Текст книги "Кладоискатели (сборник)"

Автор книги: Анатолий Жаренов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

И снова поверили люди. А на другой день Шаман исчез. Новость принесла Титинэ. Шаман обманул и ее, тайком запряг последних оленей, нагрузил аргиш шкурами диких зверей и уехал. Все, кто был в силах, бросились догонять его. Как будто это могло спасти их.

Они нашли Шамана, привезли его обратно. Ахамме знал, что это бесполезно. Только Титинэ еще на что-то надеялась. Она украдкой кормила связанного обманщика и просила его помочь людям. А он смеялся, скалил желтые зубы и требовал мухомора. Но и этого уже не могла дать ему Титинэ. Тогда он плюнул ей в глаза.

Утром люди выволокли Шамана из юрты и стали требовать, чтобы он указал дорогу. Но связанный Шаман только дико вращал глазами. И тогда в круг вошел Ахамме. Гордо подняв голову, он указал рукой туда, где за туманной дымкой скрывались горы.

– Кто мне верит? – вскричал он. Но усталые люди молчали. Только чудо могло вдохнуть в них силы. И Ахамме знал: чудо будет. Будет в том случае, если ему поверит хоть один человек. И он крикнул еще раз.

Тогда люди услышали голос Титинэ.

– Я верю, – сказала она и приблизилась к Шаману. – Верю! – вскрикнула она еще раз, выдернула из-за пояса у Шамана нож и вонзила ему в грудь.

Замерли люди. Не было еще такого никогда. А Титинэ бросилась на колени перед Ахамме, обняла его ноги. Не понравилось это парню. Не ждал он веры от Титинэ. И подумал было, что не свершится чудо из-за этой выходки.

Однако ошибся Ахамме. Чудо свершилось. Увидели люди, что превратился Ахамме в камень. И Титинэ окаменела.

Заплакали люди. Но радость обретенной веры оказалась сильнее слез. Ушло племя. А два камня так и стоят до сих пор в тундре, навеки застыв в странном объятии…

– Все, – сказал Веденеев.

И отвернулся, замолчал. Удивительная натура. Может молчать целыми сутками. Клименко, тот был не в меру разговорчивым. Он не умел верить. И он умер от страха. Страх заставил его есть свечи. Но я все время отвлекаюсь. Меня и в редакции ругают за любовь к аналогиям, иногда очень далеким. Зачем я записываю веденеевскую сказку? Ее герой верил в чудо. Мне кажется, что Маша тоже хотела верить в чудо, которое вдруг преобразит Рогова. Может, мне только кажется это, не знаю. Но думается, что все мы в критические моменты склонны переоценивать возникающие ситуации так, как хочется нам. Даже безнадежные больные верят в выздоровление. И это хорошо, потому что такая вера помогает жить и бороться. Маша какое-то время верила в Рогова, она надеялась на его выздоровление, присматривалась к нему. А он? Он боялся. И страх оказался сильнее любви. Как у Клименко…

Я вдруг пожалел о том, что наука до сих пор не разрешила загадку телепатии. В последнее время об этом было много разговоров. Вольф Мессинг, карточки Зенера, опыты, описаниями которых полнились страницы газет и популярных журналов. Все это, правда, мало волновало меня. Я не относил себя ни к убежденным противникам, ни к сторонникам существования явления, хотя с интересом следил за развернувшейся дискуссией.

Веденеев в этих вопросах был полным профаном. Зато умел слушать. Когда я выговорился, он откровенно зевнул.

– Брехня, фокусы, – только и сказал он.

– Почему?

– Да потому. Если бы мысли передавались, так нас давно бы нашли.

– А кто знает наши координаты? – возразил я.

– Запеленговать можно. А так… Брехня в общем.

«Может, и брехня», – подумал я, вспоминая о бывшем начальнике райгру, которого кто в шутку, а кто и всерьез называл одно время «телепатом».

Начальник райгру был удивительно информированным человеком. Он всегда знал, чем живут сотрудники управления, какие фильмы любят, какие проблемы обсуждают. Однако больше всего его волновал вопрос, что и как думают о нем самом. И если до него доходил слух, что какой-то имярек выразил недовольство тем или иным действием начальника, то этому имяреку приходилось платиться за свою неосмотрительность. Начальника очень заботили мелочи, и за ними он забывал главное. Впоследствии, когда его снимали с работы, начальнику райгру именно на это обстоятельство указали. У него были блеклые оловянные глаза. Он всегда глядел мимо людей, и его, казалось, не задевали ничьи страсти, ничьи муки. Разговаривая, он как бы давал понять собеседнику, что ему, начальнику, известна истина в последней инстанции, основываясь на которой он заявляет, что… Да не все ли равно что? Суть в том, что он сумел сыграть свою роль в истории с телеграммой. И крайне неблаговидную.

Маркшейдер Бурков рассказал мне, что он говорил с Дементьевой после того, как была послана телеграмма об открытии. Бурков предложил ей свою помощь. Он возмущался, он кричал, что этого так оставлять нельзя, говорил, что выступит на собрании, напишет в газету.

– Она не захотела этого, – сказал мне Бурков.

– Не надо, Бурков, – сказала она. – Ничего не надо. Коллектив, Бурков, это великое дело.

И Бурков послушался. Мне он говорил, что сделал глупость, что не стоило обращать внимания на ее просьбу, что он просто сплоховал. Я с ним согласен. Да Бурков и не знал всего. «Коллектив – великое дело» – это не ее слова. Так любил выражаться начальник. Бурков был новым человеком в райгру. Он не понял намека. Не догадался, что у нее на эту тему уже состоялся разговор с начальником.

Вот так все это и началось. С телеграммы о коллективном открытии золотого месторождения. С телеграммы, в которой фамилии Рогова не значилось. Но к рождению этой телеграммы и он приложил руку.

Лист четвертый

Бывшему начальнику крепко врезали по зубам, как справедливо отметил Веденеев. Началом конца начальника явился газетный фельетон. Я его читал в подшивке, ибо ко времени моего приезда бывший начальник трудился уже на ниве охраны социалистической собственности. Скромная должность начальника караула в судоремонтных мастерских, возможно, мало устраивала его самого. Зато это было удобно для окружающих. Лишившись власти, он неожиданно обрел человеческие качества, и его оловянные глаза не казались уже такими тусклыми. Его голос потерял металлический тембр. Он перестал изрекать, стал говорить, он не выслушивал, а просто слушал.

Я нашел его в караульном помещении – маленькой прокуренной комнатке, пристроенной к проходной будке. Свободные от вахты люди за большим столом звучно забивали козла. Начальник, устроившись возле на табуретке, с интересом следил за игрой. Он был так увлечен, что, ей-богу, мне доставило большого труда отозвать его в сторонку и объяснить цель своего прихода.

– О чем? – спросил он, поморщившись, словно от зубной боли. – Я уже говорил, давал показания.

Он лгал. Это было заметно. Но это надо было доказать. И я знал, как нужно поступить. Потому что к тому дню в моем распоряжении имелись факты, неопровержимо свидетельствующие о непосредственной причастности бывшего начальника райгру к первой части этой трагической истории.

Я показал ему злополучную телеграмму с десятью фамилиями.

– Не понимаю, – пожал он плечами.

– Я тоже. Вот вы и потрудитесь объяснить, как это случилось. Почему она согласилась? Ведь золото нашла она.

Он улыбнулся. Это была улыбка взрослого, услышавшего наивный вопрос ребенка.

– Там должна быть еще докладная записка, – сказал он. – Надеюсь, вы видели ее?

Последний вопрос прозвучал, как фраза: «Не считайте меня за дурака».

Да. Там была докладная записка. Ее записка, в которой она просила считать открытие месторождения золота коллективным. Называлось десять фамилий. Фамилия начальника стояла первой. Ее – последней. Остальные восемь – те, кто прошел по ее следам, те, кто проверял, те, кто составлял описание. В этой записке она благодарила их всех за помощь и признавала за каждым право на приоритет.

Это был неоспоримый документ. В нем было зафиксировано ее искреннее желание разделить радость и славу на десять частей. И те восемь, хотя и пожимали плечами и говорили ей, что она слишком щедра, те восемь так же искренне приняли дар.

Потом они говорили другое.

«Я чувствовал, что дело не чисто. Но…» – сказал мне один.

«Говорил ей: зачем? Но ведь эту женщину сразу не поймешь».

Это второй.

«Знал, что тут что-то не так. Не понимал только – что?» – третий.

«Думал, что так надо. Полагал, что тут действуют высшие соображения». Это – четвертый.

«Включили меня – обрадовался. Были, правда, подозрения. Но молчал, как все», – сказал пятый.

«Шушукались по этому поводу много, – сказал шестой. – А покопаться – ни у кого духу не хватило».

«Свиньи все-таки», – грустно резюмировал седьмой.

«Бывают ошибки», – заметил восьмой.

Да, ошибки бывают. Всякое бывает. И ведь эти восемь как-никак участвовали. Восемь, кроме того, не знали толком ничего. Знали двое. Один из них сидел сейчас передо мной.

– О записке и пойдет речь, – сказал я бывшему начальнику. – И о вашем участии в ее составлении.

– Ну, знаете… – Он удивился, он не понимал.

– Когда вы узнали о том, что Дементьева и Рогов любят друг друга? – спросил я, игнорировав его удивление.

Я был безжалостен. Но иначе я не добился бы правды. Кроме того, он уже был сбит с толку моей уверенностью. Не знаю, что взбрело ему в голову. Может, он подумал, что кто-нибудь подслушал его разговор с ней. Тот разговор, который предшествовал появлению докладной записки. Может, он почувствовал, что оброненная им шпага подобрана противником и теперь колет ему грудь.

Его логика позволяла сделать такое допущение.

– С меня хватит, – сказал он хрипло. – Вот! – И он выразительно обвел рукой вокруг шеи, пытаясь показать мне, что караульное помещение – достаточная мера возмездия.

С него, возможно, было этого достаточно. Я так не думал. Мне нужно было узнать, как глубоко может пасть человек, одержимый мечтой о славе. Дрянной мечтой, грязной. И потом, хоть я и догадывался, как оно было, следовало подтвердить свою догадку фактом.

И тогда я произнес слово, которое повлекло за собой бурный поток фраз-оправданий, наполненных демагогическими вывертами, насквозь лживых и одновременно испуганных. Поток этот тек минут ’пять. Когда же он схлынул, обнажилось дно.

Слово это – шантаж… А дело было так.

Маленькая женщина стояла перед большим столом. На нем, кроме чернильных приборов, лежал кусок магнетита. Это был символ, означающий категорию владельца стола. Сам владелец находился тут же. Оловянные пуговицы-глаза смотрели без выражения. На лице двигались только губы. Начальник говорил:

– Я позвал вас затем, чтобы поздравить с успехом. Описание месторождения составлено. Цифры позволяют надеяться, что работа нашего коллектива будет должным образом оценена. Мы подготовили телеграмму. И сочли необходимым предварительно ознакомить с ней вас.

Рука начальника открыла ящик стола. Женщина пробежала взглядом бумажку. В глазах мелькнули искры недоумения и гнева.

– Я не согласна, – сказала она резко.

– Не надо горячиться, – мягко упрекнул ее начальник. – Подумайте. Вы в запальчивости хотите зачеркнуть работу коллектива. Что представляет собой каждый из нас? Что может сделать единица? «Единица – ноль», – говорил Маяковский. Только в коллективе единица может проявить себя, развить свои творческие задатки. Разве вы в одиночку могли бы проделать эту колоссальную работу? Вы – молодая и неопытная. Без помощи старших товарищей…

И его палец указал на фамилии в телеграмме. Его голос звучал по-прежнему мягко. Он вел себя спокойно и уверенно, ибо имел для этого основания. Козырную карту он придерживал, хоть она и была крапленой, его козырная карта. Но кто тогда мог обвинить его в шулерстве?

– Это несправедливо, – сказала она.

Начальник лениво приподнял веки. Олово в глазах сверкнуло сталью. Кинжальный блеск означал, что наступление будет продолжаться. Ведь эта телеграмма могла обернуться лауреатским значком. Почему бы начальнику и не прицепить его к лацкану пиджака. И он сделал намек на то, что ему известно нечто, касающееся отношений двух членов коллектива. Предосудительных отношений. Недопустимых. Бросающих тень. Порочащих коллектив. У Рогова есть жена. Она скоро приедет. Неприятно об этом говорить, но Рогову придется расстаться с коллективом. Коллектив не простит. Ни ему, ни ей. И еще – жена Рогова. Три сломанные судьбы… Способные работники…

– Не ваше дело, – сказала женщина.

– Способные работники, – сказал шеф. – Очень жаль… А дело – наше. Общее дело и общая забота. Каждый коллектив должен быть морально устойчивым. Это основа основ. Коллектив – великое дело. Подумайте об этом…

Так говорил начальник райгру. Караульный начальник вел себя иначе.

– Где вы видите шантаж? – испуганно спрашивал он меня. – Где? Ведь я же пекся о пользе… Я хотел работать со здоровым коллективом…

Замашки шантажиста не мешали бывшему начальнику райгру исповедовать некую систему взглядов на право и мораль. Если чья-то любовь не укладывалась в прокрустово ложе этой системы, начальник считал себя вправе вмешаться и решительно пресечь. Когда это удавалось, он испытывал удовлетворение. Встречая сопротивление, искренне возмущался.

Первый разговор не привел ни к чему. Женщина ушла, не поклонившись.

На второй день беседа была продолжена. На четвертый начальник положил в ящик стола докладную записку. И произошло это не без участия Рогова. Ведь начальник говорил и с ним. Рогов испугался. Он уговорил ее сдаться. «Ради нас», – сказал он ей. И она пошла ему навстречу…

А потом начальника сняли за развал работы. История с телеграммой уже была забыта. И никому не пришло в голову связывать появление Машиной докладной записки с попыткой начальника получить лауреатский значок.

И не пришло бы никогда, не попадись мне на глаза эта телеграмма с десятью фамилиями, не заинтересуйся я историей любви Маши и Рогова. А что мы знаем про любовь? Как она начинается? Когда уходит? Может, караульный начальник знает? Оказалось, знает.

– Я сказал Рогову, чтобы он прекратил отношения, – сообщил мне караульный начальник.

– Ну и? – поинтересовался я.

– И он прекратил.

– А до прекращения?

– Я сказал ему, чтобы он подумал.

– Дальше?

– Это меня не касалось. Она подписала телеграмму и написала записку.

«Ради нас». Помните, Рогов? Вот ведь как бывает. Вот ведь как силен караульный начальник!

– Ничего удивительного не вижу, – сказал начальник караула. – Рогов оступился. Ему надо было помочь.

Оступился! Вот оно как просто. Бедные классики. Целые поколения их бились и бьются сейчас над «проклятым» вопросом и не подозревают, что рядом ходит караульный начальник, для которого этого вопроса не существует. Он давно решил его. И не для себя. Для других, которым «надо помочь». А может, знают классики о караульном начальнике? Может, и не в нем тут дело?

Скорее всего не в нем. Караульный начальник избыточно самоуверен при недостатке воображения. И все-таки…

– Как это выглядело? – спросил я.

– Что?

Разговор зашел в тупик. Начальник не понимал, чего я от него хочу. Я плохо понимал начальника, пока не сообразил, в чем дело. Мы беседовали, как существа с разных планет. Наши взгляды на окружающий мир были если не полярными, то, во всяком случае, весьма далекими. Для него, например, не существовало понятия «любовь». Зато он был здорово подкован насчет половых отношений. Выбором выражений для оценки ситуации, которая составляла предмет нашей беседы, он себя не затруднял. По его мнению, Рогов нарушил демаркационную линию морального кодекса. И он, начальник, поступил с Роговым, как поступают с нарушителями: взял за воротник и швырнул на место.

– Рогов осознал ошибку, – сказал начальник караула.

– Угрожали ему?

– Он осознал, что ведет себя недостойно, – упрямо наклонил голову караульный начальник.

Глава 3

Рогов клал прочитанные листки на край стола. Шухов изредка заглядывал в них, чтобы следить, какие места рукописи заставляют Рогова задумываться. Заметив, что четвертый лист прочитан, Шухов подумал: «Пора, пожалуй, сунуть палку в муравейник». Когда он читал рукопись в первый раз, в глаза Шухова бросилось, что Володя Безуглов не сумел добиться от бывшего шефа Рогова точного рассказа об этой истории с телеграммой. И Шухов вызвал вчера караульного начальника. Рогову следовало об этом знать.

– Так что вам было обещано?

Рогов побледнел. Вопрос прозвучал неожиданно в унисон с его мыслями.

– Не понимаю, – пробормотал он.

– А что тут не понимать? – сказал Шухов. – Ваш бывший шеф вчера сидел на этом же самом стуле.

– Он лжет.

– Вы уверены? Я еще не знакомил вас с текстом нашей беседы, а вы уже торопитесь утверждать, что он лжет. Нехорошо, Рогов. Ну, так в чем дело? Почему вы молчите?

– Я не знаю, что говорить. Не знаю, чего вы от меня хотите. Что пытаетесь инкриминировать. Вы хотите сказать, что я поступил подло по отношению к Маше. Что я… – Рогов потер лоб, мотнул головой и закончил тихо: – Уж очень все для вас просто.

– Как сказать, – буркнул Шухов, – не так-то просто было восстановить истину.

Рогов замолчал. На него снова нахлынули воспоминания. Да, тогда его вызвал к себе шеф. Рогов побыл у него с полчаса, в коридоре управления встретил Машу.

– Что он тебе говорил? – спросила она. Рогов махнул рукой.

– Сказал, чтобы ждал персоналку.

– Ну?

– В общем-то все это ерунда. Переживем. Неприятностей, конечно, не избежать. Но не будешь же ты ради нас жертвовать приоритетом.

– Ты сказал: ради нас?

– Ну, а как же еще я должен говорить? Шеф, ясное дело, пойдет на все.

– А я почему-то в этом не уверена.

– Напрасно. Он уже заготовил письмо моей жене.

– Даже так. – Маша задумалась. – Неприятно. Мне так хотелось иметь свой прииск. Понимаешь – мой прииск. Точка на карте. Всего-навсего точка, но она твоя, целиком. Ты ее открыла. Какая-то глупая Машка поставила точку на карте. Как Магеллан. И вот – изволь раствориться в мыльной пене.

– Тебя никто не заставляет растворяться.

– А скандал? Собрание? Раздевать будут догола, ощупывать, фи…

– Может, он не пошлет письмо? – предположил Рогов.

– Пошлет, если написал. Он ведь сказал тебе, что пошлет?

– Показывал и читал.

– Воображаю, – сказала Маша…

Рогов лгал и удивлялся, что все выходит так складно. Шеф не только не показывал, но даже не заикался о письме. С начальником состоялся совсем другой разговор. Когда Рогов зашел к нему в кабинет, шеф поднялся из-за стола, поздоровался вежливо, осведомился о здоровье, работе.

– Здоровье – это, конечно, главное, – сказал он и похлопал Рогова по плечу. – Парень вы складный, ловкий и перспективный. – Подумав, начальник со смаком повторил слово «перспективный» и произнес быстро: – Ну-с, не буду тянуть, не буду томить. Мы к вам давно присматривались и решили, что отдел вы потянете. С месяц назад сделали представление. Не беседовали, правда, предварительно, извините. Но, полагаю, отказываться грех.

Рогов обомлел. Он ожидал ругани, разноса, угроз, готовился к тяжелому разговору. И вдруг… Отдел… Отдел – это оклад, квартира, сухие ноги, спокойные ночи без комаров, без голодовок на маршрутах, без драных фуфаек, вечной тряски в седле и томительной неизвестности, повезет или не повезет. Маше такая жизнь нравится. Ему – нет. Удачи бывают раз в жизни, а чаще их просто не бывает совсем. И потом – Рогов всегда считал себя невезучим. В аспирантуре его не оставили, потому что какой-то сукин сын сказал: «Рогову надо поработать в поле. С теорией у него пока не ясны контакты». Начальник смотрел без выражения. Сказал:

– Ну-с, так что надумали, молодой человек?

– Я что ж, – ответил Рогов. – Я готов. Спасибо.

– Только тут одна зацепочка выявилась. Догадываетесь, о чем? Не хотелось бы, знаете, толков всяких. Женщина, конечно, есть женщина. И все мы люди, так сказать. Будоражить не хотелось бы, понимаете? Общественное мнение, то да се. Нехорошо, одним словом, в отдел с таким багажом…

– Если вы о Маше, – сказал Рогов, – тот этот разговор мне кажется неуместным.

– Очень даже уместный, – буркнул начальник. И Рогов понял, что он не отступит, что с Машей придется порвать. И может быть, это и хорошо: покончить сразу с тем непонятным, что встало между ними. Будет сцена, неприятный разговор. Зато потом – отдел. Он и мечтать не мог о таком повороте.

Однако начальник ничего не стал требовать от Рогова.

– Отношений ваших я не касаюсь, – сказал он хмуро. – Любите вы там друг друга или баловством занимаетесь – мне все равно. Любите на здоровье. Я про резонанс говорю. Он может быть, а может и не быть. И это от вас лично зависит. Человек вы толковый, и я полагаю, мою мысль улавливаете.

Рогов, кажется, улавливал тонкую мысль начальника. Он ставил вопрос прямо: или – или. Или Рогов получит должность. Или не получит ее. А получит он ее в том случае, если Маша подпишет телеграмму. И еще одно сообразил Рогов. Если Маша телеграмму не подпишет, то все останется в прежнем положении. Шеф не настолько глуп, чтобы не понять, что, стоит ему возбудить персональное дело, как вся затея с телеграммой вылетит в трубу. Рогов чувствовал, что и Маша это понимает, недаром она так упорно сопротивляется. Следовало, значит, создать у Маши уверенность, что шеф настроен идти напролом.

И все получилось очень просто. Маша написала докладную. Правда, после этого она сказала Рогову:

– Кажется, я перестала уважать себя.

Где это было? На квартире у Некрасовых? Впрочем, не все ли равно. Ведь все это было, было, было… Лучше не думать…

И Рогов взялся за рукопись.

Лист пятый

Не имею понятия, бывают ли черные мыши. Белых видел. Тем не менее хозяйка показалась мне похожей на черную мышь. У нее было острое лицо, бусинки-глаза, в которых застыла невысказанная тоска. Она проворно накидала на стол разную снедь, рассадила гостей. Я оказался втиснутым между ее мужем, одноногим толстяком с головой Сократа, и Нонной, женой будущего поэта Ивана Глыбина. Настоящая фамилия поэта, правда, была Хоркин. Но это ничего не меняло ни в его курносом лице, ни в стихах, которые он сочинял. Мышку звали Валей. Сократа – Василием Петровичем.

Я пришел в этот дом, потому что здесь часто бывала Дементьева. Любил захаживать в эту квартиру и Рогов. И еще мне был нужен Глыбин, последний человек, говоривший в тот вечер с Дементьевой.

И мышка, и ее муж, Василий Петрович Некрасов, считались аборигенами. Мышка учительствовала. Василий Петрович заведовал краеведческим музеем. Это был маленький дом из двух комнат, задняя стена которого упиралась в сопку, а передняя выходила на улицу. Перед выходом, за низким заборчиком из потемневшего штакетника, стояла пушка, из которой, по преданию, расстреливал англо-французские корабли герой обороны города Алексей Паутов. Через сто лет после этих событий кто-то зубилом выбил на пушке слова: «Аня + Коля». Осовремененную таким способом реликвию водрузили на бетонный постамент, и сейчас она стыдливо прятала израненный чугунный бок от взоров людей. Но идиот, увековечивший чью-то любовь, выбил надпись не вдоль ствола, а поперек, по окружности. И даже бетонное ложе не могло скрыть срама.

В первой комнате, у двери, стояло коричневое ребро кита, похожее на старый санный полоз. Вдоль стен, на стеллажах, расположилась фауна моря, заспиртованная в банках. Тут были и костистые лисички, и головастые страховидные бычки, и большеглазая треска. Таблицы, диаграммы, фотографии отображали историю города. Вторую комнату почти целиком занимал макет юрты кочевников-оленеводов. Внутри юрты, поджав ноги, сидели перед очагом муляжи – мужчина и женщина. Сделали их, вероятно, очень давно, в мастерской, где не имели никакого понятия об этих самых кочевниках. Лица фигур были скопированы, по-моему, с физиономии спящего Будды.

А за дверями музея шумел город. Ему не было дела до этого заспиртованного камерного мира, в котором все стояло на своих местах. По улицам неслись самосвалы с бетоном. В бухте толпились суда, приходящие в порт со всех концов планеты. Больше всего здесь было рыбаков. Потому что город жил за счет рыбной промышленности и благодаря ей. Город полз на окрестные сопки, тянулся вверх многоэтажными домами, окна которых свысока смотрели на здание музея, не понимая, для чего среди них затесался этот пигмей. Рядом с музеем высился новый, только что сбросивший леса театр. Около него всегда было людно. А в музей ходили школьники, да и то далеко не каждый день…

После первых рюмок за столом стало шумно. Поэт восторгался экзотикой края. Он рассказывал мне, новому человеку, о цветах, которые не пахнут и ухитряются расти рядом со снежными полями. О горячих ключах, в которых купаются медведи. О рыбьих повадках и о многом другом, про что я давно читал. Но говорить ему об этом не хотелось. Потом поэт стал декламировать свои новые стихи. Его вежливо слушали до тех пор, пока Нонна не перебила:

– Хватит, Ванечка, давайте о другом.

Ванечка споткнулся и замолк. Василий Петрович заговорил о топонимии. Чувствовалось, что эта тема его очень волнует.

– О, – поспешил согласиться с ним будущий поэт. – В словах-названиях столько поэзии. Мыс Аугус, например. Богатейшая рифма. Я у Аугуса-мыса стою. Былина. Эпос!

– Скучно, – тянула Нонна. – Заладили: Аугусы – гуси. Танцевать пошли. Выпить хочется. Давай, Валька, за любовь выпьем, а то от одного вида наших кавалеров вино в уксус превратится.

Но ее не слушали. Поэт вслух подбирал рифмы, а Василий Петрович говорил мне, что в названии «Аугус» заключен глубокий смысл. Мышка, устало усмехаясь, смотрела на него.

– Сейчас он расскажет вам про римские корабли, – кивнула она мне, отодвинула стул и вышла в соседнюю комнату. Вернулась со шкатулкой. Порывшись в ней, она вытащила желтую пуговицу, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении золотой монеткой, и кинула ее на стол.

Что ж, Рогов может считать это случайностью. Да ведь и вся его история – частный случай. Монетку я действительно увидел в этой квартире случайно. Хотя раньше слышал о ней. В свое время об этой монетке мне рассказал рабочий-промывальщик Виктор Серов. Тогда я как-то не обратил на его слова внимания. Теперь же монетка напомнила мне о разговоре с Серовым, и я подумал: а не она ли это? Тогда – откуда она взялась здесь? Может, Маша оставила? Вопросы эти, повертевшись у меня в голове, скоро уступили место другой мысли: да мало ли на свете золотых монет. И потом: какое значение имеет монетка, даже если это она.

– В последние дни, – сказала мышка, садясь, – в этом доме появилась новая тема для разговоров.

Произнесла она это без видимого раздражения. Но Василий Петрович смутился, жалобно поморщился и виновато, словно его в чем-то уличили, взглянул на жену.

– Валя, ты должна понять, – сказал он просительно. Но Валя отвернулась к поэту, заговорила с ним. А Нонна шепнула мне:

– Он ее любит, а она злючка.

– Вот как, – машинально откликнулся я. И понял, что поступил неосмотрительно. Нонна тут же уцепилась за меня, как за спасательный круг. Она стала развивать свои взгляды на семейную жизнь, опираясь на собственный опыт. По Нонне получалось, что самым примерным мужем является ее Ванечка. Он послушен и ласков, как теленок. И он ничего не умеет делать. Все хозяйство лежит на хрупких Нонниных плечах. Ванечка только пишет стихи. Нонна в стихах ничего не понимает, но ему не мешает. А Вальке нравится злить мужа. Василий Петрович пишет какую-то большую работу по топонимике, а Валька утверждает, что он занимается ненужным делом. И вообще, она разочаровалась в муже, считает, что он звезд с неба никогда не ухватит. И все время чем-то недовольна.

– Я знаю, – шептала Нонна. – Она в писателя влюбилась. А он уехал.

И я оказался посвященным в историю о том, как однажды в этом доме останавливался один молодой, но уже известный писатель. Он много рассказывал о своих путешествиях с рыбаками и подарил мышке обломок коралла, который привез из творческой командировки. Он заявил, что назовет свою будущую книгу «Северный коралл», а мышку сделает главной героиней.

Писатель был слегка навеселе. У него разыгралось воображение. Через год он прислал журнал, в котором повесть была напечатана. Но мышка напрасно сравнивала себя с изображенными в повести женщинами. Писателю больше пришлись по вкусу рыбачки-сезонницы, читавшие в подлинниках Мюссе и Шопенгауэра. А мышка не знала ни французского, ни немецкого, хотя и считалась неплохой учительницей географии.

Обломок коралла, похожий на обглоданную баранью ногу, пылился на серванте, напоминая о невыполненных обещаниях. Выкинуть его мышка не решалась. И осуждать ее за это, как делала Нонна, было нельзя. Потому что все мы так же ревниво оберегаем какие-нибудь ненужные воспоминания, иногда даже случайно оброненную фразу. Она западет в память надолго. И мучительно мешает, попадаясь под руку в самые неподходящие моменты.

Ноннин шепот надоел мне. Я прислушивался к разговору Василия Петровича с поэтом. Некрасов рассказывал про монетку, которую нашел на берегу моря. На ней был выбит античный профиль в веночке. Василий Петрович считал, что это портрет императора Клавдия. А монетку будто бы привезли римские моряки, ходившие во времена оны к здешним берегам. Он говорил и про мыс Аугус, призывая на помощь топонимию, которая помогла ему протянуть ниточку от слова «Август» к слову «Аугус».

– Он увлекается, – сказала мышка, когда тема о Риме иссякла и мы с ней пошли танцевать. – Он собирается писать статью, роется в музейных книжках… – Мышка вздохнула. – Римские корабли не дают ему покоя. А вы верите в корабли? – вдруг спросила она. – Можете поверить?

Я покачал головой. Не потому, что не верил в римские корабли. Просто мысли мои были очень далеко от этого дома, от милых хозяев с их маленькими недоумениями и от кораблей, конечно. Перед моими глазами стоял костер, палатка и женщина, пересыпавшая с ладони в мешочек золотой песок. Монетка натолкнула меня на вопросы отнюдь не из области топонимии. И как я от них ни отбрыкивался, из головы не уходили. «Не эта ли монетка, – думал я, – была однажды брошена на счастье в рюмку с портвейном? Не эта ли монетка разбила рюмку?» Дальше этих вопросов мои мысли пока не шли. А сам я не понимал, зачем они мне понадобились…

Римский император Клавдий умер на унитазе. Это сообщение сделал поэт, когда мы вышли на улицу. Сказал, сконфузился и начал читать только что сымпровизированное стихотворение, в котором фигурировал мыс Аугус, император Клавдий и современные сейнеры. В стихотворении запуталось чудное словечко «снюрревод». Оно явно мешало строю стиха, и поэт никак не мог подобрать к нему рифму. Он перебрал «год», «бот» и еще с десяток слов, пока мы добирались до автобусной остановки, но подходящего так и не нашел. Махнув рукой на неудачу, Глыбин стал вспоминать другие свои произведения. Продекламировав строфу о горной речке, он заметил, что его никто не слушает, и обиженно замолчал.

Нонна не слушала ни стихов, не сентенций. Нонна рассуждала о золоте. Она никогда не видела золотых монет. А я подумал, что Глыбин никогда не видел горных речек, хоть и писал о них стихи. Ему не приходилось вплавь перебираться через такие речки. Его шинель – впрочем, он никогда не носил шинели – не покрывалась коркой льда на морозном ветру и не била его на бегу жестяными полами по мокрым коленям. Он жил в уютной квартире с паровым отоплением и сочинял стихи за письменным столом. А когда уставал, шел в спальню, где ждала его Нонна. Она обнимала Глыбина, и он засыпал, спрятав курносое лицо под теплую руку жены. Эта рука охраняла его сон. Жизнь Глыбина не была похожа на горную речку. Она текла спокойно, и в ней все было ясно, все точки над «i» расставлены Нонной. И не надо было быть астрологом, чтобы составить гороскоп благополучной глыбинской судьбы.