Текст книги "Кладоискатели (сборник)"

Автор книги: Анатолий Жаренов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Глава 1

Шухов взглянул на часы, отпер сейф и вынул оттуда темную бутылку из-под шампанского, золотую монетку и пачку листов бумаги, исписанных вкривь и вкось цветными карандашами. У бутылки было отбито горлышко. Бумага успела пожелтеть и пестрела стеариновыми пятнами-бляшками. Зато монетка блестела как новая. Полюбовавшись на этот странный натюрморт, Шухов подумал, что монетка в общем-то тут ни при чем. И зря Володя Безуглов так акцентировал на ней внимание. Володя не был следователем, он, конечно, дилетантски подошел ко всей этой истории, и в его записках эмоции подавляют факты. Кроме того, эти записки перегружены аналогиями и дидактикой. Но вправе ли Шухов судить обо всем этом со своих сугубо рационалистических позиций? Где-то он читал, что правды «серой» нет, что вся она состоит из черных и белых пятен. И в этом утверждении, Шухов понимал, не содержалось полной истины, как не было ее и в Володиных записках. Но в них было нечто, приковавшее внимание.

Бутылку с ее необычным содержимым доставили Шухову несколько дней назад из редакции, где работал Володя Безуглов. Шухов знал, что с год тому журналист заинтересовался подоплекой истории трагической гибели Маши Дементьевой. «Может быть, напишу», – сказал он Шухову. «Статью на темы морали?» – спросил Шухов. «Что получится, – ответил ему Володя. – Но скорее всего повесть. Материал-то больно жгучий. Пройду вот по этим кругам и посмотрю». – «Ну-ну», – сказал ему тогда Шухов. По этим «кругам» уже прошло следствие. И следователь был неглупым парнем, и Шухов с его выводами согласился. Дело было закрыто «за отсутствием состава преступления».

Володя пошел «по кругам» и не вернулся. Через год море выбросило бутылку. «Как в романе», – сказал Шухов. «Почему же, – возразил ему редактор. – На каких-то южных островах существует бутылочная почта. А наш парень всегда был немного романтиком. Но вы почитайте. В записках, мне кажется, содержатся серьезные обвинения».

Обвинения содержались. Доказательств Шухов не нашел. Вот только разве одна фраза, оброненная Володей. Два слова и цифры под ними. Он выписал эти цифры из Машиной тетради. Да, конечно, Володя был романтиком и вдобавок любителем детективных романов. Он вообразил, что это шифр, что Маша Дементьева зашифровала что-то важное между стихами в своих тетрадках. Чудак. Что она могла шифровать? У этой женщины все было на виду. Она искренне любила и искренне ненавидела. А запись в тетради действительно была важной. Но Володя тогда этого знать не мог.

Шухов поглядел на часы. «Может быть, убрать монетку?» Подумал и решил оставить ее на столе. Сейчас войдет Рогов. Пусть эта монетка напомнит ему все. Володя нашел ее. Это его заслуга, ему и будет предоставлено первое слово. Рогова надо подготовить психологически, его ассоциативная память должна сработать сразу, как только он войдет в кабинет. Он идет, недоумевая, не понимая, зачем его вызвали. Взгляд на монетку, который он несомненно бросит, возможно, ему, Шухову, что-нибудь скажет.

Дверь приоткрылась.

– К вам Рогов, – сказал секретарь.

– Пригласите, – ответил Шухов.

Дверь открылась шире, и вошел Рогов. Шухов мельком видел его год назад, запомнил неважно и сейчас с интересом взглянул на этого человека. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь, хотя на самом деле Рогову было тридцать пять. Серый костюм тщательно отглажен. Длинное лицо, синие глаза, прямой нос. «А он импозантен, – подумал Шухов. – И благополучен. И ничего его не гложет, хотя прошел еще только год. Год! Всего один оборот шарика вокруг солнца. А Володи Безуглова нет, он так и не написал то, что хотел. Рогов вот дело другое. Он сделал, что хотел».

Поймав себя на этой мысли, Шухов задал вопрос: «А хотел ли Рогов?! Или его затянула нелепая цепь случайностей? Слабый человек, не удержался. Но нет, не похож Рогов на слабого человека. Все, что он делал, он делал сознательно. И кто знает, может быть, Маша была бы сейчас жива, если бы поступками Рогова не руководил тогда холодный расчет. Он ведь мог успеть прийти на помощь женщине».

– Садитесь. – Шухов показал на стул.

Рогов сел, заметил бутылку, монетку и рукопись на столе. По лицу пробежала мимолетная тень, он нетерпеливо дернул плечом и недовольно произнес:

– Опять?

Шухов промолчал, думая, называть ему Рогова по имени или нет. Решил, что не стоит. Нет смысла прятать свою неприязнь к этому человеку. Впрочем, и выражать ее открыто вряд ли нужно. Игры в кошки-мышки не предвидится. Все карты на столе. И в нужный момент Рогов сам скажет то, чего ждет от него Шухов.

– Да, опять, – сказал он, нажимая на слово «опять». – Правда, теперь уже по другому поводу.

– Не понимаю. – Рогов вытянул шею, пытаясь заглянуть в рукопись.

«Погоди, поймешь», – подумал Шухов. Вслух же сказал:

– Вы помните Безуглова Владимира Петровича?

– Газетчика? Помню. А что?

– Он разговаривал с вами.

– Кажется. О какой-то ерунде. Это было очень давно. Неприятный человек, должен заметить. И тогда мне было не до него.

– Он, между прочим, хотел еще раз встретиться с вами.

– Не понимаю, – снова дернул плечом Рогов.

– Я подумал, – сказал Шухов, – что будет полезно предоставить вам эту возможность…

– Но… – начал было Рогов, но, уловив предостерегающий взгляд Шухова, замолчал в ожидании.

– Поэтому не следует терять времени, – закончил фразу Шухов и подал Рогову рукопись.

– Почитайте. Возникнут вопросы – задавайте. Так мы быстрее достигнем взаимопонимания.

И Рогов поднял к глазам

Лист первый

Говорят, море синее…

Это серое. Тяжелые свинцовые волны мерно хлопают по днищу нашего плашкоута. Сегодня – десятые сутки. Три дня назад мы похоронили Клименко. Я привязал к ногам парня коленчатый вал от мотора. И он стоя пошел на дно.

Клименко умер от страха. Это я знаю. Потому что сам еще живу. И Веденеев живет. Мы лежим под брезентом на корме нашей железной посудины. Брезент защищает от снежных зарядов и от волн, когда плашкоут вдруг начинает беситься. У нас есть еще ящик стеариновых свечей, коробка спичек и разобранный мотор от катера, который мы везли в Речное.

Веденеев уверен, что нас ищут. Он рассказал мне с десяток подобных историй. И у всех были благополучные концы. В веденеевских историях потерпевшие кораблекрушение варили суп из ремней, добывали морскую капусту. Мы не пробовали делать этого. Ремней нет, капуста тоже что-то не просматривается. Клименко стал есть свечи. И умер. А мы с Веденеевым живем. Я читал, что люди могут обходиться без пищи по четыре недели. Слышал, что практикуется лечение голодом. Значит, у нас есть резерв времени. Во всяком случае я, наверное, успею… Потом положу эти записки в бутылку из-под шампанского, залью горлышко стеарином и буду ждать. Оба мы с Веденеевым будем ждать. Во-первых, потому, что нас ищут, а во-вторых, потому, что ничего другого в создавшейся ситуации нам не остается.

Не верится, что у моря есть берега… В Речном жители поселка сейчас ходят на берег с ведрами. Прибой выносит к ногам людей стаи маленьких серебристых рыб. Мойва идет метать икру и становится добычей волн, людей и хищной наваги. Навага тоже в это время подходит к берегу. Она сильней и изворотливей мойвы. Навага ждет мойву и успевает удрать от прибойной волны на глубину. А мойва не успевает и гибнет, отдавая свою жизнь ради продления жизни. Парадокс? Почему именно сейчас мне лезут в голову всякие грустные парадоксы? Не вовремя лезут. У меня мало бумаги, и я должен писать о Рогове. Все, что успел узнать о нем, и все, что не успел рассказать Шухову.

Почему Рогов привлек мое внимание? Он не понравился мне сразу. Но тут дело не в интуиции. Нет, я никогда ей не верил. И никогда не забывал о том, что Шухов называет презумпцией невиновности. Просто тогда я думал о многом, пристально вглядывался в окружавших эту женщину людей, пытался разобраться в их взаимоотношениях. Ибо только это могло бы дать мне в руки ключик к пониманию, или, точнее, к проникновению в психологию как Маши Дементьевой, так и Рогова. И я нашел ключик, но замок не хотел открываться с одного оборота.

Когда я впервые появился в райгру[2]2
  Районное геологоразведочное управление.


[Закрыть] и заговорил о Дементьевой, Рогов заметил между прочим:

– Вы много курите. Это вредно. А в табаке, как утверждают авторитеты, наличествует полоний.

Он так и сказал: «наличествует». Сначала мне не понравилось это слово. Я тогда действительно много курил. Ходил к морю, смотрел на извечную картину борьбы моря и берега, живого и мертвого, движения и покоя, смотрел, раздумывал и курил. Может, в этот час Рогов вышел к прибойной полосе. Он тоже любил постоять на берегу, там, у мыса Аугус. Впрочем, зачем ему идти туда сейчас? Прошлое не возвращается. Машину времени нельзя построить даже при самом высоком уровне развития науки.

Это тоже любил говорить Рогов. Почему любил? Потому что я для него ныне в прошлом. А прошлое не возвращается. Так ли? Я принес бутылку из-под шампанского. Кто знает, может, она доберется по назначению. И сейчас я не курю, потому что сигареты давно кончились. Я могу быть спокоен, радиоактивный полоний не укоротит мою жизнь.

Веденеев говорит, что хотел бы посмотреть на Рогова. Веденееву я все рассказал, и он натолкнул меня на мысль о записках в бутылке. «Мало ли что», – сказал он. Да, он отличный парень – Веденеев. Такие не умирают от страха. Но я не уверен в том, что Веденееву удастся встретиться с Роговым. Да и зачем это? Встретиться было необходимо мне. Очень, крайне необходимо.

Где-то есть берега. Где-то с шумом катятся на землю серо-зеленые языки прибоя, облизывают гальку и, оставляя на ней хлопья пены, с шелестом уползают назад, чтобы через секунду, набрав силы, обрушить тонны воды на прежнее место. За первой волной бежит вторая… Третья… Четвертая… Изо дня в день, из года в год, из века в век.

Может, одна из волн, приподнимающих сейчас наш плашкоут, докатится до мыса Аугус и рассыплется брызгами у ног Рогова. Горсть холодных капель ударит в лицо. Что ж… Я знаю, что сделает Рогов. Он вынет платок и вытрет щеки. Насухо. И отодвинется подальше от воды. Из Речного он уже, вероятно, уехал. Нечего ему там задерживаться. Это поселок рыбаков. Он стоит на галечной косе, и с двух сторон его окружает море. Поэтому в Речном во всех колодцах вода солоноватая. Геологи туда приходят, когда возвращаются с маршрутов. А камеральные работы они ведут в городе. Из Речного в город ходят катера. Через день. Я поторопился, рассчитывал поскорее увидеть Рогова и поехал в Речное с оказией. Мне очень хотелось продолжить беседу о вреде табака. А потом я намеревался поговорить с Шуховым о том, что поразило меня. Шухов – серьезный человек, он должен понять. Но, увы, плашкоут оторвался от буксира так некстати. Впрочем, я надеюсь, что мне не удастся записать все. Море пока спокойно. Веденеев мне не мешает. Времени – навалом. Не надо даже тратить его на завтраки и обеды. Плохо одно. Я не знаю, донесет море бутылку до людей или нет. И это, кажется, единственное, чего я не знаю. Шухов, ау, похвалите меня за догадливость. В ваших протоколах отсутствует то, что я собираюсь написать. Потолкуйте с Роговым о его телефонном разговоре в ту ночь. И посмотрите на выражение его лица.

Камень не покатится с кручи, если его не толкнуть. Человек не побежит в ночь, если его не позвать. А моряки знают: плашкоут в шторм не оторвется от буксира, если трос достаточно длинный и прочный. Наш плашкоут оторвался потому, что трос был слишком коротким. Парни из команды торопились в Речное, понадеялись, что погода не подведет. А ночью разыгрался шторм.

Я же шел к Рогову, чтобы поговорить о телефонном звонке. Я поехал к нему, чтобы спросить: скажите, Рогов, о чем вы говорили с ней в ту ночь по телефону? Да, в этой истории была минута, когда все перевернулось с ног на голову.

И водолазам пришлось обшаривать дно бухты…

Лист второй

Любовь… Никто не знает, с чего она начинается. Взгляд. Слово. И что-то меняется в отношениях. Два человека, едва знавшие друг друга до встречи, вдруг становятся близкими. Кто-то когда-то сравнивал любовь со скарлатиной. Приходит сразу. Осложнения возникают потом. Не помню уже, где я вычитал это.

Так вот и у Рогова. Осложнения возникли потом. А тогда, у костра… Да, именно в тот сырой туманный вечер, когда Маше от тоски и пустоты в сердце хотелось грызть пальцы, именно тогда оно и началось.

Шухов мне все время толковал про улики, про алиби, объяснял, что означают слова «состав преступления» на языке юриспруденции. Я понимал его умом и не принимал сердцем. Вероятно, и любовь – нечто в этом роде. Вечное противоречие между тем, что чувствует сердце, и тем, что говорит рассудок. Маша, я думаю, понимала это, ибо я читал ее стихи, то ласковые, то гневные. А вот Рогов не понимал. Рогову казалось, что все в нем, что он центр, вокруг которого располагается остальной мир. И как ни парадоксально, но это – психология труса. В первую очередь потому, что эгоцентризм воспитывает в человеке именно это качество. Эгоцентрист больше всего озабочен собственной судьбой, собственными переживаниями, собственным здоровьем. Когда у соседа загорится дом, эгоцентрист не побежит помогать тушить пожар, а прежде займется спасением своих личных ценностей, ибо он испугается, как бы не утратить их. Но я, кажется, отвлекся…

От знакомства до встречи у костра прошло три месяца. Три месяца вежливых кивков, разговоров о нашумевших фильмах и книгах, разговоров урывками, между делами, между походами, овеянными романтикой дальних странствий и заполненными суровыми буднями с гнусом, мокрой одеждой, усталостью, гриппом и насморком…

Над костром висит черное, лоснящееся от копоти ведро. В нем бурлит пшенная каша. Рабочий-промывальщик Виктор Серов, бородатый угрюмый мужик, ушел с ружьем «подбить хоть куропатку». У него давно кончилось курево, и поэтому он вдвойне хмур.

Пшенная каша осточертела. Но, кроме нее, ничего не осталось. Шагах в двадцати от костра – палатка. Сквозь брезент можно считать звезды. Возле палатки две лошади уныло качают головами. Им хочется овса. Но и овса нет. Пора собирать вьюки и уходить, потому что окрестные сопки уже покрылись снегом, а вода в ручье такая, что ноги, хоть и обуты в резиновые сапоги и обернуты двойными портянками, коченеют в первые же секунды. Устали глаза, руки. Деревянный промывочный лоток стал тяжелым, как двухпудовая гиря. А в шлихе за двадцать дней похода так и не блеснуло ни одной золотой точечки.

Если в пшенную кашу бросить кусок мяса, она станет вкуснее. А если рядом с закопченным ведром поставить бутылку портвейна, то даже гомеопатической дозы воображения хватит, чтобы дорисовать остальное. У Рогова в тот вечер было и мясо, и вино. И даже овес для лошадей. Он ехал в Речное, решил сократить дорогу и оказался у костра.

– Бог мой, Рогов?

– Он самый. Терпите бедствие?

– Но почему? Где ваша партия?

– Они прошли севернее. А я отстал, заторопился и двинул через ваш квадрат. Как успехи, Маша?

Вздох, красноречивый взгляд на лоток, валяющийся в стороне.

– Ясненько. Но вы не сдаетесь, я вижу. Доедаете кашку-насухашку. Ну-ка, держите.

Из зеленого рюкзака появились консервы, бутылка, шоколад. Вернувшийся с неудачной охоты Серов замычал от удовольствия при виде этого изобилия. Для полноты счастья не хватало сигарет. Но Рогов не мог доставить Серову этой маленькой радости. Он ведь не курит, Рогов. Боится радиоактивного полония.

Костер стал милым и уютным, хотя Серов и ворчал по поводу отсутствия курева. А Рогов на полчаса превратился в доброго Санта-Клауса, привезшего девочке рождественские подарки. Да, я разговаривал со всеми, кто знал ее. Серов был одним из этих людей. Он и рассказал мне о золотой монетке, которая разбила рюмку с портвейном.

– Рогов оставил нам с Дементьевой малость продуктов, – говорил Серов. – И мы проваландались на тех ручьях еще три дня. Девчонка была упрямой. Уж очень ей хотелось найти золотишко. А он, Рогов-то, наверно, в рубашке родился. Когда сели ужинать, он бутылку откупорил. Я было кружки вытащил, а он усмехнулся, полез в рюкзак и достал футлярчик такой. В нем рюмка хрустальная. «Ношу, – говорит, – на счастье». Наш брат много ерунды всякой «на счастье» носит. Ну, и заставил он нас из этой рюмки вино пить. Я хотел вовсе отказаться. Непривычен к вину. Спиртяга как-то способнее. А тут – слону дробина, раздражение нервов. Ну, выпили. Поговорили. Они больше между собой разговаривали. Я в сторонке лежал, крошки табачные из карманов выбирал. Закурить больно хотелось. О чем говорили? Да разве запомнишь. Народ ученый. Слова незнакомые.

Потом вижу, он монетку вытащил. Сказал: «На счастье». И бросил в рюмку. Да, видно, неаккуратно. В край попал. Посудина хлипкая. Тут же тренькнула….

Посмеялись они. Девчонка монетку спрятала. И смотри – повезло нам. На второй день в лотке самородок выкатился. Хороший, с пулю от малокалиберной. И пошло. Что ни промывка – самородок. Чуть не с каждого лотка. Раньше это фартом называли. Вот я и говорю, что Рогов, верно, в рубашке родился. Про любовь? Смекнул я тогда, что у них любовь. Мешать не стал… С глаз исчез. А Рогов утром уехал…

Женский выбор всегда загадка. Женщина может любить труса и ничтожество, предателя и подлеца, Говорят, любовь слепа. Очевидное для окружающих любящей женщине недоступно. Мы знаем тому массу примеров. И часто удивляемся, когда сталкиваемся с подобными фактами. Мы задаем вопрос: как? Как это могло случиться? Я этого вопроса сейчас не задаю. В случае с Машей он просто неуместен. И что бы я ни придумал, все это останется домыслом.

Оставляю поэтому вопрос «как?». И займусь более доступным «что?». Наивный фетишизм Серова следует отбросить сразу. Нет смысла рассуждать о том, что было бы, если бы Рогов не вышел в тот вечер к костру. Золото Маша нашла бы. Не в эту осень, так в другую. Она шла к нему и пришла бы. Независимо от появления Рогова. Ибо она знала, что ищет. Об этом свидетельствовали одиннадцать тетрадок, обыкновенных тетрадок в клеенчатых обложках, которые Шухов дал мне прочитать. Они остались в ее квартире.

Я долго разбирался в записях. Стихи, перемешанные с математическими выкладками, цитаты из книг, географические названия, описания и характеристики минералов – все это представлялось хаотическим отражением действительности и как будто не несло в себе никакой системы и не имело цели. Я говорю «как будто», ибо на самом-то деле все обстояло не так.

А в тот день, когда Дементьева нашла золото, она вернулась в лагерь поздно. Усталая, но улыбающаяся. Она бросила промывочный лоток у костра и залезла в палатку. Там при свете свечи хмурый бородатый рабочий-промывальщик Серов долго рассматривал песок и слушал ее сбивчивый рассказ про «колоссальное открытие», про месторождение, которое заткнет за пояс и Клондайк, и Читу, и Магадан. Она забыла про мокрые ноги, про то, что хочется есть и спать.

Потом были проверки. Родилось описание. И в качестве апофеоза – телеграмма в Москву с десятью фамилиями открывателей. Да, их оказалось десять. Впереди фамилий стояло слово «коллектив».

Я читал телеграмму. И именно в то время у меня возникла мысль о том, что телеграмма эта противоречит характеру Дементьевой, всем тем фактам, о которых я уже знал, всем ее поступкам, о которых я тоже был наслышан. Резкая в суждениях, самолюбивая, прямая, она вдруг удивительно легко поддалась уговорам начальника райгру. И потом, когда телеграмма уже была отправлена, Дементьева словно забыла, что с ней поступили несправедливо. Только когда удачная промывка отмечалась приличной «обмывкой», она на вечеринку не пошла. Сказала, что болит голова.

Глава 2

– Вы ведь прекрасно осведомлены об этой истории с телеграммой, – сказал Рогов, поднимая взгляд от рукописи.

Шухов молча кивнул.

– Тогда я не понимаю, к чему снова копаться в чужом белье. Если бы он был жив…

– Он мертв.

– Значит, имеет право оскорблять… Из могилы, так сказать.

– У него нет могилы. Остались только слова, которые вам следует внимательно выслушать.

– Зачем?

– Чтобы вспомнить.

– Я не забывчив.

Рогов опустил рукопись на колени. Ее было трудно читать, косые строчки мельтешили в глазах. «Тень отца Гамлета заговорила», – подумал он раздраженно. У этого Безуглова было совершенно незначительное лицо, круглое, совсем еще мальчишеское. И наивные детские глаза. А у Шухова глаза жесткие, смотрит, словно прикасается. К чему он устроил весь этот примитивный спектакль? Своеобразный допрос? Даже эту злосчастную монетку выложил на стол. Безуглов, видно, развил бешеную деятельность в те дни: сумел монетку найти. Сейчас ее предъявят в качестве вещественного доказательства. Нонсенс, бред, детективщина низкопробная. Телефонный звонок… Год назад его уже спрашивали о телефонном звонке. «Послушайте, товарищи, нельзя же так. Мало ли кому могла звонить эта женщина. У нас с ней уже не было ничего общего. Да, давно, несколько месяцев. Она собиралась в командировку и кому-то позвонила ночью? Не знаю, я спал». Что же теперь? Снова Шухов будет прокручивать эту надоевшую пластинку? А Безуглов прав только в одном. Да, бывают минуты, когда все переворачивается и летит кувырком под откос. Минута их первого объятия хотя бы…

– Вот я и разбила твою жизнь, – сказала Маша тогда. Они лежали в палатке. Где-то рядом, прямо над их головами, отделенные тонким дырявым брезентом, хрупали овес лошади. – Как в кино, да? Появилась, поманила, от жены увела. А зачем – сама не знаю. – Она засмеялась тихонько, прижалась, обняла за шею. В темноте не видно было ее лица, только рука белела, рука с родинкой у локтя.

– Увела, – пробормотал он лениво, еще не понимая, какой смысл вкладывает Маша в это слово.

– А какая хоть она? Красивая?

– Да нет, так. Чурка с глазами.

Он лгал Маше. У него была красивая жена. Внешне она выглядела даже эффектнее Маши. Но Рогову всегда казалось, что жена относится к нему не так, как ему хотелось бы. У нее был ровный, спокойный характер. Она умела уходить от ссор, никогда не раздражалась, была хорошей хозяйкой. А Рогова это злило, ему не импонировала самостоятельность жены, кроме того, он это ее свойство характера относил не на счет природных особенностей натуры, а полагал благоприобретенным. Суть, как считал Рогов, заключалась в том, что жена была полноправной хозяйкой московской квартиры, ведь он, Рогов, явился на готовенькое. И потому ее отношение к нему казалось Рогову покровительственно-презрительным. Вслух он своих чувств не выражал, но самолюбие его было ущемлено. Унизить жену в глазах Маши ему было даже приятно. Но реакция Маши его удивила.

– Ты злой. Когда-нибудь обо мне так будешь говорить.

– О тебе – нет, – сказал Рогов. – Ты не такая.

– Какая же? Он подумал.

– Видишь ли, она вареньем занята. Каждый год она только этим озабочена – побольше варенья на зиму заготовить. И ей все равно – кто это варенье будет есть.

Он опять лгал, хотя и говорил вроде бы правду. Но ему хотелось, чтобы Маша думала о нем, как о человеке страдающем, не нашедшем в себе силы вырваться из тисков тусклого быта.

– Поэтому ты и оставил ее в Москве?

– Да нет, – буркнул он недовольно. Ему уже не нравились эти вопросы, какие-то скользящие, ощупывающие. Так, наверное, врач пускает пальцы по телу пациента, постукивает, пощелкивает. Потом скажет, а вы, молодой человек, того… Зайдите-ка в рентгенкабинет… Женщин никогда не удовлетворяет только близость. Они все что-то тщатся понять, осмыслить, оценить. Для него близость – вершина. Для Маши – начало пути. Она хочет увидеть сразу всю дорогу…

Утром он уезжал. Когда сел на лошадь, Маша подошла к нему, погладила седло и сказала:

– Ну, пока. Лучше бы, конечно, забыть все это. Да ладно. От чего мы только не зависим…

Целовать ее он не стал. Сбоку пялил глаза Серов, промывальщик. Старый хитрый мужик, который, конечно, обо всем догадался. Может, и не стоило от него таиться. Но лучше было не афишировать отношений. Ведь с вечера они ложились в разных палатках. И только ночью…

Ночью… А через день она наткнулась на месторождение. Если бы Рогов тогда не привез ей продуктов, ничего не случилось бы. Не было бы ни открытия, а возможно, и любви. Впрочем, была ли у них любовь? Так, мелькнуло что-то, показалось и пропало. Была зависть. Она остро кольнула Рогова в сердце, когда весть о Машином открытии донеслась до него. Почему не он? Почему все всегда проходит мимо него? Машин успех он воспринял как унижение. И даже не пытался скрыть от нее раздражение.

В тот вечер, когда Маша вернулась, они задержались в управлении. Рогов помнил: Маша стояла у окна и водила пальцем по запотевшему стеклу. Он долго ходил взад и вперед по комнате, потом сказал:

– Так и будем молчать?

Она отвернулась от окна, сделала шаг к нему, ласково провела рукой по щеке, сморщила нос и засмеялась.

– Сердитый и небритый. Почему?

– Ты сама знаешь. Я столько ждал.

– Да-да, – сказала она. – Ты ждал. И я. Ты не подумал о том, что я тоже ждала? Там было так холодно. И мокро. И ты даже не поздравил меня с полем. Дуешься с самого утра.

– Я скучал тут, – сказал он угрюмо.

– Ну вот. Теперь я вернулась. Куда же мы пойдем? В кино? К Нонне? Или в Вальке? На улице дождь.

– Ко мне нельзя. Хозяйка – стерва, сразу растреплет по всему городу.

– И ко мне нельзя. Там куча детей и хозяин сидит, как монумент, перед телевизором.

– Тогда в кино. Дождь, может, кончится.

– Пора уже знать здешние дожди.

Он притянул ее к себе. Маша отстранилась.

– Глупо. Вдруг кто-нибудь войдет.

– Все ушли, – сказал Рогов. – Один шеф сидит, как сыч.

– Все равно глупо. Мне кажется, шеф уже знает о нас с тобой. Он мне сегодня выволочку сделал за самовольную задержку. И на песок смотрел как-то кисло. Словно я украла этот песок. Странный он какой-то, шеф наш. – И без всякого перехода закончила: – Уехать бы сейчас куда-нибудь в Крым. Сидеть на теплом камне, болтать голыми ногами и думать о тайнах мироздания. Я люблю об этом думать.

– Блаженны нищие… – съязвил Рогов, – кои, не имея крыши, о смысле жизни заботятся.

– Коту все сало на уме. Любопытно, о чем сейчас твоя жена думает?

– Там уже утро. Наверно, банки считает. Она любит банки считать.

– Да, там утро, – задумчиво сказала Маша. – А здесь вечер. И уйти некуда. Разве в кино?..

Рогов забыл, где он и что делает. Строчки рукописи плыли перед глазами, а в голове толпились фразы, обрывки разговоров, незначительные в общем слова, смысл которых он воспринимал теперь иначе, чем тогда, когда они были произнесены. Происходила какая-то аберрация воспоминаний. Сейчас он видел перед собой не ту Машу, к которой привык, с которой ссорился, мирился, спал. Перед ним вставал образ другой Маши, совсем не похожей на ту, прежнюю.

Тогда его заботили вещи, о которых Маша скорее всего даже не думала. Он опасался сначала, что Маша потребует от него решительного разрыва с женой. Ему казалось, что женщина только и ждет предлога, чтобы заговорить об этом, что все ее помыслы сводятся к примитивному желанию – замуж. Он считал, что она намеренно подчеркивает те трудности, которые возникали каждый раз, когда он предлагал ей встречу. Он думал, что их тайные свидания раздражают ее, и этим объяснял холодок отчуждения, который сопутствовал их отношениям и разрастался от встречи к встрече. Рогов не пытался поискать причину в себе, ему и в голову не приходило, что Маша может думать как-то иначе. Рукопись Безуглова открыла ему глаза, помогла посмотреть на себя со стороны. Рогов понял, что все было гораздо сложнее. Он не сумел скрыть от Маши свою зависть, и она уловила это. Видимо, было что-то в его взгляде тогда, когда она грустно сказала ему: «Что же ты не поздравил меня с полем?» Но лучше не думать об этом, не бередить…

И Рогов поспешил поставить плотину воспоминаниям, уткнулся в рукопись.

Лист третий

Где-то высоко прогудел самолет. Значит, нас все-таки ищут. Вера в это придает силы. И Веденеев крепится. Утром он долго разглядывал меня, потом хмыкнул:

– Ну и рожа, скажу я тебе. В чем душа держится?

– В бутылке, – мрачно сострил я.

– Ну-ну, – буркнул он и предложил: – Хочешь, расскажу сказку?

Я записал ее…

В отрогах гор жило большое племя. Тысячи оленей паслись в долинах. Люди жили весело и дружно. Пока не пришел чужой.

Никто не знал, откуда он появился. Старики спросили: зачем пришел? Он сказал, что заблудился в тундре… На нем была надета рваная кухлянка, торбаса пропускали воду. В руках не было ничего, кроме странной игрушки, которую он называл бубном. Старики спросили, как его зовут.

– Шаман, – ответил пришелец.

По вечерам он бил в бубен и плясал. Старикам это не нравилось. Но кое-кому из племени пляски Шамана показались привлекательными. Ему пытались подражать. Шаман сказал, что он может лечить болезни. Но в племени никто не болел, и ему нечего было делать. Он много и жадно ел. И скоро сделался толстым, как олень осенью. Стал заглядываться на девушек. Но девушки боялись чужого и избегали его. Все, кроме одной.

Ее звали Титинэ. Это была самая ловкая и красивая девушка племени. Многие пастухи и охотники желали взять ее в жены. Но девушка отдавала предпочтение молодому парню по имени Ахамме. Он уже жил и работал в юрте отца Титинэ. Таков был обычай: желавший жениться должен жить в юрте родителей невесты и помогать им.

Так было, пока не пришел Шаман.

Титинэ стала много времени проводить в юрте Шамана. Когда он, обессилев от пляски, валился в полог, девушка подавала ему лучшие куски оленины. Шаман ел и рассказывал ей о чужих племенах, о людях, носящих одежду из рыбьих шкур и живущих около реки без берегов.

– Почему ты ушел от них? – спросила как-то Титинэ.

– Так было нужно, – загадочно ответил Шаман.

Он научил людей сушить мухомор и есть его. У охотников пропадала острота зрения, а пастухи хуже сторожили стада. Волки безнаказанно резали оленей. А Шаман ласкал в своем пологе Титинэ и глотал самые жирные куски мяса.

Ахамме ушел. Однажды он перевалил горы и увидел море. Он познакомился с людьми, которые не пасли оленей, а ловили рыбу. Узнав, что в племя Ахамме пришел Шаман, они долго цокали языками, потом сказали, что они выгнали этого пустого и ленивого человека.

И Ахамме вернулся. Он рассказал дома все, что узнал. Но ему не поверили. К тому времени Шаман совсем покорил людей.

А потом пришел голод. Все пастбища были вытоптаны. А Шаман вел племя на юг, где не было ягельников. И никто не верил Ахамме, который звал оленеводов за горы, на восток. Только когда оленей стало совсем мало, люди словно проснулись. Окружив юрту Шамана, они потребовали, чтобы он показал им путь. Шаман взял бубен…

– Не надо кочевать, – сказал он, окончив камлание. – Через три дня тут вырастут ягельники.