Текст книги "Кладоискатели (сборник)"

Автор книги: Анатолий Жаренов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Вот только ключи, – сказал Миша. – Не лезут они никуда…

Ключи пока не находились. Мишины упражнения с миноискателем оставались лишь упражнениями…

Миша притормозил перед поваленным деревом и бросил машину вправо, в объезд. Дорога как-то незаметно сошла на нет, только по просвету между стволами можно было догадаться, что она когда-то тут проходила.

Наконец впереди показалась большая поляна, поросшая мелким осинником. Поляну окружали высоченные мачтовые сосны. От старого лесного кордона действительно не сохранилось «ни рожек, ни ножек». С трудом отыскали место, где стояла избушка.

– Почему перенесли кордон? – спросил Кириллов.

– Из-за воды, – лаконично ответил Миша.

– То есть как?

– Родничок тут был. – Миша махнул рукой куда-то в сторону леса. – Иссяк он, ну и все дела… Пробовали колодец рыть, ничего не вышло – ушла вода…

«И все дела», – грустно подумал Кириллов, разглядывая едва приметный красный бугорок – все, что осталось от русской печки, когда-то обогревавшей хату. Потом перевел взгляд на «газик», стоявший метрах в трехстах.

– А куда вела дорога?

– В Нальск можно было проехать.

– На восток?

– Да, – подтвердил Миша, рассеянно поглядывая по сторонам. – По шоссе покороче, но, говорят, ездили и так… Пока кордон стоял… Потом забросили дорожку…

– И сколько отсюда до Нальска?

– Километров тридцать пять набежит.

– А по шоссе?

– По шоссе от Нылки полсотня.

Разница равнялась пятнадцати километрам. Совсем небольшой крюк. Но почему та женщина выбрала более длинную дорогу? Неужели все делалось с умыслом? Неужели дети были заранее обречены? Каким же чудовищем надо быть, чтобы решиться на такое? И какой во всем этом был смысл?

– Да, загадочная история получается, – вздохнул Миша. – Как с той кошкой.

– С какой кошкой?

– С моей, – сказал Миша. – Мы тогда в Нальске жили.

Он затоптал окурок и стал неторопливо рассказывать про кошку. Это была, по его словам, во всех отношениях замечательная кошка. Но все ее достоинства смазывались, как считал Миша, одним существенным недостатком. Кошка излишне активно заботилась о продолжении рода. Сама она, конечно, придерживалась на этот счет другого мнения. И поэтому всегда удивлялась, когда замечала, что произведенные ею котята куда-то внезапно исчезали. Наконец ей надоело удивляться, и в один прекрасный день, ощутив, что пришла пора рожать, кошка покинула квартиру. Отсутствовала она месяца три.

– А потом нашлась, – сказал Миша.

– Что же тут загадочного?

– Будет и загадочное, – пообещал Миша.

Кошку нашли в подвале. Подвал был разбит на отсеки по числу квартир. Один отсек считался ничейным. Чтобы он не смущал ребятишек, которые любят такого рода таинственные места, на дверь ничейного отсека был повешен замок. Там и обнаружили кошку. И не просто под замком, а еще и в сундуке, под крышкой. Сколько времени она там провела и как там оказалась, установить не удалось. Но сидела, вероятно, давно, поскольку от кошки остались фактически шкура да кости. Впрочем, она еще была способна мяукать.

– А ключ от этого отсека у нас в кухне висел, – сказал Миша.

– Ну и как же? Распутали эту историю?

– Спросить было некого, – сказал Миша. – А кошка молчала.

– Н-да, – протянул Кириллов. – Спросить действительно некого. Это ты по какому случаю аллегорию сочинил?

– Почему аллегорию? Был факт.

Да, был факт. Был факт, который не поддавался объяснению. А кошка молчала. Но не сама же она полезла в сундук… Посадили ее туда…

Посадили…

Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. Кириллов дернул головой, отмахиваясь от звонка, как от назойливой мухи. Три раза на протяжении последних пяти минут он высовывал руку из-под одеяла, хватал трубку, произносил неизменное «да, да», но в ответ слышалась только бравурная музыка, под аккомпанемент которой бодрый баритон предлагал встать на коврик у окна и по счету «раз» приступить к выполнению упражнения из комплекса утренней гимнастики.

Коврика в номере не было. За окном хлестал дождь. В комнате было сумрачно. И Кириллов поплотнее натягивал одеяло.

Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. «Пошел к черту», – сказал Кириллов и нехотя высунул руку из-под одеяла. Радиобаритон куда-то исчез. Голос телефонистки деловито сообщил:

– Говорите, Баку на проводе.

И тут же в трубке зарокотало:

– Привет, Кириллов… Хусаинов говорит… Ты меня помнишь еще?

Вопрос был праздный. Знали они друг друга больше двадцати лет. Когда-то давно жили в одной комнате в общежитии. Потом, как это случается с людьми, которые остаются верными своей профессии на всю жизнь, встречались не раз на семинарах, совещаниях. А года полтора назад вот так же, по одному делу, пришлось вместе работать. После обмена обычными в таких случаях вопросами: как семья, как дети, Хусаинов сообщил:

– Запрос твой ко мне поступил.

– Поэтому и тянул? – осведомился Кириллов. – Для старого дружка…

– Ты в Баку бывал? – поинтересовался Хусаинов. Это был тоже праздный вопрос. Хусаинов отлично помнил их недавнюю встречу в Баку. Поэтому он, не дожидаясь ответа, спросил: – Строительство видел?

– Ну… – нетерпеливо подтолкнул его Кириллов.

– Того района, где твой подопечный жил, давно нет. Ясно?

– В принципе да.

– Ну если ты такой понятливый, то сообразишь и все остальное.

– Ничего не узнал?

– Ты плохо обо мне думаешь. Хусаинов – человек. Он все узнал и бумагу послал. Потом тебя искать стал. Погода у тебя какая? Хорошая?

– Дождь…

– Я вот и думаю, что тебе срочно плащ нужен. Торопился. С соседями бывшими толковал, дело одно листал. Проходил тот мужичок по скверному делу. Только краем прошел, не коснулось оно его. Понимаешь?

– Не так чтобы…

– Бумага придет – поймешь. Но там он чист, учти.

– Учел, – сказал Кириллов и подумал, что если Нифонтов и там был замешан в деле об убийстве, то все это, вместе взятое, начинает приобретать некую определенную окраску. Но ему не пришлось долго раздумывать, потому что Хусаинов немедленно выдал второй сюрприз.

– Теперь о жене, – сказал он. – Жена сбежала в пятьдесят первом.

– Постой, постой. Как это – сбежала?

– Не знаешь, как жены сбегают, да?

Он хохотал, но Кириллову было не до смеха.

– А пожар? – растерянно пробормотал он. – Она же сгорела…

– Ты ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов. – Ты все время обо мне думаешь плохо. С бывшими соседями я говорил? Говорил. Уважаемые люди. Знают – не было пожара, никто не горел. Мужик из-под следствия вышел, а она ему хвост показала. К девчонке нанял женщину. Приметная особа – со шрамом на щеке. Люди помнят, уважаемые люди. С полгода ходила, потом он уехал…

– Фамилия? – простонал Степан Николаевич в трубку, услышав про шрам.

– Чья фамилия?

– Ну этой, которая со шрамом. Кормилица или как…

– Фамилию не знаю, – сердито сказал Хусаинов. – Ходила – знаю, фамилию – нет.

– Узнать можешь?

– Нет, ты все-таки ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов со вздохом и положил трубку.

– Нифонтов Павел Сергеевич?

Острая, клином бородка. Веки полуопущены, кажется, что он все время щурится. Руки лежат на столе. Пальцы слегка подрагивают.

– Да, Нифонтов я.

Бумагу от Хусаинова Кириллов получил, но она его не обрадовала.

– Уточним кое-что. Вы родились 30 апреля 1917 года?

– Да, здесь, в Нылке.

Золотое детство следователя не интересовало. Хотя у Нифонтова оно вряд ли было золотым. Дед его и отец кустарями-одиночками были, клещи для хомутов гнули. Парнишку в школу долго не посылали, к своему ремеслу хотели приучить. Но у парнишки были свои интересы. Уехал он в Нальск, там и школу ФЗО кончил по слесарной части. К двадцати трем годам отслужил в армии и в Нылку вернулся. А вскоре и война началась.

– Где вы были в конце июля сорок первого?

– В Нальске, в военкомате.

Все правильно. Двадцать седьмого июля Нифонтов отправился на фронт. А детдом эвакуировали где-то между двадцатым и двадцать пятым, точнее установить эту дату не удалось.

Степан Николаевич бросил взгляд на листок бумаги, лежавший перед ним на столе. Это был список тех, кто во время эвакуации детдома в силу разных обстоятельств оставался в Нылке. В списке значились и Нифонтов, и пьяница Чуриков, и кассир Выходцев, и Семен Спицын; Семену, правда, тогда было всего десять лет. А Андрею Силычу Лесневу девятнадцать. Служил Андрей Силыч в том году в армии, а часть, в которой он служил, в Нальске стояла, в пятидесяти километрах от Нылки. Значились в этом списке и другие лица – мужчины и женщины, живые и мертвые. И без вести пропавшие.

– Эвакуацию детского дома помните?

– Помню. Имущество помогал грузить. С ними и в Нальск уехал.

– С первой партией?

– Да.

– В Нылку после этого возвращались?

– Нет. Повестка у меня была.

– Как вы оказались в Баку?

– После войны часть наша там стояла. Работал на промыслах. Специальность получил.

– Женились там?

– Там.

– Зачем вы выдумали историю с пожаром и самоубийством жены?

– Про самоубийство люди выдумали. Я только про пожар говорил.

– Зачем?

– Дочь у меня. Ну и…

– Да?..

– Не хотел, чтобы она про мать плохо думала.

– Где сейчас ваша бывшая жена? Вы разведены?

– Где, не знаю. Развод она не брала.

В бумаге, которую прислал Хусаинов, сообщалось, что Нифонтова Елена Петровна в шестьдесят третьем году была осуждена за спекуляцию дефицитным барахлом на одесском рынке. А двенадцатью годами раньше сам Нифонтов был причастен к делу о спекуляции валютой. Правда, прошел он «по краю», как выразился Хусаинов. Нифонтов был знаком (и довольно коротко) с одним из членов шайки. Сам же он был «чист». И его жена тогда была «чиста». Но вот сейчас, через четверть века после тех событий, стала вырисовываться несколько иная картина, во многом туманная, с неразличимыми еще деталями, но иная. Да, жизнь подбрасывает иногда такие сюрпризы, что даже привычные, казалось бы, ко всяким неожиданностям следователи только недоуменно руками разводят. Именно в таком положении оказался Кириллов, когда читал хусаиновскую ориентировку; вывалился на него оттуда черный мраморный памятник купца Рузаева, а над ухом тихонько дзенькнул тот самый звоночек, о котором следователь и думать забыл. По делу о валютчиках проходила в пятидесятом году пожилая дама – Рузаева Ивонна Ильинична. Подробностей Хусаинов не сообщал, но было ясно, что речь идет о той, которой в свое время умирающий старик купец доверил ответственное дежурство, а она не выдержала и дезертировала с поста.

И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?

Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.

Краем проходил…

– Почему вы уехали из Баку?

– Неприятности. Вы, я вижу, знаете…

– Я хочу услышать все от вас.

– Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.

– Кто ухаживал за дочерью?

– Здесь – мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.

– Знакомая?

– Нет, так, со стороны. Платил я ей.

– Фамилию помните? Где она жила?

– Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.

– А не путаете вы, Нифонтов?

– Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.

– Как она выглядела тогда?

– Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.

– Спицыну Анну Тимофеевну помните?

– Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.

– Была?

– Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…

– С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?

– Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, как вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…

Не сумел…

– Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем – его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?

– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.

– И с чемоданом?

– Нет.

– Откуда же взялся чемодан?

– Не… Не знаю. Может…

– Что?

– Может, я… Ночь ведь… Темно.

– Но Мямлина-то вы разглядели…

– Не знаю, не видал…

– Мямлина не видели?

– Никого не видал.

– Что же вы – спали?

– Нет, не спал… Никого не видал…

На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователям – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».

Почему же все-таки наган?

«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».

Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.

Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.

Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:

– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.

– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.

– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадо-бится ванна. Ты как рассуждаешь?

– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?..

– А что – нет? Трубки-то я узнал…

– Какие трубки?

– Которые к телу были приспособлены, вот какие.

Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.

Спал?

И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.

Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.

Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.

А утром? Утром он увидел…

В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание, и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…

– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.

– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.

– Да брось ты…

– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…

– Что ж ты про трубки-то? Сказал?

– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?

Чуриков сплюнул и круто переменил тему:

– Где же этот чертов обалдуй?

– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…

– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.

Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета. За окном вставал новый день. А за дверью, в соседней комнате спал отец. Как вчера… За той же дверью… Тот же самый человек… Он, как и вчера, встанет в восемь часов, выпьет жидкого чаю, съест бутерброд, произнесет несколько раз свое привычное «невозможно представить» и уйдет в контору. Как вчера… А сын будет лежать, притворяясь спящим, до тех пор, пока за отцом не закроется дверь.

Что же сын будет делать потом?

Леснев-младший встал в половине девятого, дождавшись щелчка замка на входной двери. На столе в кухне белела записка: «В холодильнике есть колбаса». Он решил в холодильник не заглядывать, поискал кофе и вскипятил в литровой кастрюльке. Потом пошел бриться. Прежде чем включить бритву, внимательно всмотрелся в свое отражение, чем-то оно ему не понравилось. Но чем, он так и не понял. Делать ничего не хотелось. Вообще не было никаких желаний, все валилось из рук.

«Не бойся, не заржавеет», – сказала эта скотина – Чуриков. Славка представил себе его опухшую ухмыляющуюся рожу, заплывшие свинячьи глазки… Сволочь… И он должен верить этой сволочи? Чуриков – пьяница, дубина и трепач… Но ботинки… Ботинки сушились на крыльце… Ночью шел дождь…

У Чурикова не заржавело.

«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».

Совсем недавно Лесневу-младшему это казалось смешным. Трогательные стариковские ухаживания… Ванночка для Анечки… Теперь эта ванночка попадет в протоколы к Кириллову. Не к ней ли он подбирался, когда задавал свои странные вопросы? Этот его интерес к Нифонтову… Копание в прошлом их семей… Что же, неужели Кириллов думает, что Люськин отец дал его отцу наган? Какая-то чушь все это… Бред… Да, это бред… Но почему же он думает об отце как об убийце? Почему?

Он рывком открыл дверь спальни. Что он хочет там увидеть, он и сам толком не знал. Увидел широкую кровать, которая стояла здесь всегда… Всегда посреди комнаты… И платяной шкаф, и высокое зеркало… На прикроватной тумбе лежала книжка в красно-черной бумажной обложке. Франсуа Мориак. «Клубок змей». Он бездумно полистал се и бросил на место. Душещипательная книжка с завлекательным заголовком. Чтение для старцев с чистой совестью… «Клубок змей»…

«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».

Почему же он, Славка, не хочет этому верить?

И почему ему неприятно находиться в этой комнате, смотреть на эту кровать, на которой когда-то спала его мать, а потом должна была бы спать Анечка?.. И садиться по утрам к этому зеркалу… И мыться в ванночке… И открывать кран, и, может быть, догадываться, что бежит вода по той трубе, часть которой пошла на грузила для Сашки. Страшно думать об этом… Страшно.

Да, запоздалая отцовская любовь еще совсем недавно казалась ему только забавной… А теперь?

Глава 3
СЕТЬ

Он сидел в лодке. Посудина тенью скользила вдоль берега. Гребец едва касался веслами воды. Потной спине стало холодно, и он накинул на плечи фуфайку. Просунул руки в рукава и окинул взглядом высокий берег. Лес закрывал небо. Пустынный, молчаливый в эти вечерние часы лес.

Тревожным казался ему этот лес. Тревожен он был темнотой и чутким, каким-то ощутимым молчанием, которого не нарушал даже ветерок, то ли заснувший, то ли заколдованный тишиной. Неуютным выглядел этот вечерний лес, хоть и был он не велик и не страшен – пролегли сквозь него дорожки и тропы, а где-то совсем рядом притаился поселок; два километра всего, петух закричит – слышно.

А может, тем и страшен был лес, что все рядом: и дороги, и поселок, и люди… Главное – люди…

Но никто на него не глядел. И уезжать далеко в общем-то было не обязательно. Убийца просто трусил.

Он спустил весла и вынул из кармана ключи. Три ключа на кольце…

Подержал их недолго, подумал… И уронил в воду…

Ключи давно следовало выбросить, но он все не решался. Он думал, что ключи еще могут ему пригодиться… Потом понял, что это опасно…

Ключам надлежало исчезнуть навсегда… Так, во всяком случае, рассуждал убийца.

В каждом сложном деле всегда возникают так называемые привходящие обстоятельства. В деле, которое вел Кириллов, таким обстоятельством ему казались ключи от сейфа. И чем глубже он зарывался в расследование, тем сомнительнее выглядела эта история с ключами. Они никак не вписывались в дело. Первая робкая Мишина версия о том, что ключи выкрал Мямлин, разрушилась от легкого прикосновения. Вторая попытка найти гвоздик, на который можно было бы повесить эти ключи, тоже ни к чему не привела. Миша обшарил с миноискателем на шее гектара два леса, нашел на полтинник мелочи, старый футляр от часов, немецкую каску и еще много металлолома, но ключей среди этих вещей не было. Да и быть не могло, решил Кириллов, потому что не представлял себе Анюту ни в амплуа пособницы преступления, ни даже в роли немой свидетельницы. Не представлял, не мог вообразить. И упорно отмахивался от сакраментального «всякое бывает».

Но все-таки Анюта ключи потеряла. Потеряла в ночь убийства…

Совпадение?

«Упадут – зазвенят», – сказал Миша. Чтобы ключи упали, надо открыть сумку. Надо ее перевернуть. Или что-то доставать из нее. Но ведь зазвенят… Три ключа. Два больших от сейфа, один поменьше от стола. Упадут – зазвенят. Обязательно. И не заметить этого нельзя, просто невозможно.

А сама Анюта не помнит, где она могла их потерять.

Не помнит или не хочет говорить…

Кириллов размышлял об этом, сидя на старом сосновом пне, неподалеку от болотца, в котором было найдено тело Мямлина. В половине шестого по тропинке, ведущей на Мызу, должна была пройти Анюта. Он ждал ее. Не потому, что намеревался организовать «нечаянную встречу». В этом не было необходимости. Так же как не было нужды ее допрашивать. Есть вещи, о которых лучше всего говорить в неофициальной обстановке, без протоколов и столов, разъединяющих собеседников на того, Кто Спрашивает, и на того, Кто Отвечает. «Нюансики», – как иногда скептически выражается один знакомый журналист. Но он, Степан Николаевич, давно уже приучил себя относиться к этим самым «нюансикам» с должным уважением.

На ней был фиолетовый плащик, на ногах – вишневые туфельки. Смуглое лицо было замкнутым. Она не выразила ни радости, ни досады, ни растерянности, увидев следователя; просто кивнула равнодушно и хотела пройти мимо, но он сказал, что нужно поговорить, и она остановилась. О чем она в этот момент подумала? Во всяком случае, не о ключах, потому что первые же слова Кириллова о них ее удивили. Она не понимала, какое отношение может иметь такое незначительное, пустяковое событие, как утрата ключей, к тому, что случилось с Мямлиным, с Сашей, с парнем, которого она любила и которого потеряла. Ключи она тоже потеряла. Но эти две потери были несоизмеримы и, как она думала, не стояли в одном ряду. Она говорила об этом другими словами, но в конце концов не важно, какие слова мы употребляем, – важна мысль; а мысль была ясна. Ее, сказала Анюта, уже много раз спрашивали об этих ключах. Спрашивал Миша, спрашивали в конторе, да кто только не спрашивал… Просто она невезучая. И все Спицыны невезучие. Так уж им на роду написано – быть невезучей семьей…

– Вы преувеличиваете, – возразил Кириллов, – надо реальнее смотреть на вещи.

– Но Сашу-то убили, – сказала она. Сказала как-то буднично, просто. И поглядела Степану Николаевичу в глаза. Поглядела спокойно. Только лицо сделалось вдруг каменным, да побелели суставы пальцев, сжимавших ремешок сумочки. Трудно ей давалось спокойствие.

– Оставим это, – сказал он мягко. – Чтобы что-то понять, надо знать. А мы еще многого не знаем. Я хочу, чтобы вы помогли нам…

Пальцы ослабили хватку.

– Я ничего не знаю про эти ключи. Вечером клала их в сумку, а утром не нашла. Вот и все.

– Нет, не все. Давайте вспомним тот день…

И они стали вспоминать тот день. Вспоминала, конечно, она, Кириллов только подбадривал ее наводящими вопросами.

В тот день не произошло ничего из ряда вон выходящего. Утром Анюту предупредили, что Евгений Васильевич уходит в отпуск. Она восприняла это известие без энтузиазма, но и не огорчилась особо. Так велось уже четвертый год: Выходцев уходил в отпуск, Анюта принимала у него кассу. Случалось, как и в этот раз, принимать кассу с деньгами. Выходцев сам ездил в банк, сам раздавал зарплату. Анюта получала ключи в конце рабочего дня. Предварительно они пересчитывали остатки, Анюта, где надо, расписывалась; потом опечатывали сейф и шли по домам. В тот день она пришла в бухгалтерию в четыре часа. К пяти все формальности были завершены, и они втроем – главбух, кассир и Анюта – покинули контору. На крылечке уже сидел вахтер. Все как обычно.

– Вы хорошо помните, что клали ключи в сумку?

– Да, сумка стояла на столе.

– Вы заперли сейф и опустили ключи в сумку?

– Да, Евгений Васильевич сам опечатал сейф.

– Где вы были в это время?

– Стояла рядом.

– А где был главбух?

– За своим столом.

– Никто из вас не выходил из помещения? Я имею в виду время от четырех до пяти…

– Нет.

– Кто-нибудь заходил в бухгалтерию в этот час?

– Нифонтов. Он что-то спросил у Андрея Силыча… Постоял в дверях и ушел.

– Постарайтесь вспомнить, что именно его интересовало?

– Он… – Анюта задумалась на секунду. – Он спросил… Да, он спросил, долго ли мы будем сидеть в конторе? Ему надо было сходить за водой…

– За водой?

– Да. Он держал в руках чайник. Нифонтов, когда дежурит, всегда пьет чай.

Это Кириллову было известно.

– В комнату он не заходил?

– Нет. – Она стала догадываться, куда он клонит, и вздохнула, отрицательно покачав головой.

– Хорошо, двинемся дальше. Вы вышли из конторы втроем…

Вышли и тут же разошлись в разные стороны. Выходцев повернул к своему дому, Андрей Силыч – к своему, а Анюта пошла в клуб. Мямлин был занят на сцене. Она посидела в зале, посмотрела, как идет репетиция. Потом ей захотелось есть. Столовая была уже закрыта на ремонт; она, зная это, сходила в клубный буфет, съела там несколько бутербродов с сыром, выпила стакан какао. Нет, около нее никого не было… Да, сумочку она раскрывала – доставала деньги, но были ли там ключи, не помнит, не обратила внимания. Вынула из сумки кошелек, расплатилась и ушла. Саша уже сидел у себя в кабинете, читал какую-то бумажку. Нет, он ничего не сказал, сложил листок вчетверо, сунул во внутренний карман пиджака, улыбнулся Анюте, и они пошли смотреть кино. Во время сеанса сумку она держала на коленях. И когда они ушли из кино, сумка была у нее в руках. До самого дома…

Стоп. Бумажка во внутреннем кармане пиджака… Но ведь никаких бумажек, когда нашли тело, в карманах у Мямлина не было обнаружено. Документы были при нем, а бумажки не было. Нет.

– На что была похожа эта бумажка? На письмо? Или?..

Она этого не знала. Текст был машинописный. Но был ли этот листок бланком, или страничкой рукописи, или письмом, она не смогла вспомнить. Да, жаль. Но все равно это был факт. Пока не объясненный, но факт. Кириллов взял его на заметку, и они двинулись дальше.

Натурально и фигурально. Натурально они медленно шли по тропинке к Мызе, а фигурально снова подошли к конторе. На следующий день в девять утра Анюта вошла в комнату бухгалтерии. Андрей Силыч был уже на месте. В коридоре толпились грибовары, пришедшие за наличностью. Анюта открыла сумку, потом вытряхнула все ее содержимое на стол, потом растерянно взглянула на Андрея Силыча. «Невозможно представить», – сказал главбух, и они, теперь уже вдвоем, тщательно осмотрели сумку и то, что лежало на столе. Ключей не было.

– А печати?

– Печати были целы, но я все равно испугалась. Андрей Силыч послал за Нифонтовым и стал меня успокаивать.

– За Нифонтовым?

– Да, он же слесарь.

– И он открыл сейф? Как он это делал?

– Ну… Я не знаю… Он пришел сердитый. Выпил стакан воды, потом принес какие-то железки и открыл сейф.

– Быстро?

– Да. Через полчаса я уже отпустила грибоваров.

– Хороший слесарь ваш вахтер.

– Да, – сказала она. – Его всегда зовут на тонкие работы. Так, как он, никто не умеет…

– Почему же он вахтер?

Она кинула на Кириллова косой взгляд и ничего не сказала.

– В самом деле, почему? – повторил он.

Анюта вдруг резко остановилась и повернулась. Ее лицо снова окаменело. Черные цыганские глаза смотрели в упор.

– Так вы никогда не найдете убийцу, – бросила она презрительно.

– Ошибаетесь, Анна Семеновна, – спокойно возразил следователь. – Именно «так» мы его и найдем. И знаете что?.. Вы меня убедили…

Черные глаза потухли. Плечи безвольно опустились.

– В чем?

– В том, что ключи вы не теряли…

Отреагировала она точно так, как и ожидал Кириллов. Его слова оказались той самой каплей, которая переполнила чашу. То, что она старательно прятала от себя, о чем не хотела думать, выплеснулось наружу. Она ЗНАЛА, что не теряла ключи, она была уверена в этом. Но она не допускала мысли о том, что ключи мог вытащить из сумки ее Саша, парень, которого она любила и который, как ей казалось, любил ее. Когда она узнала, что он исчез, она подумала о ключах, но тут же отогнала эту мысль. Она ждала, что он напишет ей и все выяснится, все встанет на место. Но оказалось, что Мямлин убит. Она не имела понятия, нашли мы ключи или нет. Да она и не думала о ключах. Смерть Саши ошеломила ее, ни о чем другом она не могла думать. А потом вдруг пришел следователь и опять завел разговор о ключах. Сначала она ничего не поняла, потом сообразила, что ключи не найдены, и стала убеждать и Кириллова и себя в том, что смерть любимого и утрата ключей никак между собой не связаны. Кириллову потеря ключей тоже казалась привходящим обстоятельством. Однако по мере того как беседа с Анютой продвигалась вперед, он стал сомневаться: а так ли это? Не закидывает ли он сеточку в пустой водоем, где, кроме ила и тины, нет ничего? А вдруг привходящие обстоятельства – это все то, в чем он так старательно копается, пытаясь связать прошлое с настоящим. А что, если эта история с выстрелом проста, как яйцо? Мямлин и Нифонтов… Первый шантажировал второго… Довел старика до отчаяния напоминаниями о его темной биографии, потом потребовал… Что он потребовал?.. Подвернулся случай – в кассе остались на ночь деньги. Ведь если бы Нифонтов пустил Мямлина в контору, произошла бы рядовая кража – не больше. Изъяв деньги, Мямлин опечатал бы снова сейф, поскольку все приспособления для этой операции лежали в ящике стола, ключ от которого был на связке, закрыл бы комнату бухгалтерии, а утром, встретив Анюту, сумел бы как-нибудь незаметно всунуть ключи в сумку. Доказывай, смугляночка, что твоей вины нет. Вахтер засвидетельствовал бы, что ночью посторонние к конторе не приближались. И вышел бы камуфлет. Но Нифонтов на это дело не пошел. Не выдержали у старика нервы, и он схватился за наган. Все остальное вписывалось в картину преступления. Чемодан – инсценировка. Примитивная инсценировка, проделанная в спешке. Вот только трубки… Да и сам Мямлин. Не тот человек – Мямлин, ох, не тот…