Текст книги "Сто и одна ночь (СИ)"
Автор книги: Анастасия Славина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Анастасия Славина
СТО И ОДНА НОЧЬ
ГЛАВА 1
Я прячу руки за спиной, но слишком поздно – хозяин кольца уже появился в дверном проеме. Сквозняк с грохотом захлопывает окно – и после этого звука, больше похожего на выстрел, становится тихо, как в склепе. Несколько секунд мы просто стоим и смотрим друг на друга – и, поэтому, кажется, что ничего ужасного еще не произошло.
– Пожалуйста, покажите ладони, – обрывает тишину Граф.
Тон его голоса – бесстрастный, сухой – говорит о том, что на самом деле скрывается за учтивостью.
Кольцо до сих пор у меня в руке – чувствую тепло металла, нагретого моей кожей, легкое давление аметиста в центр ладони. Невольно пытаюсь просчитать в уме варианты – оттолкнуть, обхитрить, уболтать, соврать, сбежать через окно…
– Покажите ладони, – с нажимом повторяет Граф.
Впервые за три недели он смотрит вот так – прямо в глаза – и я физически ощущаю тяжесть его взгляда.
Граф – его настоящее имя – досталось ему вместе с коллекцией антиквариата от родителей, о которых он почти ничего не знает. Имя подходит ему идеально. Он высокого роста – я едва достаю ему до подбородка. Виски выбриты, в темных волосах, зачесанных назад, – седина, хотя ему еще нет и сорока. Глаза глубоко серые, в них мудрость зрелого человека – а, может, обычная скука.
Не могу представить его загорающим на пляже. Или в одежде с гавайским принтом. Граф часто использует трость – при том, что походка у него легкая, и надевает перчатки, хотя на дворе – ранняя осень.
И вот он стоит передо мной – в черном пальто, в кашне, ладони в перчатках сложены на рукоятке трости. А я – на стуле (чтобы дотянуться до сейфа), в платье горничной, босиком…
Щелкает замок – Граф запирает дверь изнутри. Подойдя ближе, отставляет трость, кладет ладони мне на бедра… Мгновение – и я уже стою перед ним на полу – только успела коснуться пальцами холодного и влажного после мороси ворота его пальто. Едва выдыхаю, как Граф отпускает меня и отступает на шаг – так удобней прицеливаться взглядом. Смотрит равнодушно, но я чувствую его раздражение.
Протягивает руку. Спохватываюсь – и кладу кольцо ему на ладонь. Пытаюсь улыбнуться.
Легкий скрип кожи перчатки – кольцо зажато в кулак – и снова воцаряется тишина. Если бы не гулкие удары моего сердца, наверное, я бы услышала, как пыль оседает на книжных полках.
Постепенно выхожу из шока. Волосы, наспех собранные заколкой на затылке, растрепались. Одна из прядей щекочет шею – я это только сейчас ощущаю. Как и несуществующие отпечатки Графских пальцев на моих бедрах – легким жжением – не терплю прикосновений. Резко пахнет орхидеями, стоящими в вазе на столе. В комнату просачиваются сумерки.
Такое странное чувство – словно эта кража все еще может сойти мне с рук. Хотя я так хорошо представляю, с кем имею дело…
Граф достает из кармана пальто белый платок, заворачивает кольцо, сует его за пазуху. Затем опускается на диван, набирает на мобильном короткий номер… И я, наконец, понимаю, что происходит.
– Не надо полицию! – выкрикиваю так громко, словно на самом деле ее зову.
Никакой реакции.
– Вы же, писатель, верно? – пытаюсь томно произнести я.
– Да, а ты – воровка, – жестко, не раздумывая, отвечает Граф.
Слышу в телефоне короткие гудки. Заставляю себя дышать и думать – я не могу допустить вызова полиции. Давай, Крис, садись на подлокотник дивана…
Сажусь. Нога за ногу. Платье словно случайно приподнимается куда выше колена.
Но Граф на это не ведется, даже телефон от уха не убирает – только бегло прокатывается по мне взглядом. Неприкрытая насмешка в его глазах оживляет ощущение жжения на моих бедрах. Стискиваю зубы.
– Давайте, заключим сделку, выгодную нам обоим, – уже без тени кокетства произношу я.
Слышу напряженный женский голос в телефоне, и от этого в солнечном сплетении ощущение такое, словно крошится лед.
– С трудом могу представить такую сделку… – Граф всерьез задумывается, даже взгляд отводит. – Хотя нет… – снова та же насмешка. – Я вообще не могу ее представить.
– Ну, давайте, вы же писатель! – я улыбаюсь, пытаясь разрядить обстановку. А в голове крутится: от трех до шести лет с конфискацией…
– Все же не могу, – снова подносит телефон к уху.
– Подождите! – ловлю его взгляд – и уже не отпускаю. – У меня есть то, что вас заинтересует… История, – Граф что-то улавливает в моем голосе, потому как, наконец, убирает телефон от уха. Я медлю, но все-таки произношу следующую фразу: – Эта история перевернет вашу жизнь, Граф.
И я чувствую отклик в его взгляде, мимолетный, но яркий – словно вспышка за пеленой дождя.
Секундное колебание.
– Допустим, – сбрасывает вызов.
Но телефон по-прежнему держит в руке.
– Условия такие, – выпаливаю я, облокачиваясь о диван так, что Граф больше не видел мое лицо – только ноги. От той краткой общности, которая возникла между нами, не осталось и следа. Теперь мы торговцы, обсуждающие сделку. – Я рассказываю вам историю, по несколько часов в день, на протяжении… допустим, месяца. И если вы не остановите меня до конца этой истории, если вам не станет скучно, то кольцо достанется мне. И, конечно, вы не сообщите в полицию.
Он делает такое резкое, нетерпеливое движение головой, что я тот час же исправляюсь:
– Просто никуда не сообщите. Украденное, конечно, останется вашим.
– История правдивая?
– А это вы сами решите.
Граф медлит, только я уже знаю ответ. Но, на всякий случай, добавляю:
– Вы ничего не теряете…
– Кроме возможности наказать воришку.
– Вы всегда успеете это сделать.
Он откладывает телефон на диван. Наконец-то… Я прикрываю глаза и запрокидываю голову – уф! Хорошо, что он не видит.
– Начнете прямо сейчас. Я должен понять, что на что соглашаюсь.
– Конечно, – я поднимаюсь и одергиваю платье.
Прямо сейчас…
Зашториваю окно, зажигаю на камине свечи, задумчиво прохожусь по комнате – сгущаю краски, замедляю время. Касаюсь книжных корешков, статуэток и фото в резных металлических рамках – словно вбираю их в свою историю.
А еще недавно казалось, что самое сложное – позади. Кольцо уже было у меня в руке, мне оставалось только уйти. Не хватило пары минут, полусотни шагов… И вот, теперь я собираюсь рассказать Графу сказку, которая так глубоко впиталась в мою душу, так крепко сплелась с моим сердцем, что стала управлять моими желаниями и поступками. Историю, которая привела меня в этот дом…
Граф уже снял пальто и перчатки. Удобно расположился на диване и теперь, словно коршун, следит за мной из мерцающего полумрака. Он уверен, что я блефую.
Опускаюсь на кресло, словно на трон. Кладу руки на подлокотники. Игры закончились, Граф. Начинается битва.
– Эта история началась несколько лет назад в небольшом городке – примерно в таком, из которого родом вы…
– Как вы узнали, откуда я родом? – с легким раздражением перебивает он.
– Гугл подсказал.
– Вы изучаете досье всех своих работодателей?
– Только тех, кто в требованиях к кандидатам указывает: «молчаливая, можно – немая». Я могу продолжить?
Он делает невнятный жест рукой – мол, давайте.
– На окраине города, у самого леса, стоял двухэтажный деревянный дом, старый, кособокий – ему было за сотню лет, – прикрыв глаза, рассказываю я – и словно наяву вижу эту постройку – дряхлеющие стены крепко держат залатанную крышу. – Его построила большая зажиточная семья еще в те далекие времена, когда город только начинал прорастать из деревни. С тех пор дом много раз достраивали, перекраивали и перекрашивали – если подколупнуть краску ножом, можно было насчитать десятки разноцветных слоев – точно годовые кольца у дерева. А семья все мельчала, пока не осталось из целого рода лишь двое – отец и сын.
…Это дом с душой, воспоминаниями и мечтами. Я слышу его ворчание, когда дует ветер, – такой сильный, как сейчас. Вижу, как он захлопывает окна – щурится, – когда льет косой дождь. После недели жары небо взбунтовалось, оно пенилось и брызгало молниями. И дом, и весь город сливался с серым вечерним пейзажем, размытым грозой.
В такой вечер на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя большими окнами, стоял, прислонясь к изъеденному жуками комоду, Глеб – семнадцатилетний парень, последний из рода Старобогатовых. То, что он видел, заставляло его сердце с размахом биться о грудную клетку. Лана – медовая принцесса, дочь богатого владельца огромной пасеки – не обманула – и пришла. Всем Кенам города предпочла его, парня из автомастерской.
Ее могла остановить его бедность. Или запах машинного масла, который так въелся в кожу, что не оттирался мылом. Или гроза, в конце концов. Но вот Лана здесь – насквозь пропитанная дождем. Сидит на его широкой, застланной самотканым покрывалом кровати, укутанная в вязаный плед. Держит двумя ладонями большую кружку липового чая – и дрожит от холода. И все ее сверкающие сережки, браслетик, цепочка, колечко – все дрожит вместе с ней. Как же Глебу хотелось, чтобы на ней только это и осталось – сережки, браслетик, цепочка, колечко. У него все тело горело от желания дотронуться до нее.
Была бы это просто подружка, Глеб, не мешкая, предложил бы ей переодеться в свою сухую одежду. Но с Ланой было иначе. Он знал, что не сможет просто стоять, подпирая взглядом дверь, и слушать, как принцесса раздевается за его спиной. Глеб чувствовал – резью в солнечном сплетении, покалыванием на кончиках пальцев, волнующим давлением внизу живота – единственный способ согреть Лану – это снять с нее одежду самому. Маечку, прилипшую к телу. Шортики, набравшие так много воды, что поменяли цвет. Бюстгальтер, шлейки которого, дразня, выглядывали из-под майки. И, в последнюю очередь, – трусики. Он словно по-настоящему чувствовал, как его пальцы преодолевают сопротивление мокрой ткани, которая липнет к длинным загорелым ногам Ланы, к ее коже, прохладной после дождя… Глеб сжал пальцами выступ комода, чуть качнул головой, сам себе, – иди, чего ждешь – и поймал ее взгляд.
Она действительно была принцессой – самая красивая девушка, которую он когда-либо видел. Высокая, тонкая, грациозная. С невинными ямочками на щеках, большими, темными, как вересковый мед, глазами, густыми волосами такого же оттенка. Обычно Лана завязывала волосы в хвост, но сейчас – распущенные, мокрые – они спускались до аккуратной маленькой груди – до самых сосков, которые, как думал Глеб, тоже были темные. Касался ли их кто-нибудь так, как сейчас это сделает он?..
Половица тихим скрипом отзывалась на каждый его шаг.
Глеб взял кружку из ладоней гостьи и отставил на стул. Затем помог Лане подняться. Он хотел бы сорвать с нее одежду – руки прямо чесались. Так что пришлось сжать кулаки – прежде, чем коснуться пледа, – и помочь ему сползти с ее плеч.
– Ты красивый… – произнесла Лана, все еще дрожа, но это уже была дрожь иного рода.
Красивый?.. Да, возможно, у него было красивое тело: загорелое, натренированное, с заметными мускулами, хотя и слишком худое, чтобы прохожие называли его мужчиной. Но остальное… Глеб считал себя обычным. Короткие волосы – минимальная длина, которую можно установить на машинке для стрижки – до белизны выгорели на солнце. Заостренные черты лица, высокие скулы, тонкие губы. Разве что глаза необычного цвета – один голубой, другой – голубой пополам с карим. Но это ведь тоже не красота. Непривычно – вот и все.
– Ты – сильный, умный и честный… – шепотом продолжила Лана, так крепко держась за него взглядом, что, казалось, отпусти – и она как со скалы сорвется.
Глеб перебил принцессу легким прикосновением губ к ее губам. Какие мягкие, теплые… Не удержался – и медленно провел по ним подушечкой пальца.
– У тебя были мужчины до меня?
Лана опустила голову. Потом снова попыталась уцепиться за Глеба взглядом – но не вышло – слишком близко оказались их лица.
– Нет…
Глеб замер на мгновение, чтобы пережить острое, незнакомое ему чувство: смесь ликования, благодарности, желания обладать – и, в то же время, – отдавать.
Одной рукой он притянул Лану к себе, второй – зарылся в ее волосы на затылке. Нашел губами ее губы. Такие нежные… Медленно провел по ним кончиком языка. От этого легкого давления они раскрылись, словно бутон, – и Глеб почувствовал ответное робкое прикосновение Ланиного язычка. Тогда Глеб усилил напор, двинулся навстречу, и, когда их языки снова соприкоснулись, принцесса прильнула к нему всем телом.
Знала бы Лана, какой силы воли стоили ему эти осторожные движения, как все в нем ломалось, гнулось, выворачивалось с корнями от жгучего, переполняющего желания. Доверчивость Ланы распаляла его еще больше, рождала глухое внутреннее рычание.
Дождь барабанил по стеклам, создавая особую мелодию, приникая глубоко в сердце, почти совпадая с его бешеным ритмом. Сумерки наполняли комнату – и скрывали румянец на щеках Ланы. Глеб чувствовал его, лишь касаясь пальцами ее скул – горячих настолько, что, казалось, можно обжечься. И под маечкой Ланы тоже было горячо. Руки дрожали от эмоций, которые так сложно было держать в себе, пока Глеб рисовал ладонями узоры на ее спине. Казалось, дрожь его пальцев проникала под кожу Ланы и, вибрируя, растекалась по ее нервам, вызывая ответную дрожь. Невыносимо…
Его ладонь легла на ее плоский живот – и заскользила выше, пока ни накрыла маленькую упругую грудь. Глеб легонько сжал сосок – и стон Ланы, который за этим последовал, отозвался звоном в его теле.
Больше Глеб не слышал шума дождя, не видел всполохов молний, рассекающих воздух. Теперь все его органы чувств были настроены на то, чтобы украсть еще один стон, и еще, и еще… Пальцами, губами, языком по коже – настойчивее, жарче…
К черту маечку! Он даже не заметил, как снял Лане бюстгальтер, – на мгновение вынырнул из опаляющего моря эмоций только, когда уже руками ласкал ее грудь – гладил, сжимал, мял – не прерывая поцелуя, от которого пол качался, как палуба. И стоны Ланы превращали его натянутые нервы в оголенные провода… Глеб знал, что запомнит этот день на всю жизнь. Только не думал, что произойдет это вовсе не из-за Ланы. Хотите чаю?
– Что? – Граф вскидывает голову.
– Чай, – я хлопаю ресницами, но стараюсь не переигрывать. – Чтобы согреться – как моя героиня. Из-за дождей в доме немного… зябко, – обнимаю себя за плечи.
– Да, зябко. Давайте.
Ухожу на кухню, и, пока закипает чайник, стою, прислонясь к столу, – стараюсь придти в себя. Из-за пережитого меня мутит.
Свою чашку почти до краев заполняю крутым кипятком. Графу наливаю чай на палец выше середины чашки, разбавляю холодной водой. Поднимаю поднос с сервизом и слышу, как звякают друг о друга блюдца. Возвращаю поднос на стол. Сжимаю и разжимаю кулаки. Дышу. В этот момент и застает меня Граф.
– Вам плохо? – с такой же интонацией интересуются о погоде у человека, с которым не о чем поговорить.
– Голова немного кружится, – отвечаю я, подавая ему на блюдце чашку с чаем.
Я уже снова в строю. Присутствие Графа невероятно меня бодрит. Как с тарзанки в ледяную воду нырнуть.
– Посмотрите на меня, – просит он, отставляя чашку на стол.
Я зацепилась мыслью о ледяную воду и поэтому не сразу понимаю, о чем просит Граф, а он не утруждается повторить – пальцами приподнимает мой подбородок. Прикосновение! Секундная паника – и я беру себя в руки. Пальцы у Графа теплые. А я думала – он весь изо льда.
– Один – голубой, второй – голубой пополам с карим? – он рассматривает мои глаза, словно приценивается к ним.
– А разве вы, писатели, не так сочиняете истории? Вплетаете в тексты свой опыт, свои переживания… Почему бы мне не вплести в историю такую деталь, как цвет моих глаз?
Вместо ответа Граф садится на чопорный стул, обтянутый черной кожей. Делает крошечный глоток из чашки – и довольно поджимает губу.
– Удобно, когда Шахерезада – еще и твоя горничная.
– Бывшая, – с нажимом повторяю я. – Приготовление чая – теперь моя милость, никак не обязанность.
– Хотите это обсудить?
Я прикусываю язык.
Да, я хочу это обсудить. Не сейчас. Потом. Когда моя история станет для Графа не просто способом развлечься и скоротать время. И произойдет это очень скоро.
– Так что же такое случилось в тот день, что запомнилось… как его… Глебу больше, чем секс с красоткой-девственницей?
– Об этом вы узнаете завтра, – бровь Графа взлетает: «Вот как?» – Если оставите входную дверь открытой. Я приду в полночь.
– Почему же именно ночью, Шарезада?
Интересно, он вообще помнит мое настоящее имя?
– Вы все равно не спите по ночам…
– Об этом вам тоже Гугл рассказал?
– Об этом мне рассказал ваш ежедневный сон до полудня… А на дневное и вечернее время я найду себе работу. Так что ночь – в самый раз.
Граф машинально трет пальцем ручку чашки – вот и все, что говорит о его недовольстве, – ему все-таки придется искать другую горничную. Я ликую – хотя в глубине души понимаю: лучше бы он швырнул эту чашку о стену – учитывая, что я знаю о нем. Но пока я позволяю себе обманываться. Моя история заинтересовала Графа. А значит, я в клетке с тигром – но еще не в его пасти.
Возвращаюсь в кабинет, чтобы забрать туфли. Оставляю ключ от дома Графа на столике. Выхожу на улицу – в морось, в ночь. Некоторое время стою на крыльце, вглядываясь в величественные силуэты коттеджей напротив. Осознаю, что свет в окне напротив только что горел, только когда он гаснет. И что-то словно гаснет в моей душе. Возможно, это надежда, что все окончится хорошо.
ГЛАВА 2
Я уверена, что Граф хочет узнать продолжение истории, но все равно коротко выдыхаю, когда дверь поддается.
В прихожей темно и тихо. Пальто оставляю на вешалке, раскрываю на просушку большой черный зонт. У меня странное ощущение. Я бы назвала это интуицией – если бы смогла разобрать, что именно чувствую.
Поднимаюсь на второй этаж. Тишина – густая, звенящая. Не слышно даже звука моих шагов – его скрадывает ковровая дорожка на лестнице. И только у самого кабинета я слышу легкую музыку и женский вокал – Граф любит джаз.
Дверь приоткрыта. Подходя ближе, я вижу любопытную картину. Стул, с которого вчера спускал меня Граф, находится на прежнем месте. А на нем, на цыпочках, смахивая с полок пыль пестрой метелочкой, балансирует горничная. Рюши коротенького платья – мое-то было куда длиннее – подергиваются от ее усердной работы, трутся о голые загорелые ноги чуть ниже ягодиц.
Все-таки Графу пришлось нанять горничную. Я так довольна этой крошечной победой, что меня не смущает даже факт наведения порядка в полночь.
Собираюсь распахнуть дверь – и замираю: на ногу горничной, аккурат под самыми рюшами, ложится мужская ладонь. Рюши мгновенно прерывают свой танец. Я настолько готова услышать хлесткий звук пощечины – и даже вмешаться в происходящее – что не сразу верю своим глазам: ладонь медленно, совершенно безнаказанно, ползет вверх – и скрывается под платьем. А рюши продолжают скакать.
Шок не позволяет мне отвести взгляд. Стоя неподвижно, словно предмет интерьера, широко распахнутыми глазами наблюдаю, что вытворяет ладонь. Легкая и тонкая ткань так льнет к руке, а движения Графа столь выразительны, что платье кажется прозрачным.
Ладонь неторопливо ласкает одну ягодицу, затем – другую. Сжимает ее так сильно, что горничная охает, – но не прекращает выполнять свои обязанности.
Рука опускается ниже. Горничная сжимает ноги, пытается тереться ими о ладонь. Девушке хорошо настолько, что это отзывается и во мне…
Затем рука совершает движение, от которого в голове появляется картинка, как пальцы Графа оттягивают трусики горничной, а после – резкий глубокий толчок. Девушка вскрикивает – и роняет на пол метелочку. И только тогда я, наконец, осознаю – этот спектакль разыгран специально для меня.
От негодования перехватывает дыхание, щеки мгновенно вспыхивают. Отвратительно! То, что Граф издевается надо мной. То, что я так долго наблюдала за этим. И – особенно – то, что происходящее не сразу вызвало во мне такую реакцию.
Отступаю, надеясь переждать этот накал страстей где-нибудь в самом дальнем уголке дома, но слышу требовательное:
– Входите!
Пялюсь на дверь, словно не до конца понимаю значение приказа.
– Входите… или больше… не возвращайтесь, – объясняет свою позицию Граф, прерываясь на поцелуи.
Все еще медлю. Негодую, злюсь, трушу. Уйти!.. Остаться?.. Какова цена моей гордости?..
Ему безразлична моя история. И уж тем более, ему безразлична я. Все, что его интересует, – это игра – жесткая настолько, чтобы он снова почувствовал вкус жизни. А еще, конечно, месть. Унижение – в отместку за отказ на него работать. За провинность – плата в десятикратном размере. Отказываюсь играть – тюрьма. Отказываюсь терпеть – тюрьма. Проверяет меня на прочность? Что ж, посмотрим, кто кого. Чтобы выживать, мне приходилось принимать решения и посложнее. Так что, сейчас я сделаю, как всегда: поступаюсь малым, чтобы получить большее. Но я никогда ничего не забываю, Граф. Никогда. Ничего.
Одновременно сжимаю зубы и ручку двери – и вхожу в комнату.
Кажется, Граф не обращает на меня никакого внимания. Садся на диван и – если меня не обманывает боковое зрение – расстегивает ширинку. Горничная опускается перед ним на колени… Я отворачиваюсь. Это настолько мерзко и унизительно, что я почти готова забыть о кольце и послать все к чертям!
Сердце колотится. В голове – туман, и только светом маяка иногда проскальзывает спасительное слово: нельзя. Уйдешь – и все закончится. Я знаю, что обязана слушать этот маяк – я столько раз обжигалась – но так сложно себя ломать…
– Я обещала вам историю и готова ее продолжить, – словно со стороны слышу я свой голос – глухой, жесткий. – Но смотреть на это не обязана!
– Я и не прошу тебя смотреть, маленькая извращенка.
Хмурюсь, пытаясь понять, каким это образом извращенкой стала я – и почти забываю, что происходит у меня за спиной.
Поступиться малым, чтобы получить большее.
Я справлюсь и в этот раз.
Пытаюсь развернуть кресло спинкой к «сцене»: сначала толкаю руками, затем – ягодицами – в него словно камней напихали. Мучаюсь долго и, наверное, зрелищно, зато скрип кресла от моих усилий заглушает остальные звуки. Кое-как получается поставить эту громадину вполоборота. Кладу руки на подлокотники – хотя предпочла бы заткнуть уши. Пытаюсь вспомнить, на каком моменте я остановилась вчера, а перед глазами – картинка. Такая живая и яркая, словно я прямо сейчас на нее смотрю. Граф откинулся на спинку дивана и наблюдает за тем, что вытворяет «горничная», по его губам блуждает улыбка. Его темно-синяя шелковая рубашка расстегнута. Одна рука – на спинке дивана, пальцы с нажимом скользят по черной кожаной обивке. Другая – жестко сжимает белые волосы девицы, навязывая свой темп. «Горничная» стоит на коленях, склонив голову между его ног. В таком положении ее платье совсем задралось, рюши бойко трутся о ягодицы – в том же темпе, в котором двигается рука графа. Ее большие белые груди вывалились из глубокого выреза декольте… И эта придуманная картинка наяву озвучивается обоюдными стонами, всхлипываниями, придыханиями…
Никогда. Ничего.
Выдыхаю.
Закрываю глаза – и переношу себя в другой дом. Там, как рассказчице, мне тоже приходится подглядывать – за полураздетой парой, страстно целующейся возле застланной самотканым покрывалом кровати, на которую им не терпится упасть…
– …Дома? – донеслось до Глеба сквозь ошеломительное биение его сердца.
Прислушиваясь, он прервал поцелуй.
– Твой папа вернулся? – хрипловатым голосом спросила Лана, проводя кончиком носа по его шее.
– Нет.
– Эй! Есть кто дома?! – снова прозвучало с крыльца – и чей-то кулак с грохотом ударил о деревянную дверь.
– Не ходи… – Лана льнула к нему, терлась щекой о его безволосую грудь, но Глеб мягко отстранил ее.
– Надо проверить. Вдруг что случилось. Да и дверь он скоро вынесет.
Поцеловал принцессу в висок. На ходу надевая майку, сбежал по ступеням на первый этаж.
Распахнул входную дверь – и на мгновение зажмурился от холодной пощечины мелких капель.
Опираясь руками об арку, покачиваясь от порывистого ветра, стоял мужчина. Лет за сорок, взлохмаченный, с усталым и словно злым лицом. Он казался слишком возбужденным, нервным, но в его сверкающих глазах не было ни тумана, ни резкости, присущих выпившим людям, – такие глаза Глеб хорошо изучил.
– Пацан, машины здесь чинят?
Странная была у него манера общаться. Слова он будто пережевывал прежде, чем выплюнуть.
Поздний вечер, ни одно окно не горит, ворота – на замке… Ответ «мы закрыты» казался таким очевидным, что Глеб не стал его произносить – только кивнул.
– Понимаешь, пацан, я колесом на блок налетел. Такой – пористый, строительный, – мужик, наконец, перестал подпирать стену и руками изобразил солидных размеров куб. – Из старших есть кто?..
– Нет.
– Ты в машинах сечешь?
– Секу.
– Тогда пойдем.
Глеб обернулся. Где-то там – в тишине, в полутьме – его дожидалась Лана, все еще теплая, влекущая, податливая…
– Слыш, пацан, – мужик коротко, резко – почти больно – тронул его за плечо. – Колесо лопнуло, я сюда на запаске притащился. Но уже и на ней каркас ежом стоит. Выручай!
Глеб снял с гвоздя отцовскую брезентовую куртку – и вышел под дождь.
Фольксваген Поло – не разобрать в грозу, какого точно цвета – почти не выделялся на фоне бушующей стихии, и поэтому казалось, что свет фар, конусами разрезающий посеченный дождем воздух, возникал сам по себе, точно из воздуха.
Глеб посветил фонариком на поврежденный бок машины. Вмятины на кузове. Запаска и в самом деле тянула последние метры. Возможно, проблемы со ступицей… Машина казалась ему живым существом – жеребенком с поврежденным копытом и черт знает, какими еще травмами.
– Идите в дом. Сам загоню.
Глеб открыл ворота, чавкая сланцами по вязкому песку. Вернулся к машине. Мужик все еще стоял рядом, держась за ворот ветровки так, чтобы вода не затекала за шиворот. Какого черта ему мокнуть?.. Но вопросов Глеб задавать не стал. Видно – мужик не в себе. Может, шок после аварии. Если раньше не попадал, нервы крепко могло тряхнуть…
Распахнул дверь, запрыгнул на сидение и, уже поднеся ключ к зажиганию, – обмер – боковое зрение уловило чей-то силуэт на соседнем кресле. Глеб резко повернул голову – как раз вовремя – вспышка молнии осветила женщину. То ли от этого внезапного белого света, то ли из-за непривычной, цепляющей взгляд красоты, незнакомка показалась Глебу эфемерной. Она сидела неподвижно, обнимая себя за плечи, и смотрела перед собой – куда-то за пределы стекла, покрытого водой густо, точно коркой льда.
У нее был четкий – выточенный – профиль. Полные сочные губы. Большие глаза с легким восточным разрезом. Прямой, чуть вздернутый нос. Никаких идеальных пропорций. Но, возможно, именно их отсутствие – то, что язык не поворачивался назвать изъяном – и притягивало взгляд.
Светло-русые волосы волнами спадали на плечи, сплетались в растрепанную косу – и исчезали под капюшоном тонкой курточки, наброшенной на плечи. Это тоже привлекало внимание, рождало отклик – и Глебу захотелось очень осторожно, бережно высвободить косу…
– Здрасте… – наконец, выдавил он.
– Привет, – отозвалась незнакомка после такой долгой паузы, что Глеб подумал, не повторить ли приветствие.
Голос низкий, грудной, вызвал легкое волнение в солнечном сплетении.
Стук костяшки пальца по стеклу был таким неожиданным и громким, что Глеб вздрогнул – и, наконец, перестал пялиться на женщину. Мужчина, чей образ едва угадывался за окном, залитым водой, кивками головы, похоже, пытался спросить, в чем задержка.
Глеб поднял руку – мол, все в порядке – и выжал сцепление.
Остановился у самого крыльца.
– Зайдете? – предложил Глеб спокойным и безразличным, как ему казалось, тоном.
В ожидании ответа пальцы сжали руль. Все это происходило само собой, словно тело жило своей жизнью. От этого было неприятно.
Спохватился – одним движением снял с себя куртку и протянул женщине – подталкивая ее к принятию решения. Ему бы следовало открыть ей дверь, помочь выйти из машины, провести до крыльца… Но он задержался, чтобы придти в себя. Вытянул перед собой руки и со спокойствием опытного врача отметил, что они дрожат. Чертовски странно.
Пока Глеб добежал до крыльца – всего-то пара метров – успел промокнуть насквозь. Распахнул дверь, пропуская гостей. Здесь, в своих стенах, он почувствовал себя лучше.
– Спасибо, – женщина протянула куртку Глебу.
Их руки едва соприкоснулись – и все спокойствие полетело к чертям. Это почти-касание ее тонких пальцев с блестящим колечком на безымянном, ее голос, взгляд ее чуть влажных глаз – обволакивающий и, в то же время, пронзительный, – она плакала? почему? из-за кого? – все будоражило его.
«Чертовщина», – Глеб усмехнулся сам себе и провел ладонью по жесткому ежику волос, сгоняя наваждение.
– И что это было за кольцо? – Граф рывком разворачивает кресло.
Я ахаю от неожиданности.
Он нависает надо мной, упираясь ладонями в подлокотники. Раздетый по пояс, с волосами, прилипшими ко лбу. Жар от его тела исходит такой, словно оно полыхает. Но блеск в его глазах – бесовской, пугающий – будто имеет иную подоплеку, чем перечисленное выше. Граф рассержен на меня? Интересно, за что.
– Странно, что вы вообще что-то расслышали, кроме стонов своей проститутки, – холодно замечаю я.
– Вот как?.. – раздается из глубины комнаты язвительный женский голос.
Граф усмехается, оглядывается – короткая передышка, я успеваю перевести дыхание – а затем борьба взглядов продолжается.
– Камилла – не проститутка, она – моя подруга, – Граф улыбается одними уголками губ. – Я никогда не плачу за секс.
Не сказать, что я очень сожалею о сказанном, но взгляд опускаю. Изучаю свои руки, сложенные на коленях, – длинные пальцы с короткими, не накрашенными ногтями, почти у самой косточки на запястье – розовое родимое пятно. Слушаю, как одевается подруга Графа. Странно… Мне казалось, одежды на ней было куда меньше.
Мягкие шаги по ковролину – и блондинка склоняется к Графу, все еще нависающему надо мной, для прощального поцелуя. Я внутренне сжимаюсь, приготавливаясь к очередной демонстрации пылкости, но поцелуй оказывается почти дружеским – лишь легкое касание губ. Камилла стреляет в меня взглядом – сквозное ранение, жизненно важные органы не задеты – а потом внезапно наклоняется и так же целует меня.
Я словно проваливаюсь в кресло – как в яму – от неожиданности поступка, этого поцелуя на троих, резкого аромата мускатных духов, запаха пудры и тепла женского тела. И только потом вспоминаю, как сильно не люблю прикосновений.
– Глеб пропадет. Уже пропал, – заявляет Камилла и щелкает крышкой пудреницы.
Я невольно оборачиваюсь на звук. Подружка Графа прячет косметичку в сумочку. На Камилле – бежевое закрытое платье чуть выше колена, туфли на невысоком каблуке. Легкий макияж. Соглашусь, проститутку сейчас она напоминает разве что именем.
