Текст книги "Совместимая несовместимость"
Автор книги: Анастасия Комарова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА 5
Когда они, по-быстрому умывшись на полотенчато-клеенчатой кухне, где Варя тоже по-быстрому готовила бутерброды, снова расположились в уютной квадратной комнате с зашторенными от яркого солнца окнами, Иван победно взглянул на Мишку через заляпанный журнальный столик, центр которого пронзали тонкие, непослушно пролезающие между штор золотистые лучи.
Мишка сидел напротив, в другом кресле, не таком огромном, но таком же трогательно-старомодном.
– Ну и как? – спросил Иван.
– Что как?
Вот поганец, сделал вид, что не понял вопроса.
– Как тебе Варвара? Как тебе здесь?! – терпеливо переспросил Иван, дивясь радости, сделавшей чересчур звонким обычно приглушенный ленью голос.
Мишка молчал, сохраняя серьезную мину, как будто специально желал позлить его. И Ивану действительно стало обидно. При виде этой недовольной рожи он вспомнил все последние месяцы своих с ним мучений, продиктованных искренним желанием помочь. Однако он не успел возмутиться вслух, потому что Мишка все же не выдержал и усмехнулся.
– Сам знаешь как, – сказал он, снисходительно оглядывая комнату. – Здорово. Пока. И возможно даже, это именно то, что мне нужно...
– Еще бы! – охотно согласился Иван. – Ты просил – я сделал. Теперь попробуй только не избавиться от своей меланхолии. Я...
Он не успел договорить, потому что в комнате появилась Варвара с расписным тяжелым подносом в руках и выражением привычного гостеприимства на лице.
– У кого меланхолия? – поинтересовалась она.
И стала расставлять на столике чашки от кофейного сервиза старинной грузинской керамики.
Странно, раньше он совсем не обращал на это внимания. А ведь дом был полон красивых, особенно по теперешним временам, довоенных безделушек и напоминал бы антикварный магазин, если бы они не были раскиданы где ни попадя, вперемежку с современными пластиковыми дешевками.
– Да вот у него, Варь, у него, – с готовностью указал он на Мишку.
Горелов тут же досадливо скривился под ее вежливо-сочувственным взором.
– Черная меланхолия. Депрессия. Сплин. Хандра. Кризис. Дурь. Звездная болезнь. Называй как хочешь, а суть одна – плохо человеку. Потому-то я его сюда и привез... Чтоб лечился.
– Пра-а-авда?! – удивилась было Варвара, но осеклась.
Увидела в Мишкином лице нечто, что заставило ее опустить глаза и увлечься раскладыванием на хлебе аппетитных, влажно-белых брусков домашнего сыра.
Как примерная хозяйка, она элегантно разливала по чашечкам кофе. Движения ее были четкими, неспешными и ловкими, и, не предполагая тогда, с каким трудом это может иногда даваться, Иван снова залюбовался ею.
– А может, вам с молоком? – заботливо спросила она.
– Да мне с чем угодно, – благодушно отозвался Иван из глубины кресла.
– Спасибо, я люблю черный, – с полуулыбкой рокового соблазнителя из какой-то своей роли пророкотал Мишка.
Эту улыбку он сохранял все время, пока смотрел на Варвару и медленно, старательно набирал сахар на маленькую резную ложечку.
«Ну-ну! Вроде как придуриваться начал... Что ж, уже неплохо. Пусть себе тешится – авось разойдется. Мне только того и надо».
В течение следующих блаженных минут они, удобно развалившись в креслах, отдыхали от долгой дороги, смаковали вкуснейший крепкий кофе, вертели головами, Мишка – разглядывая, Иван – узнавая, и наслаждались непривычной атмосферой покоя, которого всегда так сильно не хватает там, откуда они приехали.
Варвара теперь сидела на стуле. Нет, сидела – не то слово. Подогнув под себя одну ногу, ступню другой она поставила на сиденье, устремив туго обтянутое джинсами колено к потолку. И теперь совершала опасные попытки примостить на этой круглой коленке чашку с дымящимся кофе. Что удивительно – довольно скоро это ей удалось.
– Надолго вы приехали? – спросила она. И, вдруг смутившись, убрала за маленькое ушко несуществующую прядь.
– Ну-у, недели на две, наверное, – неопределенно протянул Мишка.
Он с видимым интересом наблюдал за ее акробатическим номером с чашкой.
– Максимум! – уточнил Иван, поскольку с начала поездки привык тащить на себе всю тяжесть ответственности за него и перед искусством, и перед Тамаркой.
Сам же в это время пытался угадать, сколько лет могло быть «хозяйке».
Она была намного младше его самого – он помнил, что всегда воспринимал ее как малявку, которая крутится под ногами. Почти всегда. За исключением разве что того лета, когда отдыхал здесь последний раз. Он был тогда на последнем курсе института и приехал в надежде перевести дух после изматывающего дипломного марафона. Ей тогда было пятнадцать, не больше... В результате сложных подсчетов выходило, что сейчас ей примерно столько же лет, сколько тогда было ему, а именно – около двадцати пяти. Отличный возраст.
– Просто глазам не верю, как ты изменилась! – в подтверждение этих мыслей заметил Иван.
– Да-а? – самодовольно улыбнулась Варвара. И уже совсем другим тоном добавила: – А вот я тебя почти сразу узнала.
Она допила кофе и потянулась к белеющей на другом конце стола пачке сигарет.
– Куришь?
Он невольно улыбнулся, автоматически доставая зажигалку.
– И это спрашиваешь ты? – таким же тоном и с той же улыбкой ответила она вопросом на вопрос. – Я-то, может, и не курила бы, если б тебе не пришло тогда в голову таскать табак у бабушки Фаины...
Они потянулись друг к другу через маленький прямоугольник стола, чтобы совместными усилиями дать разгореться белой бумажной палочке. И тогда, глядя в прозрачно-зеленые глаза под высоко поднятыми в притворном удивлении, четкими, даже резкими бровями, Иван, словно на экране, увидел смешную картинку-ретро...
Это был незабываемый год, когда нигде и ничего не было – ни мыла, ни колбасы, ни сигарет, ни водки. И вот он, двадцатичетырехлетний амбал в поисках курева, и она, пятнадцатилетняя нимфетка в поисках приключений, лезут через забор, чтобы проникнуть на веранду соседского дома. Там на столе, на расстеленной газетке, сушится убийственно-крепкая махорка-самосад, старательно выращенная и собранная бабушкой Фаиной – древней-предревней, как будто вышедшей из крымских легенд, старушкой татаркой. Ее смуглые руки, сухонькая фигурка, матовое золото «татарских колец» в ушах и добрый взгляд слезящихся желто-коричневых глаз укоризненно стоят перед ними, медленно расплываясь в густом и неповторимо ароматном дыму самокруток, которые они тайком смолят на балконе, Иван – блаженствуя, а Варя – храбро, но безуспешно борясь с приступами первой тошноты.
– Ты что же, так с тех пор и куришь? – почему-то встревожился он.
– Естественно, – ответила Варвара.
Она выпустила ленивую струйку желтоватого дыма и томно повернула к нему уже серьезное побледневшее лицо.
– Почему «естественно»? – заинтересовался он.
– Потому что мне это нравится, – пожала она плечами.
– Вот как! – крякнул он, радостно переглядываясь с Мишкой. – Ты, значит, делаешь все, что тебе нравится?
– Стараюсь... – Она тяжко вздохнула. – А для чего еще жить?.. Или ты не согласен?
– Нет, отчего же... Конечно... – пробормотал Иван так неуверенно, что сам, вместе с ней, прыснул от неожиданного смеха.
– Да-а... – неодобрительно протянул Мишка после того, как шумно потянулся, хрустнув позвоночником. – А я-то надеялся, что не буду здесь курить. Может быть, даже совсем брошу...
Он взял сигарету, задумчиво повертел ее в руках и тоже потянулся к зажигалке.
– Старик, извини. – Иван виновато развел руками. – Сдается мне, ни курить, ни пить мы тут не бросим... Прощай, здоровый образ жизни!
Так пророчески он подытожил спор, сладко затягиваясь и укоризненно глядя на Варвару.
– Глупости, – небрежно отмахнулась та. – Если бы вы хотели бросить курить, то сделали бы это элементарно. Вы просто не хотите.
Иван поднял руки вверх – показал, что сдается.
...Так, болтая и закусывая, они провели около часа, в течение которого Иван искренне наслаждался столь приятно начавшимся отдыхом, кофе, бутербродами, теми мыслями и образами, что клубились вокруг него праздничными благовониями... Они возникали то ли из перламутровых фарфоровых рыбок на секретере, то ли из старой, неработающей радиолы в углу, то ли из дыма Варвариной сигареты, окурок которой она только что с сожалением раздавила в большой, как тарелка, мельхиоровой пепельнице.
Поднимаясь из-за стола, она сказала:
– Уж извините, но теперь я вас оставлю. Сегодня выходной, а я еще на завтра хочу отпроситься, да телефон у них то ли занят, то ли не работает... В общем, не дозвонишься. Придется идти.
– Ты тут работаешь? Где именно? – выходя из сонной задумчивости, полюбопытствовал Иван.
– Во дворце.
– Где? Во дворце?!
Он поднял было брови, но удивиться толком ему не дали.
– Так давайте я быстренько покажу вам комнаты, – деловито затараторила Варвара. – Отдохнете пока. Тетя Клава, чувствую, застряла основательно. Не иначе вчера опять кого-то взорвали – теперь, пока все по пять раз не обсудят, домой не вернется...
Неохотно выныривая из мягкой теплоты кресла, разморившего его с такой радостной готовностью, Иван нечаянно столкнул книгу, оставленную Варей на широком подлокотнике. Поднимая ее с пола, он с любопытством взглянул на яркую обложку.
«Сказки и легенды Крыма».
«Гм, интересный выбор для двадцатипятилетней девушки...»
Что это – провинциальная инфантильность? Или сознательное бегство от реальности?
...Выйдя из квадратной комнаты в дверь, противоположную той, через которую они сюда попали – комната была проходной, Иван и Мишка оказались в начале узкого деревянного коридорчика. Туда открывались, в свою очередь, еще несколько дверей, щедро промазанных белой краской.
– Будете жить как короли, – констатировала Варвара, проходя мимо первой двери. – Та комната моя, а эти две пустые... Последние жильцы выехали еще в августе...
Она остановилась и, поочередно толкнув, открыла перед ними двери в две одинаковые маленькие комнатушки. Они оказались даже не запертыми.
– Там все готово, так что выбирайте и располагайтесь... Ну, я побегу, а то дворец закроется, придется завтра выходить!
Это она крикнула уже на ходу и тут же исчезла за дверью. Количество дверей в этом доме начинало завораживать.
ГЛАВА 6
Он, наконец, принял душ и теперь одевался, радостно узнавая комнату, в которой провел так много ночей своей юности. Сами стены, кисловатый запах плесени, трещины на теплом крашеном полу, до изумления знакомые, возвращали его в счастливое, полное желаний и надежд прошлое. Здесь он понял, почему с самого начала так сильно ощущение, будто он никогда не уезжал отсюда – не только знакомый интерьер и атмосфера этого странного дома, а само состояние души было почти таким же, как тогда. То же чувство покоя и защищенности, та же уверенность, что тебя любят просто за то, что ты есть, и вместе с тем – душевный подъем, какая-то смутная надежда, предчувствие, что рано или поздно произойдет что-то необыкновенное, волнующее, то, что перевернет всю твою жизнь... Но, однако, откуда ему быть, этому ощущению? Ведь все безумные мечты, которыми он когда-то населил этот дом, уже сбылись! Он и приехал-то сюда в надежде отдохнуть от бурного потока сбывающихся на глазах мечтаний, от того жутковатого зрелища, когда все твои сны вдруг невозможным образом становятся явью, перестают быть сначала мечтами, потом праздником и очень быстро превращаются в скучные, изматывающие будни.
Так почему же он чувствует это волнение, словно юноша «на пороге новой жизни»? В голову пришла смешная идея: «А что, если дело вовсе не во мне? Возможно, этот дом обладает удивительной способностью засорять душу и ум волшебными фантазиями? И независимо от того, сколько тебе лет и чего ты достиг в жизни, когда ты возвращаешься сюда, они странным образом вдруг снова оживают в тебе?»
Иван улыбнулся этим мыслям, решив, что какая, в конце концов, разница, почему он чувствует себя здесь на десять лет моложе и счастливее? Желание поделиться с кем-нибудь любопытными наблюдениями привычно заставило его вспомнить о Мишке. И он тут же внутренне сник.
Иван давно привык и уже почти не замечал легкого, но неотвязного чувства вины перед всем миром за свое в большей или меньшей степени постоянное, по-детски эгоистичное наслаждение жизнью. Многие его мысли и поступки были продиктованы этим чувством и часто представляли собой некое извинение, искупление вины перед теми, кто, по каким-либо причинам, такого наслаждения не испытывал... Пример с Мишкой в этом плане был не очень показателен. Горячее желание ему помочь успешно подпитывалось многими другими факторами. Такими, как, например, Мишкин действительно несчастный вид, который, при его актерском даре, иногда достигал такого совершенства, что невозможно было удержаться от сочувственных вздохов... Тут было и желание поскорее снова обрести в нем того стремительного, жадного до работы и удовольствий, циничного и остроумного напарника по прожиганию жизни, и стремление поскорее освободиться от тяготившего с непривычки чувства некоей ответственности за него, которое, вопреки врожденной безалаберности, незаметно наваливалось на Ивана тем сильнее, чем больше он понимал, что волею обстоятельств или судьбы оказался на данный момент одним из самых близких ему людей, да еще и «официально» признанным с недавнего времени «другом семьи»... К тому же Ивану хотелось с ним работать. Глядя на Горелова, он все чаще мучился сознанием несправедливости – ибо считал несправедливым, что такой «материал», как он, погибает на глазах и, не дай бог, пропадет совсем, если как-нибудь не вмешаться!.. Все это вместе было, разумеется, гораздо сильнее легких приступов раздражения, которые тем чаще, чем дольше это все тянулось, заставляли его отпускать по Мишкиному адресу язвительные, а порой даже злые замечания.
Иван застал его лежащим на кровати – старой, железной, с пружинным матрасом, широкой и разнеживающе-мягкой, точно такой, как и в его комнате.
Мишка лежал на спине, водрузив ноги на высокую спинку и закинув руки за голову. На его лице несмело проступало нечто – со свойственным Ивану оптимизмом, он поспешил истолковать это как мечтательную улыбку.
– Ну, ты, я вижу, балдеешь? Хорошо тебе, а? – спросил он, по влажным прядям на лбу друга догадавшись, что сейчас он так умиротворен тоже после душа, который они по очереди приняли в имевшейся здесь ванной комнате, странно расположенной между лестницей и коридором.
Ванная, кстати, была такая же необычная, как и все в доме...
Эта непривычно большая комната совмещала ванную и туалет. И была очень тускло освещена единственной слабенькой лампочкой в мутном плафоне, прилипшем над зеркалом – большим, тоже мутным, в смешной псевдостаринной раме под ампир. В свое время оно было очень вовремя снято со стены местной парикмахерской, подвергшейся плановому ремонту, и притащено сюда в качестве подарка хозяйственным и деятельным соседом тогда еще молодой тети Клавы – Борей Сделай Движение. Он, как говорится, «сделал движение», и вот – зеркало перед Иваном, а он – перед ним, отражается во всей красе своих тридцати пяти лет, и оно милостиво смягчает своей грязноватой вуалью, в множестве черных и ржавых точечек по краям, огорчительную голубизну «московского загара».
Сама ванна была «сидячая» – таких теперь нигде не увидишь, а над ней страшным агрегатом висела газовая колонка, что тоже было для него, выросшего в чертановской новостройке, своеобразной экзотикой.
Но не это поразило воображение, заставив тихо присвистнуть. В ванной было окно! Настоящее большое окно. Не закрашенное по-совковски белой краской, а более того – раскрытое настежь! Окно выходило во фруктовый сад. Темные листья инжирных, сливовых и персиковых деревьев наполняли комнату травянистым запахом южного вечера, и запах двукратно усиливался влажностью небольшого помещения...
Стоя в «сидячей» ванне под теплыми струями воды, Иван смотрел на пыльные деревья, на розовое, закатное небо над ними, представляя, что там, дальше, плещется темно-синее море, призывно мелькнувшее ему сегодня в окне машины, в узком просвете между скал. Прохладный сентябрьский ветер, проникая в открытое окно, заставлял тело покрываться мурашками одновременно от холода и удовольствия.
Позже, надев чистую футболку и джинсы, зачесав назад мокрые волосы и шагнув сквозь облачко любимого одеколона, он почувствовал себя молодым, красивым, очень голодным и готовым к приключениям...
– Да, хорошо, – ответил Мишка, когда он опустился рядом на громко заскрипевшую кровать.
– Ты знаешь, действительно хорошо... Спасибо, что поддержал меня с этой поездкой.
В его голосе слышалась искренняя благодарность. Это заставило Ивана взлететь на седьмое небо нравственных и физических удовольствий. Такие откровения были большой редкостью для Мишки, а Иван всегда отличался примитивнейшей сентиментальностью.
– Да ладно тебе! Чего не сделаешь для хорошего человека? Мне не трудно...
В эту секунду раздались два звука – у Ивана громко заурчало в животе, а в дверь деликатно постучали. Он положил руку на живот. Дверь приоткрылась, и Варвара, просунув в комнату голову с уложенными в фантастическом беспорядке волосами, медленным речитативом пропела:
– Михаи-ил, ужин гото-ов... Ой, Вань, ты тоже здесь? – Она улыбнулась и вошла. – Ну вот и хорошо, а то мне неудобно было вас беспокоить... Прошу к столу, тетя Клава праздничный ужин приготовила!
– Ой-ой-ой, какие мы культурные! – протянул Иван.
Мишка медленно и неохотно, но послушно сел. И, надевая ботинки, попросил:
– Варя, может, будем на «ты»? А то как-то странно получается – с ним на «ты», со мной на «вы», а я ведь его младше...
– Да? – невежливо удивилась Варвара. – Ну да, да, конечно, будем на «ты»... Это я так, по привычке «выкаю», как в школе учили...
– Да не болтай – в школе ее учили! – зачем-то перебил ее Иван. – Наверное, растерялась перед незнакомым дяденькой, так и скажи...
– Почему это я растерялась? – обиделась Варвара. – Видали, мы таких «дяденек»!
– Да ну?! Где ж вы их видали? – заинтересовался он.
– Где надо, тебе знать не надо! – отчеканила она и, едва ли не показав ему язык, скрылась за дверью.
– Один – ноль, – заметил Мишка.
– Да, вот так-то...
Иван вздохнул и мечтательно провел рукой по неровной беленой стене за кроватью.
– Ничего не изменилось, надо же! А ведь десять лет прошло... С ума можно сойти.
Уже в коридорчике Мишка вдруг сказал:
– А забавная у тебя подружка. – И ехидно поинтересовался: – Ты ее только курить научил?
– Да, – неопределенно согласился Иван.
Перед тем как снова войти в комнату с большим креслом и секретером, он положил руку на плечо Горелову.
– Я ведь говорил, что тебе здесь понравится...
– Мне здесь нравится, – серьезно уверил тот.
ГЛАВА 7
Ужин этот Иван всегда вспоминал с чувством нежной радости и волнения.
Тетя Клава, как она велела им себя называть, была сама доброта и сердечность. Она была невероятно сентиментальной, из породы тех женщин, которые самозабвенно льют сладкие слезы над мыльными операми, не важно, нашими или импортными, и ко всем окружающим относятся как к малым неразумным детям, которым непременно надо помогать и постоянно оберегать от бесконечных жизненных трудностей. Впрочем, это нисколько не мешало ей быть восхитительно практичной и оставаться в наши трудные времена одной из самых зажиточных хозяек в городе.
Она сразу же приняла Ивана как родного, не говоря уже о Мишке, при взгляде на которого моментально прослезилась, и окружила их прямо-таки материнской заботой, ни на секунду не переставая хлопотать вокруг двух замученных нервной столичной жизнью и плохой экологией великовозрастных разгильдяев. Эта беспрестанная суета странным образом не утомляла тетю Клаву, видимо, потому, что очень шла ей – ее круглым серо-синим глазам, с вечно поднятыми от удивления выщипанными бровями, ее аккуратному курносому носику, розовым, все еще очень красивым губам и пепельным волосам; а также приятной округлости формам и даже хорошенькой крепдешиновой блузке – синей в белый горошек, с белым же кокетливым воротничком. Да и вообще все эти хлопоты были своеобразной, очень удачной формой кокетства, что, разумеется, никак не умаляло их искренности и практической пользы. И даже соседу Боре Сделай Движение, семидесятилетнему крепкому пьянчужке, которого она знала всю свою жизнь и который был лет на пятнадцать ее старше, она все старалась подложить в тарелку кусочек помягче, хотя Боря, съевший в начале вечера две вареные картошки, уже к еде не притрагивался, больше интересуясь так кстати купленным портвейном.
Боря нравился Ивану с давних пор. Это был сухой дедуля, с навсегда потемневшими от солнца лицом и руками, светлыми, по-старчески выцветшими, но всегда смеющимися и зоркими глазами. Он действительно был чем-то похож на мирно доживающего свой век мифологического сатира, который давно постиг всю мудрость жизни, попивая вино и добродушно лаская пробегающих мимо нимф. В принципе, дядя Боря представлял собой единственный приемлемый для Ивана образец старости. Он даже немного позавидовал этому старику и, в очередной раз протягивая руку, чтобы через стол чокнуться с ним, пообещал себе приехать умирать сюда, проводя неспешные, жаркие или дождливые дни во фривольно-философских раздумьях, матерными криками гоняя по горным склонам трех-четырех белых козочек и ежевечерне присаживаясь на теплые каменные плиты у крыльца, чтобы по разумной цене предложить туристам или многодетным жителям густое, душистое, желто-белое молоко в двух неизменных трехлитровых банках. Говорил Боря мало, но, когда говорил, прямо глядя на собеседника, становилось ясно, что он умен и может рассказать много интересного, а помалкивать предпочитает лишь из лени или джентльменства, предоставляя Клавдии право щебетать, расспрашивать, потчевать и удивляться. Он только изредка вставлял в разговор хитрую пословицу или хулиганскую, с матерком, прибаутку, чем вызывал громкий восторг Ивана, снисходительную усмешку Варвары и преувеличенное возмущение своей старинной соседки – она давным-давно привыкла к его поговоркам, но считала необходимым при очередном лихом выверте всплескивать руками и неодобрительно качать головой, смущенно косясь на московских гостей.
Хоть хозяйка и переживала не в меру, что не успела как следует подготовиться к приезду гостей, стол был заставлен закусками. Почетное место среди них занимали горячие, сочные голубцы на большом овальном блюде и замороженное до каменного состояния белоснежное, с красными прожилками сало, благоухавшее чесноком.
Удивляясь своему аппетиту, Иван отдал должное всему, что было на столе, чем, естественно, осчастливил тетю Клаву. И теперь, прихлебывая действительно неплохую «Массандру», сидя за раздвинутым по такому случаю круглым столом в этой комнате, освещаемой всеми пятью лампами под коричневым абажуром, заставленной фарфоровыми статуэтками, увешанной вышитыми салфетками и пожелтевшими фотографиями, он чувствовал себя так, словно был почти что родным этим милым людям. Да и сами они вели себя так просто, совершенно не делая разницы между ним – почти что «своим» и Мишкой – модным артистом, что это можно было бы назвать высшим пилотажем хорошего тона где-нибудь в Москве. Здесь же, и ему приятно было так думать, это происходило от простоты души и той симпатии, которую, как можно было надеяться, он им внушал.
От всего этого у него начался редкий кураж, и он с первых же минут стал душой компании. Он удачно шутил, рассказывал истории, подливал вина тете Клаве, для Варвары у него всегда был готов комплимент. При этом он успевал еще наслаждаться голубцами и портвейном, не забывая время от времени «тормошить» Мишку, хитро переглядываясь с Борей. Он рассказывал бесконечные истории «из жизни звезд», большинство из которых нагло выдумывал тут же на ходу, и не переставал поражаться почти забытому удовольствию, которое испытывал, видя, какую радость доставляют эти байки его доверчивым слушателям. Клавдия внимала ему, открыв рот, причем верила всему, даже явной чепухе, на которую все остальные не покупались. Боря Сделай Движение и Мишка тихонько подсмеивались над ней и незаметно чокались под столом «Массандрой», так как Клавдия сильно тревожилась за Борю и после второго бокала упорно не давала ему пить. Это было совершенно излишне – ведь он явно относился к тому типу веселых пьяниц, которые никогда не спиваются окончательно, при этом почти непременно находясь подшофе.
Вечеринка развивалась по классическому сценарию. Оживление нарастало прямо пропорционально выпитому, и скоро голоса, звучащие одновременно, звон фужеров, стук вилок по тарелкам, смех и возгласы удивления слились в один сумасшедший веселый гул.
Самым молчаливым из всех был, конечно же, Мишка, разговаривавший еще меньше Бори. Оживленный и почти счастливый в начале ужина, он постепенно сник и сидел неподвижно, машинально улыбаясь и кивая, – на самом деле снова погрузился в себя и лишь время от времени обводил тусклым взглядом стены и всю шумную компанию. С интересом его глаза задерживались лишь на Варваре, которая, безусловно, была ярким пятнышком на общем фоне.
Идеальная, чуть ли не с голубым отливом, совершенная белизна волос, вульгарная у кого угодно, только не у нее, – этот фантастический оттенок был настолько естествен, что она казалась пришелицей с другой планеты или одной из «детей будущего», резко подчеркивала светлую терракоту лица, словно поцелованного солнцем. На скулах и переносице загар был темнее. Так обычно загорают дети, еще не знакомые с коварством завистливого светила.
Иван, естественно, тоже не упускал случая полюбоваться ею, благо она сидела как раз напротив и, казалось, полностью была поглощена его рассказами. Однако, наблюдая за ней, он понял, что так именно казалось. Он понял это, заметив, как она ест, будто не чувствуя вкуса пищи, что делало ее только более очаровательной, как пьет, пожалуй слишком жадно, густое вино, темнеющее в пузатом бокале.
Надо сказать, что его веселье подхлестывалось одним обстоятельством. Та смутная мысль, вернее догадка, посетившая его еще днем, за кофе, постепенно, но неотвратимо приобретала форму и заставляла кровь быстрее бежать по венам, сообщая им возбуждение, чем-то схожее с тем, что он испытывал обычно, садясь за новую пьесу...
Так продолжалось, должно быть, часа два-три. Но постепенно разговор стал увядать. Боря Сделай Движение уже давно клевал носом над щедро заваленной яствами, почти нетронутой тарелкой. Он периодически вскидывал голову, но тут же снова бессильно опускал ее. Мишка молчал. Хлопотунья Клавдия заметно устала от сегодняшних приятных волнений, и только Иван с Варварой продолжали галдеть, бурно обсуждая какую-то, уже им одним интересную теорию... Она довольно много выпила, и теперь у нее горячо розовели щеки, глаза блестели, она громко говорила, оживленно и мило жестикулируя, и не стала возражать, когда ее тетя заявила, что сама уберет со стола, а они, если хотят, могут идти «досиживать» на террасу.
Так они и сделали – прихватив с собой недопитую бутылку, бокалы и фрукты в неподъемном хрустальном чане, прошли опять по деревянному коридорчику и через комнату Варвары, темную и пахнущую неожиданно – как будто детским маслом, вышли на балкон.
Балкон этот порадовал Ивана еще больше, чем ванная, немало послужившая сегодняшнему бурному веселью.
Вообще, чем больше он узнавал этот дом, тем больше он ему нравился, оказываясь живым воплощением неосознанных грез об идеальном жилище. Конечно, не все здесь соответствовало его представлениям о хорошей вкусе. Многое он бы поменял, особенно в интерьере, но балкон и ванная – эти две вещи примирили бы его и с еще большим количеством искусственных цветов, варварски распиханных в антикварные фарфоровые вазы!
