Текст книги "Шпион в доме любви. Дельта Венеры"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Но что же изменило его в ее глазах? Почему она не ощутила то сильное опьянение, которое обычно испытывала в его присутствии? В нем было что-то обычное, он был теперь так похож на всех прочих мужчин и так не похож на араба. Улыбка его казалась уже не такой лучистой, а голос – менее богатым на оттенки. Вдруг она бросилась к нему в объятия и обнюхала волосы. Она воскликнула:

– Почему ты не опрыскался духами?

– Они у меня кончились, – ответил арабский француз. – И больше не будет. Почему это так тебя расстраивает?

Линда попыталась воскресить в памяти ту атмосферу, которую он создавал вокруг нее раньше. Тело ее оставалось холодным. Она закрыла глаза и представила, как будто снова находится в Фесе и сидит в саду. Возле нее, на низенькой и мягкой кровати сидел араб. Он уложил ее на кровать и целовал. В ее ушах пел маленький фонтан, а рядом в курильнице горело всегдашнее ароматное дерево. Но нет, сон разбился вдребезги. Во французской комнате не было курений, а находящийся здесь же мужчина был ей чужим. Он уже не обладал тем колдовством, которое заставляло Линду хотеть его. Больше она к нему никогда не приходила.

Хотя случай с платком не вызвал у нее ни малейшего восторга, два месяца пребывания в своем собственном мире снова вывели Линду из равновесия.

Она ощущала, что ее преследуют воспоминания, рассказы, которые ей когда-то доводилось слышать, и чувство, что у окружающих ее людей было множество эротических переживаний. Она боялась, что теперь, когда она уже не получает ничего от близости мужа, ее тело умрет.

Она вспомнила, как в далеком детстве ее первое эротическое переживание явилось следствием одной неудачи. Мать купила ей новые штанишки, которые оказались малы и жали между ног. Они раздражали кожу, и по вечерам, перед тем, как заснуть, она чесалась. Уже засыпая, она чесалась меньше, и это было очень приятно. Она продолжала трогать кожу, и по мере того, как ее пальчики приближались к местечку посередине, удовольствие усиливалось. Она ощущала, как что-то твердеет под пальцами, когда она до этого дотрагивается, что-то невероятно чувствительное.

Через два дня ей нужно было идти на исповедь. Священник сидел на стуле, а ей надлежало стоять на коленях у его ног. Он был доминиканцем и носил длинный шнурок с кисточкой, висевший на боку. Склоняясь к его коленям, девочка чувствовала кисточку.

Когда он наклонялся над девочкой и говорил с ней, голос у него делался глубоким, теплым и давал ощущение спокойствия. Покончив с обычными грехами – злобой, ложью и так далее, – Линда замешкалась. Это не избежало внимания священника, и он стал нашептывать очень тихо:

– У тебя были нечестивые сны?

– Какие сны, отче? – переспросила она.

Твердая кисточка, которую она ощущала между ног, оказывала на нее то же воздействие, что и прикосновения накануне. Линда попыталась приблизиться. Ей хотелось слышать теплый и возбуждающий голос священника, спрашивавшего ее о нечестивых снах. Он сказал:

– Тебе когда-нибудь снилось, будто ты кого-то целуешь или кто-то целует тебя?

– Нет, отче.

Теперь кисточка уже возбуждала ее гораздо сильнее собственных пальцев, потому что она каким-то образом стала частью теплого голоса священника и произнесенного им слова «поцелуй». Она прижалась к нему и посмотрела в глаза.

Он почувствовал, что ей есть, в чем исповедаться, и спросил:

– Ты себя когда-нибудь ласкала?

– Как это «ласкала»?

Он хотел было промолчать, потому что решил, что ошибся, однако выражение личика девочки подтвердило его подозрение.

– Ты когда-нибудь трогала себя пальцами?

В это мгновение Линде захотелось сделать еще одно движение и испытать то самое всепоглощающее чувство, которое она обнаружила несколько ночей назад. Но она испугалась, что священник заметит ее действия и оттолкнет, и тогда она ничего не почувствует. Она твердо решила отвлечь его внимание и начала:

– Отче, это правда, я должна исповедаться в чем-то ужасном. Однажды ночью я стала чесаться и трогать себя и…

– Дитя мое, дитя мое, – сказал он, – сейчас же это прекрати. Это нечисто и разрушит тебе жизнь.

– Почему нечисто? – спросила она и сжала кисточку, ощущая, как растет возбуждение.

Священник наклонился так низко, что теперь почти касался губами ее лба.

– Эти ласки может подарить тебе только твой супруг. Если же ты станешь ими злоупотреблять, то ослабнешь, и никто не будет тебя любить. Сколько раз ты это делала?

– Три ночи. И сны мне снятся.

– О чем?

– Мне снится, как будто кто-то меня ласкает.

С каждым словом она возбуждалась все сильнее. С деланным стыдом и чувством вины она бросилась к ногам священника и склонила голову, как будто плачет, хотя на самом деле она сделала это потому, что кисточка довела ее до оргазма, и она не могла скрыть дрожь. Священник, решивший, что ее гложет стыд и чувство вины, обнял девочку, поднял с колен и стал утешать.

Марсель

Марсель спустился к дому-лодке с голубыми глазами, полными удивления и немого вопроса, полными отражений, как вода в реке. С глазами, голодными, жадными и голыми. А над ними – яростные брови, неукрощенные, как у страшилища. Дикость смягчалась ясным лбом и шелковистыми волосами. Кожа у него тоже была тонкой, нос и рот – уязвимыми и прозрачными, тогда как о силе его можно было судить по рукам крестьянина и бровям.

Разговаривая, он со своей склонностью анализировать мог показаться сумасшедшим. Все, что происходило, все, к чему бы он ни прикасался, каждый прошедший час суток комментировался и анализировался. Он не мог целовать, желать, обладать или наслаждаться кем-то, не попытавшись подробно изучить данный объект. С помощью астрологии он заранее планировал свои поступки. С ним часто происходили фантастические вещи, и он обладал способностью их вызвать. Однако стоило подобному событию произойти, как он накидывался на него, словно не верил в то, что это действительно случилось, что он был его участником, ему во что бы то ни стало нужно было сделать это предметом обсуждения и анализа.

Мне нравилась его чувствительная податливость перед тем, как он открывал рот, когда он походил на очень нежного зверька или на зверька очень чувственного, а его склонность не была настолько очевидна. Разгуливая со своей тяжелой сумкой, набитой изобретениями, заметками, программами, новыми книгами, новыми амулетами, новой парфюмерией и фотографиями, он не казался обиженным. В такие мгновения он скорее напоминал дом-лодку, плывущую без якоря. Он слонялся, изучал, наведывался к слабоумным, составлял гороскопы, собирал эзотерическое знание, а вместе с ним – цветы и камни.

– Во всем существует элемент совершенства, которым нельзя обладать, – говорил он. – Я вижу его во фрагментах обработанного мрамора и в отесанных кусках дерева. Существует совершенство в теле женщины, которое можно заполучить или познать до конца, только переспав с ней.

Он ходил в развевающемся галстуке, какие носили представители богемы лет сто назад, в фуражке Гарсона и полосатых брюках вроде тех, что носит француз среднего достатка. Или напяливал черную монашескую рясу и бабочку плохого провинциального актера, или повязывал шею косынкой альфонса, которая была желтого или красного цвета, как бычьи глаза. Или ходил в костюме, который получил от продавца вместе с галстуком и который мог принадлежать гангстеру с большой дороги, или в шляпе, которая бы больше подошла отцу, выгуливающему по воскресеньям своих одиннадцать детей. Он выступал в огромных рубашках повстанца, или в клетчатых рубашках, как будто был бургундским крестьянином, или в рабочем костюме из холстины синего цвета с мешковатыми брюками. Иногда он запускал бороду и начинал напоминать Иисуса. В другой раз он брился и тогда смахивал на венгерского скрипача со странствующего рынка.

Я никогда не знала, как он будет одет, когда нагрянет ко мне в гости. Его постоянство проявлялось только в его изменчивости, в умении делаться, кем угодно. Такова натура актера, для которого жизнь есть непрерывная драма.

Он сказал мне:

– Буду на днях.

И вот он лежал на кровати и рассматривал раскрашенный потолок дома-лодки. Он разгладил ладонями покрывало и посмотрел в окно на реку.

– Обожаю спускаться сюда, к домам-лодкам, – сказал он. – Это успокаивает. Когда я здесь, мои руки кажутся мне нереальными.

По крыше лодки барабанил дождь. В пять часов в Париже всегда царит очень эротическое настроение. В это время встречаются влюбленные, между пятью и семью, как во всех французских романах. Никогда ночью, потому что все француженки замужем и могут сняться с якоря только в «чайное время», которое есть величайшее алиби. В пять часов я всегда испытывала дрожь чувственности, которую разделяла с чувственным Парижем. С приближением сумерек мне начинало казаться, что все женщины устремляются на встречу с любовниками, а все мужчины бегут на встречу с любовницами.

Уходя, он целует меня в щеку, и его борода трогает меня, словно ласкает. Этот поцелуй в щеку, который следует рассматривать как братский, включает в себя всевозможные обещания.

Мы ходили вместе ужинать, и я предложила отправиться куда-нибудь потанцевать. Мы пошли в Bal Negre. Марсель был, как паралитик. Боялся танцевать, боялся прикоснуться ко мне. Я пыталась соблазнить его на танец, но он не поддавался. Он был неловок и испуган. Когда же он наконец обнял меня, я почувствовала его дрожь и пришла в восторг от того возбуждения, в которое его привела. Быть рядом с ним было упоительно. Я наслаждалась его стройным телом.

Я спросила:

– Тебе скучно? Может, ты хочешь, чтобы мы ушли?

– Мне не скучно, просто меня что-то блокирует. Как будто все мое прошлое останавливает меня. Я не могу отдаться полностью. Эта музыка какая-то дикая. У меня такое ощущение, как будто я могу сделать вдох, но уже не выдохну. Я заторможен и сам не свой.

Я больше не приставала к нему с просьбами потанцевать, а танцевала с негром.

Когда мы уходили из Bal Negre в прохладную ночь, он говорил о препятствиях, страхе и параличе, которые жили в нем. Я чувствовала, что никакого чуда не предвидится. Я хотела освободить его при помощи чуда, не словом, не прямо, не теми словами, к которым прибегаю, когда разговариваю с больными. Я знаю, что его мучает, потому что сама однажды страдала тем же самым. Но я знаю Марселя свободного и хочу вызвать к жизни именно его.

Однако, когда он пришел в дом-лодку и увидел там Ханса, когда встретил Густаво, пришедшего в двенадцать часов ночи и остававшегося еще после того, как он собрался уходить, Марсель заревновал. Я видела, как темнеют его синие глаза. Целуя меня и желая доброй ночи, он зло косился на Густаво.

Мне он сказал:

– Выйди-ка на минутку.

Я вышла из лодки и прошлась с ним по сумеречным пирсам. Как только мы оказались одни, он нагнулся и поцеловал меня страстно и яростно, словно пил из моего рта своими припухшими губами. Я снова подставила ему рот.

– Когда ты придешь ко мне в гости? – спросил он.

– Завтра. Я приду к тебе в гости завтра, Марсель.

Когда я пришла к нему, он, желая меня поразить, надел свой лоскутный костюм. Костюм напоминал русскую одежду, на голову он надел меховую шапку, на ноги– высокие, черные валенки, доходившие ему почти до бедер.

Его комната напоминала хижину путешественника, набитую хламом со всего света. Стены были завешаны красными коврами, а постель накрыта шкурой. Комната была замкнута сама в себе, интимна и роскошна, как комнаты в опиумном сне. Шкуры, темно-красные стены, вещи, похожие на фетиши африканского священника – все вместе это выглядело фантастически эротично. Мне захотелось нагишом растянуться на шкурах и быть взятой среди этого животного запаха и ласкового меха.

Итак, я стояла посреди красной комнаты, а Марсель меня раздевал. Он обнял меня руками за голую талию. Он усердно исследовал мое обнаженное тело пальцами и ощупывал мои покатые сильные бедра.

– Впервые настоящая женщина, – сказал он. – Здесь побывало много женщин, но ты первая настоящая, женщина, перед которой я могу преклоняться.

Когда я уже лежала на кровати, у меня было такое чувство, как будто аромат и ощущение от шкур и животность Марселя сливаются вместе. Ревность взяла верх над его стеснительностью. Он был, как зверь, с жадностью познающий меня всеми возможными способами и ощупывающий всюду. Он усердно меня целовал и кусал в губы. Он лежал на шкурах и целовал мои груди, трогал мои ноги, лоно и ягодицы. Потом он двинулся в темноте выше и воткнул свой член мне в рот. Пока он скользил взад-вперед, я пустила в ход зубы, но ему это, кажется, даже понравилось. Он смотрел на меня и ласкал все тело руками, чтобы досконально познать его через пальцы.

Я положила ноги ему на плечи, чтобы он мог одновременно проникать в меня и видеть. Видеть он хотел все. Хотел видеть, как член ускользает в меня, а потом выходит, сверкающий, большой и твердый. Я упиралась на кулаки, чтобы ему было удобнее пронзать меня. Потом он перевернул меня на живот, лег сверху, как собака, и ввел член сзади, держа мои груди в руках, имея возможность одновременно меня зондировать и ласкать. Он был неутомим и не мог кончить. Я ждала его, чтобы кончить вместе, но он продолжал оттягивать этот момент. Он мешкал и хотел все время ощущать мое тело, все время чувствовать свое собственное возбуждение. Я уже была готова устать и воскликнула:

– Кончай, Марсель, кончай!

Толчки его стали отчаянными, и мы начали приближаться к оргазму, пока я не застонала в голос, и он кончил почти одновременно со мной. Освобожденные, мы улеглись на шкуры.

Мы лежали в полумраке, окруженные странными вещами – санями, сапогами, ложками из России, поделками из хрусталя и ракушками. На стенах висели эротические рисунки из Китая. И это все вместе, даже кусок лавы из Кракатао, даже бутылка с песком из Мертвого моря, вызывали эротические ассоциации.

– Твой ритм подходит мне, – сказал он. – Большинство женщин для меня слишком торопливы, из-за чего я ударяюсь в панику. Они кончают, и тогда уже я боюсь продолжать. Они не оставляют мне времени почувствовать их, узнать их и угнаться за ними, и я чуть с ума не схожу, когда они уходят, я думаю об их наготе и не получаю оргазма. А вот ты медленна. Ты как я.

Мы стояли возле камина и разговаривали, пока я одевалась. Марсель просунул руку мне под юбку и снова начал ласкать, и мы вдруг вновь ослепли от желания. Я стояла с закрытыми глазами, ощущала руку и двигалась ей навстречу. Он закатал подол юбки своими крестьянскими кулачищами, и я подумала, что мы должны снова лечь в постель, но вместо этого он сказал:

– Подними платье.

Я прислонилась к стене и прижалась телом к его телу. Он зарылся головой между моих ног и стал сосать и лизать, пока я снова не увлажнилась. Тогда он извлек член и взял меня у стены. Член его был твердым и прямым, как бур, и он все бурил и бурил меня, а я истекала влагой и таяла в его страсти.

Мне больше нравится заниматься любовью с Густаво, чем с Марселем, потому что он не бывает уклончивым, испуганным или нервным. Он отдается мечте, и мы гипнотизируем друг друга ласками. Я трогаю его шею и запускаю пальцы в черные волосы. Я ласкаю ему живот, ноги и бедра. Когда я трогаю Густаво от шеи до ягодиц, его тело начинает дрожать от наслаждения. Он, как женщина, любит, чтобы его ласкали, и это делает его член твердым. Я не прикасаюсь к нему до тех пор, пока ствол не начинает трепетать. Густаво задыхается от возбуждения. Я беру член в руку, сжимаю и двигаю кулаком вверх-вниз. Или же я дотрагиваюсь до самого кончика языком, а Густаво двигает им взад-вперед в моем рте. Иногда он кончает мне в рот, и тогда я проглатываю семя. В другой раз он первым начинает меня ласкать. Я быстро становлюсь влажной, потому что пальцы у него теплые и опытные. Иногда я настолько распаляюсь, что ощущаю приближение оргазма от одного лишь прикосновения его пальцев. Чувствуя, что я вот-вот кончу, он возбуждается. Он не ждет, пока мой оргазм кончится, но загоняет член внутрь, как будто затем, чтобы ощутить последние спазмы. Его пенис заполняет меня полностью, он словно создан для меня и потому легко скользит в одну и в другую сторону. Я обнимаю пенис внутренними губками и как бы посасываю его. Иногда он кажется больше, чем обычно, и словно заряжен электричеством, так что наслаждение оказывается бесконечно большим и долгим, а оргазм никогда не прекращается.

Женщины соблазняют его часто, но он устроен так же, как они, и должен чувствовать, что влюблен сам. Хотя красивая женщина может привести его в восторг, он оказывается импотентом, если при этом нет какой бы то ни было любви.

Странно, как характер человека отражается в его манере любить. Если он нервозен, смущен, неуверен и испуган, то же будет и с актом любви. Если человек расслаблен, любовь превращается в наслаждение. Член Густаво никогда не расслабляется, поэтому он не спешит и проделывает все с уверенностью. В возбуждении он ощущает себя как дома и вкушает соитие спокойно и полностью, до последней капли. Марсель же более неуверен в себе и беспокоен. Даже когда член его тверд, я замечаю, что он все время должен демонстрировать свою силу из опасения, что это скоро прекратится.

Вчера вечером, прочитав несколько эротических описаний Ханса, я вытянула руки над головой. Я почувствовала, что мои сатиновые трусики слегка сползли с талии. Мой живот и лоно ощущались, как живые. В темноте мы с Хансом бросились в долгую оргию. Мне казалось, будто я нахожусь вместе со всеми женщинами, с которыми ему довелось иметь дело. Все, к чему прикасались его пальцы, все языки, которые он когда-либо чувствовал, все срамные губки, которые он обнюхивал, каждое слово, сказанное им об эротике – все это я вобрала в себя как оргию незабытых впечатлений, целый мир оргазмов и лихорадки.

Мы с Марселем лежали в его постели. В полумраке комнаты он разглагольствовал о своих эротических фантазиях, о том, как трудно дается их воплощение. Ему всегда хотелось иметь женщину, на которой было бы множество юбок, под которые он мог бы лечь и заглянуть. Он помнил, как проделал это со своей первой нянькой. Он улегся и притворился, что играет, а на самом деле пялился ей под юбки. Это первое эротическое переживание он запомнил навсегда.

Тогда я сказала:

– Но я не против. Давай сделаем все то, что мы хотим. У нас впереди вся ночь, а здесь у тебя вещей столько, что всего и не перепробуешь. У тебя есть и костюмы. Я с удовольствием для тебя их надену.

– Правда? – обрадовался он. – Тогда и я сделаю все, о чем бы ты меня ни попросила.

– Сперва давай костюмы. У тебя есть несколько крестьянских юбок, которые я могла бы надеть. Начнем с твоих фантазий, воплотим их в жизнь первыми. А теперь я буду наряжаться.

Я вышла в другую комнату и надела разные юбки, которые он привез из Греции и Испании, одну поверх другой. Когда я вошла, Марсель лежал на полу. При виде меня он даже покраснел от радости. Я присела на край постели.

– А теперь встань, – сказал он.

Я поднялась, а он продолжал лежать и все смотрел под юбки мне между ног. Он слегка раздвинул их руками. Я стояла, расставив ноги. Взгляд Марселя возбудил меня, и вскоре я начала танцевать, как танцуют арабские женщины, прямо над его лицом, медленно покачивая бедрами, чтобы он видел, как двигается среди юбок мое лоно. Я все танцевала и двигалась по кругу, а он рассматривал меня и тяжело дышал от волнения. В конце концов он уже не мог сдерживаться. Он притянул меня к себе и принялся целовать и кусать. Через некоторое время я его остановила.

– Не заставляй меня кончить, подожди.

Я отошла и вернулась уже голой, в одних только черных сапогах, готовая воплотить его следующую эротическую фантазию. Теперь он хотел, чтобы я была жестокой.

– Пожалуйста, будь жестокой, – умолял он.

Совершенно нагая, в одних только длинных черных сапогах, я начала приказывать ему делать самые унизительные вещи. Я сказала:

– Пойди и найди мне красивого мужчину. Я хочу, чтобы он взял меня у тебя на глазах.

– Не буду, – ответил он.

– Я приказываю тебе. Ты же обещал делать все, что я захочу.

Он встал и ушел. Через час он возвратился вместе с одним из своих соседей, с очень красивым русским. Марсель был бледен. Он видел, что русский мне нравится. Он уже успел объяснить ему, чем мы тут занимаемся. Русский улыбнулся мне. Мне было вовсе необязательно его возбуждать. Подойдя ко мне, он уже был взволнован моей наготой и черными сапогами. Я не просто отдалась ему, я еще и шепнула:

– Постарайся, чтобы это продлилось подольше.

Марсель страдал, пока я наслаждалась русским, который был большим, сильным и выносливым. Наблюдая за нами, Марсель вынул свой член. Член был напряжен. Когда я уже готова была испытать оргазм вместе с русским, Марсель захотел сунуть член мне в рот, однако я не позволила. Я сказала:

– Оставь это на потом. Мне еще есть о чем тебя попросить. Я не хочу, чтобы ты кончил сейчас!

Русский разговелся, а потом остался во мне и хотел продолжать, однако я отстранилась. Он сказал:

– Я бы желал остаться и посмотреть, если позволите.

Марсель был против, и мы отослали его. Русский благодарил меня, иронично и лихорадочно, и хотел побыть с нами еще.

Марсель бросился к моим ногам.

– Это жестоко. Ты же знаешь, что я люблю тебя. Это жестоко.

– Но это сделало тебя страстным, не так ли, это сделало тебя страстным.

– Да, но и больно тоже. Я бы с тобой так не поступил.

– Ты сам этого хотел. Это тебя возбудило.

– А чего ты теперь хочешь?

– Хочу заниматься любовью и смотреть в окно, – ответила я. – И чтобы прохожие смотрели на меня. Ты должен взять меня сзади, и никто не будет видеть, чем мы занимаемся. В этом мне нравится именно таинственность.

Я встала у окна. Из другого дома люди могли видеть, что происходит в комнате, и пока я так стояла, Марсель взял меня. Я не выказала ни малейшего признака возбуждения, и все-таки я наслаждалась. Он дышал тяжело и почти терял самообладание, в то время как я приговаривала:

– Спокойно, Марсель, делай так, чтобы никто ничего не заметил.

Прохожие видели нас, но думали, что мы просто стоим и смотрим на улицу. Мы же вкусили такого оргазма, который бывает у тех, кто сношается всюду в переходах или под мостами ночного Парижа.

Мы устали и закрыли окно. Затем отдохнули и разговорились в темноте о том, что помнили, и о снах. Я сказала:

– Два часа назад я села в метро в час-пик, чего я обычно не делаю. Поток людей сминал меня, но я держалась. Тут я вдруг вспомнила случай в подземке, о котором мне однажды рассказала Альрун. Она была уверена в том, что Ханс пользовался людским потоком, чтобы тискать женщин. В то же мгновение я почувствовала руку, которая легонько касалась моего платья, как будто невзначай. Пальто мое было распахнуто, а под ним на мне было тонкое платье, и рука трогала меня легонько через платье, за лоно. Я не отстранилась. Мужчина, стоявший передо мной, был так высок, что я не видела его лица. Да я и не хотела. Я не была уверена в том, что это именно он, и не хотела знать, кто это. Рука ласкала платье и надавливала все сильнее в поисках губок. Я подвинулась, чтобы облегчить эту задачу. Пальцы надавили еще сильнее и проследили форму губок с уверенным, хотя и легким давлением. Я испытала прилив наслаждения. Качка поезда сдавила нас, и я прижалась к его руке. Он осмелел и ухватил меня за лобок. Теперь я уже с ума сходила от возбуждения, я чувствовала, что вот-вот испытаю оргазм, и незаметно терлась о руку. Казалось, рука ощущала то же, что и я, и продолжала ласкать до тех пор, пока я не кончила. Оргазм заставил меня задрожать всем телом. Поезд остановился, и поток пассажиров исчез. Исчез вместе с ним и мужчина.

Объявлена война. По улицам ходят плачущие женщины. В первую ночь проводилась светомаскировка. Раньше мы уже пробовали нечто подобное, но теперь, когда все серьезно, это ощущается совершенно по-другому. Теперь Париж серьезен. Улицы были совсем черные. То здесь, то там можно увидеть синенький, зелененький или красненький аварийный огонек, маленький и приглушенный, как свечка на иконостасе в русских церквах. Все окна затянуты черной материей. Витрины кафе занавешены или закрашены синим. Стояла мягкая сентябрьская ночь, казавшаяся еще мягче из-за темноты. Была очень странная атмосфера – атмосфера ожидания и напряжения.

Я медленно шла по бульвару Распай, чувствовала себя одинокой и захотела дойти до Собора, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить. Через некоторое время я была на месте. Здание было набито битком, половина народа – солдаты, другая половина – обычные проститутки и натурщицы, но многие художники исчезли. Многих отозвали на родину, каждого в его страну. Ни американцев, ни испанцев не осталось, равно как и немецких беженцев. Здесь снова царила французская атмосфера. Я села и скоро разговорилась с Гизель, молоденькой девушкой, с которой до того уже общалась несколько раз. Она была рада меня видеть. Сказала, что не смогла усидеть дома. Ее брата призвали в армию, и семья горевала. Потом за столик подсел еще один наш знакомый – Роже. Постепенно нас стало пятеро. Мы все пришли в кафе, чтобы быть вместе с другими. Мы все чувствовали себя одинокими. Темнота изолировала и не давала выйти на улицу. Приходилось сидеть в четырех стенках, чтобы не быть одному. Никому из нас это не улыбалось. Так мы сидели, наслаждаясь светом и вином. Солдаты были в хорошем расположении и все настроены приветливо. Все барьеры были сломлены. Никто не ждал, пока его представят. Все подвергались одной опасности и испытывали одинаковую необходимость в компании, приветливости и тепле.

Потом я предложила Роже:

– Пойдем на улицу.

Мне снова захотелось выйти в темноту. Мы шли медленно и осторожно. Так мы дошли до арабского ресторана, который мне нравился, и заглянули в него. Посетители сидели за низенькими, расставленными по кругу столиками, а полная арабская женщина танцевала.

Когда мужчины давали ей денег, она прикрепляла бумажки к груди и танцевала дальше. В тот вечер здесь было полно солдат, опьяневших от тяжелого арабского вина. Танцовщица тоже была навеселе. На ней никогда не было много одежды, несколько легких прозрачных юбок да пояс, а теперь юбки были открыты спереди, и когда она танцевала танец живота, можно было видеть, как танцуют волосы на ее лоне, а полные кожные складки дрожат.

Один из офицеров предложил ей десятифранковую монету и сказал:

– Посмотрим, сможешь ли ты подобрать ее своей киской.

Это ничуть не смутило Фатиму. Она подошла к столику офицера, положила деньги на самый краешек, раздвинула ноги и сделала незаметное движение, как будто танцуя, так что кончики ее срамных губок дотронулись до монеты. Сначала она все никак не могла за нее ухватиться. Пробуя, она издала ртом всасывающий звук, заставивший солдат возбужденно рассмеяться. В конце концов ее губки напряглись вокруг монетки настолько, что Фатима смогла ее подобрать.

Танец продолжался. Молодой араб, игравший на флейте, пожирал меня глазами. Роже сидел рядом со мной, но был полностью поглощен танцовщицей и тихо улыбался. Взгляд араба по-прежнему жег меня. Я чувствовала его кожей, как поцелуй или клеймо. Все были пьяными, все пели и смеялись. Когда я встала, араб тоже поднялся. Я не совсем отдавала себе отчет в том, что делаю. При выходе находилось маленькое темное помещение, куда вешались пальто и шляпы. Девушка, отвечавшая за гардероб, сидела сейчас вместе с солдатами. Я вошла в комнатушку.

Араб понял. Я ждала среди пальто. Он положил одно из них на пол и уложил меня сверху. В приглушенном свете я видела, как он извлекает замечательный член, гладкий и красивый. Такой красивый, что я захотела взять его в рот, однако он мне не позволил это сделать. Араб сразу же вложил мне его в лоно. Член был очень теплым и твердым. Я испугалась, что нас заметят, и хотела, чтобы араб поторопился. Я была так возбуждена, что тотчас же кончила, тогда как араб продолжал неутомимо меня пронзать и вдавливать в пол.

За своим пальто из зала вышел полупьяный солдат. Мы не шевелились. Он забрал его, не заходя туда, где лежали мы. Араб долго не кончал. В его руках, пенисе и языке была какая-то сила. У него все было сильным. Я ощущала, как его член увеличивается и теплеет, пока кончик не достал до матки с такой мощью, что чуть ли не поцарапал ее. Он двигался взад-вперед в одном ритме, никуда не торопясь. Я запрокинулась и перестала думать о том, где мы находимся. Я думала только о его твердом члене, скольжение которого было ритмичным и гипнотизирующим. Не меняя ритма, он кончил, как струя в фонтане. Он не вынул член, и тот продолжал оставаться твердым. Он хотел, чтобы я кончила еще раз. Однако посетители уже начали расходиться из ресторана. К счастью, пальто попадали на пол, и мы оказались под ними как в шалаше. У меня не было ни малейшего желания двигаться. Араб спросил:

– Мы еще увидимся? Ты такая нежная и красивая. Мы еще когда-нибудь увидимся?

Роже искал меня. Пока я сидела и поправляла одежду, араб исчез. Уходивших стало еще больше. Ресторан закрывался в одиннадцать. Посетители решили, что я гардеробщица. Когда Роже нашел меня, я уже протрезвела. Он вызвался проводить меня домой и сказал:

– Я видел, как на тебя глазеет этот араб. Будь осторожна.

Марсель и я шли через мрак, заходя в кафе, где при входе нужно было раздвигать тяжелые темные гардины. От этого у нас возникало ощущение, как будто мы входим в подземный мир или в город, где живут демоны. Черный, как нижнее белье парижских проституток или чулки танцовщиц из канкана, широкие черные подвязки для женщин, созданных самыми сумасшедшими капризами мужчин, с маленькими черными корсетами, подчеркивающими груди и поднимающими их навстречу мужским губам, и черные сапоги, о которых читаешь в сценах порки из французских романов. Марсель весь дрожал от желания. Я спросила его:

– По-твоему, существуют места, вдохновляющие на занятие любовью?

– Определенно существуют, – ответил он. – Так мне по крайней мере кажется. Как тебе захотелось заняться этим на моей постели со шкурами, так же и мне всегда хочется любить в местах, где на стенах висят ковры или драпировки, отчего возникает ощущение, будто ты в матке. Мне всегда хочется заниматься любовью там, где много красного и много зеркал. Но больше всего меня возбудила одна комната, которую я видел недалеко от бульвара Клиши. Как ты знаешь, там живет знаменитая шлюха с деревянной ногой, от которой многие приходят в восторг. Она всегда меня восхищала, потому что я был уверен в том, что никогда не заставлю себя лечь с ней в постель. Я был убежден, что стоит мне взглянуть на ее деревяшку, как я испугаюсь.

Человеком она была жизнерадостным, улыбчивым и симпатичным. У нее были обесцвеченные волосы, однако брови были черными и кустистыми, как у мужчины. Над верхней губой пробивался мягкий пушок. До того, как она обесцветила волосы, она наверняка была смуглой, пышноволосой девушкой с юга Франции. Собственная нога у нее была сильной и мощной, а тело довольно красивым. Однако я не мог заставить себя обратиться к ней с вопросом. Глядя на нее, я вспоминал картину Курбе[39]39
  Гюстав Курбе (1819–1877) – французский художник, участник Парижской Коммуны 1871 г.


[Закрыть], которую мне однажды довелось видеть. Это было живописное полотно, заказанное одним богачом и изображавшее женщину в момент совокупления. Будучи великим реалистом, Курбе запечатлел ее половой орган и ничего больше. Руки, ноги и голову он опустил. Он изобразил торс с тщательно выписанным лоном, искаженным страстью и обхватившим член, торчащий из очень черных зарослей. И все. У меня было ощущение, что с той проституткой происходит все точно так же: клиент думает только о ее влагалище и старается не смотреть ни на ее ноги, ни на что-либо другое. Может, это кого и возбуждало. Я стоял на углу улицы и размышлял, когда навстречу мне вышла другая молоденькая проститутка. Молоденькая шлюшка – зрелище в Париже довольно редкое. Она разговаривала с той, у которой была деревянная нога. Начался дождь. Юная проститутка сказала: