Текст книги "Шпион в доме любви. Дельта Венеры"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Художники и натурщицы

Как-то утром меня пригласили в одну студию в Гринвич Виллидж, где скульптор по имени Мийар корпел над очередным творением. Он уже сделал черновой набросок и теперь достиг того момента, когда ему понадобилась натурщица.

Это была фигура в тонком, соскальзывающем платье. Все линии тела были видны. Он попросил меня раздеться полностью, потому что для него это было единственной возможностью работать. Он был настолько поглощен скульптурой и смотрел на меня так рассеянно, что я не раздумывая сняла одежду и приняла нужную позу. Хотя в то время я была еще довольно неопытна, он заставил меня поверить в то, что тело мое ничем не отличается от лица и что я просто статуя.

Работая, он рассказывал о своей прежней жизни на Монпарнасе, и время летело быстро. Не знаю, должны ли были его истории распалять меня, однако сам он не выказал ни малейшего признака того, что интересуется мной. Ему нравилось воссоздавать атмосферу Монпарнаса ради самого себя. Вот одна из тех историй, которые он мне поведал:

«У одного современного писателя была жена, страдавшая нимфоманией. Кроме того, она явно болела туберкулезом. Лицо у нее было бледным, как мел, черные, глубокосидящие глаза горели. Веки она подводила зеленой краской. Была она довольно пышной и ходила в черных обтягивающих платьях. По сравнению с остальным телом талия ее отличалась стройностью. Она носила большой греческий пояс, серебряный, имевший сантиметров десять в ширину и усыпанный камнями. Пояс был потрясающий. Он напоминал пояс рабыни и наводил на мысль о том, что в глубине души она тоже раба – раба своего эротического голода. При взгляде на нее возникало ощущение, что стоит только расстегнуть этот пояс, и она упадет к вам в объятия. Он весьма смахивал на пояс девственности, который был выставлен Музее Клани и который по преданиям крестоносцы надевали на своих жен. Очень широкий серебряный пояс с приспособлением, которое прикрывало женщине пах и оставалось на замке до тех пор, пока не возвращала муж. Однажды кто-то рассказал мне удивительную историю о крестоносце, который надел на свою супругу пояс девственности и попросил лучшего друга присмотреть за ключом на тот случай, если самого его вдруг убьют. Не отъехал он и нескольких километров от дома, как друг нагнал его и, не слезая с коня, сердито крикнул: „Послушай, ты подсунул мне не тот ключ!“

Вот какие чувства вызывал в нас пояс Луизы. Когда она входила в кафе и ее голодные глаза скользили по нам в надежде услышать приглашение сесть за столик, мы знали, что она вышла на охоту. Ее супруг не мог не догадываться о том, что происходит. Бедняга все время разыскивал ее, а друзья сообщали ему, что она сидит в том или ином кафе, и он шел туда. Это давало ей возможность ускользнуть с одним из нас в номер гостиницы. Потом мы все дружно пытались втолковать ей, куда пошел за ней ее муж. В конце концов он настолько отчаялся, что стал просить своих лучших друзей спать с ней, чтобы она по крайней мере не уходила с чужими.

Он очень боялся иностранцев, особенно латиноамериканцев, негров и кубинцев. Он наслушался сплетен об их необыкновенной сексуальной выносливости и чувствовал, что, если его супруга попадет им в лапы, ему ее уже не вернуть. Однако, переспав по очереди со всеми его друзьями, Луиза все же повстречалась с одним из этих иностранцев.

Это был кубинец, очень смуглый и необыкновенно красивый, с длинными гладкими волосами, как у индуса, и благородными чертами лица. Жил он, по-видимому, на Домской площади, пока не находил женщину, которая ему нравилась. Они исчезали дня на два-три, запирались в номере какого-нибудь отеля и выходили из своего убежища только тогда, когда полностью удовлетворяли друг друга. С женщинами он вытворял такое, что потом уже ни одна из них не хотела видеться с ним вновь. После этого он возвращался в кафе, садился и снова заводил вдохновенные речи. Обладая перечисленными талантами, он был еще и весьма одаренным мастером фресковой живописи.

Стоило им с Луизой встретиться, как они тотчас же поспешили удалиться с глаз долой. Антонио страшно привлекала ее белая кожа, большие груди, узкая талия и длинные, гладкие светлые волосы. А она была в восторге от его лица, мускулистого тела, медленных движений и спокойного нрава. Его смешило буквально все. При виде его возникало ощущение, будто мир вокруг не существует, а есть только эротические переживания Антонио, что завтра не наступит, что никого больше не существует – что есть только эта комната, этот вечер и эта постель.

Когда она в ожидании замерла возле большой железной кровати, он сказал:

– Оставь пояс.

И начал медленно срывать с нее платье. Без малейшего признака напряжения он разодрал его на куски, как будто оно было бумажным. При виде такой силищи Луиза содрогнулась. Теперь она стояла совершенно обнаженная, если не считать серебряного пояса. Он распустил ей волосы, и они рассыпались по плечам. Только тогда он уложил ее на постель и, упершись ладонями в груди, поцеловал долгим поцелуем в губы. Она ощущала болезненную тяжесть серебряного пояса и рук Антонио, сдавливавших ее голую кожу. Она готова была вот-вот сойти с ума, ослепленная страстью. Она не могла больше ждать. Она не могла даже подождать, пока он разденется сам. Однако Антонио отнесся к ее нетерпеливым движениям презрительно. Он продолжал целовать Луизу, словно хотел выпить своими темными губами весь ее рот, язык и дыхание, а руки его тем временем сжимали тело женщины, оставляя повсюду ноющие метины. Влажная, она трепетала, раздвигала ноги и все пыталась подлезть под него и расстегнуть брюки.

– Времени достаточно, – сказал он. – Вполне достаточно. В этой комнате мы пробудем много дней. Времени хватит нам обоим.

С этими словами он отвернулся и разделся. Тело его было покрыто золотистым загаром, а пенис, гладкий, большой и напряженный, блестел, словно отполированный жезл. Луиза повалилась на возлюбленного и взяла пенис в рот. Его пальцы были повсюду. В ее анусе, во влагалище, тогда как сам он лизал ей ушки и просовывал язык в рот. Он кусал ей соски, целовал и кусал кожу живота. Она попыталась удовлетворить свое желание, потершись о его бедро, но он не позволил ей это сделать. Он изгибал ее, как хотел, так, словно она была резиновая. Своими сильными руками он хватал ее за ту часть тела, которую желал, и подносил к губам, как будто она была съедобная, нисколько не заботясь о том, что происходит с остальным телом. Он брал ее за ягодицы, кусал и целовал их.

– Возьми меня, Антонио, ну возьми же, я не могу больше ждать, – умоляла она, однако он не слушал ее.

К тому времени голод в ее матке превратился во всепоглощающее пламя и чуть не сводил Луизу с ума. Всему, что бы она ни предпринимала, спеша разговеться, он противодействовал. Стоило ее поцелую оказаться дольше обычного, как Антонио отстранялся. Когда она двигалась, серебряный пояс позвякивал, словно рабская цепь. Луиза и в самом деле была теперь рабой этого смуглого гиганта. Он господствовал, как царь, и ее страсть должна была подчиняться его страсти. Она осознала, что ничего не сможет противопоставить его силе воли. Он требовал покорности. Полное истощение умертвило в ней страсть, и тело ее расслабилось. Оно стало мягким, как вата, а он продолжал ласкать ее с еще большим восторгом. Она была его рабыней, его собственностью, безвольным телом, уступчивым и нежным под руками мужчины. Он трогал каждое углубление ее тела, не оставляя без внимания ничего, мял ее, лизал, вгрызался в кожу большими сверкающими зубами и оставлял на ней отметины.

Страсть, до сих пор остававшаяся на поверхности кожи неким раздражением, теперь ушла в глубь тела Луизы. Страсть оседала, тлела и превращалась в огонь, только и ждавший, чтобы вспыхнуть, когда Антонио пробуждал его своим ритмом. Его прикосновения походили на танец, придававший телам новую форму. Сейчас они лежали, приникнув друг к другу, как две ложки, его пенис покоился между ее ягодиц, а ее груди с болезненной чувственностью волновались под его руками. Он по-львиному присел над ее распростертым телом и, раздвинув ягодицы, проник в нее. Он проделал это впервые и заполнил Луизу, как не заполнял никто из его предшественников, достав до дна матки.

Влага так и капала из нее, а когда он двигался взад-вперед, слышались хлюпающие звуки. Из нее вышел весь воздух, так наполнил ее его член. Он все время двигался, направляя толчки в самую матку, но как только дыхание ее участилось, он выскользнул, сверкающий влагой, и принялся ласкать по-новому. Он откинулся на кровати, отчего член устремился вверх, и велел ей сесть верхом, чтобы он снова оказался в ней и волосы на их лобках соприкоснулись. Она повалилась на него, провела грудями по его груди и поцеловала, после чего выпрямилась и начала скользить вверх и вниз по члену. Иногда она приподнималась, так что в ней оставалась только головка пениса, и начинала двигаться очень осторожно, чтобы он не выскочил совсем, но касался самых краешков срамных губок, красненьких, припухших и сомкнутых на нем наподобии ротика. Потом она вдруг рухнула и впустила в себя член на всю длину, не переставая целовать Антонио. Его ладони все это время оставались на ее ягодицах, мешая двигаться слишком быстро и не давая кончить.

Он спустил ее с кровати, поставил на четвереньки на пол и сказал:

– Пошевеливайся.

Она поползла по комнате, длинные светлые волосы свисали вдоль тела, а серебряный пояс казался грузом вокруг талии. Он встал позади Луизы на колени и, накрыв тело женщины своим, проник в нее. Взяв Луизу сзади, он просунул под нее голову и, крепко держась руками и губами, принялся сосать груди, словно она была животным. Оба тяжело дышали и извивались. Только после этого он поднял любовницу обратно на постель и обнял ее ногами свои плечи. Он взял ее грубо, и их тела задрожали в оргазме, таком яростном, что Луиза решила, будто вот-вот сойдет с ума от ненависти и желания, чего она никогда прежде не испытывала. Антонио лежал и улыбался, пытаясь отдышаться. Потом они легли спать».

На следующий день Мийар рассказал о художнице Мафуке, мужчине-женщине с Монпарнаса:

«Никто толком не знал, кто она такая. Одевалась она, как мужчина, и была маленькой, худенькой и плоскогрудой, с короткими, гладкими волосами. Лицо у нее было, как у мальчика, а в бильярд она играла, как мужчина. Пила она тоже, как мужчина, скрестив ноги, когда стояла за стойкой. Как мужчина, она рассказывала непристойные анекдоты, а рисунки ее обладали силой, какую редко встретишь у женщин. Однако имя ее звучало по-женски, ходила она походкой женщины, и поговаривали, что у нее нет пениса. Мужчины ума не могли приложить, как им с ней обращаться. Иногда они запанибратски хлопали ее по плечу.

Жила она в студии вместе с двумя девушками. Одна из них работала натурщицей, вторая была танцовщицей в ночном клубе. Однако никто не знал, какие у них взаимоотношения. Было ощущение, что две девушки живут как муж с женой. Каково же тогда было место Мафуки? Они никогда не отвечали на вопросы. На Монпарнасе всем всегда хотелось знать все до мелочей. Некоторые гомики предпринимали попытки подступиться к Мафуке, но получали от ворот поворот. Она всегда была готова вступить в перебранку и лупила от души.

Однажды, будучи подхмельком, я пошел к ней в гости. Дверь была распахнута, и, войдя, я услышал смех на балконе. Две девушки явно занимались любовью. Сначала их голоса звучали нежно и ласково, затем они стали страстными и неразборчивыми, а под конец до меня уже доносились только стоны. Потом все стихло.

Тут вошла Мафука и увидела, что я стою и прислушиваюсь.

– Можно мне подняться и посмотреть? – попросил я.

– Ладно, – ответила она. – Ступай медленно за мной. Они не станут беспокоиться, если решат, что это я. Им нравится, когда я подсматриваю.

Мы поднялись по узкой лестнице. Мафука крикнула:

– Это я.

Звуки не прекратились. Когда мы взобрались на самый верх, я нагнулся, чтобы меня не заметили. Девушки были совершенно голые. Они лежали на полу и странно терлись друг о дружку. Мафука склонилась над ними и погладила.

– Ложись с нами, Мафука, – сказали они.

Однако она снова пошла вниз, и я поспешил за ней.

– Мафука, – спросил я, – ты все-таки мужчина или женщина? Почему ты живешь вместе с этими двумя девицами? Если ты мужчина, то почему у тебя самой нет женщины? А если ты женщина, почему у тебя никогда не бывает мужчин?

Мафука ответила мне улыбкой.

– Всем это непременно нужно знать. Все чувствуют, что я не мальчик. Женщины это чувствуют. Мужчины не уверены на все сто. Я – художник.

– Что ты имеешь в виду, Мафука?

– А то, что, как и многое другое художники, я бисексуал.

– Да, но такова природа художников. Они могут быть мужчинами с женской психологией, но у них не бывает двусмысленного тела, как у тебя.

– У меня тело гермафродита.

– Ах, Мафука, дай мне посмотреть на него!

– А ты обещаешь, что не попытаешься переспать со мной?

– Обещаю.

Сначала она сняла рубашку и показала юное мальчишеское тело. Грудей у нее не было, только соски. Потом она сняла брюки. На ней были кружевные трусики телесного цвета. Ноги ее обладали красивыми женскими формами. Ко всему прочему, она носила чулки с подвязками.

– Позволь мне снять подвязки. Обожаю подвязки.

Элегантным движением балерины она протянула мне ногу. Я осторожно избавил ее от подвязок и увидел очень красивую ступню. Рассмотрел ее ноги, которые были само совершенство. Потом скатал чулки и обратил внимание на то, что кожа нежная, как у женщины. Ступни у нее были маленькие, ноготки на пальчиках – аккуратно подкрашены. Я пришел в еще больший восторг и начал ласкать ее ноги.

– Ты ведь обещал, что не будешь ко мне приставать, – напомнила она.

Я поднялся. Она спустила трусики. И я увидел под кудряшками на лобке, похожем формой на женский, маленький сморщенный пенис мальчика. Она стояла, давая мне себя рассмотреть.

– Почему у тебя женское имя, Мафука? Не считая рук и ног, ты – вылитый мальчик.

Мафука рассмеялась, на сей раз звонким, приятным женским смехом.

Гляди почему, – сказала она, улеглась на кровать, раздвинула ноги и показала, что за членом у нее находятся пухленькие срамные губки, гладкие и розовые.

– Мафука!

Желание было разбужено. Странное желание переспать с мужчиной и женщиной одновременно. Она видела, что со мной творится, и встала на ноги. Я попытался убедить ее лаской, но она увернулась.

– Тебе что, не нравятся мужчины? – спросил я. – Ты никогда не спала с мужчиной?

– Я девственна. Я не люблю мужчин. Меня привлекают только женщины, но я не могу быть с ними мужчиной. Мой пенис, как у мальчика, – не встает.

– Ты настоящий гермафродит, Мафука, – сказал я. – Говорят, что в этом виновато наше время, потому что границы между мужским и женским началами оказались размыты. Большинство людей половинчаты. Однако мне никогда еще не приходилось видеть физических проявлений этого. Наверное, ты очень несчастна. Ты счастлива с женщинами?

– Женщины меня привлекают, но я страдаю, потому что не могу быть с ними мужчиной, а еще потому, что когда я оказываюсь с лесбиянками, они не удовлетворяют меня по-настоящему. Но мужчины меня не привлекают. Я влюбилась в Матильду. Ну эту, натурщицу. И не смогла ее удержать. Она нашла себе настоящую лесбиянку, которая, как она решила, удовлетворяет ее лучше. От моего пениса у нее все время возникает ощущение, что я не совсем лесбиянка. Она знает, что не имеет надо мной никакой власти, хотя я и была в нее влюблена. У тех двух девушек другие взаимоотношения. Я остаюсь между ними вечно неудовлетворенной. Не люблю я и с женщинами общаться. Они слишком индивидуалистки и мелочны. Держатся за свои тайны и секреты, разыгрывают комедии и выпендриваются. Мне больше по душе мужская натура.

– Бедная Мафука.

– Бедная Мафука. Когда я появилась на свет, никто не знал, как меня назвать. Родилась я в одной российской деревеньке. Меня сочли выродком и ради моего же благополучия хотели уничтожить. И только когда я приехала в Париж, печали мои поубавились, потому что я почувствовала в себе талант художника».

Покидая студию Мийара, я всегда шла в какой-нибудь кафе-бар и размышляла над тем, что он мне рассказал. Я думала о том, случается ли нечто подобное, например, здесь, в Гринвич Виллидж. Я была в восторге от работы натурщицей, потому что могло произойти столько всего интересного. Я решила посетить одну вечеринку, на которую меня пригласил художник по фамилии Браун. Меня обуревала жажда приключений.

В костюмерной Клуба Художественной Моды я взяла напрокат вечернее платье, а заодно и туфли. Меня сопровождали еще две натурщицы: рыжеволосая девушка по имени Молли и девушка со скульптурной внешностью, которую звала Этель и которая была любимицей ваятеля.

Голова моя все время была забита монпарнасскими историями Мийара, и я чувствовала, что вот сейчас увижу отсвет того мира. Зрелище захудалой мастерской несколько обескуражило меня: два дивана без подушек, холодное освещение и никакого украшательства, представлявшегося мне необходимым во время званых вечеров.

На полу стояли бутылки, стаканы и резные чашки. Лестница уводила на балкон, где Браун держал свои инструменты. Тонкая ширма скрывала умывальник и газовую плитку. На переднем плане в комнате висела картина женщины, занимающейся любовью с двумя мужчинами. Женщина вот-вот готова была кончить, тело ее съежилось, белки закатились. Мужчины покрывали ее, один держал пенис в ней, другой затолкнул свой ей в рот. Картина была написана в натуральную величину и действовала отталкивающе. Все рассматривали ее и восхищались. Я была в восторге. Я впервые видела такого рода искусство, и смешение чувств, которое вызывала картина, потрясло меня.

Рядом с первой картиной находилась вторая, еще более впечатляющая. На ней была изображена скудно меблированная комната с большой железной кроватью. На кровати сидел мужчина лет сорока, одетый в какое-то старье, небритый, со слюнявым ртом, отвисшими веками и выражением полной деградации в глазах. Он уже приспустил брюки, а на его голых коленях, в очень короткой юбчонке, сидела маленькая девочка, в ротик которой он клал леденец. Ее голенькие ножки лежали на его волосатых ляжках.

Глядя на эти две картины, я испытала то же чувство, которое испытывает человек, пьющий спиртное: внезапное головокружение, теплая волна пробегает по телу, окружающее видится сквозь туман. В теле пробуждается нечто неясное и непонятное, новое ощущение голода и беспокойства.

Я посмотрела на остальных гостей. Однако они видели на своем веку столько подобных вещей, что оставались равнодушными. Они смеялись и болтали.

Одна натурщица рассказала о своих приключениях на фирме, занимавшейся производством нижнего белья.

«Я дала ответ на объявление, согласившись работать натурщицей для художника, который рисовал нижнее белье. Я уже не раз выполняла подобную работу, за которую обычно получала один доллар в час. Рисовавших одновременно было, как правило, много, кроме того, заходили и посторонние – секретарши, стенографистки и почтальоны. На сей раз помещение оказалось пустым. Это была обычная контора с письменным столом, картотекой и рисовальными принадлежностями. За чертежным столиком меня ждал мужчина. Я получила стопку нижнего белья и нашла ширму, за которой могла переодеться. Сперва я надела комбинацию. Пока художник работал, я стояла по пятнадцать минут за раз.

Работа у нас ладилась. Когда он делал мне знак, я заходила за ширму и переодевалась. Сменила несколько миленьких моделей из шелка с кружевным верхом и вышивкой. На мне были трусики и лифчик. Мужчина курил и рисовал. В самом низу вороха лежало несколько пар трусиков и бюстгальтеров черного цвета из плетеных кружев. Мне часто приходилось позировать обнаженной, так что я не стала спорить. Трусики и бюстгальтеры были очень красивыми.

Большую часть времени я смотрела в окно, а не на мужчину. Перестав в какое-то мгновение слышать поскрипывание карандаша, я слегка повернулась в его сторону, не меняя позы. Он сидел за столиком и пялился на меня. Вскоре я поняла, что он извлек свой член и теперь находится в трансе.

Я испугалась того, что могут возникнуть проблемы, поскольку кроме нас в конторе никого не было, и зашла за ширму, чтобы одеться.

Он сказал:

– Не уходите, я ничего вам не сделаю, просто я люблю смотреть на женщин в красивом белье. Я не сдвинусь с места. А если хотите заработать еще, наденьте мое любимое и постойте четверть часа. Я приплачу вам пять долларов сверху. Белье можете взять сами, оно лежит на полке.

Я сняла коробку. То было самое великолепное белье, какое мне когда-либо приходилось видеть: тончайшее черное кружево, похожее скорее на паутину, и трусики с разрезами спереди и сзади и узкой кружевной окантовкой. Бюстгальтер был сделан так, что соски выглядывали из двух треугольных дырочек. Я заколебалась, поскольку опасалась возбудить художника настолько, что он не сдержится и станет ко мне приставать.

– Не бойтесь меня, на самом деле я вовсе не люблю женщин и никогда их не трогаю. Мне нравится белье. Но мне нравятся и женщины в красивом белье. Если я к вам прикоснусь, то моментально стану импотентом. Я не сойду со своего места.

Он отодвинул стол и теперь сидел, выставив член. Член несколько раз вздрогнул, художник оставался на стуле.

Я решила надеть белье. Пять долларов соблазнили меня. Мужчина выглядел не слишком сильным, и я была уверена, что сумею за себя постоять. И вот я уже в трусиках с разрезами, жду и поворачиваюсь, чтобы он смог увидеть меня со всех сторон.

Потом он сказал:

– Достаточно.

Казалось, он чем-то обеспокоен, лицо его искривилось. Он попросил меня быстрее одеваться и уходить. Торопливо сунул мне деньги, и я ушла. У меня было ощущение, что он ждет, когда я исчезну, чтобы он смог поонанировать.

Я и раньше знавала мужчин, вроде него. Они могут украсть у привлекательной женщины туфельку, на которую потом смотрят и онанируют».

Эта история всех развеселила.

– Мне кажется, – сказал Браун, – что в детстве мы так или иначе склонны к фетишизму. Помню, как я прятался в материнском шкафу и приходил в полный экстаз, обнюхивая и трогая ее одежду. Даже сегодня я не могу устоять перед женщиной, которая носит вуальку, тюль или перо, потому что это вызывает во мне те же чувства, которые я испытывал в том шкафу.

Его слова напомнили мне, как в 13 лет и я пряталась по той же самой причине в платяном шкафу одного молодого человека. Ему было двадцать пять, и он обходился со мной как с маленькой. Я была в него влюблена. Он брал меня в долгие прогулки на своем авто, и я сходила с ума уже от сознания того, что сижу с ним рядом и касаюсь его ноги своей. По вечерам, ложась спать, я доставала банку сгущенного молока, в которой прокалывала дырочку. Я гасила свет, сидела в темноте, пила сладенькое молочко и ощущала во всем теле необъяснимое наслаждение. Тогда я думала, что быть влюбленной и пить молоко каким-то образом связано. Я вспомнила об этом гораздо позднее. Когда впервые ощутила вкус мужского семени.

Молли рассказала, что в том же возрасте любила есть имбирь и одновременно нюхать камфару. Имбирь согревал ее и расслаблял, а от шариков камфары слегка кружилась голова. В таком полуодурманенном состоянии она могла лежать часами.

Этель повернулась ко мне и сказала:

– Надеюсь, ты никогда не выйдешь замуж за мужчину, который не будет привлекать тебя эротически. Так случилось со мной. Я люблю в нем все: его манеру поведения, его лицо, его тело, то, как он работает и обращается со мной, его мысли, его улыбку, его манеру говорить – все, кроме сексуальности. В нем нет ни малейшего изъяна. Любовник он превосходный. Он чувствителен и романтичен, он очень внимателен и сам черпает многое из нашего общения. Он восприимчив и влюблен. Вчера ночью он пришел ко мне в постель. Я уже почти спала и не смогла совладать с собой, что у меня обычно получается, когда я не хочу уязвлять его чувств. Он лег рядом и начал приставать ко мне, нежно и неторопливо. Обычно все кончается быстро, поскольку только так я еще могу это выдерживать. Я даже не даю ему поцеловать меня, если могу этого избежать. Я ненавижу прикосновения его губ и отворачиваюсь, что я сделала и прошлой ночью. А знаете что я устроила потом? Сжав кулаки, я вдруг принялась лупить его по плечам, я впивалась в него ногтями, а он воспринял это как свидетельство того, что я жутко возбуждена и продолжал. Я шептала как можно тише: «Ненавижу тебя». А после спрашивала себя, не слышал ли он. Что он мог подумать? Уязвила ли я его? Его самого сильно клонило в сон, так что когда все закончилось, он просто поцеловал меня, пожелал спокойной ночи и ушел к себе. Я до сих пор не знаю, слышал ли он, как я говорю: «Ненавижу тебя». Но нет, я образовывала слова одними губами, не произнося их вслух. Он только заметил: «Вчера ты порядком возбудилась», и довольно улыбнулся.

Браун завел проигрыватель, и мы начали танцевать.

Та малая толика алкоголя, которую я успела выпить, ударила мне в голову, и мне почудилось, будто вся вселенная начала расширяться. Все было просто и легко, как заснеженная горка, с которой я могла скатываться без каких-либо осложнений. Я почувствовала, что прекрасно знаю этих людей и очень их люблю. Однако в качестве партнера по танцам я все-же выбрала самого сдержанного художника. Мне показалось, что он, как и я, делает вид, будто привык к тому, что происходит вокруг, однако в душе ощущает себя не слишком уверенно. Другие художники во время танцев приставали к Молли и Этель. Мой избранник на это не отваживался, и я смеялась, довольная собой и тем, что нашла его. Браун обратил внимание на то, что художник не позволяет себе выходок по отношению ко мне, подошел и пригласил меня на танец. Он высказал несколько лукавых замечаний относительно девушек-девственниц, и я подумала, уж не меня ли он имеет в виду. Он крепко прижал меня к себе, я вырвалась и вернулась к моему робкому молодому живописцу. К тому времени с ним уже начала было заигрывать одна художница, так что он был рад, что я возвратилась. Мы снова стали танцевать, окутанные нашим смущением. Остальные гости уже вовсю целовали и ласкал друг друга.

Художница скинула блузку и теперь отплясывала в одной комбинации. Мой стеснительный партнер сказал:

– Если мы останемся здесь, то скоро будем вынуждены улечься на пол и заняться любовью. Может быть, пойдем?

– Да, давай, – согласилась я.

Мы покинули вечеринку. Вместо того, чтобы приставать ко мне, он все время говорил. Я рассеянно слушала. У него возникла идея написать с меня картину. Он изобразит меня эдакой подводной женщиной, бесплотной, прозрачной и зеленой, как море, за исключением моего ярко-алого рта и такого же алого цветка в волосах. Он спросил, не могла бы я ему попозировать. Я ответила не сразу, поскольку была все еще слегка опьянена после выпитого в студии, и он спросил, как бы извиняясь:

– Ты расстроена оттого, что я не был груб?

– Вовсе нет. Я выбрала тебя именно потому, что была в тебе уверена.

– Сегодня я впервые был на вечеринке, – униженно признался он. – А ты не из тех женщин, с которыми можно обращаться… таким образом. Как ты вообще стала натурщицей? Чем ты еще занималась? Ведь я знаю, что натурщица не обязательно бывает проституткой, но ей приходится сталкиваться со множеством предложений.

– У меня все замечательно, – сказала я, отнюдь не восторгаясь тем оборотом, который приняла беседа.

– Я беспокоюсь за тебя. Я знаю, что есть художники, работающие объективно. Я сам такой. Но всегда наступает мгновение, когда она раздевается или одевается, и тогда я чувствую себя неуверенно. Так происходит, когда я вижу ее тело в первый раз. А как было в первый раз у тебя?

– Я ничего не почувствовала. Я воспринимала себя как уже завершенную картину. Я смотрела на свое тело, как на вещь, как на безличную вещь.

Ненасытное желание пережить хоть что-нибудь давило и угнетало меня, и я чувствовала, что ничего так никогда и не случится. У меня было дикое желание стать настоящей женщиной, броситься в водоворот жизни. Откуда только у меня возникла эта идефикс о том, что я обязательно должна сначала влюбиться? Где начнется моя настоящая жизнь? Всякий раз входя в студию, я ждала, что вот сейчас произойдет чудо, но чуда не случалось. У меня было такое ощущение, как будто я окружена стремниной, но не могу в нее попасть. Мне нужно было найти кого-нибудь, кто бы переживал то же, что и я, но куда мне было податься?

Я обнаружила, что скульптор находится под неусыпным контролем супруги. Она частенько заходила в студию, когда ее не ждали. Он боятся, хотя я не могла понять, чего именно. Они пригласили меня провести две недели на их даче, где мне тоже предстояло ему позировать – точнее, пригласила меня она. Она сказала, что ее муж терпеть не может прерывать работу в период отпуска. Однако только женщина ушла, как скульптор повернулся ко мне и сказал:

– Ты должна придумать повод не ехать, а иначе она подпортит тебе жизнь. Ей неспокойно – она мучается навязчивыми идеями и думает, что все натурщицы – мои любовницы.

Это было напряженное время, когда мне приходилось бегать из студии в студию, и я не успевала даже позавтракать. Я позировала для обложек еженедельников, журнальных иллюстраций и рекламы. Я всюду видела свое лицо, даже в метро, и думала, узнают ли меня окружающие.

Скульптор стал моим лучшим другом. Мне не терпелось увидеть работу завершенной. Но однажды утром, придя в студию, я обнаружила, что он разбил статую. Он сказал, что попытался поработать над ней без меня. Однако не было похоже, что он огорчен. Я расстроилась. Глупость случившегося наводила на мысль о том, что сделано это было нарочно. Но сам скульптор был даже как будто рад тому, что придется все начинать снова.

Джона я повстречала в театре. Меня привлек его голое. Он заставил меня вибрировать с силой органа. Когда он повторил мое имя и произнес его с ошибкой, это было похоже на ласку. У него был самый глубокий, самый теплый голос, который мне когда-либо приходилось слышать. Я едва отваживалась поднять на него взгляд. Я знала, что у него большие, ярко-синие глаза, что он высок и беспокоен. Он переступал с ноги на ногу с нервозностью скакуна. У меня было такое ощущение, как будто его присутствие исключает все остальное: театр и моего друга, сидевшего рядом. Он вел себя так, словно я его очаровывала и гипнотизировала. Он продолжал говорить, а сам все смотрел на меня, но я не слушала его. В то мгновение я уже была не маленькая девочка. Стоило ему открыть рот, как у меня возникало ощущение, будто я лечу по головокружительной спирали, опутанная его красивым голосом. Своим воздействием голос и в самом деле напоминал наркотик. Когда в конце концов Джон, как он выразился, «украл» меня, мы взяли такси.