Текст книги "Остров женщин"

Автор книги: Альваро Помбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Однажды поздно вечером маме позвонили по телефону. Телефон стоял в прихожей, как в большинстве домов в те годы, и мы слышали, как она повесила трубку и подошла к двери в гостиную, где мы все, включая фрейлейн Ханну и тетю Лусию, в тот момент и находились. Наконец она вошла и, когда мы все к ней повернулись, сказала:

– Это старший брат Томаса Игельдо, спрашивает, не у нас ли он и не видели ли мы его в последние несколько дней. Я сказала, что он не приходил уже недели две, с тех пор как вы пошли в школу, а брат его сказал, что звонит, потому что беспокоится, хотя и предполагал, что у нас его быть не может. Вот уже три дня, с сегодняшним четыре, как он исчез, и никто не знает, где он. Он говорит, они узнавали в Летоне – в пункте «скорой помощи», в полиции, в жандармерии, везде, проверили списки постояльцев во всех пансионах и гостиницах, но все без толку. Он не хочет ничего говорить своей жене и тем более родителям, они совсем старые, и не знает, как поступить, поэтому звонит.

Тетя Лусия высказалась чересчур, на мой взгляд, категорично (а может, я позже так подумала), словно хотела сразу покончить с этим делом:

– Небось захотелось парню прогуляться, вот и поехал, к примеру, в Мадрид, а что не сказал никому, так вы же знаете, какой он у нас неразговорчивый, и дома, наверное, тоже слова из него не вытянешь…

– Этого не может быть, – сказала мама. – Томаса с братом водой не разольешь. Наверняка с ним что-то произошло.

На что тетя Лусия, которая иногда бывает самой настоящей злюкой, сказала:

– Господь не допустит, чтобы с ним что-то произошло. В конце концов, это совершенно нормально, если парень его возраста не хочет на веки вечные остаться в Сан-Романе, да еще с братом, невесткой, их детишками и «Ла Нота де Оро» в придачу. Я всегда считала, что лучше ничего не объяснять или объяснять, когда уже вернешься, пусть тогда попробуют отнять то, что было, как говорил папа, когда внезапно отправлялся в Мадрид к своей Пепе Хуане.

– Какие глупости ты иногда говоришь, Лусия. При чем здесь это? Папа есть папа, а Томас – хороший парень, будто ты не знаешь. Нет, что-то случилось…

Два дня спустя, когда мы уже поднимались в спальню, из пустоты прихожей, словно из колодца, зазвонил телефон. Мама взяла трубку, а тетя Лусия, стоя позади нее, у лестницы, слушала, как она говорит:

– О, господи! По крайней мере, вы его нашли.

Это оказался брат Томаса Игельдо.

– Бедняга, он звонит, чтобы мы не волновались, – сказала мама.

Меня поразило, что беда, приключившаяся с Томасом, не была несчастным случаем, например, он не утонул, как Индалесио, и вообще в несчастье, которое с ним произошло, не было ничего случайного. Мама коротко пересказала то, что сообщил ей по телефону брат Томаса: его нашли на пляже в Санта-Кристине, в сорока километрах от Сан-Романа, босого и небритого, и он не мог сказать ни где живет, ни кто он, ни что делает на песчаном берегу. Его увидели рыбаки, которые в тот день во время отлива отправились за навахами [34]34
  Навахи – вид моллюсков.


[Закрыть].

~~~

Был воскресный вечер, время чая. Занавески уже опустили, но безудержный ветер бился в ставни, напоминая о великой осени, накрывшей облаками море и остров, и о царящем снаружи мраке. В такое время нет ничего лучше, чем сидеть дома, хотя почему-то именно в эти часы, когда ты, казалось, надежно защищена от внешнего мира, он занимает тебя куда больше, чем в одинаково яркие летние дни, лишенные контрастов. Я помню тот вечер, потому что это было вскоре после несчастья с Томасом и дома я особенно остро ощущала себя в безопасности, а еще из-за слов тети Лусии, вернее, из-за одного слова, будто она была сивиллой и могла предсказывать будущее, пусть неопределенно, какими-то ничего не значащими, легкомысленными фразами: «Вот мы сидим здесь все вместе, такие сытые, пьем чай, едим свежие булочки и ни о чем не думаем, да и зачем думать, если тут так хорошо, и всегда было, даже до войны. Даже то, что продукты выдавали по карточкам, нам очень нравилось, я обожала тот зеленый хлеб, помнишь? ну конечно же помнишь, да и война здесь едва чувствовалась». Мы во все глаза смотрели на нее, и я, помню, подумала, что иначе мы никогда на нее и не смотрели, мы всегда слушали ее с изумлением. Не помню, что говорили остальные, может, ничего, а может, что-то насчет бури, о которой в полдень сообщили по Национальному радио и которая в нашей части побережья обещала быть сильнее всего. Во всяком случае, возникла пауза – достаточно длинная, чтобы переварить услышанное, и достаточно короткая, чтобы все мы сочли естественным, что тетя Лусия продолжает говорить, о чем говорила, хотя никто пока не понял, о чем именно. «…Это произошло со многими семьями, такими же, как наша, тот же чай, те же удобные кресла, симпатичные домики, симпатичные уголки, и вдруг, ни с того ни с сего – крик-крак, и всё!» Именно это слово я имела в виду, когда говорила о тете Лусии и сивилле, – «крик-крак»! Мы с Виолетой и Фернандито почти одновременно спросили, что такое крик-крак. «Как что? – ответила она. – Слово само за себя говорит. Все потерять, заложить свою собственность, вдруг остаться буквально без единого реала, как семья Касусос. Они покинули свой дом, в чем были, спасибо еще, банкиры хоть это разрешили оставить. И жаловаться они не могли, права не имели, потому что нечего было становиться на сторону этого сумасшедшего кайзера. И нечего было столько тратить. В их доме только и говорили что о политике да театре. Если ты не бросал femme fatale [35]35
  Роковая женщина (фр.).


[Закрыть] ^[2] в meublé [36]36
  Меблированная комната (фр.).


[Закрыть]на бульваре Капуцинов или не ставил все время на желтое в roulette [37]37
  Рулетка (фр.).


[Закрыть], значит, ты не поэт». «Лусия, дорогая, в рулетке только два цвета, желтого там нет, как же можно на него ставить», – смеясь, говорила мама, и мы все смеялись вместе с ней. «Возможно, это был покер, откуда мне знать, мы ведь никто ни во что не играем, вот папа, да, любил покутить, но все с оглядкой, он такой был скупой, бедняжка, правда, благодаря этому мы хоть что-то имеем».

Это был беспощадный возраст, когда от души смеешься над разбитой вазой.

Мы с Виолетой и Фернандито много говорили об этом крик-крак, но по-разному. Если мы беседовали втроем, то «солировал» Фернандито, который считал крик-крак чудесной возможностью завербоваться в торговый флот; мы же с Виолетой обсуждали невероятность подобных ситуаций, которые, несмотря ни на что, казались нам очень забавными, – представление, характерное для нашей семьи и нашего возраста, когда будущее нас ничуть не заботило. К тому же в те дни мы обе – и Виолета, и я – нуждались в такой безобидной теме, иначе нам пришлось бы говорить о бегстве Томаса Игельдо, а эта ситуация была немного похожа на ту, что возникла после отъезда отца. Эти два исчезновения – одно по собственной воле, другое (поскольку речь шла, видимо, о психическом расстройстве) непроизвольное – одинаково повлияли на будущее Виолеты и в то время были одинаково важны для нас обеих.

Мы с Виолетой уже легли. Я читала сборник из пятидесяти стихотворений Рильке в переводе Вальверде, кстати, принесенный Томасом Игельдо на одно из последних занятий. Помню, он сказал – очень медленно, он всегда так объяснял, и мне это особенно в нем нравилось и до сих пор нравится, если мне кто-то так объясняет, – что он его стихи не понял, но это «крупнейший поэт-философ».

– Иногда какие-то вещи получаются сами собой, – сказала Виолета очень тихо, словно в полусне. Честно говоря, я не придала ее словам особого значения, но все-таки спросила, какие вещи она имеет в виду. – Многие. – И повторила: – Которые получаются сами собой, вот какие.

В том, как она это произнесла, делая паузы между словами, я что-то почувствовала. Я с шумом перевернула страницу показывая, что предпочитаю читать, чем говорить о всяких глупостях, и в какой-то момент даже хотела сказать, что она мешает мне сосредоточиться, так как эту книгу с ходу не одолеть.

– Что ты имеешь в виду? Я не понимаю, что значит «сами собой».

– Так это же самое главное! – сказала Виолета уже своим обычным голосом, но с оттенком вполне объяснимого нетерпения.

– Если это самое главное, пожалуйста, повтори еще раз. Я читаю такие необычные стихи, что половину не понимаю, и не очень внимательно слушала, извини.

– Если ты невнимательно слушала, то теперь уже все равно. Да я и сама не знаю, что это значит…

– Все равно, будь добра, повтори, я уверена, что это не глупости.

– Я сказала, что иногда что-то получается само собой, во всяком случае у меня.

– Что, например?

– Например, когда я обманываю.

Это был неожиданный ответ, и все сразу повернулось по-другому, будто недомолвки, вызванные появлением отца, остались позади и я перенеслась в то время, когда ни о каком отце речь не шла и мы с Виолетой полностью доверяли друг другу. Правда, тогда мы были детьми, и сохранять доверие не составляло труда – это было безотчетное взаимное движение души, основанное на общих привычках. Обман считался серьезным проступком, мы часто это обсуждали, и неудивительно, что Виолета привела именно такой пример, однако он был совершенно неподходящим, и я тут же ринулась в бой:

– Этого не может быть! Из всего, что ты говоришь, ложь всегда бывает самой обдуманной, потому что обычно для нее есть какая-то причина. А то, что получается, как ты говоришь, «само собой», происходит без всякой причины. Обманщик отличается от остальных тем, что у него есть причина, чтобы соврать.

– А если он не знает причину, тогда что? – Такие каверзные вопросы были в характере Виолеты.

– Как правило, – заявила я со всей твердостью, на какую была способна, – он ее знает, если он, конечно, не набитый дурак.

– Значит, я набитая дура.

– Если бы ты была дурой, ты бы так не говорила. Но ты не дура, по крайней мере, до сегодняшнего дня ею не была, а ни с того ни с сего дурами не становятся. Ты же понимаешь, мы бы это давно заметили.

– А вот и нет, может быть, и не заметили бы, особенно ты, потому что ты думаешь не о том, какая я, а о том, что для меня подходит, а что нет. Думаешь, если ты старшая, я должна быть такой, какой ты хочешь. Ты постоянно за мной следишь, и за Фернандито тоже – хотя за ним тебе вообще не нужно присматривать, – только потому, что ты старшая.

Эти фразы, особенно последняя, показались мне слишком точными и логичными для человека, который ненавидел точные определения ни в отношении себя, ни в отношении чего бы то ни было…

– Так ты скажешь или нет, кого ты имела в виду, когда говорила насчет обмана? Себя? Если да, тогда объясни, в чем дело!

– Ну… несколько дней назад я сказала одну вещь, даже не одну, а несколько, но поскольку я сказала их без причины, значит, по-твоему, это не обман.

– По-моему, это от многого зависит, – сказала я, вспоминая нашу прежнюю болтовню. Казалось, это было давным-давно, хотя на самом деле совсем недавно.

– От чего, например?

Если я хотела, чтобы она рассказала то, что собиралась, нужно было ее успокоить.

– От того, что́ именно ты сказала, тогда будет ясно, обман это или нет. А еще от того, кому ты это сказала и где, и от разных других вещей.

– Во-первых, это не я начала, это он стал спрашивать.

– Кто он?

– Томас.

– Томас Игельдо?

– А ты знаешь еще каких-нибудь Томасов? Кто еще это может быть? Томас, конечно!

– Ладно, говори, что ты сказала, и покончим с этим.

Теперь Виолета сидела на кровати и, обхватив руками колени, смотрела на меня. Она вроде бы слегка улыбалась, но я не была уверена, что эта улыбка выражает обычные в таком случае чувства…

– В те дни, когда вы с Фернандито не приходили, Томас, чтобы меня развлечь, говорил разные вещи, например, какой замечательный у меня слух от природы, даже без всяких занятий. Я сказала, что ничего особенного в нем нет, хотя мать Мария Энграсиа тоже говорила, что слух у меня гораздо лучше, чем у других девочек в классе. Я так сказала не из скромности и не для того, чтобы ему, наоборот, захотелось еще больше меня хвалить, а знаешь, почему? Потому что каждый раз, когда он говорил, какой необыкновенный у меня слух, мне казалось, что он говорит совсем о другом, вроде того, что «если ты такая красивая, то и слух у тебя должен быть прекрасный». Да, что-то вроде этого. Мне нравилось думать, что если у меня хороший слух, значит, я красивая – дома мы ведь о красоте не думаем. Это было радостно, и приятно, и немножко стыдно, и хотелось, чтобы он увидел, какая я сама чудесная, а слух – это так, пустяки. Я чувствовала себя как тогда с папой, понимаешь? В том смысле, что обычно все мы какие-то бесчувственные, во всяком случае, мне так кажется, а тебе?

– Нет, Виолета, мне так не кажется. И объясни, пожалуйста, почему это все мы бесчувственные? Это очень серьезный вопрос, Виолета.

– Очень просто. У нас есть то, что для жизни, может быть, и лучше, – манеры, привычки, это у нас действительно есть. Папа говорит, в нас нет чего-то очень важного, а без этого никаких чувств не бывает.

– Выходит, твой отец вбил тебе это в голову?

– Мой отец – и твой отец тоже, он нам обеим отец. Знаешь, давай о чувствах поговорим в другой раз, а сейчас я лучше тебе расскажу, как однажды Томас меня по-настоящему удивил. Мы разучивали, вернее, я разучивала «Тарару» [38]38
  «Тарара» – популярная испанская песня.


[Закрыть]для правой руки, без аккомпанемента, и вдруг Томас мне говорит: «Следи за моей рукой!» Я стала следить, а он, пока играл – ему ведь не надо смотреть на клавиши, он может смотреть на меня, – сказал: «У тебя такое прекрасное, такое одухотворенное личико, как у ангела, тебе еще не один раз это скажут». Что я могла ему ответить? Я улыбнулась, и всё. Вот такая история.

– Ничего удивительного в этом нет, да и что особенного может быть в пошлости? Пошлость, она и есть пошлость, ничего странного.

– Ну, если ты говоришь, значит, так оно и есть. Всё, больше ничего не буду рассказывать. А что же тогда может быть удивительным? Чувства – вот что, и я это ощутила, какую-то теплоту, которой ни с кем из вас никогда не ощущаю. И Томас это ощутил, я знаю, что ощутил, потому что он перестал на меня смотреть, оставил в покое «Тарару» и заиграл на память Лунную сонату Бетховена.

Тут я не выдержала:

– Мы уже два часа говорим, Виолета, а так и не разобрались с тем, с чего начали! Какое отношение «Лунная соната» и «Тарара» имеют к тому, что какие-то вещи получаются сами собой, или к вранью? Если он сказал, что ты красивая, так это правда, ты и есть красивая.

– Я и не говорю, что это он обманул, это я. Когда я почувствовала то, о чем я тебе рассказывала, я сказала, что никто никогда не говорил мне, какая я красивая, а сказала я это, потому что знала, что он скажет: «Я в это не верю». Я понимала, что он вряд ли еще раз скажет что-нибудь такое, от чего я опять почувствую то, чего никогда раньше не чувствовала, но мне так этого хотелось, что я даже вспотела, как от горячего молока. И он действительно сказал: «Я в это не верю», а я сказала: «И правильно делаешь, потому что это неправда, мне уже несколько мальчишек об этом говорили, и взрослые люди, очень солидные, и я не собираюсь это отрицать, я ведь не ханжа, тем более что это не мои выдумки, а они правда так говорили». На этом разговор закончился, потому что Томас ушел и пора было ужинать, а на следующий день, в четверг, занятия не было, и я думала о Томасе почти весь четверг и все утро пятницы, и мне очень хотелось опять сесть с ним за пианино, и начать играть, и опять испытать то чувство, и вдруг на следующее занятие, в пятницу, он ни с того ни с сего возьми да и спроси: «Почему твой папа не живет с вами?» Я сказала, что он не то что не живет, а просто сейчас путешествует вокруг света. Тут я вспомнила тебя и подумала, что бы ты сказала. Ты бы сказала: «Не вмешивайтесь не в свое дело», а я сказала, что он тут не живет, потому что его дети – только я и Фернандито, и мама относится к тебе, как мачеха, а папа тебе отчим, и на самом деле вы с ним неродные… Все это я рассказывала только для того, чтобы он сделал такое выражение лица, которое мне больше всего нравится: чуть прищуренные глаза, и волосы слегка падают на лоб. Тетя Лусия называет это au coup de vent [39]39
  Порыв ветра (фр.).


[Закрыть]. И он смотрел на меня, смотрел, и на следующий день тоже, и однажды я сказала: «Не могу ничего сегодня играть, потому что руки замерзли. Совсем холодные стали». Он сказал: «Давай посмотрим», и взял меня за руку, и вот тогда я действительно похолодела от страха, и опять почувствовала то самое, а он сказал: «Не смотри на меня так, пожалуйста, прошу тебя, я не могу вынести твой взгляд». Потом он долго играл, и я сидела и смотрела на него, а он, переворачивая страницы нот, говорил: «Ты меня вдохновляешь». И на следующий день опять возникло то чувство, а в последний день, вернее, три последних дня он стал говорить, что не может без меня жить. Тогда я сказала: «Мне кажется, Томас, ты вряд ли сможешь со мной жить. Не знаю, известно ли тебе, что я помолвлена с одним парнем из Педрахи, моим кузеном со стороны матери, он такой белокурый и застенчивый, совсем на тебя не похож, но теперь уж ничего не поделаешь». И тут он встает на колени и начинает целовать мне ноги – я прямо оцепенела от страха! Это было уже слишком, но, в конце концов, это не я целовала кому-то ноги, а он целовал мои…

– И что потом? – спросила я.

– Ничего, потом был обычный урок.

Больше Виолета не захотела ничего рассказывать. Конечно, я ей не поверила, и разговор на этом закончился.

~~~

Было восемь утра, мы только что позавтракали. Дождь лил как из ведра. Мы с Виолетой надели плащи и резиновые сапоги и вооружились зонтиками. Фернандито, который спустился к завтраку последним, присоединился к нам в прихожей – с сумкой за спиной, готовый к выходу. Я спросила:

– Ты что, так и пойдешь?

– Да.

– Ты с ума сошел? Дождь будет лить целый день, разве не видишь? Надень плащ.

– Он скоро перестанет. После уроков дождя никогда не бывает.

– Не выдумывай! Сейчас же надень плащ!

– Неохота, – сказал он.

Потом открыл дверь и вышел. Правда, у выхода ему пришлось остановиться, потому что за дождевой завесой даже изгородь была не видна. Дождь падал почти отвесно – сплошная зеленовато-коричневая стена. Я схватила Фернандито за воротник свитера и втолкнула обратно в прихожую.

– Сейчас же надевай плащ, дурак! Этот дождь надолго!

Тут вмешалась Виолета:

– Потом, когда схватишь двустороннее воспаление легких, не жалуйся, а ты его обязательно схватишь, если все утро просидишь в мокрой одежде.

– Сама надевай, если хочешь.

– Я уже надела, разве не видно, – сказала Виолета и, приподняв полы плаща, присела в реверансе.

В тот момент я не злилась, просто делала вид. Скорее я была удивлена, так как Фернандито обычно никому не перечил, и решила, что лучше попытаться его убедить, чем заставлять.

– Почему ты не хочешь надевать плащ? – спросила я. – Он очень красивый, и ты сам его выбрал, разве нет?

– Потому что у нас в классе никто не ходит в плаще, – сказал Фернандито, глядя в пол.

– Лучше ходить мокрыми, да? – сказала Виолета.

– Нам все равно. А потом дождь кончится, и плащ придется тащить в руках. И вообще, это девчачий плащ, только девчонки носят такие, да еще белый.

Я взглянула на свои новые часики – времени было уже много, и мы все могли опоздать. Тогда я достала из шкафа плащ и протянула Фернандито. Я была старшая и знала, что делать.

– Надевай плащ, – сухо сказала я. Фернандито пристально посмотрел на меня, развернулся и вышел на улицу. В этот момент в прихожую вошла фрейлейн Ханна.

– Entschuldige, bitte, – сказала она и добавила: – Der Regenmantel! [40]40
  Извини, пожалуйста… Плащ! (нем.)


[Закрыть]

Фернандито, который мрачно смотрел на потоки воды, вернулся и надел плащ, причем фрейлейн Ханна даже пальцем не пошевелила, чтобы ему помочь.

Вот теперь я действительно разозлилась. Задыхаясь, ровно в девять я вбежала в школу. Фернандито с Виолетой опоздали, и их обоих внесли в список наказанных. Я злилась весь день до вечера – сначала на Фернандито, а потом не знаю на кого, на всех, кого считала виноватыми. Наконец я закрылась в ванной и разревелась, а когда взглянула на себя в зеркало, оказалось, все лицо у меня красное. Я хорошенько умылась с мылом, но ничего не изменилось, стало даже еще хуже. Тогда я уселась на крышку унитаза и просидела так, пока Виолета не постучалась, чтобы умыться перед сном. Прежде чем открыть ей, я опять мельком взглянула в зеркало и обнаружила, что теперь я, наоборот, бледная, как привидение, наверное, от досады или чувства вины. Когда я легла, в мерцающей темноте спальни размеренное дыхание Виолеты напомнило о морском прибое или тихом дождичке, в который превратился утренний ливень, но мне не было дела до того, что происходит вокруг меня – я была замкнута в кругу своего сознания и допоздна в нем копалась.

На следующий день я более-менее разобралась в том, что произошло: Фернандито не желал слушаться меня и слушался фрейлейн Ханну, потому что за ней стояла мама и ее авторитет. Но почему меня это так разозлило, если до вчерашнего утра я и не пыталась заставить Фернандито слушаться? А может быть, он слушался фрейлейн Ханну, потому что сам признавал ее авторитет? Я понимала, что не могу докопаться до сути, так как фрейлейн Ханна вызывает у меня раздражение. Только безусловно преданные слуги, которые гордятся не тем, что умеют думать, а тем, что умеют повиноваться, пользуются таким авторитетом, как фрейлейн Ханна, размышляла я. Однако я была несправедлива и скоро почувствовала горечь, какая бывает, когда тебя что-то серьезно ранит. Как мама, притворяясь художницей и рассудительной женщиной, перекладывала все на плечи фрейлейн Ханны, чтобы быть свободной и не зависеть ни от кого, кроме себя, так и мы преодолевали лень и беспорядок, автоматически выполняя указания, якобы исходившие от мамы, а на самом деле это фрейлейн Ханна превращала всех нас в гармоничную, элегантную, даже благородную семью; мы были для нее идеалом немецкого семейства, где каждый в нужную минуту берет в руки мотыгу, винтовку или пилу. Итак, всему виной была моя юность, взыскательная, беспокойная, неуживчивая, непокорная юность. Однако была ли я в свои шестнадцать действительно непокорной?

Вряд ли я дала бы утвердительный ответ, слишком многое противоречило этому определению: мое восторженное отношение к маме и дому, мое восхищение тетей Лусией, мое вечное стремление превозносить все, что нас окружало, начиная с двух наших домов и открытого всем штормам и истерзанного ими, величественного и радостного острова. Все это давало мне жизненные силы, являлось частью моего существования. Я подумала, и глаза мои вновь наполнились слезами, что непокорность приходит с возрастом, как менструация, и я ощущала себя грязной, отвратительной, недовольной и виноватой, так как не чувствовала того, что должна.

– И это называется юностью, весной жизни – вечно пребывать в сомнениях, в плохом настроении, с тяжелой душой, – пробормотала я.

Моя юность – это стремление без конца что-то выяснять, во всем добиваться предельной четкости и все подвергать самому строгому разбору. Если мне что-то было непонятно, я должна была во все вникнуть и прийти к определенным убеждениям, столь же ясным, как написанный округлыми буквами текст без единой кляксы или помарки. Наверное, ангелы, наставлявшие меня в моей убежденности, были настоящими каллиграфами. Ради достижения конечной цели, которая, как мне казалось, состояла в том, чтобы вершить суд над собой и всеми остальными, я ставила под сомнение художественные способности мамы и преданность фрейлейн Ханны, но главное – я со злобным пристрастием занялась тетей Лусией. Именно тогда я поняла, что ей никогда не замолить свои грехи и не спастись. Что она сделала с Томом? Так ли он предан тете Лусии, как фрейлейн Ханна – маме? Неужели он просто ее верный пес? Если это так, то за его шкуру я не дам и реала. А может, он милый и любезный дамский угодник, прислужник, который довольствуется малым и принимает за любовь обычные знаки внимания?

Том приехал в конце октября, и это было словно исполнение пророчества. Мы узнали о его приезде поздно вечером. Они с тетей Лусией пришли к чаю, но довольно быстро ушли. Все, кроме меня, были в столовой. Спускаясь по лестнице, я услышала голос Тома, обрывки фраз, не помню о чем. Я испугалась, что его появление вызвано моей дерзостью, что мои унижающие его мысли и несправедливые представления о нем как верном псе перенеслись за две тысячи миль отсюда, сквозь холодную – и чем дальше, тем холоднее – европейскую осень, и он приехал прямо из Рейкьявика, чтобы опровергнуть меня и защититься. Это так на меня подействовало, что я села на свое место, не поздоровавшись с Томом и не глядя на него. Он сам со мной поздоровался с другого конца стола. Я решила, что он сильно похудел. Он сидел рядом с тетей Лусией и внимательно слушал маму, которая сидела по другую сторону от него. Я не помню, что она говорила, но помню, как он грустно смотрел на меня, словно без слов пытался что-то сказать. Каким был Том на самом деле? Моя юность – это то время, когда я поняла, что многого не знаю, и составила перечень всего того, что (как я узнала) я не знаю. О Томе я почти ничего не знала. Я слышала, как тетя Лусия говорила маме:

– Ужасно, что он это придумал! Целый божий день бездельничать! Он совсем сопьется! – И добавила: – И что он хочет, чтобы я делала?

А мама ответила:

– Ничего он не хочет, правда, Том, ты ничего не хочешь?

– Совершенно ничего, я приехал всего на пару недель, так, небольшой отпуск.

– Да нет, ты останешься, уж я-то тебя знаю…

Мама прервала этот дурацкий разговор:

– Не обращай внимания, Том, это все ее анисовый ликер.

~~~

– У тети Лусии нет сердца! – заявила Виолета, когда мы легли спать.

– Почему это? – спросила я не без задней мысли, поскольку сама думала примерно так же.

– Потому что это так. Разве ты не видела сегодня вечером? Как можно говорить человеку, который любит тебя тысячу лет, что ты не знаешь, что с ним делать? Только если у тебя нет сердца.

Я предпочла бы закончить этот разговор, так как мне было противно, что меня тоже посещают подобные мысли, однако Виолета была настроена решительно.

– И Том ведь не какой-то там первый встречный. Тетя Лусия просто глупая. Я уж не помню почему, но мы с папой однажды заговорили о Томе, и папа сказал, что он богат, это уж точно, а еще у его семьи есть титул, и Билфингер – известная фамилия…

Я сделала вид, что уснула, а на следующий день, как только встала, сразу полезла в «Британскую энциклопедию». Там был только один Билфингер – Георг Бернгард Билфингер (1693–1750) из Каннштатта, нынешний Вюртемберг, ученик философа Вольфа, награжденный королем Пруссии Железным крестом. После смерти этого предка Тома Фридрих Великий сказал о нем: «Это был выдающийся человек, о котором я всегда буду вспоминать с восхищением». Я была поражена: неужели наш Том – потомок того самого Билфингера? Он оказался его правнуком.

Насколько мы могли заметить, Том решил окончательно рассеять беспокойство, которое, видимо, испытывала по отношению к нему тетя Лусия. Он поселился в башне и по утрам копался в саду, подстригал розы… Странно было видеть его там с лопатой или другими инструментами, в синем рабочем комбинезоне, время от времени раскуривающим трубку… Его румяное лицо, светлые волосы, на закате становившиеся рыжеватыми, благородная внешность, высокий рост, жилет в синюю и желтую полоску – все это превращало Тома в человека, который меня будоражил, человека серьезного, значительного, как любой работающий на земле, одновременно разумного и немного нелепого; его широкая согнутая спина наводила на мысль о сознательном самоуничижении… Том был с нами до Рождества и остался после него – без разрешения и почти против воли тети Лусии, которая при нас прекратила разговаривать с ним. Было ясно, что ее авторитет пошатнулся, хотя тогда только я так думала и стыдилась того, что перестала испытывать к ней прежнее уважение.

~~~

Разговор с Виолетой насчет Игельдо той ночью был отзвуком наших прошлых бесед и в то же время завершением прежних доверительных отношений и вообще детства. Впервые Виолета показалась мне не до конца искренней. Даже если она рассказала мне все и ничего другого не было, в том, как она рассказывала о них с Томасом, и в том, как она, возможно неосознанно, пыталась все это представить, ощущалось кокетство, лукавство, ветреность, вполне объяснимые для четырнадцатилетней девочки, за которой слегка ухаживает молодой мужчина. Однако в тот период жизни в Виолете не было ничего, что дисгармонировало бы с единым совершенным звучанием нашего семейного сообщества, его конечным смыслом, потому что какой же смысл в бесконечности? Мы все стремимся к чему-то законченному. В результате я отмела свои дурные мысли насчет неискренности Виолеты и, чтобы никогда больше к ним не возвращаться, убедила себя в ее чистоте, чуть ли не святости. Я свела все возможные проявления ее натуры к одному: всегда стараться стать лучше и не удовлетворяться ничем, кроме полного совершенства. Таким образом, превратив одну из возможностей в единственную, я отвергла все остальные, но отвергла также – к сожалению, на многие годы – собственную возможность понять Виолету и помочь ей. В духе маминого аскетизма, который, однако, не мешал ей быть разумной и гуманной, я решила, что порядок и отношения, существующие в нашей семье, идентичны – во всяком случае, для нас – порядку и отношениям, существующим в мире в целом. В эту схему прекрасно укладывался отказ от всего, что было связано с отцом: от наслаждения жизнью, путешествий, знакомств с новыми людьми – все это находилось вне установленного порядка, следовательно, являло собой беспорядок. Подобные мысли не были просто теорией, это было мое решение, проект, который я немедленно начала приводить в исполнение.

Следствием этого стало бегство Виолеты, заранее продуманное и прекрасно спланированное, которое она осуществила с не меньшей быстротой и решительностью, чем я – свой проект. Если бы мне было не шестнадцать лет, я бы поняла, что из-за этого события все очень сильно изменилось к худшему, о чем свидетельствует само слово «бегство».

Двадцать второго декабря Виолета не вернулась из школы. Спустившись вниз, я услышала, как мама говорит по телефону матери Марии Энграсиа: «Как же я могу не беспокоиться!» Это было первое, что я услышала, причем такой взволнованной я ее не видела никогда. После паузы, конца которой я не могла дождаться, мама сказала: «Как вы понимаете, я очень довольна, что моя дочь проведет каникулы с отцом и своей тетей Тересой в Педрахе или любом другом месте, однако я не очень довольна, что об этом мне сообщаете вы. Виолета – девочка увлекающаяся, но рассудительная, и мы с ней прекрасно ладим. Почему же она ничего нам не сказала, а уехала вот так, вдруг, в одной форме, будто мы не разрешаем ей видеться с отцом или ему запрещаем приезжать к нам? Думаю, вы знаете, что мы с мужем не оформили ни развод, ни даже раздельное проживание, поэтому такое поведение в данном случае мне совершенно непонятно. То, что девочка находится с отцом, это хорошо, но то, как она себя повела, – и это ваша вина, мать Мария Энграсиа! – это плохо, очень плохо. Я сама поговорю с Виолетой», – и бросила трубку. Я стояла на лестничной площадке, но спускаться не стала, а подождала, пока мама войдет в гостиную, и через несколько минут тоже пришла туда. Без всякого волнения, мягко и спокойно, как обычно, мама рассказала мне о случившемся и телефонном звонке.