Текст книги "Омега. Ты родишь мне сына (СИ)"

Автор книги: Алисия Небесная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Глава 6

Он стоял надо мной, нависал, перекрывая всё пространство, пока я жалась к стене на кровати, загнанная в угол, как зверёк в клетке.

– Через пятнадцать минут, чтобы была готова, – бросил он и вышел, даже не оглянувшись.

Дверь хлопнула гулко, будто удар по вискам. Только тогда я смогла вдохнуть. Воздух ворвался хрипло, рвано, будто всё это время я держала дыхание и теперь училась дышать заново. Его запах медленно рассеивался, но тяжесть не уходила – камнем давила грудь.

Я осела на постель. Она заскрипела подо мной – чужая, ненадёжная. Ноги дрожали от слабости. Пальцы не слушались, дрожали мелкой дрожью. Сердце билось так неровно, что казалось – оно само не знает, продолжать или сорваться.

Тело было словно после тяжёлой болезни. Любое движение – как карабканье из глубокой ямы. Потянулась к одежде. Джинсы показались мокрыми, свинцовыми. Натянула одну штанину, потом вторую, и после каждого рывка приходилось останавливаться, чтобы не упасть.

Кофта зацепилась за волосы, ткань липла к коже. Всё было чужое, не моё. Будто тело сопротивлялось самой попытке собраться. Голова гудела, в ушах звенело, пульс бухал в висках.

Трижды пыталась застегнуть пуговицу, пока пальцы не подчинились. Кроссовки натянула, осев прямо на пол – подняться не было сил, ноги не держали.

Дышала – но в лёгких будто лежала вата: влажная, тяжёлая, давящая. Поднялась, вцепившись в тумбу. Голова закружилась, плечи ломило, мир качнулся, пошёл ходуном, как палуба в шторм.

Дверь. Нужно выйти. Хоть шаг. Хоть два.

Толкнула створку. Свет полоснул по глазам – резкий, ослепляющий. Коридор пуст. Тишина.

Шанс. Может, последний.

Поплелась вперёд, шаркая ногами. Пальцы скользили по стене, цеплялись за поручень, будто от этого зависела жизнь. Сердце стучало не в груди – в горле, сбивчиво и громко. Колени подгибались, дыхание рвалось обрывками. Казалось, ещё шаг – и конец.

– Что они мне вкололи?.. – губы едва шевельнулись, звук сорвался тише вздоха. Голос чужой, как у пьяной. Только хуже. В пьяном можно отпустить, плыть по течению. А тут оставалось лишь цепляться – за стены, за воздух, за саму себя.

Тело не слушалось. Мышцы – пустые, как выжатые, будто их выскребли изнутри. В животе тянуло, вязко и липко, не боль, а тяжесть, которая медленно тянула вниз. Я знала: один неверный шаг – и всё. Малыш. Я. Всё вместе рухнет. Второго раза я не вынесу.

Перед глазами – лестница. Каменный обрыв, ступени тянулись в темноту. Я застыла, прижавшись к стене. Нет. Не спущусь. Ни шага вниз. Это пропасть. Лифт. Только лифт. Пусть камеры, пусть люди услышат – плевать. Главное – выбраться.

Пальцы дрожали, когда нажала кнопку. Звук – резкий, металлический, будто удар по нервам. Двери расползлись в стороны. Шагнула и почти сразу осела, сползая вдоль холодной стены. Ноги не держали, подламывались, будто их и вовсе не существовало.

Давление в висках нарастало, голова тяжела, как камень. Веки налились свинцом, тянули вниз. Дыхание срывалось, обрывалось, то хватало воздуха, то снова глоток пустоты. Мир вокруг дрожал, плыл, будто я погрузилась под воду. Единственное, что понимала – кабина катится вниз.

Звон. Двери разъехались. Передо мной – холл. Белый, стерильный, яркий до боли. Свет полоснул по глазам, режущий, холодный. Люди мелькали тенями: белые халаты, планшеты в руках, торопливые шаги. Суета вокруг, но словно за стеклом. Никто не смотрел. Никто не видел.

Я двинулась. Тяжело, медленно, будто сквозь вязкое болото. Каждый шаг давался с усилием: один – сердце ухает, второй – колени подгибаются. Ещё шаг, и кажется, земля уходит из-под ног. Но я продолжала тащить себя вперёд.

Хлопок двери. Звонкий, гулкий. Я вздрогнула, едва не упала. Сердце ухнуло в пятки. Я вжалась в стену. Почти дошла. Почти…

И тут – хватка. Пальцы врезались в плечо. Сильные. Ледяные. Рывок – и меня разворачивает, будто безвольную тряпичную куклу.

– Ты что творишь?! – рык. Голос низкий, давящий, будто толчок под рёбра. Не вопрос. Приговор.

Не успела вымолвить ни слова. Он подхватил меня на руки. Легко, словно я ничего не весила. Шаги широкие, стремительные, жёсткие. Он вынес меня, не оставив ни секунды на сопротивление. Я снова в ловушке. Без выхода.

Хлопок дверцы. Сиденье холодное, кожа липнет к спине. Он пристёгивает меня – резко, бесцеремонно, точно.

– Так. Не смей отключаться, – произнёс глухо, с нажимом.

Пальцы коснулись живота. Коротко. Жёстко. Проверка. Контроль.

– Этот идиот вколол тебе седатив. Полную дозу, – выдохнул сквозь зубы. – Ты бы не дошла. Осела бы на лестнице. Сломалась. Убила себя и… – он резко обрубил фразу. Между нами повисла тягучая, давящая пауза. Вторая дверь хлопнула. Он опустился рядом. Молчит. Не смотрит. Только дышит. Но даже этого достаточно, чтобы понять: рядом – опасность. Не вспышка ярости. Холодный, собранный контроль. Он держит себя. И держит всё вокруг.

А я… я не держу ничего. Веки тяжелеют. Мир тает. Звуки глохнут. Волчица замирает. Внутри – пустота. Тишина. Я не знаю, кто он. Но знаю наверняка: теперь он решает. За нас обоих.

Сознание возвращается не сразу. Медленно, слоями. Не ударом, а как рассветный туман, что неспешно рассеивается.

Сначала – запах. Хвоя. Смола. Свежее дерево. Не больничный антисептик, не холод химии и страха – а живой аромат, густой, согревающий.

Открываю глаза. Надо мной – деревянный потолок. Не ровный, не стерильный. С прожилками, сучками, следами зим. Он – живой.

За окном – сосны. Тени кроны скользят по стенам. Солнечные пятна дрожат на подоконнике. Свет не режет – он греет.

Лежу в кровати. Настоящей. Большой. Матрас упругий, держит форму. Простыни – белые, но без той въедливой химии, которая тянется из капельниц. Одеяло тяжёлое, придавливающее.

Комната – деревянная. Стены дышат теплом. Пол – шероховатый, не скользкий, не ледяной. Здесь уют не выставлен, не показной. Он врос в пространство. И это тревожит.

Я медленно поворачиваю голову. Катетер. Тонкая трубка. Зафиксирована аккуратно, без следов поспешности. Рядом девушка. Молодая. В тёмно-синей форме. Не халат – одежда для работы. Удобная, строгая. Она быстро чертит заметки в планшете. Чётко, сосредоточенно. Словно не замечает, что я уже открыла глаза. Или нарочно делает вид.

Я не двигаюсь. Только дышу. Смотрю.

Где я? Кто он? Почему здесь?

И главное – почему волчица внутри молчит? Она не рвётся, не рычит, не требует бежать. Она насторожена, но спокойна. И именно это страшнее всего.

– Как хорошо, что вы пришли в себя, – её голос мягкий, уверенный. Она поднимает глаза, улыбается. Тепло. Без тени фальши. Я не отвечаю. Только киваю.

– Я поставила раствор. Он выведет остатки седатива. Безопасный, малышу не повредит, – объясняет она ровно, спокойно, будто речь идёт о чём-то очевидном. Я снова киваю. Не из доверия. Из экономии сил.

– Как вы себя чувствуете?

– Лучше, – голос сиплый, но уже мой. И правда: тело возвращается. Не сразу, а кусками. Но я снова внутри. – Это хорошо, – она делает отметку. Движения быстрые, отточенные. Потом поднимается. Без суеты. Не глядя на меня, выходит. Дверь закрывается мягко, без щелчка.

Я остаюсь одна.

В комнате, которая больше греет, чем пугает. В теле, которое снова моё. С ясной головой. И с новым знанием: внутри меня кто-то есть.

Не ошибка. Не система. Кто-то. Живой. Настоящий. И волчица это чувствует.

Она не воет. Не скалится. Она ждёт. А значит – всё только начинается.

Глава 7

Забираю документы. Выписку отдам своим – пусть прошерстят всё: каждую строчку, каждую цифру, каждый анализ. Мне всё равно, кто здесь мнит себя специалистом – я не доверяю этим людям ни на грамм.

Открываю электронную карту – и будто удар в виски. Резко. Чётко. Прописанный препарат: седатив третьей группы.

Не базовый. Не успокоительный для снятия стресса. Этот вводят самцам. Тем, кто сорвался. Кто потерял контакт с волком. Кто опасен для себя и окружающих.

Но не самке. И тем более – не беременной.

Я поднимаю взгляд. Медленно. Врач за столом втягивается в кресло, будто старается исчезнуть.

– Вы вообще понимаете, что сделали? – голос тихий, но режет под кожу. Не вопрос. Приговор.

Он захлёбывается словами, покрывается пятнами.

– Препарат был… в допустимой дозировке… всё по протоколу… господин Чернов…

– Вы ввели седатив волчице, – перебиваю жёстко, каждое слово – как отрез.

– Беременной. В состоянии потери. В уязвимости. Внутри неё – моя кровь. А вы влили ей яд.

Он замирает. Понимание доходит, но уже поздно

– Такой уровень седатива глушит не только тело, – говорю глухо. – Он подавляет зверя. Рвёт связь. Оставляет её пустой и беззащитной.

Пауза. Перед глазами – картина, от которой выворачивает: коридор; Юлия выходит; ноги дрожат; ступени; пустота; падение; удар; кровь на бетоне. И тишина.

Пальцы сжимаются в кулак, суставы белеют. Волк внутри поднимается, бьётся, рвётся наружу. Я удерживаю. Пока.

– Вы понимаете, что будет, если она встанет? – спрашиваю тихо. Ровно. Но в каждом слове сталь.

Он молчит.

– Поэтому она под наблюдением… – врач старается говорить спокойно, но голос срывается. – Завтра мы снизим дозу. Всё под контролем…

Я делаю шаг – и этого хватает, чтобы он замолчал. Смотрю прямо, не отрывая взгляда, пока он не опускает глаза.

– Нет, – произношу низко. – Не завтра. Сегодня. Я забираю её сейчас. И молитесь, чтобы она выкарабкалась.

Он застывает. Бледнеет. Дышит тяжело. Всё понял.

– Потому что если с ней что-то случится… этой клиники не будет. Ни названия. Ни стен. Ни тебя.

Разворачиваюсь. Дверь хлопает, стекло дрожит в раме. Шаги быстрые, злость кипит, толкает изнутри. Она живая. Она требует выхода.

Иду к палате – и вдруг замираю.

У стены – силуэт. Хрупкий, будто нарисованный тенью. Спина согнута, плечи подрагивают. Пальцы вцепились в поручень так, что костяшки побелели. Она держится – не стоит, а висит на нём, как на последней опоре.

Юлия.

Пытается выпрямиться, но колени дрожат, подламываются. Дыхание сбивчивое, короткое. Всё её тело не живёт, а трепещет, будто от каждого движения может развалиться.

– Чёрт… – вырывается из груди. Голос срывается, низкий и хриплый. Не приказ, не рык – сжатый до предела крик боли, страха и ярости.

Рвусь вперёд. Два шага, третий – и она уже соскальзывает вниз, теряет опору. Успеваю подхватить. Её тело – лёгкое, как пустая оболочка, дрожит в руках мелкой судорогой. Лоб ударяется в мою грудь, дыхание горячее и рваное. Ни слова, ни звука – она слишком слаба даже для стонов.

Держу крепко. Внутри всё горит. Волк рвётся наружу, требуя разорвать тех, кто довёл её до этого. Но я вжимаю злость в себя. Сейчас главное – она.

Выношу. У входа ждёт машина. Дверь открыта. Укладываю её осторожно, как хрустальную: поддерживаю спину, держу за талию, пристёгиваю ремнём, накрываю пледом, поправляю подголовник. Всё точно. Без права на ошибку.

Она бледная, как снег. Цвет ушёл с лица, губы обескровлены. Только глаза – стеклянные, полузакрытые.

Минуту назад она ещё держалась. Пыталась идти, говорить. А теперь – отключилась. Голова упала на плечо. Пустота.

Я сжимаю челюсть, достаю телефон.

– Громов, – отвечает сразу.

– «МедАрт». Нужна вся информация. Владельцы, главврач, поставки, лицензии, кто прикрывает, кто подписывал протоколы. Каждый.

Пауза. Он понял.

– Срок?

– Вчера, – отрезаю. И сбрасываю.

Глушу двигатель. Просто сижу рядом. Слушаю, как она дышит. Тихо, сбивчиво. Но дышит. Сейчас это единственное, что имеет значение. Всё остальное будет потом. Главное – она живая.

А значит – будет спасена. Я позабочусь. Лично.

Телефон кладу в подстаканник. Смотрю на неё. Юлия почти не двигается. Точнее, двигается – грудная клетка едва заметно поднимается и опадает. Но сердце бьётся. Я слышу ритм, ловлю его, держу в себе.

Медленно набираю второй номер. Машина уже покидает стоянку.

Один гудок. Ответ быстрый.

– Павел Валентинович, это Чернов. Нужна помощь. Срочно.

– Слушаю, Артём.

– Омега. Беременна. Мой ребёнок. В крови – седатив. Доза неизвестна. Состояние нестабильное. Мы в пути.

На том конце – тишина. Потом сдержанный выдох. Не шумный – напряжённый.

– Встречу вас у дома. Комнату подготовим. Аппаратура будет на месте. Осмотрю сразу.

– Сделайте всё, что потребуется.

– Уже выхожу.

Сбрасываю вызов. Пальцы постукивают по кожаной обивке, будто ловят её дыхание, пытаются удержать его ритм.

Она держится. Но на грани. Теперь всё зависит от нас. Машина въезжает во двор. Ворота распахиваются плавно, бесшумно. Всё так, как должно быть.

Это мой дом. Моя территория. Здесь я контролирую каждый шаг. Каждый вдох. У крыльца уже ждёт медсестра. В форме, с планшетом. Ни одного лишнего движения, ни слова.

Выходя, подхватываю Юлю на руки. Никому не позволю прикоснуться. Она – только в моих руках.

Её кожа горячая, пальцы дрожат, будто от холода. Она почти не ощущает, что я её держу.

Комната готова. Просторная, светлая. Ни острых углов, ни запаха больницы.

Постель – плотное, чистое бельё. Аппаратура оживает только тогда, когда я сам укладываю её на матрас. Аккуратно. Медленно. Так, как будто держу не тело, а тонкую грань между жизнью и смертью.

Мы с Климовым уходим в кабинет. Дверь за нами закрывается плотно, глухо. Без слов. Без пауз. Только факты.

Я швыряю папку на стол.

Климов молча разворачивает документы, быстро просматривает страницы. Его пальцы уверенно, почти хищно выцепляют нужное. Он замирает.

– У неё уже был выкидыш, Артём, – голос ровный, но под ним звенит сталь. – И это не просто омега. Это самка с тонкой репродуктивной системой и крайне хрупкой психикой. У неё нестабильный гормональный фон. Любой удар по связи – смертелен.

Он поднимает глаза. Взгляд прямой, острый.

– Ты знал, на каком сроке?

– Нет. Только то, что ребёнок не выжил, – отвечаю жёстко.

– Пятый месяц. Артём, это уже сформированный плод. Не эмбрион. Волчонок. Он уже включён в биоритм матери: реагирует на её эмоции, синхронизирует дыхание и сон, держится за её зверя. Это не просто ребёнок. Это часть её инстинкта.

Я сжимаю кулак. Суставы хрустят.

– После потери на таком сроке… – Климов делает паузу, подбирает формулировку. – Омеги редко выживают. Их психика рвётся вместе с телом. Разрыв связи ломает зверя. И чаще всего – насовсем.

Теперь он смотрит не как врач. Как самец, который видел слишком много смертей. В его взгляде – злость и холод.

– Ты хочешь сказать… – мой голос тише шёпота, но он колет, как лёд. – Ей вкололи седатив. Как это на неё повлияло?

Седатив. Третья группа.Доза ударная. Без тестов.

Климов задерживает дыхание. Потом откидывается в кресле, складывает ладони на стол. Его голос остаётся ровным, но в нём проступает металл:

– Это значит, что они заглушили её зверя. Омегу, которая только начинала стабилизироваться. Седатив этой группы давит не тело – он давит связь. Он делает самку пустой, выжигает всё, что оживает.

Я медленно поднимаю взгляд. В висках стучит, челюсть сводит от злости.

– Беременность? – выдавливаю.

Климов не сразу отвечает. Секунда – и только потом:

– Чудо. Подсадной эмбрион должен был погибнуть сразу. На такой дозе – стопроцентный выкидыш. Но он удержался. Не физиологией – чистым инстинктом.

Он смотрит прямо. Жёстко.

– Но цена… её психика. Омеги после таких вмешательств почти не возвращаются. Разрыв связи ломает их изнутри. И это может случиться в любой момент.

Я сжимаю кулак так, что суставы трещат. Перед глазами – не буквы, а её лицо. Бледное. Пустое. Но живое. Пока.

– Ещё бы сутки, – голос Климова глухой. – И ты бы не успел. Она просто не проснулась бы. Ни она. Ни волчонок.

Слова падают на меня тяжело, как камни. Я не отвечаю.

Внутри – не пульс. Внутри – стук. Глухой, мерный, как набат по мёртвому воздуху.

Это не адреналин. Не страх. Это гнев. Холодный, вязкий, тёмный, как густая кровь, что застывает в венах.

– Чёрт, – вырывается сипло. Воздуха мало, будто горло перехватили.

Сжимаю ручку так, что пластик не выдерживает. Треск рвётся наружу. Хрупкая оболочка ломается, крошится в ладони, осыпается мелкими осколками на стол. Вся моя злость – в этом щелчке.

– Если бы я опоздал… если бы не этот звонок… – губы сами выталкивают слова.

Климов делает шаг к двери. Тяжёлый, размеренный. Останавливается, оборачивается.

– Сейчас главное – вывести остатки препарата. Постепенно, маленькими дозами. Без резких шагов, без стресса, – голос Павла становится твёрдым.

Он смотрит прямо, не отводя глаз. Это уже не просто врач – это мужчина, который говорит без права на возражение:

– Она под моим контролем. Потом реабилитация. И главное: рядом с ней не должно быть никого, кто не понимает, через что она прошла.

Я киваю один раз. Коротко. Как подпись под приказом.

– Всё будет по моим правилам, – произношу тихо, но так, что спорить невозможно.

Климов уходит. Дверь закрывается мягко, почти беззвучно. Но у меня в ушах всё равно звенит. Не от его слов. От мысли, что мы стояли на краю – и я мог не успеть.

Глава 8

Я сидела на кровати, плотнее забираясь в плед. Комната казалась слишком тихой.

Дверь распахнулась плавно – без скрипа, без суеты. Вошёл мужчина лет сорока. Не охрана. И не тот, кто был в палате. Прямая спина, ровный шаг, папка помещена под локтем.

Лицо – спокойное, собранное. Ни давления, ни холодной отстранённости.

Взгляд не впивался, но и не соскальзывал. Он просто подошёл и расположился в кресле рядом.

– Добрый день, Юлия, – негромко. – Павел Климов. Личный врач Артёма Чернова.

Я кивнула. Голоса не нашлось.

Он выдержал паузу, затем тем же мягким, ровным тоном:

– Я веду ваше наблюдение. Сегодня – осмотр, разговор, ответы на вопросы, если они появятся.

– Где я? – почти шёпотом.

– В доме Артёма. Территория Южной стаи. Медблок. Периметр под охраной. Здесь вы в безопасности.

– Почему я здесь?

– Потому что, останьтесь вы в той клинике, всё могло закончиться иначе.

Он чуть подался вперёд, не вторгаясь в границы.

– Вам ввели седатив третьей группы – препарат для жёсткого подавления альф-реакций. Но вы – омега. И вы беременны.

Я застыла. Лицо держало спокойствие, а внутри всё сжалось в тугой узел.

Он заметил, как я напряглась.

– Назначение сделали по старому протоколу, – сказал он ровно. – Ваш ID подтянул некорректные данные. Вас подключили и запустили процедуру. Без сверки. Без анализа текущего состояния. Это не ваша вина, Юлия. Это системная ошибка. Грубая. Опасная.

– Ошибка?.. – едва слышно выдохнула я.

Он кивнул коротко:

– Но несмотря ни на что… эмбрион прижился.

Павел замолчал, будто выбирая каждое слово.

– Это значит, ваш организм не отторг беременность. Он держит. Он борется.

Отвернулась. Внутри напряглась волчица – не зарычала, не ударила лапой, а просто затаилась, вслушиваясь.

– Я видел вашу карту, Юлия, – продолжил он мягко. – Знаю, что вы уже теряли. И понимаю, какой ценой далось выживание после.

Молчание. Только сердце гулко било в висках.

– Бояться – естественно, – добавил он. – Но сейчас вы под наблюдением. Под защитой. Гормоны стабилизировались, пульс ровный, температура в норме.

Он сделал паузу и произнёс жёстко, с акцентом:

– И главное – эмбрион жив.

Я вздрогнула.

– Я не хотела… – голос дрогнул, сорвался. – Я не смогу снова пройти через это.

– И не пройдёте, – сказал он, твёрдо, без права на сомнения. – Я здесь, чтобы этого не случилось. Чтобы защитить вас и ребёнка.

Подняла взгляд – впервые посмотрела на него открыто.

– А он? Артём?.. Он тоже считает, что может решать за меня?

Климов слегка наклонил голову, не отводя глаз:

– Он считает, что не имеет права на вторую ошибку. Не после того, что уже потерял. Да, он жёсткий. Иногда – слишком. Но каждое его решение рождается не из безразличия. А из страха потерять ещё раз.

Я не ответила.

– Вы не заперты, – голос Климова оставался ровным. – Но вы под охраной. Покинуть это место сейчас – значит подвергнуть опасности и себя, и ребёнка.

Слово прозвучало, как вспышка в темноте. Страшное. Настоящее. Живое.

– Я хочу остаться одна, – сказала тихо.

Он кивнул и поднялся. Двигался легко, почти бесшумно.

– Если что-то понадобится – кнопка у кровати. Завтра начнём выводить остатки препарата. Через сутки организм очистится. Потом – восстановление. Для вас. И для неё.

Пауза. Его взгляд задержался на мне дольше, чем нужно.

– Для волчицы тоже.

Он развернулся и вышел. Дверь закрылась мягко, без звука.

Осталась одна. Но впервые за долгое время мысль не обожгла, а согрела: возможно, это не конец. Возможно, это начало.

На пороге появилась девушка – та самая медсестра. В руках поднос.

– Вам пора поесть, – негромко сказала она и чуть склонила голову.

Подойдя к столику, аккуратно опустила поднос и сняла крышку.

В нос ударил тёплый запах – мясной, пряный, густой. Рагу. С олениной, корнеплодами, специями. Рядом – ломоть свежего хлеба. И стакан морса – рубиновый, терпкий.

Желудок ответил мгновенно – громким, предательским урчанием. Я заметила, как уголки её губ дрогнули в едва заметной улыбке. Не насмешливой – человеческой.

– Всё проверено, – спокойно сказала она. – Мясо чистое. Морс домашний. Поешьте спокойно. Я выйду. Позову, когда нужно будет убрать.

Она развернулась и ушла. Дверь снова закрылась мягко.

Осталась с тарелкой, пахнущей домом. С желудком, который уже не просил – требовал. С телом, что впервые за много дней не дрожало от страха.

Тарелка опустела почти сама собой. Я не торопилась, не глотала жадно – но остановиться не могла. Каждый кусок словно впитывался в тело, возвращая ему память о том, что значит – жить.

Когда всё закончилось, я откинулась на подушки. Сытость разливалась медленно: тёплая, тяжёлая, почти плотская. Голод стих. Мысли стали чище. Внутри наступила тишина.

Не пугающая. Не натянутая. Настоящая.

Волчица ворочалась глубоко внутри – не загнанная, не израненная. Живая. Спокойная. Она снова была со мной.

Повернула голову к окну. За стеклом – лес. Высокие сосны, влажные тени, золотой свет на верхушках. В лёгком колыхании ветвей – зов.

Я не чувствовала запахов: стекло надёжно отрезало их. Но она помнила. Хвою. Сырую землю. Дым. Шерсть. Свободу.

Ей не нужно было бежать. Нужно было просто – быть. Выйти. Ступить. Вдохнуть. Упереться лапой в шершавую кору. Опустить нос в траву. Слушать не людей, а лес.

Где каждый звук имел смысл: крик птицы, шелест корней, порыв ветра, топот зверя, тяжёлый пульс земли.

Я вздохнула. И она тоже – глубже, тише. В груди расправилось что-то забытое. Инстинкт. Тепло и сила. Но тут же натянулся внутренний поводок. Разум держал.

Можно ли?.. Никто не говорил. Ни «да». Ни «нет».

Я снова посмотрела в окно. И почувствовала: она пошевелилась. Осторожно. Без толчка, без рывка. Просто напомнила о себе.