Текст книги "Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950"
Автор книги: Алиса Коонен
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
И мысли одни… и мечты все те же…
12 июня [1907 г.]. Вторник
А письма все нет и нет…
Один раз мелькнула страшная мысль: он болен…
И такой ужас охватил!
Вот все хожу и думаю…
Думаю, думаю без конца…
Досадно, что Вальтеры295295
Вальтеры – вероятно, те самые сестры Вальтер – Зоя Иосифовна и Людмила Иосифовна, чью «школу для детей обоего пола» А. Г. Коонен посещала до Первой женской гимназии. Общение с ними семья явно поддерживала, поскольку А. Г. Коонен вспоминает, что, когда ею была задумана поездка в Крым (судя по всему, летом 1908 г.), «сестры Вальтер дали письмо к своей приятельнице в Севастополь с просьбой устроить меня там как можно лучше и дешевле» (Коонен А. Г. Страницы жизни. С. 64).
[Закрыть] здесь…
Теперь это хождение взад и вперед будет выбивать день из колеи, будет отрывать от мыслей…
Завтра поеду в Москву – может быть, есть письмо…
Хотя нет, надежды нет никакой…
Верно, и не будет… совсем…
Последнее время ужасно часто звучит одна его фраза в ушах: «Чи пани розмавя по-польску?..»296296
Czy pani rozmawia po polsku? – Вы разговариваете по-польски? (польск.)
[Закрыть],297297
«Чи пани розмавя по-польску?» – Скорее всего, шутливая фраза связана с репетициями спектакля «Борис Годунов», премьера которого планировалась в следующем сезоне. А. Г. Коонен должна была играть выдуманного персонажа, двоюродную сестру Марины Мнишек – польку (см. коммент. 4-55).
[Закрыть]
Ужасно часто приходит в голову эта фраза, и помню его лицо при этом, и как он сказал – все помню.
Родной мой, ненаглядный!..
[Половина листа оборвана.]
Смотрела на него и мысленно говорила себе: «Да, вот этого человека я любила, этот белый лоб, эти красивые глаза – я целовала, он был так близок мне, весь… и он рыдал, когда я издевалась над ним, он любил меня „безумной любовью“… и вот стоим спокойные, чужие и говорим о разных разностях…»
Страшно – страшно сделалось.
Ужасно!
Ведь часть его души все-таки осталась у меня, оторвана от него…
Частичка его во мне, а вот он – стоит чужой, далекий…
15 июня [1907 г.]. Пятница
Ужасная погода: второй день дождь беспрерывный…
Лень, тоска…
Солнца, солнца!
Сегодня во сне опять видала В.
Я вижу его почти каждую ночь… и мне так хорошо, хотя я и чувствую, что это – сон…
Слава богу, время стало идти как-то быстрее… В понедельник – месяц с того памятного вечера в Петербурге…
18‐е…
А потом 19‐е и… Москва…
Да…
Кончится июнь – время пойдет быстро.
А все-таки много еще…
Ну да Господь подкрепит…
Иногда меня пугают мысли об осени… Почему нет письма? – быть может, он уже давно позабыл о том, что между нами было?!..
Так, что-то маленькое, незначительное, попутное?..
А тут вся жизнь этим выбита из нормы, скомкана, смята, и хоть вон ее выбрасывай…
Боже мой, да может быть, я все зря… Конечно…
Он не мог забыть… Вздор… Нет, нет…
Мало ли что может быть? – далеко от станции, посылать с прислугой, разве это удобно? Он сам рассказывал, каким был мучеником, когда переписывался с [Волоховой]. Они жили тогда на даче, и ему приходилось писать только тогда, когда жена уезжала в Москву, иначе нельзя было, опасно…
Так и теперь… Бог знает, как там с почтой. Ведь это – не город.
А как мне хочется ему написать! Мысленно я сочиняю длинные красивые письма, многое даже придумываю, чтобы выходило интересно и разнообразно.
По-моему, это не грешно…
Я люблю его.
21 июня [1907 г.]. Четверг
Письмо…
Оно пришло в воскресенье 17-го.
Я вернулась из Москвы в каком-то особенно хорошем настроении.
Урока не было298298
Урока не было… – Речь идет об уроках пения, которые А. Г. Коонен брала у Я. Г. Лосева (см. коммент. 2-42).
[Закрыть], и я почти все время провела, разбирая дневники и главным образом перечитывая Петербургскую тетрадку299299
Петербургская тетрадка – дневниковая тетрадь не сохранилась: по-видимому, уничтожена А. Г. Коонен.
[Закрыть].
Папы не было дома, и я была одна во всей квартире… Я плакала и смеялась, и опять плакала, и дрожала вся, уносясь в эти дорогие воспоминания… И так невыразимо хорошо было…
Никогда еще я не любила его с такой силой и так… как-то сознательно.
Вся разбудораженная, тревожная, счастливая шагала я с поезда домой.
Прихожу, и вдруг мама встречает: а тебе письмо из Новгородской губернии300300
…письмо из Новгородской губернии. – Приведем письмо В. И. Качалова целиком: «С большим трудом улучил минутку, чтобы черкнуть Вам хоть несколько строк, милая, славная Аличка. Мы только на днях перебрались в деревню. Написать из Петербурга было совершенно невозможно: так приходилось мотаться по всяким скучным делам – перед отъездом, что голова шла кругом. Теперь отдыхаю душой, всеми измочаленными нервами, греюсь на солнце, смотрю на небо, на воду – у нас чудесное озеро, с живой радостью думаю о Вас, и если бы не конспиративные опасения, – написал бы Вам много, много хороших и искренних слов. Положим, хорошее и искреннее я Вам всегда буду писать, потому что его чувствую, но много писать очень трудно: нужно пользоваться только теми минутами, когда я остаюсь под каким-нибудь предлогом дома один, и затем потихоньку (это второе затруднение) доставить письмо на почту. Не сердитесь, милая моя девочка, что я об этом говорю, я знаю, что Вы не любите этого моего страха, и верьте, что когда-нибудь Вы меня поймете и оправдаете.
Неужели Вы томитесь сейчас в Москве, пыльной, шумной, грязной? Как мне грустно за Вас. Как было бы хорошо, если бы Вы могли провести лето – здесь, со мной! Прекрасные здесь места. Дом наш стоит в лесу, на высоком берегу озера, большого и страшно глубокого, бездонного. Я по целым часам не вылезаю из лодки. Жаль, что писать в лодке никак не возможно. И особенно жаль потому, что, когда я одиноко ношусь в лодке по озеру или лениво шуршу по камышам, – меня часто охватывает нежная, нежная любовь к Вам. Смотрят на меня Ваши хорошие, глубокие, как озеро, глаза, в которых я все еще не вижу дна. Хочется крепко поцеловать Вашу детскую ручку, хочется долго смотреть Вам в глаза, долго и глубоко – до дна, чтобы понять, почувствовать Вас всю.
Вы часто говорили мне, что я „до жестокости“ мало люблю Вас. Не знаю, может быть, это правда – если сравнивать мое чувство с безумными, пламенными, стихийными чувствами, забирающими всего человека – и совсем не свойственными моей дряблой, усталой, на всю жизнь усталой, смирившейся душе. Но все-таки, дорогая моя Аличка, если Вы поверите, как хочется мне, чтобы Вам было хорошо, чтобы Ваша жизнь светилась и играла самыми яркими, радостными переливами, чтобы вся Ваша чудесная, чистая, детская душа пела бесконечные светлые песни, если Вы поверите, почувствуете, как мне этого для Вас хочется, – Вы должны сказать себе: какое у него ко мне хорошее и большое чувство. И да будет Вам стыдно, если Вы вздохнете и скажете: разве это любовь, – это доброта. Нет, Аличка, в моей опустошенной, равнодушной душе для доброты места нет. Осталась маленькая способность любить, и ее я отдаю Вам, моя славная девочка.
Черкните мне хоть два-три слова по адресу: ст. Окуловка, по Николаевской ж. дороге, им. Пузырёво, Лидии Стахиевне Саниной. (Без всяких „для“, а только на самом письме – сверху напишите Вас. Ив. Оно не будет читано никем.)» (Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 195).
[Закрыть].
Я чувствовала, как все поплыло перед глазами, ноги подкашивались.
Наконец оно у меня в руках.
Несусь как сумасшедшая с ним наверх, раскрываю конверт дрожащими руками, читаю, читаю, перечитываю, плачу и заливаюсь счастливым смехом, и прижимаю эти дорогие нелепые каракульки, и целую их, целую, и мне кажется, что этот белый листок – «частица его»…
И вот несколько дней прошло, а я все еще не могу опомниться, все еще под обаянием этих чудесных, искренних слов…
Родной мой! Теперь я понимаю его и верю, и верю, что он любит.
Верю, верю, верю…
Как мне хорошо, как я счастлива.
И какая чудесная, красивая жизнь вокруг.
Почему раньше я не замечала ее, не чувствовала всей этой благодати Божьей…
Как хороша жизнь, как невыразимо хороша!
Как хочется жить!
Он любит…
Он любит…
Мне страшно… Зачем так много мне одной… Все… все, что казалось недосягаемым, – все исполнилось, все есть… За что, за что?!
Господи, не покидай меня, мне страшно!
22 июня [1907 г.]. Пятница
Сильный ветер.
Хочется мчаться по какой-то широкой гладкой дороге на тройке с бубенцами.
Позднее.
Я верю ему больше, чем себе…
Да, да… больше.
Он всегда гов[орит], что [не договаривает. – зачеркнуто] боится сказать лишнее слово, «не договаривает», а я – я говорю слишком много, больше, чем есть на самом деле. Только вот последнее время, думая об этом часто, я поняла, [как. – зачеркнуто] что есть в моем чувстве к нему известная доля «самовнушения». В Петербурге он как-то говорил мне об этом, но тогда я не поверила, а теперь порой мне кажется, что он прав…
Хотя нет, не знаю…
Сейчас вот опять сомненье…
Нет, во всяком случае – это что-то бесконечно огромное, стихийное.
Ах, если бы он был тут!
Как он мне страшно нужен…
25 июня [1907 г.]. Понедельник
Очень сильно нездоровится – страшные боли в желудке. Настроение противное, сонное…
Только когда мысли возвращаются к Вас. – душа светлеет и улыбается ясной улыбкой. Милый! Я думаю о нем с такой невыразимой нежностью…
Хочется ласкать его, баюкать его жизнь, вливать в нее свет и радость…
Он говорил как-то о том, как я ему страшно нужна, как согревается он со мной, сколько тепла, свежести дает ему моя молодость…
Я должна чувствовать себя такой счастливой… такой счастливой. Значить что-нибудь в его жизни! Быть чем-то для него… Быть ему – необходимой…
Ему тяжело жить…
Жизнь сложилась нелепо, криво, косо. Он много страдает…
И эта «смирившаяся, дряблая, опустошенная» душа… Он не способен на смелый, сильный шаг… Жизнь не изменится.
Он склонил голову покорно и терпеливо принимает все удары…
Только внутри они отзываются болью, но никто не знает этих страданий…
«Я жалуюсь только вам одной»301301
«Я жалуюсь только вам одной» – Чуть переиначенная цитата из 2‐го действия пьесы «Три сестры» А. П. Чехова, фрагмент реплики Вершинина, адресованной Маше, о ничтожестве жены: «Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной».
[Закрыть], – сказал он мне как-то…
И в этих жалобах выливается такая глубокая, годами копившаяся скорбь, такая больная, измученная душа – что у меня глаза открываются широко, наполняются ужасом и страданьем, и я чувствую себя [такой. – зачеркнуто] бессильной, [такой. – зачеркнуто] и маленькой перед этой огромной печалью большого человека и не знаю, как, чем помочь, что сделать…
26 июня [1907 г.]. Вторник
А время идет, идет…
Скоро…
Один месяц.
Часами хожу и думаю об осени, о нашей первой встрече.
Где-то мы свидимся первый раз?
Кажется почему-то, что на улице. Да, да… Непременно.
Идем по разным сторонам, встречаемся, бросаемся друг другу навстречу…
Чаще всего вот так рисуется.
А то иногда представляется по-другому, как в прошлом году.
Первая репетиция. Вечер… Вхожу в зрительный зал. [Народу уже порядочно. – вымарано.] Сердце колотится сильно-сильно… Лицо ясное, радостное.
Обступает небольшая кучка [слово вымарано] «поклонников»… [Мне. – вымарано] Весела, хороша. Горев здесь же… Вижу вдали родную голову, и душа трепещет волненьем и счастьем, и хочется смеяться; весело, что я здесь – а он не видит, не подозревает и равнодушно болтает с кем-то…
Глаз с него не спускаю…
Наконец обернулся… увидал. Какая-то волна бурная, смеющаяся захватила всю, не знаю, как сдержать себя, что сделать, чтобы не броситься к нему…
Подходит…
28 июня [1907 г.]. Четверг
Иногда мне кажется, что пора прекратить дневник, что все, что я пишу здесь, – совсем не нужно и не важно, а важно что-то другое, что сидит во мне, чего я боюсь и о чем не смею писать.
Ах, Боже мой, работать надо, работать!
Как это мучает порой!
5 июля [1907 г.]. Четверг
В воскресенье утром приезжаю в Москву – первый вопрос: письмо есть? – «Есть…» Конечно, от В.302302
…письмо есть? — «Есть…» Конечно, от В. – Судя по дальнейшему упоминанию в записи А. Г. Коонен непредвиденного приезда в Москву В. И. Качалова и его флюса, это то самое письмо: «Ваше красивое письмо получил, дорогая моя Аличка, и очень рад был узнать, что Вы на даче, а не в вонючей Москве, и что хорошо, бодро себя чувствуете. Дай Вам Бог и впредь так себя чувствовать, без всяких „но“, которые все-таки промелькнули в Вашем письме. Будьте настоящей умницей и умейте радоваться вовсю на бесконечную красоту Божьего мира, на все великое, вечное, солнечное жизни. Пусть никакой человек, никакое чувство к человеку – не собьют Вас с этой крепкой позиции радостного созерцания и переживания жизни во всей ее полноте. Хочется любить – любите, так же как – хочется петь, пойте.
Но будьте владыкой вашего чувства, как ваших песен, ваших цветов. Срывайте на заре цветы, дышите росистым утром. Для вас будут еще струиться золотые пылающие лучи полуденного солнца, для вас займется нежная вечерняя заря и будут мерцать звезды. Словом, все для Вас и все – Ваше. И этому „всему“ Вы посылайте свое благословение, свои слезы восторга, свои песни, свою громадную, благодарную любовь. Все служит Вам, радует, томит, нежит, уносит вас, как царицу, в надзвездные края. Тут и „человек“ будет – Ваш, и он будет служить Вам, Вы его услышите, почувствуете – сквозь всю эту чудесную музыку мира. И если любите его, то еще слаще замирает сердце и ярче горят звезды и еще огненнее и страстнее дышит полдень. Тогда – пусть душа любит и человека! Ей ничего не страшно, и не в силах тогда будет человек отнять у Вас прекрасную радость жизни.
Но беда, Аличка, если подкрался к Вам и занял в вашей душе место такой человек, который держит в своей руке всю прелесть жизни, если охватило Вас такое чувство к нему, что только от его взгляда, от его слова, его ласки или обиды – загораются для Вас или гаснут звезды, расцветают или вянут цветы. Бойтесь, Аличка, такой любви и не давайте ей воли над вашей душой. Будьте сильнее любви к человеку, и пусть любовь к миру наполнит Вашу душу – до краев своими чистыми, вечно-свежими волнами и не даст „человеческой“ любви завладеть всем вашим существом. Пусть она, эта человеческая любовь, не умирает, если ей хочется жить, если она способна радостно жить, – пусть живет, пусть горит, даже разгорается в жаркое пламя, – но пусть только не сожжет души, не выжжет из нее вечной, радостной любви к Божьему миру. Может быть, милая моя девочка, я зря нагоняю на Вас такой страх, но мне стало уж очень обидно за Вас, когда я в Ваших строках ясно почувствовал, как что-то висит над Вами и мешает Вам „петь громкие песни“. Не нужно этого, дорогая, боритесь с Вашей „стихийной“ любовью к человеку. Да и человек не стоит, ей-богу не стоит, стихийной любви. Можете сердиться на меня, можете кричать, топать на меня ногами, запустить в меня вашим комодом, если мы будем продолжать этот разговор у Вас, – или хоть Немировичем, если будем говорить в театре и он попадется Вам под руки, можете повалить на меня сверху Германову (для компании) и Татаринову, и Адашева – всех ваших друзей, – я и из-под груды тел буду кричать Вам: Аличка! Поменьше любви к человеку! Не растрачивайте драгоценностей души на человека!
Может быть, впрочем, я потому сейчас так лют, что у меня вот уже пять дней как адски болел зуб, и наконец вчера боль прошла, но зато образовался такой флюс, какого я никогда ни на ком не видал, какой можно увидеть только во сне, в кошмаре.
Знаете ли Вы, Аличка, что я сейчас нахожусь в Москве. Я приехал третьего дня вырвать зуб, мне его стали рвать, сломали, корень остался и вчера так разнесло щеку, что показаться на улицу невозможно. Повидаться с Вами, конечно, не было никакой возможности: сначала было ужасное состояние, у меня почти не переставая текли слезы, теперь же, конечно, стало легче, но все-таки в таком виде я Вам не покажусь, говорить мне очень трудно, разит от меня камфарным маслом, дома я Вас принять не могу, на улицу показаться тоже нельзя. А я таки мечтал, грешник, что, как только меня освободят от зуба, я черкну Вам, Вы приедете в город и мы бы денька два могли провести вместе. Но – не судьба. Завтра еду в деревню, так как лечить флюс у доктора нечего, а жить с флюсом здесь нет никакой возможности. В деревне живется мне по-прежнему хорошо, тихо. Я весь – в лесу и на озере. Вспоминаю Вас и люблю Вас тоже хорошо, тихо. Очень хотел бы посмотреть на Вас, издали, чтобы Вы не видели меня. Пишите мне, моя хорошая девочка, – по прежнему адресу – непременно на имя Саниной. Будьте здоровы и веселы.
Понятен ли Вам мой ужасный почерк?» (В. И. Качалов – А. Г. Коонен. Без даты. Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 171).
[Закрыть]
Едва сдержалась, чтобы папа ничего не заметил. Приняла спокойный вид, не спеша пошла к кормилице303303
Кормилица – няня по прозвищу Цибик (см. коммент. 2-73).
[Закрыть]– сказать насчет воды, еще поболтала с папой – и только тогда распечатала.
И уж дальше не могла сдерживаться – ушла в «маленькую» комнату, прижалась всем лицом к этим дорогим исписанным листочкам и [читала. – зачеркнуто] оторваться не могла… Сначала так только читала, ничего не понимая, не вникая в смысл, потом начала разбираться мало-помалу, наконец успокоилась, и когда вошел в комнату папа – я уже сидела – ела простоквашу и с равнодушным видом перечитывала строчки, переворачивала листы.
Ловкая я стала, хитрая.
Завтра отправляю ответ, думаю, что в следующую субботу получу еще письмо – вероятно, уже последнее.
Да, так он был в Москве…
Странно как-то.
Я сейчас же позвонила по телефону. Говорит швейцар: «Вчера уехал».
Отчасти я и рада, что не удалось повидаться – я такая неинтересная, такая вся распущенная…
Если бы он меня увидал теперь – у него бы все пропало, мне кажется.
Что Бог ни делает – все к лучшему.
И потом, не знаю, удалось ли бы мне «выбраться денька на 2» в Москву среди недели. Не было никакого предлога. Так что, вероятно, все равно ничего бы не вышло. Да и не нужно этого.
Все равно как он говорил, что не хочет показаться мне с флюсом, так мне страшно показаться в таком виде, как я сейчас.
У меня предчувствие, что он еще будет в Москве и как-то мы увидимся.
И я боюсь этого – страшно.
Нет, нет, лучше не надо!
Теперь уже немного осталось.
Время летит, летит, без удержу.
Даже жутко как-то.
6 июля [1907 г.]
Завтра еду в Москву – с ночевкой.
Рада. Приятно целый день, не спеша, провести в городе.
Вечером думаю пойти в церковь ко всенощной. Люблю вечерние службы в церкви.
10 июля [1907 г.]. Вторник
Мне кажется, я кончу сумасшествием.
Как тяжело и бессмысленно живется…
Боже мой, Боже мой, не оставь меня! И эти серые тучи…
Они давят меня…
Ужас какой-то…
Бессмысленна и трудна жизнь!
Сегодня мне как-то особенно тяжело.
Думы противные, серые, как эти вот тучи…
Надоело здесь жить. Сил нет. Скорее бы в Москву. Может быть, что-то изменится.
Где же та яркая, красивая жизнь, о которой я грезила, о которой так много и смело писала Вас.
Я лгу себе, обманываю себя, и верю…
Ничего не будет.
Я – [калека] какая-то…
Я сумасшедшая…
Почему я пишу ему вздор?
Зачем лгать и ему?
Какая я мелкая, ничтожная, противная!
Как я себе надоела!
Боже мой, как надоела!
Он должен оттолкнуть меня, отбросить, как маленькую, ни к чему, ни для чего не нужную букашку.
12 часов ночи.
Скучная я… Нудная…
Кому я нужна? Куда я годна – такая?
Васичка, спаси меня! Сделай что-нибудь.
Я устала, все мешается в моей голове, в душе… Мне страшно. Я не знаю, куда идти, что делать…
Помоги мне!
Вытащи меня.
Я больше не в состоянии.
11 июля [1907 г.]
Чуть-чуть поспокойнее.
Господь не оставит меня.
Я верую. Я верую в моего Бога. Он со мной. Он спасет меня. Скорее бы солнце!
Это – угрюмое, мрачное небо…
Солнца, солнца! Тепла!
А все-таки…
«Висит надо мной что-то…»
Прав Васичка…
Висит и «мешает петь громкие песни»…
Холодно мне, страшно…
Если бы он был со мной!..
12 июля [1907 г.]. Четверг
Наконец-то я одна…
Груша304304
Груша – вероятно, одна из подруг А. Г. Коонен гимназической поры (см. коммент. 1-1), с чьей семьей Коонены были соседями по даче в Немчиновке. В записной книжке А. Г. Коонен 1903 г. есть еще запись: «Немчиновский пост, дача священника Смирнова – Груша» (Записная книжка с рисунками, записями афоризмов, стихотворений, адресов и др., с записями разных лиц на память. 1903. Автограф // РГАЛИ. Ф. 2768. Оп. 1. Ед. хр. 103. Л. 18 об.).
[Закрыть] уехала.
Страшно не люблю, когда гостит кто-нибудь. Как-то перестаешь принадлежать только себе… Выбиваешься из нормы…
Теперь одна, одна!
Какое наслаждение!
Ездили сегодня к Одинцовской учительнице. Новое, свежее впечатление.
Вся она – здоровая, бодрая, крепкая – удивительно действует на нервы.
Побольше бы таких людей – легче бы жилось.
13 июля [1907 г.]. Пятница
Осталось совсем немного…
Не верится как-то, что опять я буду в театре, всех увижу, буду говорить с Вас. …
Я с такой нежностью думаю о нашей встрече…
И мне становится хорошо, тихо и покойно…
Я так одинока – все это время…
И я думаю и представляю себе, как мы встретимся, как вся я прижмусь к нему, отогреюсь, отойду под его тихими ласками, как мне станет тепло и хорошо.
Устала душа…
Так вся я как-то утомилась, опустилась; пропала энергия, равнодушие какое-то…
Вас. поможет мне: опять вся встряхнусь, унесусь мечтами еще выше, чем прежде, заживу еще горячей, еще порывистей. Только бы хватило меня.
17 [июля 1907 г.]. Вторник
Сегодня мне хорошо…
Чувствую себя бодрой и крепкой.
Мысль, что скоро – Москва, наполняет душу радостью и надеждами.
И день выстоял хороший – ясный, солнечный. Гуляла много – и так как-то хорошо на душе стало – безмятежно, весело!
Жить захотелось, работать.
Пробовала почитать кое-что…
Мелькнула дерзкая мысль, смелая, несбыточная мечта… заниматься с Вас. – зимой…
В пятницу еще в Москву – на урок. Вернусь, вероятно, вместе с мамой.
Она сейчас в Москве с малярами.
В воскресенье прошлое была немного огорчена, что нет письма, ну да Бог знает – столько у него там всяких «затруднений» – неудобно было отсылать на почту; да и я сглупила, написала: «[Подгонит] письмо к субботе, я по субботам в Москве», он может подумать, что, придя в другой день, письмо не попадет ко мне, а с субботой их почта может не сходиться…
Глупая я, как всегда.
Как я ненавижу себя порой.
И жалею… страшно.
18 [июля 1907 г.]. Среда
С понедельника – остается – одна неделя.
Сейчас вот подумала об этом, и жуть какая-то охватила…
Страшно стало…
Как скоро! Боже мой, Боже мой, не оставляй меня…
Сейчас перечитывала его письма…
Я люблю первое, оно говорит мне больше… И в нем я как-то очень вижу Вас.
Какой он весь нежный, хрупкий. Необыкновенный мой, мой изумительный.
19 [июля 1907 г.]. Четверг
По-моему, счастье – в самом человеке. От самого человека зависит, быть счастливым или несчастным. Жизнь – ни при чем. Вздор это все: «везет, не везет»… Мне вот «везет» – а я несчастна. Отчего? – Жизнь дает мне все, что я хочу, а я страдаю… мучительно… А впереди – дорога передо мной – широкая, красивая, перспектива яркая…
Солнце светит мне ласково, звезды мерцают с улыбкой, а душа, вечно словно облаком темным окутана.
Чуть станет яснее, легче – опять, откуда ни возьмись, тучка набежит, заволокнет все, и душно станет, тяжко.
Вечные вопросы, мысли давящие, сомненья, постоянная неудовлетворенность, жажда «большой» жизни, полной и сильной, порывы, мечты…
Душа мечется, мечется, беспокойная, трепещущая, усталая…
Да, это значит – я родилась несчастной. И жизнь ничем не может тут помочь. Давай она мне в 100 раз больше того, что у меня есть, – все равно останется тоска в душе, всегда, всегда, и только со мной вместе умрет.
Иногда я жалею, что я не такая, как все, завидую веселым лицам, и хочется тоже смеяться громко и искренно, довольствоваться маленькими обычными радостями, маленькими требованиями и к самой жизни, и к людям, жить так, как живут кругом меня, стремясь к известному жизненному «благополучию» и не желая ничего «огромного»…
Но порой, вглядываясь внутрь себя, я проникаюсь гордостью и каким-то особенным «уважением» к своей бедной мятущейся душе. И мне становится радостно – невыразимо… И я кажусь себе парящей в вышине, а люди вокруг – скучными, несчастными, живущими серо, угрюмо, сами того не сознавая… И мне жаль их делается…
Ах, Господи, Господи!
Кто же знает, как надо жить…
Кто может помочь, научить?
20 [июля 1907 г.]. Пятница
Ильин день.
После Лосевского урока.
Вчера вечером я необыкновенно хорошо себя чувствовала – так было радостно, легко. Словно предчувствие чего-то очень хорошего. Я думала – будет сегодня письмо от В. Оказалось – другое…
Большое, радостное, что взбудоражило меня всю… – «Роль мальчика Тильтиля исполняет г-жа Коонен»305305
«Роль мальчика Тильтиля исполняет г-жа Коонен». – Вероятно, одна из газет напечатала предварительную (но не вполне достоверную, как покажет будущее, поскольку Коонен играла роль девочки Митиль) информацию о распределении ролей в спектакле «Синяя птица» М. Метерлинка.
[Закрыть]. Пусть – это вздор, пусть никогда ничего этого не случится, но очевидно, были какие-то намеки, планы, разговоры, не мог же писавший это выдумать сам… Еще если бы я была артисткой, дело другое, – а то кто ж меня знает?
Боже мой, а вдруг правда?
Играть, играть настоящую большую роль, еще учась в школе, не будучи актрисой!.. Нет, это невероятно…
Этого не может быть…
А все-таки какая-то надежда в душе, вера в возможность этого «необычайного».
И мне хорошо, хорошо, хорошо, как давно уже не было!
Вся душа моя затрепетала, когда я увидела свою фамилию в газете. Мне казалось, я читаю о ком-то другом…
Странно, жутко, и голова кружится от какого-то [слово вымарано] необыкновенного, сладостного чувства…
Читал ли Вас.?
Воображаю его удивление…
Господи, ну пускай ничего не будет – но я буду верить… буду верить!
21 июля [1907 г.]. Суббота
Приехал Зотов306306
Зотов – неуст. лицо.
[Закрыть]…
Стал скучнее, чем был раньше. Неинтересный такой.
22 июля [1907 г.]. Воскресенье
Сегодня – справляются наши именины. Приехали Лисснеры307307
Лисснеры – возможно, семья Эрнеста Эрнестовича Лисснера (1874–1941) – художника, владельца частной художественной студии в Москве.
[Закрыть], придут Вальтеры к шоколаду. Скучно, скучно, скучно.
23 июля [1907 г.]. Понедельник
Решила ехать на той неделе в пятницу. От Вас. письма все нет и нет…
Вероятно, пропало…
Вчера отправила ему письмо, тревожное [с вопросом о молчании. – вымарано].
Буду ждать еще…
Скоро, скоро, скоро…
А нетерпение все растет, [растет. – вымарано].
Получила письмо от Бориса308308
Борис – возможно, Б. К. Пронин.
[Закрыть]. Он тоже пишет, что это уже второе, и укоряет за то, что не ответила.
Эта пропажа писем приводит меня в отчаянье…
11‐й час ночи.
Передумала – поеду в четверг…
Ах, боже мой, чем скорее отсюда, тем лучше.
Все-таки быстро прошло время…
Два месяца… Это ведь немало.
Да…
И вся жизнь так пролетит.
Не успеешь ее взором окинуть.
24 июля [1907 г.]. Вторник
В пятницу – в Москву на урок.
Быть может, увижу кого-нибудь из наших309309
Быть может, увижу кого-нибудь из наших. – Речь идет о мхатовцах.
[Закрыть].
Через неделю – я должна буду чувствовать себя счастливой: я буду говорить себе – «послезавтра – в Москву»…
Господи, глупенькая я…
Васичка…
Какой-то он стал.
Как мы встретимся в первый раз – где, одни или среди народа?
[Несколько слов вымарано.]
Тысячи мыслей, тысяча предположений.
Душой – я уже в Москве.
Погода стоит ясная, сухая, морозная. Вечера – холодные, с темным небом, яркими звездами.
Сейчас вспомнила, как на другой день приезда в Петербург мы с Горевым [несколько слов вымарано] шли по Невскому и встретили Вас. Он пошел с нами. Рассказывал, как ехали, расспрашивал нас, не было ли с нами каких приключений в дороге…
Встретили кого-то еще…
Да, [Балиева].
Пошли все вместе в театр. Было уже около 7 часов. В 7 – назначена была репетиция.
Потом весь вечер вспоминается, как Вас. доставал мне денег – 15 рублей…
Я вся сейчас улыбаюсь, и на душе так светло, так ясно…
Как дороги эти воспоминания…
Господи…
25 июля [1907 г.]. Среда
Очень болит бок…
Боюсь, вдруг слягу…
Конечно, сейчас же потелефоню ему…
Уж все равно…
Не могу без него…
С ума сойду.
Да ведь все равно мама о многом догадалась уже, а папа…
Да вот как быть с папой?
Не знаю, не знаю…
Все как-то путается…
Одно только ясно – если я захвораю серьезно и придется лежать одной – я не вынесу – сойду с ума. Он должен приходить ко мне, мой любимый.
А до окружающих мне все равно.
Разве он для меня не дороже всех. Господи, а вдруг я умру.
Как приеду в Москву – сейчас же к Афинскому310310
Афинский Николай Платонович (1852 – после 1917) – врач Московской городской больницы им. князя А. А. Щербатова.
[Закрыть].
Нервы опять ни к черту.
За ужином подняла вопрос о том, как не нужно и как мешает излишняя нежность и заботливость родителей. Говорили, спорили все [дома. – зачеркнуто] без конца. Кончилось дело тем, что я не выдержала и разревелась…
Не могла сдержаться…
Ужасно напряженное опять состояние.
И этот противный бок…
Может быть, и вздор, а может быть – кто знает?
Намазалась йодом.
Скорее, скорее в Москву…
Скорее за дело…
Ах, Господи, только не надо хворать…
______
Дождь падает тяжелый, однотонный.
Небо заволокло, как туманом, блеклыми безрадостными тучами.
26 июля [1907 г.]. Четверг
Через неделю в этот день я в Москве…
Разбираюсь…
Хорошо, что погода стоит ясная…
Последние деньки…
А не жаль уезжать отсюда… совсем. И местность красивая, и все могло бы быть так хорошо, а уезжаю с радостью…
Считаю часы…
Завтра в Москву.
Как страшно люблю эти поездки. Всегда ждешь чего-то, волнуешься…
Перед завтрашним днем в особенности.
Ведь, может быть, кто-нибудь из наших уже там, и вдруг… Вас.
Конечно, ведь может случиться, что они переехали раньше, потому что Нине Николаевне [Литовцевой] много дела, всяких хлопот с костюмами и пр.
Боже мой, вдруг, неожиданно встречаем[ся] где-нибудь на улице…
Мне кажется, я упаду в обморок…
Нет, как приеду – первым делом узнаю по телефону, в Москве ли он.
Мой любимый, мой ненаглядный…
Неужели опять я увижу это дорогое лицо, [опять. – зачеркнуто] обниму эту родную голову, буду слушать чарующий голос, [слово вымарано] отдыхать под его нежными теплыми ласками.
Как дорог он мне весь…
[Слово вымарано.] До чего я люблю его!
Вся я принадлежу ему…
Ему, ему.
Нераздельно.
Я отдам ему всю себя…
Мне не страшно.
___
Не надо тосковать.
Передо мной еще целая жизнь…
Надо верить…
Без веры нельзя жить…
___
Глаза у меня стали грустные-грустные…
Огромная печаль остановилась в них…
Я часто подолгу смотрю на себя в зеркало. Мне хочется уловить выражение своего лица…
И вот порой меня поражают глаза…
Я вглядываюсь в глубь их и тоже, как и Вас., – «не вижу дна»…
Они глубокие-глубокие, «бездонные», и там где-то в этой таинственной глубине – затаили что-то, острое, болезненное, какую-то страшную, напряженную мысль, и страдание, мучительное, тупое…
«Аличка, ну зачем эти страдальческие глаза!? Не надо, не надо, не могу я видеть этих глаз…»
Он гов[орил] это часто, и часто в самые острые минуты счастья, когда я, опьяненная и затуманенная его ласками, вдруг открывала и вскидывала на него глаза…
И вся я трепетала [несколько слов вымарано], а глаза смотрели с отчаяньем…
Один раз, когда он уходил от меня, он сказал: «У Вас такое страданье в лице, как будто я навсегда ухожу и мы никогда больше не увидимся…»
И вновь не было такого чувства, было просто грустно и жаль, что он уходит, а глаза говорили другое, «от себя».
___
12 часов ночи.
В Москву!
Завтра в Москву!
Быть может – письмо будет.
Дай-то Господи…
Сколько времени уже ничего о нем не знаю.
Главное – не болен ли…
Это ужасно, страшнее всего.
Кажется, тогда не выдержу и поеду к нему…
Боже мой, страшно думать об этом, лучше не надо!
27 [июля 1907 г.]. Пятница
20 минут 1-го.
Нет письма…
Прямо руки опускаются, не знаю, что делать…
Звонилась по телефону, думала, может быть, швейцар знает, когда приедут, – ничего толку не добилась.
Спрашивала в театре, когда начнутся репетиции, говорят, с ½ августа. Пожалуй, не скоро соберутся…
Еще одна надежда – на завтрашний день, если Стаська311311
Стаська – Сухоцкий Станислав Донатович (1870–1935) – первый муж сестры, Ж. Г. Коонен.
[Закрыть] не привезет письма – прямо ума не приложу, что думать… как себе объяснить. Незадачная сегодня была поездка – впечатлений мало, голос не звучал312312
…голос не звучал… – на уроке пения у Я. Г. Лосева.
[Закрыть], погода тусклая, вообще, скверно, тревожно…
Только когда ехала с поезда – хорошо было…
Небо – над головой – мрачное, угрюмое, в тяжелых черных тучах. По сторонам лес – печальный, темный… Деревья грустные, притаились, затихли – такие одинокие, жалкие. Уныло поникли тяжелые ветки, и капля за каплей падают их холодные слезки на серую землю…
Кое-где, [там и сям. – вымарано] мелькают уже желтые листочки березок, выглядывают так робко и виновато в густой живой зелени, словно стыдятся своих поблеклых красок.
Воздух весь какой-то [слово вымарано] серый, [слово вымарано] туманный, и сквозь эту мглистую дымку еще печальнее вычерчиваются зубчатые очертанья леса, силуэт мужика на козлах, гладкая лента дороги.
А ветер весело разгуливает по широким, [гладким. – зачеркнуто] выкошенным лужайкам, скользит по извилинам дороги, забирается в чащу леса, пугает своим диким хохотом молодые нежные деревца, и они растерянно трепещут всеми своими листочками, а старые – важные и степенные, много перевидавшие на своем веку, – только с укоризной качают толстыми корявыми ветками; [две строки вымарано] и неуклюжей лаской стараются успокоить молодых, вздрагивающих и трепещущих под мимолетными, страшными и чарующими объятиями [веселого. – вымарано] ветра. А он – вольный, широкий, носится с диким безумием, [опьяненный. – зачеркнуто] упоенный своей силой, своей властью, могучий, красивый, ненасытный в своем диком [упоении. – вымарано] опьянении.
31 [июля 1907 г.]. Вторник
Наконец в субботу Стаська [С. Д. Сухоцкий] привез письмо.
Пишет, что послал мне «большое» письмо к 21‐му313313
Пишет, что послал мне «большое» письмо к 21‐му. – В этом письме В. И. Качалов писал: «Я был очень удивлен, милая Аличка, получив Ваше последнее письмо: я послал Вам письмо к этой субботе, то есть к 21‐му числу. Очевидно, Вы его не получили. А может быть еще – я по ошибке написал Чистые пруды вместо Патриарших, – я всегда путаю. Жаль, что не получили – я написал большое письмо. Сейчас я спешу очень, так как пользуюсь случаем, едучи на станцию к поезду, который к завтрашнему дню доставит Вам это письмо.
Отгоните, дорогая моя девочка, всякие мрачные мысли и верьте, что у нас с Вами будут чудесные, дружеские отношения, что та живая, трепетная симпатия, которую я чувствую к Вам, не только не порвется, но вырастет и укрепится, будет светить и греть нам обоим.
Будьте веселая и ясная! Прочел я, между прочим, в газете, что г-жа Коонен будет играть Тиль-Тиль в „Синей птице“. Поздравляю Вас и радуюсь, и верю, что это будет хорошо. Ну, всего Вам хорошего. Жму Вашу [лапку].
Приеду я числа 6 или 7-го. Черкните мне еще сюда – по старому адресу.
Ваш К.» (В. И. Качалов – А. Г. Коонен. 27 июля 1907 г. Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 170).
[Закрыть]. Очевидно, оно пропало. Ужасно досадно.
Милый, поздравляет с ролью и говорит – верит, что «это будет хорошо»314314
…поздравляет с ролью и говорит — верит, что «это будет хорошо». – Как видно из письма, В. И. Качалов после газетного сообщения тоже полагает, что А. Г. Коонен распределена в «Синей птице» М. Метерлинка на роль Тильтиля, а не Митиль.
[Закрыть].
Теперь я покойна.
Только вот здоровье пугает иногда – а то все хорошо.
Скоро, скоро увижу его.
Он приезжает числа 6-го, 7-го.
Я решила ехать в пятницу – а то нечего там делать раньше. Погода чудная стоит, и верно надолго.
В субботу думаю опять приехать со Стаськой – на воскресенье и понедельник.
Отдохну хорошенько эти 2 дня – а там и за дела.
Господи благослови.
В субботу пойду к Афинскому.
Нашим ничего говорить не буду.
Боюсь – чувствую так мало силы.
Только вера и надежда на Господа помогают жить и подкрепляют как-то.
1 августа [1907 г.]
Утро.
1‐е… Сколько томительных, тягостных дней – осталось позади… Пусть впереди – горе, страданья, тревога – только не эта скучная однотонная жизнь – «сегодня как вчера, и завтра как сегодня»315315
…«сегодня как вчера, и завтра как сегодня»… – Вероятно, А. Г. Коонен перефразирует реплику Молчалина из 3‐го действия пьесы А. С. Грибоедова «Горе от ума»: «День за день, нынче как вчера».
[Закрыть], когда чувствуешь, что душа устала, мысль притупилась, энергии нет… Я положительно не создана для такой жизни… Теперь я убедилась в этом. Мне нужно жить разнообразно, пестро, с быстрой сменой впечатлений…
Эта тишина кругом, безлюдье – хорошо на очень короткое время, чтобы только успеть выдохнуть, одуматься, отойти и затем снова в водоворот – снова кипеть всем существом, жить каждым нервом.
___
2 часа дня.
Комнатка уже принимает беспорядочный вид. На столе навалены грудой всякие мелкие вещи, постель как-то неопрятно накрыта пестрым одеялом, скатерть с маленького столика сдернута. Еще один день – и останутся только голые бревенчатые стены с нелепо торчащими гвоздями, кривая железная кровать, стулья по углам…
Грустно будет, холодно, неуютно…
___
Как всегда бывает перед отъездом – тоскливо, чего-то жаль…
И радостно в то же время… и страшно…
Много-много всяких самых тонких ощущений копошится в душе.
Сейчас вспомнила Петербург…
За день перед отъездом…
Последний спектакль…
Днем был Вас.
Да, да… днем от 4–5 часов.
Накануне сказал не наверное – очень нездоровилось…
Но все-таки пришел…
Помню, помню все, так ясно…
Сидел недолго…
Господи, Господи, сколько пережито!
А сколько еще – впереди!
___
Всегда, когда переезжаешь из одного места в другое – волнуешься как-то, и все вертится вопрос: «А что дальше, как-то там сложится жизнь?..»
Теперь в особенности – и радостно, и жутко, и интересно…
___
Да, этой зимой – чувствую, – ставится на карту вся жизнь.
___
Невероятно, что через несколько дней я увижу Вас.
Невероятно…
Представить себе не могу…
И все боюсь, что случится что-то… страшное…
___
7 часов вечера.
[Удивительная. – зачеркнуто.] Чудесная погода сейчас. Только что дождь прошел – сыро, но тепло, освещение такое бледное, ровное. Солнышко садится…
Тишина.
Одна какая-то птичка тихонько, жалобно попискивает.
Удивительная тишина.
Сижу у себя на балконе.
Быть может, в последний раз.
Кто знает, удастся ли завтра так тихо, покойно побыть одной. А сейчас так хорошо…
Послезавтра – в Москве.
Не могу привыкнуть к этому.
Неужели прошло лето?!
Боже мой, Боже мой!
Давно ли я вся тупая от тоски бродила в Москве из комнаты в комнату и с ужасом повторяла: «Два с половиной месяца!»
И вот они прошли.
Оглянулась кругом – и опять грустно-грустно стало…
Небо совсем голубое.
Белые легкие облачка плавно скользят – красивые, пушистые.
Сосны такие ласковые, приветливые, стоят тихо, почти без движения. Бледные лучи скользят пятнами по корявым стволам, и они кажутся [слово вымарано] красивыми, нарядными, в розовом отсвете…
Часы бьют на башне – мерно, глухо…
Тишина…
В Москве тоскуешь по этой тишине.
2 августа [1907 г.]. Четверг
Последний день… Утро…
В комнате беспорядок…
За окном глухо шумит ветер…
Где-то вдали звенят бубенцы…
Москва, Москва!
___
Сейчас из лесу…
Набрала красивый букет из пестрых листьев…
Погода славная – ветерок, чуть свежо.
Небо совсем бирюзовое; вдали – тесные, густые снежные облака.
___
А мысль, беспокойная, все забегает вперед, вглядывается напряженно в неясную даль…
Я счастлива?
___
1 час дня.
Как-то не знаю, за что приняться. Вещи все сложены, осталось только запихать их в чемодан. Читать не могу.
На душе – беспокойно…
___
Мне тихо-грустно, и хорошо…
___
Который уже раз принимаюсь за дневник…
Еще бы, за день до отъезда всегда чувствуешь себя необыкновенно – и хочется как-то «высказаться»…
А у меня здесь – один друг.
Сейчас случайно увидала свое лицо в зеркале. Глаза огромные, ясные, совсем голубые, и смотрят так остро и значительно…
Огромная надежда в них.
Первый день за все время жизни на даче – я вижу свои глаза такими ясными, «светящимися»…
Сейчас опять вспомнила Петербург.
Накануне отъезда.
Вечер 18-го316316
Вечер 18-го. – Речь идет про 18 мая 1907 г.
[Закрыть].
Вспоминался почему-то ярко один момент: мы оба у зеркала. Он уперся подбородком о мою голову – и крепко держит мои руки…
И в зеркале наши 2 головы. У меня глаза блестящие-блестящие – почти черные…
Раскрасневшееся лицо…
Волосы растрепанные…
Вся я – такая яркая…
И он надо мной – нежный, бледный, трепетный…
___
Я очень часто «воображаю», как дети, играя в какую-нибудь игру [три строки в скобках вымарано, можно прочесть]: …матерей, курьеров, лошадок воображают себя как всякий…
У меня есть такая своя постоянная игра.
[Несколько слов вымарано.]
Фантазия работает вовсю [несколько слов вымарано]: наша дача – уединенная вилла – где-то [за границей, вероятно, … с Францией. – вымарано] далеко-далеко на юге. Стоит она на высокой горе, – а внизу море шумит, бурное, прекрасное, беспредельное, и волны, пенясь, ударяются о скалы и прибрежные камни…
Вместо лохматых, добродушных сосен – в воображении высятся стройные кипарисы, изящные тонкие стволы южных деревьев…
Воздух знойный, пахучий.
На волнах – чайки серые плавно качаются…
Тишина кругом…
Здесь мы одни…
В этом красивом, тихом уголке…
И вот я воображаю…
Мы делаем вместе изумительные прогулки, идя тихо, рука об руку, любуясь небом далеким, снежными горами, яркой зеленью…
Мы сидим подолгу на берегу моря лазурного и вместе мечтаем о прекрасном, [две строки вымарано] слушаем какую-то тихую страстную музыку и носимся в вихре чудесных грез.
А иногда я веду с ним самые простые, обыденные разговоры, вроде «где мы будем обедать сегодня…» или еще что-нибудь…
Господи, если кто-нибудь прочел все это – наверное, рассмеялся бы и назвал меня сумасшедшей.
Пусть.
А между тем эта игра воображения, создающая порой невыразимо чудесные картины, – дает мне какое-то [известное] удовлетворение, уносит от горькой действительности, и душа отдыхает, и мне – хорошо…
___
Часы на башне бьют 12.
Пора спать, но как-то не хочется. Теперь мне не грустно.
Я рада, что завтра буду в Москве в своей комнатке, со всеми своими вещами.
То, что здесь – это было временно, это было не мое.
Мое все – там.
Там [несколько слов вымарано] все мои сокровища.
Там пунцовые розы [две строки вымарано] и много-много всяких [других. – вымарано] мелочей…
Там целая кипа моих милых нелепых тетрадочек. Над которыми я и плачу, и смеюсь, когда перечитываю…
Много там…
А сколько пережито в этой маленькой уютной комнатке…
Сколько отчаянья, слез, радостного смеха видели эти стены…
Там все мне так дорого…
Все – родное…
В Москву, в Москву!
Иду спать.
Прощай, дача!
Новая жизнь начинается!
3 августа [1907 г.]. ПятницаМосква
½ 9‐го вечера.
