Текст книги "Ангел от Кутюр"
Автор книги: Алимжан Тохтахунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– Не дыши! – раздался его голос. – И не смотри на меня, не смотри в объектив! Мне не нужен искусственный взгляд, Настя, мне нужно, чтобы аппарат пропитался тобой. Ты не человек! Ты – воплощённая роскошь! Часть интерьера! Забудь о своём «я»! Тебя не существует! Ты – только картина, только обрамление! Вот так, вот так…
Фотоаппарат щёлкнул несколько раз, вспыхнули расставленные по залу осветители, на мгновение изменив весь облик пространства. Два ассистента Николя стояли за спиной фотографа и ждали его указаний.
– Теперь приподнимись на локтях… Чуть-чуть… И потяни шею… Взгляд потуши! Не жги меня глазами!
– Мне трудно удержаться в таком положении.
– Это не имеет значения! Чуть влево опустись! Ещё! Ещё!
– Так я упаду.
– Держись!
– Не могу.
– Плевать, можешь или нет. Держись!
Опять вспышки, опять щелчки аппарата.
– Теперь распусти ткань, пусть шёлк потечёт. Так, так… Ещё… Дай ему скользнуть между ног, покажи свои линии, Настя… Мне нужны твои линии. Вытяни левую ногу… А правую согни, теперь оторви стопу от пола… Вот! И корпус выверни обратно… Блеск! Фантастика! Держись!
Фотокамера щёлкала безостановочно.
Жан-Пьер следил за Настей, стараясь не упустить ни одного движения. Это была совсем не та девушка, с которой он встречался раньше. Это была живая глина – податливая, упругая, эластичная. Она точно выполняла указания Николя, хотя порой это казалось невозможным – настолько он выворачивал её тело, настолько нечеловеческие позы заставлял принимать.
Шёлковая ткань, прикрывавшая Настю, давно растеклась по красному бархату, и девушка сидела обнажённая перед напористым стеклянным глазом фотообъектива. Иногда на её лице появлялось выражение отчаянья – когда она не могла выполнить того, что требовал Николя. Тогда он отдавал камеру одному из ассистентов, опускался перед Настей на колени, что-то неслышно говорил ей на ухо, целовал ей шею, гладил руки, колени. Жан-Пьер видел, как усталость Насти сменялась пробуждающимся сексуальным желанием. Она расслаблялась и напрягалась одновременно, и Николя, добившись желаемого результата, хватал фотоаппарат. Снова щёлкал затвор, снова вспышки ослепляли Жан-Пьера.
– Всё! – Настя без сил рухнула на подушки. – Больше не могу! Не проси.
– И не прошу, – спокойно отозвался Николя, словно его вовсе не интересовала фотосессия. – Вина!
Длинноволосый парень, отворивший Жан-Пьеру дверь, откупорил бутылку.
– Николя Легран, – представился фотограф, остановившись перед Жан-Пьером.
– Жан-Пьер де Бельмонт.
– Я читал кое-что из вашего… Читал… У вас интересное лицо. Надо поработать с вами.
– Не смогу, как она, – отрицательно покачал головой Жан-Пьер.
Он посмотрел на неподвижную Настю. Она лежала, разметавшись на подушках, не прикрывшись. Смертельно усталая, она не интересовалась, глядят ли на неё мужчины. Жан-Пьер обратил внимание на пульсирующую жилку у неё на шее. Невольно зацепился взглядом за гладко выбритый лобок. И тут же отвернулся.
– Как она никто не умеет, – ответил Николя. У него было сухое лицо, почти неподвижное, но пронзительные, огненные глаза под мохнатыми бровями. – Настя уникальна. У неё талант быть моделью, но она не понимает этого. Она лишь играет в это… Угощайтесь…
Жан-Пьер взял бокал. Приятный терпкий аромат коснулся его ноздрей. Он сделал глоток и краем глаза посмотрел в сторону Насти.
– Как она лежит! – прошептал восхищённо Николя и взял со стола фотоаппарат. – Какая плавность… Вы только взгляните…
Жан-Пьер не мог оторвать глаз от тела девушки. Казалось, никогда он не видел ничего столько прекрасного. Её нагота пробуждала такой восторг, которого он никогда не испытывал и о существовании которого даже не подозревал. Ему не хотелось её тела, но с каждой минутой усиливалась жажда наслаждаться видом этого тела.
Николя сделал несколько снимков, и Настя резко подняла голову, услышав привычный «рабочий» звук.
– Продолжаем? – спросила она.
– Нет, дорогая, отдыхай.
Она встала, вышла в ванную, накинула на себя коротенький халат и вернулась в зал.
– Здравствуйте, – протянула она руку Жан-Пьеру. – Я вас не видела.
И только тогда он осознал, что она вообще не видела ничего и никого во время съёмки. Она целиком принадлежала фотоаппарату и голосу Николя. Всё это время она была его рабыней.
– Как вам показалось? – спросила она.
– Непостижимо, – пробормотал он и тут же уточнил. – Не понимаю, как вы справляетесь…
– Да, трудно, – без тени рисовки согласилась она.
– Непостижимо, как вам удаётся. Ощущение, что вы делаете всё без усилий, хотя без огромных усилий этого не сделать.
– Такая работа, – ответила она. – Мне хотелось, чтобы вы это видели, чтобы вы поняли.
– Я видел.
– Отдыхай, – проговорил вкрадчиво Николя, коснувшись плеча Насти, – отдыхай. Скоро продолжим…
***
Они обедали в небольшом уютном кафе «Винтаж». Первый час после съёмки Настя выглядела погружённой в себя, хотя вновь стала длинноволосой блондинкой.
– Вы очень устали, – решил Жан-Пьер.
– Не в этом дело, – её рука, подпиравшая подбородок, безвольно легла на стол, длинные ногти громко зацепили бокал. – После Николя я будто в трансе. Со мной что-то исходит. Я становлюсь сама не своя.
– Может, это гипноз?
– Нет. Здесь что-то другое. Он умеет сделать так, чтобы мне нравилось то, что я делаю. У меня никогда не бывает чувства сопротивления. Работать с ним – всё равно что заниматься любовью. Дух захватывает. Этого не объяснить.
Она с трудом подбирала слова, пытаясь охарактеризовать своё состояние.
– Нелегко будет передать мои впечатления от увиденного, – сказал Жан-Пьер. – Разве что за роман взяться.
– Почему бы не взяться? Наверное, любой журналист мечтает написать хорошую книгу.
– Отчего вы решили, что мой роман будет обязательно хорош? Я не готов к большой книге. Книга требует своей формы, своего ритма, своих красок. Журналистика держится на другом. А я… Знаете, когда-то меня увлекала политика. Собственно, именно в политической журналистике я заработал себе имя. А потом устал от всего этого вранья, переметнулся в светскую хронику.
– «Переметнулся»? Какое-то некрасивое слово.
– Политика требует постоянного напряжения нервов, а я не тот, кто вечно будет размахивать боевым топором. Захотелось спокойствия.
– Постарели?
Он бросил на неё недовольный взгляд. Нет, она не пыталась уязвить, просто поинтересовалась.
– Почему вы так смотрите? – спросила Настя.
– Любуюсь вашей молодостью, – с некоторой угрюмостью проговорил он. – Думаю: а если я и впрямь постарел?
– Вы обиделись?
– Нет.
– Вы ничуть не кажетесь мне старым. Вы интересный мужчина. Старость – это вовсе не возраст, это что-то другое…
– Старость, Настя, это приближение смерти, омертвление чувств, умирание интересов. Порой мне кажется, что это со мной и происходит.
– Вы полны жизни, Жан-Пьер. От вас исходит тепло.
Он взял её за руку.
– У вас рука, как у моего отца, – улыбнулась она.
Он глубоко вздохнул.
– Мне кажется, я попал под ваши чары, Настя.
Она откинулась на спинку стула, молчала, улыбаясь, затем стала серьёзной.
– Разве это плохо? – спросила она. – Вы произнесли это с сожалением. Не качайте головой, я же слышала. Почему сожаление? Мне нравится, что я вам нравлюсь. Внимание многих мужчин меня совсем не интересует, а ваше мне приятно.
Он позвал официанта и попросил счёт.
Жан-Пьер встал.
– Куда вы хотите прогуляться?
– Не имеет значения. – Она улыбчиво покачала головой. Длинные пшеничные волосы волной шевельнулись вокруг головы.
– Вам к лицу любой цвет волос.
– Я же говорила вам, что я удобна для моей работы. Любые волосы, любая одежда. Любое что угодно…
Они доехали до Сены, и там вышли из машины.
– У вас есть любимые места в Париже? – спросила Настя.
– Нет. Мне нравится всё в этом самом уютном городе: дворцы, дома, кованые ворота, цветы на балконах, антенны на крышах домов, печные трубы, сады, кафе, овощные лавки… Я принимаю Париж таким, какой он есть.
– А мне сначала нравилось на Монмартре. Я там часто гуляла, потому что там много художников. А потом стали нравиться окрестности Большой Оперы. Без всякой на то причины. А теперь нравятся набережные.
– Значит, я сделал правильный выбор? Угадал, остановившись здесь, на набережной?
– Угадали, – кивнула девушка.
– Вот и хорошо.
Она указала пальцем на витрину ближайшего кафе, где виднелся аквариум с копошившимися там лангустами.
– На них так забавно смотреть. Могу часами наблюдать.
– А потом выбрать самого симпатичного и съесть?
– Нет! – почти с ужасом воскликнула Настя. – Одна мысль, что его живым бросят в кипяток, потом поставят передо мной… А ведь он только что плавал, шевелил своими клешнями…
– Мы все пожираем друг друга. Таков закон природы. Или закон ресторана, если угодно.
– Я всё понимаю, Жан-Пьер, – с грустью произнесла девушка.
Она взяла его под руку и прильнула так, как это делает ребёнок, ища успокоения.
– Я понимаю, – повторила она. – Но когда перед тобой лежит на тарелке сочный антрекот или колбаса, это же не барашек, телёнок или олень. Это просто еда, блюдо. Но я бы не смогла съесть курицу, убитую на моих глазах. Не могу съесть краба, сваренного при мне. Потому что они только что дышали, я видела это… Мне жалко их… Здесь видна прямая связь между их жизнью и тем, что лежит на тарелке… И моя вина в том, что я требую их на стол… Простите, я не могу подобрать нужных слов, мне трудно…
– Я прекрасно понял, что вы имеете в виду, Настя.
– Мои рассуждения наивны?
– Дело не в наивности. Просто вы очень добры, в вашем сердце есть много места для сострадания. Большинство людей стараются гнать от себя подобные мысли, чтобы не тяготиться. Проще заглатывать всё без раздумий. Я не только о еде говорю сейчас. Людям сентиментальным живётся труднее: нравственные установки, сомнения, сожаления, угрызения совести…
– Вы думаете, что угрызения совести – это плохо, Жан-Пьер?
– Они иногда мешают.
– А вы? Как вы живёте?
– Если вас интересует, бывают ли у меня угрызения совести, то я отвечу отрицательно. Только не думайте, что я бессовестный. Я стараюсь не совершать поступков, о которых впоследствии приходится сожалеть.
– Но ведь это очень нелегко… Я вот каждый день делаю что-то не так… И не всегда хочется признавать это… А просить прощения – ещё сложнее, потому что совестно. Знаете, часто мне хочется спрятаться где-нибудь. Даже не спрятаться, а исчезнуть. Когда я была ребёнком, я часто хотела, чтобы со мной случилась какая-нибудь беда, когда я в чём-то была виновата.
Де Бельмонт посмотрел на неё с недоумением.
– Беда? В качестве наказания?
– Нет, – покачала она головой. – Как избавление от необходимости признаваться в своей неправоте. Понимаете? Тогда всем стало бы жалко меня, и никто не ругался бы на меня.
– Любопытно…
Настя улыбнулась и наклонила голову. Её волосы упали на плечо Жан-Пьеру.
– Раньше я никому об этом не рассказывала, – призналась она, почему-то повеселев от своих слов.
– Значит, я похож на психоаналитика, – засмеялся он в ответ.
– Просто вы располагаете к откровенности.
Настя вдруг отступила от Жан-Пьера, сделала несколько шагов вприпрыжку, уходя вперёд, тряхнула головой и повернулась к своему спутнику лицом. Заложив руки за спину, она стала двигаться спиной вперёд.
– Осторожно! Вы можете оступиться! – предупредил де Бельмонт.
– Все оступаются, – засмеялась девушка. – Вам не догадаться, как много я оступалась. Вся моя жизнь состоит из ошибок. И никто не знает о них…
Жан-Пьер откровенно любовался ею.
– Вообще-то я замкнутая, – проговорила она с лицом заговорщика.
– Не сказал бы.
– Правда-правда! Не каждому откроюсь… Давайте где-нибудь кофе выпьем?
– Выбирайте, – Жан-Пьер указал рукой на вывески кафе. – Париж к вашим услугам.
– А вы?
– Я – часть Парижа, – ответил он.
– Пойдёмте туда, – указала она рукой наугад, не глядя.
Они устроились за столиком у большого окна. За спиной гудели люди, позвякивала посуда. Настя продолжала рассказывать что-то, и Жан-Пьер поймал себя на том, что он почти ничего не слышал, что её слова не имели в те минуты никакого смысла для него, важен был только её голос, только интонации, только исходившая от девушки музыка её молодости.
Потом они долго бродили и опять где-то пили чай, коньяк, лакомились какими-то сладкими булочками…
Время пролетело незаметно.
Когда они остановились, наконец, перед её домом, Настя засмеялась, вспомнив о «Мерседесе», оставленном на набережной.
– Теперь вам придётся возвращаться за своей машиной. Мы совсем забыли про неё.
Он молча кивнул. Настя положила руки ему на грудь.
– Спасибо, Жан-Пьер. Мне было очень хорошо.
Он молчал.
– Знаете, – прошептала она, – у меня завтрашний день свободен. И послезавтра тоже нет ничего. Показ будет только на следующей неделе. И очередная съёмка тоже.
– Тогда мы должны увидеться, – ответил он и, прижав одной рукой её ладони к своей груди, другой рукой он мягко притянул к себе её голову.
– Обязательно, – Настя наклонилась.
Их губы соприкоснулись, и де Бельмонт испытал то, чего не испытывал давно – электрическую волну, прокатившуюся по нему от головы до пят. Неужели эта девушка настолько желанна? Неужели он, прекрасно понимавший всё, на чём держится тяга мужчины к женщине, вдруг потерял контроль над собой? Он целовал её, чуть касаясь губами её кожи, без жадности, без затмевающей страсти, почти по-детски ласкаясь, но энергия этого прикосновения оказалась столь мощной, что у Жан-Пьера закружилась голова.
Он отстранился от Насти и глубоко вздохнул.
– До завтра? – спросила она.
Он кивнул и зашагал прочь.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– Знакомься, – сказал Жан-Пьер сидевшему рядом с ним Павлу, когда Настя вошла в кафе. – Анастасия Шереметьева. Твоя соотечественница.
– Вы из России? – оживился Павел и развязно поцеловал девушке руку.
– Павел Логинов, – представил его Жан-Пьер.
– Тот самый Логинов? Режиссёр?
– Тот самый, – засмеялся Логинов и почесал свой заросший подбородок.
Жан-Пьер познакомился с Павлом Логиновым года два назад, когда этот русский режиссёр привёз на фестиваль в Канны свой «Парижский блюз», поразивший искушенную публику рассказом о бедном музыканте, взлетевшем в одночасье на вершину славы и забывшем о своих прежних идеалах. Откровенно поставленные вопросы и вплетённая в лихое повествование лирическая нить пронзительных сновидений, через которые, как через сказочное окно, главный герой попадает в мир своего детства, привели в восторг критиков.
Победа на фестивале принесла Логинову известность. Прокат фильма по кинотеатрам Европы принёс какие-то деньги. Но разовые деньги рано или поздно кончаются. Иногда Логинова приглашали выступить с лекциями, которые имели шумный успех, благодаря жёсткой позиции Павла. Он был художник, как говорится, до мозга костей и говорил только о том, что было в его душе. В богемном мире его недолюбливали за прямодушие, принципиальность, за нежелание улыбаться тем «коллегам по цеху», которых Логинов не уважал.
– Как интересно! – Настя даже хлопнула в ладоши от восторга. – Вот не думала, что когда-нибудь буду за одним столиком с самим Логиновым!
– Бросьте! Ну что во мне особенного? Вы же известная модель, вокруг вас столько всяких знаменитостей и миллионеров. Кто я в сравнении с ними в ваших глазах.
– Да ну! Какие там знаменитости? Ну да, много богатых, бизнесмены разные толкутся. Модельеры, конечно, именитые. Только знаете, Павел, они короли одежды, а это ведь только на один сезон.
– Здорово сказано! – похвалил Жан-Пьер.
– А бизнесмены… – Настя неопределённо пожала красивыми плечами. – Ну деньги… Да, это важно, но… Мне вот вчера один звонил, обещал много, хотел… хм, скажем так, поужинать со мной… А что мне с ним? Какое удовольствие? Скука и только.
– Судя по интонации, вы отказали? – улыбнулся Логинов и сделал большой глоток вина.
– Отказала. И вот я сижу с вами, с человеком, который снял «Парижский блюз»! И счастлива… С ума можно сойти.
– Ну снял и снял, – потупил глаза Павел. – Это не шедевр.
– Гениальный фильм! – воскликнула Настя.
– Не нужно скромничать, Павел, – подключился к разговору Жан-Пьер. – Ты сделал великолепный фильм.
– Гениальный и великолепный фильм расположены, может, и на одной линии, но далеко друг от друга, – покачал головой Логинов.
– Даже если не гениальный, то всё равно он войдёт в историю, – заключила Настя. – И вы тоже, Павел, войдёте в историю… Можно мне вина? И мороженого.
– А как ты определяешь гениальное, Павел? – спросил де Бельмонт, сделав заказ официанту. – Почему одно просто хорошо, а другое гениально? Какие критерии?
– Вопрос на засыпку. – Павел надул губы и наморщил лоб.
– Какие режиссёры для тебя гениальны? – допрашивал Жан-Пьер.
– Тарковский, Феллини, Годар, Виго… Впрочем, это не значит, что все их фильмы хороши.
– Как же так? Они же гении?
– Гениальное часто бывает скучно, – сказал Логинов. – Гений нередко занят самокопанием, это интересно ему, однако не всегда интересно публике.
– А вы? – спросила Настя.
– Я всегда помню о зрителях. Ради них, собственно, я и работаю. Мне важно, чтобы любая моя мысль была понятна.
– Да, у вас всё понятно, Павел, всё, всё, – похвалила Настя. – Я, конечно, не специалист, во многом не разбираюсь, особенно в тонкостях.
– Зритель и не должен быть специалистом, Настя. Зритель потребляет. Вот мы сидим в кафе, нам подают кофе, вино, еду какую-то. И нам всё нравится, потому что всё качественно, но без китайских или каких-то ещё премудростей. Может, сравнение, не вполне удачное…
– Очень даже удачное, – закивала Настя.
– Художник всегда должен помнить о зрителе.
– Но ведь художник, – заговорил Жан-Пьер, – не должен работать только на потребу публики.
– Конечно, иначе он превратится в производителя гамбургеров, – отрезал Павел. – Искусство предполагает свободу мысли, свободу форм, свободу вопросов, потому что если этого нет, то нет творчества.
Слушая Павла Логинова, Жан-Пьер не сводил глаз с Анастасии, наслаждаясь сменявшимися выражениями нежного недоумения и сосредоточенного глубокомыслия на её лице. Он будто смотрел кино, в котором автору удалось выжать из актрисы весь спектр эмоций от удивления до почти суеверного восторга. Она слушала так, как умеет слушать только ребёнок – мгновенно превращая услышанное в живые картины и проникая в эти картины всем своим существом. О таком благодарном слушателе мечтают многие.
– Когда я говорю о свободе творчества, не нужно думать, что она подразумевает вседозволенность, – увлечённо говорил Павел. – Абсолютной свободы художник должен добиться внутри себя: уметь говорить обо всём, не боясь общественного порицания. Но искусство это прежде всего не «что», а «как». Многие сейчас бросились с головой в натурализм: побольше крови на экране, побольше секса, побольше грубых слов. И всё это они называют правдой жизни. Но если правда жизни в натурализме, то можно просто поставить телекамеру в сортире и показывать в прямом эфире, как народ испражняется.
– Это не искусство, – сказала Настя.
– Верно, не искусство. А почему?
Настя пожала плечами.
– Мне так кажется.
Жан-Пьер почувствовал, как в груди у него расплылось тёплое облако нежности, настолько умилил его Настин голос.
– Условность! Мера и условность! – почти угрожающе проревел Логинов. – Вот два столпа, на которых держится искусство. Даже натурализм должен быть умеренным. Когда нет меры, мы получаем порнографию. Не только в сексуальных сценах, а всюду – в диалогах, в драках, в пейзажах. Искусство вообще и кино в частности не должно тягаться с жизнью. Художник не должен копировать жизнь, он может только отображать её, и степень условности, степень обобщения, степень иллюзорности будут показателем его таланта. Искусство – это прежде всего талант обманывать, но обманывать так, чтобы зритель и читатель принял этот обман за истину.
– Вы хотите сказать, – неуверенно спросила Настя, – что произведения искусства лгут? Даже те, которые считаются великими?
– Лгут! – захохотал Логинов и похлопал себя по круглому животу. – Но как дьявольски тонко лгут! Вы смотрите на экран и верите, сопереживаете, плачете, смеётесь. А ведь там лишь игра. Самая интимная сцена снимается в окружении множества людей, при свете множества осветителей, но режиссёр выстраивает всё так, что у вас создаётся иллюзия, что там только двое влюблённых, что за окном шумит дождь, что в камине потрескивают дрова… Искусство – это изысканный обман. Подавляющее большинство нынешних режиссёров, дабы скрыть свою бездарность, ударились в натурализм. Но даже их натурализм – обман. Слишком много крови, чрезмерно много огня при взрывах – чуть ли не ядерный взрыв при автокатастрофе, ну и тому подобное… Простите, я могу бесконечно на эту тему. Для меня это больной вопрос.
– Надо же как всё… Оказывается, совсем не так, как мне казалось, – задумчиво произнесла Настя. – Я думала, что рисунок тем лучше, чем он больше похож на оригинал.
– Больше всего на оригинал похожа фотография. – Павел допил своё вино и почесал бороду. – В искусстве всё ненастоящее, и часто всё выглядит гораздо эффектнее, мощнее, красивее, страшнее, чем в жизни. Почему? Да потому что реальность там выдумана. Кем выдумана – это отдельный вопрос.
Они разговаривали почти два часа, потом Логинов посмотрел на часы и ужаснулся.
– Я опоздал! Чёрт возьми, мне нельзя увлекаться.
– Давай подвезу тебя, – предложил Жан-Пьер.
– Нет, спасибо, я пешком. Здесь близко… – и он перешёл на русский язык, бормоча себе под нос. – Как это я забыл, как проворонил? За мной, Настя, нужен глаз да глаз, потому что меня хлебом не корми, дай порассуждать… Счастливо оставаться. Надеюсь, увидимся… Вот я тут фильм купил, хотите посмотреть?
– Тоже большой обман?
– Очень большой и прекрасный обман. Если вас, конечно, не напугает, что фильм старый.
Логинов протянул Насте коробку DVD. «Жить своей жизнью. Жан-Люк Годар», – прочитала она. Поднявшись, Павел порылся в карманах и вытащил кошелёк.
– Нет, – возразил Жан-Пьер, – ты гость.
– Слышать ничего не хочу, – рявкнул Логинов и положил на стол несколько купюр. – Не надо спорить, Жан-Пьер.
И быстрым шагом он припустил к выходу.
– Он всегда так, – серьёзно сказал де Бельмонт. – Не позволяет платить за себя, обязательно даст денег за весь стол. Русская душа… У вас ведь не все такие?
– Не знаю.
– Он не богат, но обязательно заплатит за всех. Для него это дело принципа.
– Я счастлива, что вы познакомили меня с ним. – Настя заметно дрожала.
– Вам холодно? Сквозняк?
– Это от возбуждения… Слишком много впечатлений… Разволновалась.
Он взял её руки в свои и удивился, насколько ледяными оказались её пальцы.
– Может, заказать коньяку?
Настя покачала головой.
– Нет, пойдёмте.
Она поднялась.
– Всё так необыкновенно… А я так мало знаю, Жан-Пьер.
Он поднёс её руку к своим губам и поцеловал. Настя обернулась, ища что-то глазами позади себя. Жан-Пьер вспомнил её на фотосессии, вспомнил её обнажённое гибкое тело, и у него перехватило дыхание. Она потянула его к выходу. Шагая позади, он не мог оторвать глаз от её шеи.
В машине они молчали. Лишь однажды Настя громко вздохнула и сказала неопределённо: «Как всё-таки…». Де Бельмонт не уточнил, что она имела в виду. Краем глаза, чтобы не отвлекаться от дороги, он позволял себе посматривать на неё, видел её профиль с застывшей на губах загадочной улыбкой.
Уже смеркалось, когда машина остановилась у подъезда.
– Поднимемся ко мне? – неожиданно предложила Настя. – Посмотрите, как я живу.
Поскольку Жан-Пьер не отвечал, изучая черты её лица, она добавила.
– Я сварю кофе, если хотите… Почему вы так смотрите?
– Я не хочу кофе, Настя. Я хочу целовать вас. У меня никогда не кружилась голова от желания, а сейчас я будто опьянён вами. Глупо говорить об этом, но мне хочется, чтобы вы знали.
Она вышла из «мерседеса», неторопливо обошла его и остановилась возле дверцы Жан-Пьера. Её рука легла на приопущенное стекло, и Жан-Пьер коснулся лбом её пальцев.
– Простите, – пробормотал он.
– Пойдёмте, – негромко сказала девушка.
Признавшись в своих чувствах, де Бельмонт не знал теперь, как себя вести. Он шагал по ступеням, чувствуя нараставшую дрожь в теле, утопая в гулком эхе лестничного колодца и оглушаемый ударами своего сердца…
У неё оказалась небольшая квартирка на втором этаже. В комнатах царил сумрак, но Настя не включила свет. Стуча каблуками по паркету, она прошла в дальнюю комнату и застыла в дверном проёме, повернувшись к Жан-Пьеру.
– Спальня здесь, – донёсся до него её голос.
Де Бельмон видел, как она расстегнула застёжки туфель, изогнувшись в поясе, и ему подумалось, что ничего более сексуального он не видел прежде. Некоторое время она стояла там, глядя на него, и была похожа на тонкую статуэтку. Потом она пошла обратно к нему босиком, на ходу расстёгивая блузку.
– Такой длинный день. Такие интересные разговоры. Мне кажется, я утомилась от впечатлений.
Она остановилась, и он взял её за руки.
«Как близко её глаза…»
Жан-Пьер осторожно поцеловал Настю в губы, опасаясь, что она отстранится, потому что вчерашний день ушёл со вчерашним поцелуем. Ему казалось, что любое его движение могло спугнуть их близость, разрушить атмосферу интимности. Но он зря боялся. Настя уже распахнула себя. Её губы шевельнулись в ответ, раскрылись.
«Какие мягкие… Боже, она совсем ребёнок! Она…»
Взрослый и опытный мужчина, он чувствовал себя неискушённым юнцом. Глубоко внутри него кто-то внимательно наблюдал за происходившим и фиксировал каждое движение, бережно раскладывая детали на полках памяти и уже сейчас, когда ещё не было надобности вспоминать…
Огромное окно, чуть задёрнутое тяжёлыми гардинами, бросало на кровать вечерний свет – мутный, синеватый, густеющий с каждой минутой. Настя вытянулась поперёк кровати, её голова наполовину исчезла в тени занавесок, а тонкое, гладкое тело сияло матовостью, как фигурка из слоновой кости. Природа любовно потрудилась над её обликом, наградив правильными пропорциями, гибкостью, божественными линиями рук и ног.
Минуту назад Жан-Пьер любовался ею под яркой лампой в ванной, видел поры её кожи, голубоватые прожилки на руках, на шее, на молодой, ещё совсем не женской груди. Он ласкал её под струями воды. Там её тело было рельефно и реально, а здесь, в спальне, превращалось в сказочную дымчатую картину. И от этой картины исходил жар молодой плоти.
Жан-Пьер сдёрнул с себя полотенце и лёг рядом с девушкой.
«Меня трясёт… Вот это новость… Похоже на волнение школьника, впервые увидевшего голую женщину… Неужели я влюблён?»
Ни единого слова не прозвучало в течение часа, только дыхание – то ритмичное, то срывающееся – металось от стены к стене и наполняло собой воздух…
Затем Настя выскользнула из объятий Жан-Пьера и сбегала на кухню. Её нагая фигура то проваливалась в густую тень, то появлялась в пятнах света мерцавшей за окном рекламной вывески. Вернувшись с бутылкой вина, она наполнила бокалы.
– Очень хочется пить, – засмеялась она.
Он засмеялся в ответ и потянулся к ней. Пальцы тронули её плоский живот. Она наполнила бокалы и подала ему.
– Замечательный был день. Замечательная наступает ночь, – прокурлыкала Настя, вытягиваясь возле де Бельмонта.
– Это потому, что ты замечательна, – сказал Жан-Пьер и подумал: «Зачем я говорю это? Пошлость какая-то. И так всё ясно. Не нужно никаких слов».
Он вздохнул и выпил вина. Пить и впрямь хотелось.
***
Утром звонила Ирэн и просила приехать. Она поймала его на пути в редакцию, когда он застрял в пробке на площади Бастилии. На вопрос, что случилось, Ирэн пробормотала какую-то невнятную чепуху. Слушая её, Жан-Пьер думал о Насте. Ему мерещилось, что воздух пахнет её телом.
– Живём в одном городе и не видимся совсем, – пожаловалась Ирэн.
– Почти весь Париж живёт так, – пошутил он в ответ. – Ты недавно звонила.
– Прости, что я бросила трубку в тот раз. Мне было плохо.
«Плохо. Что это такое? Мне очень хорошо, я летаю от счастья, ко мне вернулась молодость… Чёрт возьми, какое мальчишеское настроение, какая беззаботность. Всё-таки мы должны влюбляться постоянно. Влюбляться, влюбляться… Почему это чувство приходит не так часто?»
– Мне нужно увидеть тебя, – настаивала Ирэн.
Встреча с бывшей женой не входила в планы Жан-Пьера, но Ирэн так настаивала, и он, подавив в себе внезапно закипевшее желание грубо выругаться, согласился…
В квартире, которую де Бельмонт оставил Ирэн, он не появлялся давно. Поднявшись на четвёртый этаж, он остановился перед знакомой дверью и замялся. Сделал пару шагов туда-сюда, не решаясь нажать на звонок, и подумал, что его башмаки стучат слишком громко. Наконец он решился, но дверь отворилась раньше, чем он позвонил.
– Здравствуй, Ирэн.
– Рада видеть тебя, Жан-Пьер, – наверное, она услышала его шаги.
– Ты прекрасно выглядишь, – произнёс он дежурный комплимент.
– Макияж творит чудеса. В каждой женщине живёт художник. Мы сами создаём свои портреты.
Он прошёл в комнату и остановился перед старинным комодом, на котором раньше красовалась в деревянной раме их свадебная фотография. Потом из года в год там то появлялись, то пропадали какие-то ещё фотоснимки. Теперь на комоде не было ничего.
– Здесь всё по-прежнему, – де Бельмонт обвёл комнату рукой, – даже воздух пахнет хлебом, как раньше.
– Под нами находится хлебная лавка. Разве ты не обратил внимания на вывеску?
– Ах да, конечно…
Жан-Пьер плюхнулся на диван с кожаной обивкой и раскинул руки в стороны, положив их на спинку.
Он внимательно посмотрел на бывшую жену. Время пощадило её лицо, сохранило фигуру. Разумеется, Ирэн чуточку располнела, но это не делало её хуже, может, даже добавило особой прелести. Добавило сочности её обаянию, да именно так – сексуальной сочности. Если бы его мысли не были заняты Настей, он бы не преминул увлечь своею бывшую супругу в спальню.
– Смотришь изучающее, – ухмыльнулась она.
– Скорее с удивлением, – поправил он. – Ты хорошеешь, время идёт тебе на пользу.
– Благодарю, дорогой.
– Приятно сознавать, что когда-то ты была моей женщиной.
– Женой, – в свою очередь поправила Ирэн. – И другом. По крайней мере, мне бы хотелось так думать.
– У тебя изменился голос. По телефону почему-то этого не слышно.
– Нервничаю.
– О чём ты хотела поговорить?
Она присела рядом с ним на краешек дивана, положила руку ему на колено и тут же встала, отошла к окну, задержалась там на несколько секунд, взвешивая что-то в уме, опустив голову, затем сложила руки на груди и привалилась плечом к стене, глядя на Жан-Пьера.
– Я больна, Жан-Пьер. Я была у доктора.
– Ты всегда любила ходить по врачам, всегда искала какие-нибудь болячки. Без того жизнь для тебя не была достаточно трагична.
– Ты не понимаешь! – почти выкрикнула Ирэн.
– Тогда скажи внятно.
– У меня плохие показатели крови.
– Насколько плохие? Ты любишь сгущать краски. Почему бы тебе просто не радоваться жизни?
