Текст книги "По дорогам войны"

Автор книги: Альфред Рессел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Единственное спасение в этой ситуации – действовать спокойно, одним словом, не скрываться, а, наоборот, всячески привлекать к себе внимание. Мы ехали медленно, нежно позванивал колокольчик в упряжке, доставляя большую радость Милану. Мы с Фредом шли рядом с санями, проваливаясь в глубокий снег, и шли так, чтобы издалека были видны наши топоры и пилы, которые мы тащили на плечах. Немцы не высунули носа из домика, а когда мы миновали заставу, я все-таки оглянулся: все было спокойно...

Потом нас принял в свои объятия огромный дремучий лес. Немцы сюда заглядывали весьма редко – боялись напороться на пулю. Милан замер от восторга: впервые в жизни он видел так много деревьев. Сплошной стеной стояли вековые ели, у самой границы стали попадаться дубы и березы.

Мы поднимались все выше и выше. Изнуренные лошади начали пофыркивать, а когда дорога пошла круто вверх, всем пришлось спрыгнуть с саней, чтобы облегчить им трудный подъем. Мы тоже устали. Милан снова начал плакать.

– Зачем вы сняли колокольчики? Они так хорошо звенели! – повторял он одно и то же.

– Они могут распугать всех наших лисиц, – терпеливо отвечал я, но мои слова лишь подливали масла в огонь.

Здесь, в горах, перезвон колокольчиков мог легко нас выдать, вот и пришлось прибегнуть к немудреной предосторожности. После недавнего бурана, налетевшего с севера, деревья походили на недокрашенные белой краской столбы: снег облепил ветки и стволы только с одной, подветренной, стороны. От малейшего прикосновения снег бесшумно осыпался, падая с ветки на ветку. Доставалось и нам, и лошадям.

В глазах Фреда и Милана горело любопытство. Франтишка смотрела прямо перед собой. Всю дорогу Фред казался мне каким-то замкнутым и отчужденным; впрочем, я плохо знал его: в последние годы у меня почти не оставалось времени для детей.

Наконец мы добрались до перелеска. Под порывами ледяного ветра качались молодые дубки. Птицы попрятались от мороза, только отчаянная сойка отважилась вылететь из густых зарослей, но, что-то протрещав, снова исчезла.

Сани остановились у сложенных штабелями бревен. Мигота осторожно снял Милана с саней, а сам пошел осматривать местность. Вдруг к нам подскочил какой-то незнакомый парень, сграбастал Милана в охапку и вместе с ним исчез в лесной чаще. Раздался крик о помощи – то ли наш, то ли малыша. И опять наступила тишина. Все произошло так стремительно и неожиданно, что я даже не успел растеряться. Мелькнула нелепая мысль о похищении, и мы с Франтишкой бросились вслед за похитителем. Километра через два по крутому, почти отвесному склону мы съехали вниз и очутились перед сторожкой у Чернаков. Мы были в Словакии.

Два горячих кирпича, на которых наш Милан в санях согревал ноги, остались в лесу. Уже после войны, летом 1947 года, когда мы предприняли поездку по пути наших скитаний и вновь оказались у знакомого перелеска, кирпичи лежали на том же месте. Тогда я высадил в воздух целую обойму из своего армейского пистолета, и мы выпили за наше здоровье и счастье.

* * *

В сторожке мы переоделись и привели себя в порядок. И тут доброе сердце Франтишки не выдержало: она стала раздаривать наши вещи. Из той малости, что у нас было и могло пригодиться детям, она умудрилась все-таки что-то отдать местным ребятишкам.

– Что ты делаешь? – спросил я жену.

– Но ведь мы уже у цели! – радостно ответила она.

– Господи, это только начало, и никто не знает, что будет с нами завтра...

Благотворительность нашей матушки стоила Фреду сапог. Сапоги достались Янко Чернаку, "похитителю" Милана.

Без крова

Так мы стали эмигрантами. Проскочив через границу под самым носом у врага, мы, конечно, чувствовали себя героями и не помышляли о возвращении. Мы вспоминали тех, кто в прошлом, сто лет назад, пускался в подобные странствия по чужбине.

После обеда у Чернаков направились в сторону Миявы. Минуя хутор, двинулись вверх по длинному холму на Поляну. Рядом со мной семенил Милан, крепко держа меня за руку и развлекая нас бесконечными разговорами.

Неожиданно, будто из-под– земли, перед нами вырос словацкий жандармский патруль. Избежать этой встречи мы уже не могли. Я успел шепнуть ребятишкам, чтобы во время игры в снежки, которую мы тут же начали, они смеялись, но ни в коем случае не произносили слов. Жандармы были уже рядом. Я быстро заговорил по-словацки. Они остановились, какое-то время наблюдали за нашей не в меру веселой игрой, потом двинулись своей дорогой. Все обошлось благополучно и на этот раз.

Справа над нами возвышался Острый холм, который во время больших маневров в 1935 году доставил мне и моим коллегам немало хлопот. Чуть дальше белели развалины замка Чахтицы. Внизу текла Миява, а за спиной у нас осталась стонущая под сапогами оккупантов несчастная родина.

На Поляне, у водораздела Моравы и Дуная, мы остановились. С непередаваемым волнением смотрел я на покрытые дымкой моравские холмы, которые в лучах заходящего солнца казались гигантскими театральными декорациями. При свете угасающего дня пейзаж приобретал все более мягкие и нежные очертания. Все это бередило душу, и разлука с родиной становилась невыносимой. Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли на безлюдном шоссе, охваченные грустью и страхом перед грядущим. Январское солнце прощалось с нами, а мы прощались с Моравией, с отцом и родными, с Прагой, со всем, что нам было дорого. Мы ничего не взяли с собой в дальнюю дорогу, кроме собственной жизни и детей – .нашего единственного богатства.

В быстро сгущавшейся темноте мы двинулись в долгий, полный неизвестности и сомнений путь. На календаре было 12 января 1940 года.

Спуск к Мияве оказался более легким, чем мы предполагали.

Неподалеку от Миявы нас догнал на машине Мирослав Кржиж, которого послали нам вдогонку Чернаки. Он подвез нас к Зруттам. С большим трудом мы протиснулись все в низенькую избу Зрутта. Прямо к избе примыкала мастерская. Миява буквально кишела шпиками, но Ян Зрутта и Альжбета, его жена, сердечно нас привяли, как и многих других эмигрантов, которые в их доме всегда находили надежное укрытие.

Новости были малоутешительными. Гестапо на венгерской границе блокировало все железные дороги, ведущие в Будапешт. Это не только усложняло дело, но могло привести и к катастрофе. Нужно было срочно что-то предпринимать.

Вместе с провожатым я отправился в дом священника. Сам не знаю, почему я на это решился. Может, повинуясь инстинкту самосохранения? А может, памятуя о традициях семьи, где в прошлом весьма высоко почитались религия и религиозная мораль? Одним словом, я оказался в доме священника. Сам хозяин пришел чуть позже. За плотно прикрытыми ставнями мы с капелланом Валахом, священником Цибулькой и другими доверенными людьми обсудили сложившуюся ситуацию. Все в один голос советовали мне еще сегодня уехать в Пусты-Федымеш и там перейти венгерскую границу. Цибулька порекомендовал сделать по пути остановку в Брезове под Брадлом у местного священника, который мог сообщить кое-какие новости. Договорились, что в девять часов вечера на перекрестке шоссе к югу от Миявы нас будет ждать таксист Чернак.

Я возвращался домой в приподнятом настроении. Намеченный план действий необходимо было как можно скорее реализовать. Крадучись, я пробрался в спальню. Все спали. Я склонился к жене и тихо прошептал:

– Мы должны сейчас же уходить. – Она не сразу меня поняла. Улыбнувшись, принимая мои слова за шутку, спросила:

– Надеюсь, ты это не всерьез?

– Через час мы должны быть за городом, – решительно сказал я.

Франтишке хотелось понежиться в постели. Тогда я взялся за ребят, но они, конечно, нашли поддержку у матери.

– Ну-ка, банда, подъем! – почти свирепо заорал я. – Через полчаса мы уходим.

Однако дети снова спрятались под одеяло. Я стаскивал его, а они тянули его к себе.

– Скажи, у тебя есть сердце? – не выдержала Франтишка.

– Вот именно что есть.

– Неужели ты не видишь, что они только-только отогрелись и безумно хотят спать?

– Выспятся завтра как следует! – Это была неправда: один только бог знал, где мы завтра окажемся.

– Ты просто варвар. Неужели ты хочешь выгнать их на улицу в такую ночь и в такой холод?

– Да, в такую ночь и в такой холод! – эхом отозвался я.

– Ты жестокий человек, – покорно вздохнула Франтишка и начала одеваться.

Через полчаса мы были на перекрестке. За спиной у пани Анны Паник-Бахориковой, служанки Зруттов, висел небольшой рюкзак с продуктами и горячим питьем для нас. Стояла такая темень, что мы не видели машину, находившуюся в метре от нас. Вместе с капелланом мы уехали в Брезову под Брадлом. По дороге я размышлял о нашем маршруте: отправиться в Венгрию через Зволен и Лученец, где я когда-то служил, или через Римавска-Брезову, где, как утверждают, легче перейти границу, но где я никого не знаю? Оба варианта были рискованны в равной степени, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе! Вряд ли стоило понапрасну тратить силы и время, если сам священник настоятельно советовал двигаться через Брезову? Ведь он имел сведения, правда не подтвержденные, что у Пусты-Федымеша легче перейти границу. Кроме того, в Брезове, говорил священник, есть люди, которые помогут и транспортом и всем остальным, и не из-за денег, а ради человеческой солидарности. Последние слова священника прозвучали слишком уж высокопарно, но попробовать все-таки стоило!

Дома, в Праге, готовясь к отъезду, я не раз думал о том, что этот поход с семьей напоминает чем-то марш-бросок тяжелой кавалерии. Он может быть удачным только в том случае, если весь долгий путь от Бельки до Югославии мы совершим одним махом. Как потом оказалось, та миявская ночь стала нашим спасением. Через две недели после того, как мы прибыли в Белград, никто из беженцев уже не смог сюда добраться. Толонцхаз в Будапеште был переполнен. Заваленные снегом дороги стали непроходимыми. Катастрофа постигла бы и нас, будь я той ночью 12 января менее решительным и твердым.

И вот мы стояли перед домом священника в Брезове под Брадлом. Я искал дверной звонок, и в. этот момент меня пронзило ранее незнакомое чувство чувство неуверенности перед закрытой дверью. Меня могли не впустить в дом, могли прогнать с порога или спустить собак. Все возможно. Я долго не решался позвонить, потом все-таки дотронулся до звонка, но нажать на кнопку у меня не хватало духу. Здесь, у двери чужого дома, я вдруг почувствовал себя нищим. Я отчетливо представил себе, как звонит нищий в дверь, что он ощущает, когда ему открывают, и как уходит, простояв напрасно у закрытой двери. Все было похоже. Мы были нищими. Наше имущество составлял маленький узелок с немудреной одеждой. Отверженные, бродяги, у которых не было крова и будущего, стояли мы у чужой, крепко запертой двери. Рядом стояли наши дети. Я не смог нажать кнопку звонка. Это сделал за меня капеллан.

Открыл нам немолодой уже господин с приветливым лицом и добрыми глазами. Он пригласил нас в дом. В дверях гостиной я остановился как вкопанный. В просторной, уютно обставленной комнате было тепло. Жена священника вязала, сидя в кресле. У ее ног мурлыкала большая черная кошка. Чуть слышно тикали часы. Дочь священника читала книгу. Большой стол в центре комнаты освещала неяркая лампа. По углам гостиной пряталась мягкая полутьма. Все излучало покой, мир, тишину.

"И это я украл у своих детей, лишив их домашнего очага", – пронеслось у меня в голове, и знакомая боль сжала сердце. Глазами своих детей я завистливо осмотрел комнату, в которой мы находились.

Жена священника участливо спросила, не голодны ли мы.

– Спасибо, мы ели, – поторопился ответить я за всех.

– Только мало, – раздался обиженный голос Милана. Впрочем, малыша можно было понять: время близилось к десяти часам вечера.

Священник Ян Лихнер сообщил нам добрые вести: через границу у Пусты-Федымеша можно перейти, только нужно взять с собой пенгё{4} и самогон; если мы решим сразу отправиться в дорогу, таксист Копецкий приедет сюда прямо сейчас же. Я согласился. Приехал таксист, поменял нам чехословацкие деньги на словацкие и венгерские и даже позаботился о чемодане для нас. Он был прав: вещи следовало хорошо упаковать. Уехать сразу нам не удалось – пришлось ждать еще двоих, которым тоже помогал священник и которые должны были ехать вместе с нами.

Около одиннадцати часов вечера мы наконец тронулись в путь. На улице стоял трескучий мороз: ртутный столбик показывал 31 градус ниже нуля.

В машине нестерпимо мерзли ноги. Милан спал на коленях у матери. Фред съежился от холода на заднем сиденье. Вконец измученные, мы с женой едва обмолвились парой слов. До Пусты-Федымеша через Врбове и Трнаву было немного-немало восемьдесят километров, и это в насквозь продуваемом старом рыдване. Наши спутники не горели желанием вступать в разговор. Они постоянно о чем-то шептались, чем вызывали у меня гнетущую неприязнь. Иногда я слышал отдельные слова, обрывки фраз. Кажется, они говорили о Будапеште, потому что часто повторяли название одной известной будапештской гостиницы.

Мы подъезжали к какому-то населенному пункту. Чтобы не молчать, я спросил у водителя, где мы находимся.

– Это Водерады, – ответил он.

– Водерады? – удивленно взглянула на меня жена.

Лучи фар выхватили на повороте угол какого-то дома, и снова все погрузилось в ночную тьму. Поразительная случайность! Волею судьбы мы оказались в тех местах, где родилась Франтишка и куда за шестнадцать лет совместной жизни я так и не смог выбраться.

* * *

Вот и Пусты-Федымеш. В кромешной тьме кто-то провел нас в пустую комнату, где, кроме стола, на котором стояла бутылка, и узенькой лавки, больше ничего не было. Время близилось к полуночи.

Милан сразу уснул. Фред и Франтишка отогревали у печки замерзшие ноги. Вошел какой-то мужчина, вежливо поздоровался и сказал, что он переправят нас через границу, как только представится случай. А пока предложил для бодрости выпить, благо за все уже уплачено. Он сообщил также, что граница тщательно охраняется с обеих сторон и только сегодня словацкие пограничники при помощи собак разогнали большую группу чешских беженцев. А посему, сказал он, мы должны строго соблюдать все его указания. Ничего себе хорошенькие новости!

Незаметно я рассмотрел незнакомца: небольшого роста, кряжистый, с мрачноватым взглядом, говорил резко и повелительно. Вошел и другой мужчина, помоложе, и, хотя на первый взгляд он тоже мог показаться замкнутым и нелюдимым, его лицо внушало мне доверие.

Я толком не помню, с чего началась их размолвка с Франтишкой. Поначалу они лишь хмурились, глядя на нее, потом не выдержали. Мужчина помоложе стал давить на материнские чувства Франтишки.

– И вам не жаль детей, которых вы лишили крова? – начал он. – Какая же вы после этого мать?

– Как вы можете спокойно смотреть на их страдания? – резко заметил другой.

Упрекам, казалось, не будет конца. Мы отмалчивались. Наконец Франтишка спросила:

– У вас есть дети?

– Дочь, – ответил молодой, – и я предпочел оставить ее дома вместе с женой.

– А ведь еще неизвестно, кто из нас поступил лучше по отношению к детям: вы, оставив дочь дома, или мы, взяв их с собой? – грустно проговорила Франтишка.

Прошел год. Страшный год. Мы снова встречали рождество. Первое рождество– в Англии. Помню, жена получила письмо из чехословацкой части, расквартированной где-то в Англии. Наш знакомый по Пусты-Федымешу извинялся за резкость, с какой он год назад разговаривал с Франтишкой и с горечью писал: "Я многое бы отдал сегодня за то, чтобы моя семья была рядом со мной..."

Потом пришел молоденький парнишка и сказал, что через границу поведет нас он. Довериться мальчишке? Мы ждали опытного мужчину, а увидели пятнадцатилетнего подростка. Первое впечатление, правда, бывает обманчивым.

– Держитесь на определенном расстоянии друг от друга, но меня из поля зрения же упускайте. Если упаду я, падайте и вы. Если вас обнаружат, бегите в сторону перепаханного поля и тихо там лежите, – напутствовал нас он. Что ж, говорил паренек довольно уверенно.

Я посадил Милана на плечи, и мы двинулись в путь. Сначала я шел впереди, а потом пристроился в хвост колонны: если головная группа наткнется на словацких или венгерских пограничников, мне с Миланом следовало иметь хоть какое-то время в запасе, чтобы удрать, Милану мы сказали, что идем на охоту, а чтобы не распугать всех зверей вокруг, нужно помалкивать. Оба ворчуна шли вместе с нами.

Было около часу ночи. Морозный воздух обжигал лицо, под ногами скрипел снег. Где-то залаяли собаки. Мы легли на землю и, казалось, целую вечность ждали сигнала двигаться дальше. В ушах звенело от ночной тишины. Мы прятались в стогах сена и в кустарнике, переползали через овраги. Казалось, этому не будет конца. Один особенно глубокий, овраг с отвесными стенами можно было преодолеть, лишь съехав вниз с Миланом на закорках. Тогда это и случилось: ребенок громко закричал. В тишине приграничной полосы этот крик разнесся далеко вокруг. Я замер. Мне почудилось, будто я уже слышу топот бегущих к нам людей, но, к счастью, это оказалось лишь игрой воображения.

Что же произошло? Объяснялось все просто! При спуске вниз колючие ветки кустарника вцепились в шапку Милана и начали стаскивать ее с головы. Малыш, конечно, испугался, подумав, что кто-то неведомый пытается стащить его со спины отца. Я не сердился на Милана. Этот злополучный овраг и был новой венгерской границей.

По сигналу мы остановились и опять легли на землю. Наш проводник пошел к венгерским пограничникам обсудить условия перехода.

– Они требуют побольше денег и самогону, – сообщил он, вернувшись. Мы дали деньги и самогон. Чуть позже за нами пришел венгерский солдат. Одна только Франтишка знала венгерский язык, и это спасло нас в ночной встрече у Сегеда.

Она тихо заговорила по-венгерски, и я видел, как солдат показал на какую-то темную дверь. Я сначала испугался, но это был обыкновенный хлев, маленький домашний хлев с подслеповатым оконцем. На соломе лежала корова. Хлев находился рядом с железнодорожным разъездом, который венгерские власти в 1939 году сделали станцией, где останавливались и скорые поезда.

Это тепло и этот запах! Мы расположились на пахучем сене и отдали себя в руки судьбы. Оставалось только ждать. Ждать прихода поезда, ждать нашего часа и, наконец, ждать всего того, что случится потом. Было тихо. Корова несколько раз глубоко вздохнула, лениво пожевала. Хрустнула под ее ногами солома, что-то прошелестело в углу.

Перед моими глазами пронеслось все, что случилось в эти последние часы. "У меня замечательные ребята, – с гордостью подумал я, – держались они превосходно. Это не ерунда – в тридцатиградусный мороз, глубокой ночью пройти не один десяток километров, ползти по промерзшему полю, подолгу лежать в снегу, продираться сквозь колючий кустарник... И все это без плача и жалоб..."

Кто-то резко рванул дверь хлева. На пороге появился незнакомый мужчина. Свет лампы прошелся по спящим фигурам и остановился на Франтишке, которая держала на руках Милана. Мужчина пробормотал что-то похожее на "ага". Это могло быть и удивлением, а могло и означать: "Ну что, пташечки, попались?" Дверь захлопнулась, и снова стало темно. Никто не произнес ни слова. Все чего-то ждали. В ту минуту, когда мужчина осветил лампой хлев, я не увидел Фреда. Потом я нашел его. Глубоко зарывшись в сено, он крепко спал.

Через несколько минут дверь снова отворилась, и тот же мужчина, поприветствовав нас с порога, подтолкнул в хлев еще двоих. Нас стало восемь.

– Не бойтесь, – сказал он, – я здешний, федымешский священник, – и снова исчез. Позже мы с ним однажды встретились в Англии. Михалец, войсковой священник, рассказал нам, как его чуть было не схватили немцы во время ночной переправы и как ему пришлось бежать через границу – без вещей, без денег. В этом наши судьбы оказались схожими.

Около половины шестого должен был проследовать скорый поезд Братислава – Будапешт. Мы вышли из хлева. Мороз обжигал лицо. Мы прыгали, бегали наперегонки, пытаясь хоть как-то согреться. Чтобы развлечь детей, я предложил сыграть в индейцев. Как заправский следопыт, я приложил ухо к рельсу, чтобы послушать, не идет ли поезд, но ухо тут же примерзло к холодному металлу. Пришлось отдирать его с кожей.

Наконец вдали показались огни поезда. Мы сели в вагон и двинулись в Будапешт, навстречу неизвестности.

Так, на пути к свободе, мы пересекли границу еще одной страны. Оставалась третья – югославская граница. В осведомленных пражских кругах говорили, что пересечь югославскую границу – все равно что прогуляться.

Что ж, посмотрим!

Безвыходное положение

В хорошо натопленном вагоне мы ехали вдоль излучины Дуная, через Нове-Замки и Паркань, на юг к Будапешту. Мы находились на территории той части Словакии, которая была аннексирована Венгрией и где господствовала военно-бюрократическая плутократия в лице самой страшной своей разновидности – фашистской псевдоинтеллигенции. Здесь возбуждать малейшее подозрение по поводу нашего происхождения было рискованно. Я слышал еще в Праге, что на венгерской территории снимают с поездов и ловят на вокзалах всех тех, кто не знает языка, кто кажется подозрительным. Счастье, что жена в совершенстве владела венгерским. Зато я не знал ни слова. Чтобы как-то обезопасить себя, мы решили действовать следующим образом. В случае когда необходимо будет что-то сказать, Франтишка начнет говорить по-венгерски, а я по ее знаку поддержу беседу, вставляя "да" или "нет" по-венгерски. Это было все, на что я был способен. Лучше всего, конечно, было молчать и делать вид будто спишь. Так мы и поступали.

Нас, однако, подстерегала другая опасность, против которой мы оказались бессильны. Отогревшись в теплом вагоне, Милан вот-вот готов был уснуть. Голова его клонилась набок, глаза закрывались, но, прежде чем он окончательно заснул, я прошептал ему на ухо:

– Когда ты утром проснешься, вокруг нас будут находиться очень плохие, злые люди. Если ты заговоришь, они заберут меня и маму, а ты останешься один. Ни о чем не говори!

Милан сонным голосом невнятно пробормотал:

– Я не буду говорить.

Я не очень-то верил, что мои слова дошли до его сознания и утром он не преподнесет нам сюрприза, поэтому все повторял:

– Не надо ни о чем говорить!

Наконец сон одолел малыша. Неожиданно к нам подошел проводник-венгр. Подсев к Франтишке, он стал расспрашивать, откуда мы, не заболел ли наш ребенок и куда держим путь. Франтишке чудом удалось отвлечь въедливого проводника от столь опасного для нас разговора. Видимо удовлетворенный тем, что наплела ему Франтишка, он встал и отошел в сторону. Я делал вид будто сплю. Так было безопаснее. Через полуприкрытые веки я видел, что проводник продолжал наблюдать за нами. Может, его насторожил слишком правильный венгерский, на котором изъяснялась моя жена?

На рассвете, когда мы, устав бороться с дремотой, стали засыпать, в вагон (это было на станции Нове-Замки) вошли два венгерских жандарма в касках, украшенных плюмажами из петушиных перьев. Пути господни неисповедимы! Они сели на скамейку напротив нас. От страха я крепко зажмурился. Но все обошлось без расспросов: мы их не заинтересовали. Это был хороший признак: значит, никаких подозрений мы не вызываем.

Нове-Замки в Венгрии! Было очень грустно видеть, как обкорнали нашу республику. Устроившись в углу купе, я предался воспоминаниям. Перед глазами вновь ожили исполненные драматизма "мюнхенские" дни. Истекшие пятнадцать месяцев не смогли заглушить ощущения полной безнадежности перед лицом ужасной катастрофы, какую мы пережили тогда. Потом пришло прозрение. Под равномерный стук колес мои воспоминания о том времени становились все более отчетливыми.

Тогда, в тридцать восьмом, я в чине майора преподавал в военном училище в Праге артиллерийскую тактику. Меня отозвали в училище из североморской пограничной зоны, где мы с энтузиазмом строили нашу линию Мажино. Французы с удовольствием поменяли бы ее на свою. Хорошо помню, какая это была напряженная и увлекательная работа. Зато какое мы испытывали удовлетворение, когда нам удавалось создать еще один оборонительный рубеж на чешской земле!

Я мечтал находиться там тогда, когда построенные вами укрепления покажут свою силу на деле и наша работа будет оценена по достоинству. Я не любил бросать начатое дело на полпути. Однако чего стоили наши усилия на севере страны, если южные границы с Австрией, оставались неукрепленными. Инстинктивно мы чувствовали, что враг пребывает в нашем тылу. И недоумевали, почему наше правительство ничего не предпринимает, почему наши южные границы распахнуты настежь. Это преступное бездействие невозможно было объяснить.

Теперь я понимаю, как мы утерли Гитлеру нос, проведя в мае частичную мобилизацию. Из угрозы непосредственной агрессии пока ничего не выходило. Фюрер свирепствовал. Вполне понятно, что учеба в военном училище закончилась раньше срока и меня направили в оперативный отдел воинского комиссариата в Братиславе. Когда 23 сентября 1938 года была объявлена всеобщая мобилизация, я отправился с секретными документами в Банска-Бистрицу. В Тренчине я зашел на почту и отправил семье письмо с завещанием. "Война неизбежна", – сказал я себе. На обратном пути, начиная от Трнавы, я настойчиво искал взглядом черные тучи пожарищ над Братиславой. Я был уверен, что город подвергся вражеской бомбардировке. Да, да, я почти желал этого. Свои варварские желания я оправдывал тем, что иного пути, кроме схватки с врагом, нет. Уж лучше открытая битва...

Всматриваясь по дороге в лица людей, я искал в них признаки угнетенности, волнения или решимости, но люди, однако, были спокойны: их поведение не соответствовало моим желаниям. Это меня раздражало. В Пезиноке я уже точно знал, что мы без боя проиграли войну, но и мир проиграли тоже. Над Братиславой простиралось чистое, безоблачное небо. Как бы мне хотелось забыть эти дни, предшествовавшие капитуляции!..

Предавшись воспоминаниям, я чуть было не проглядел Остригомский собор на Дунае, величаво проплывавший за окном вагона. Собор напомнил мне о находившейся по ту сторону Паркани, а также о щемящей душу реальности: скоро мы покинем пределы Чехословакии.

Чехословакия! Как единодушно весь народ шел на мобилизацию. Люди, призванные из запаса, приходили на мобилизационные пункты, как правило, раньше указанного времени в таком количестве, что это создавало непредвиденные трудности. Все это было неожиданно и ошеломляюще. Чтобы вря не терять времени, жены прощались с мужьями прямо на их рабочих местах. По ночной Братиславе тянулись колонны мужчин. Женщины шли рядом. Все делалось с какой-то лихорадочной поспешностью. Вместо положенных восьми дней мобилизацию провели за три! Я думал об этом с болью и гордостью (даже сейчас, покидая пределы республики), хотя, по правде говоря, мне бы стоило задуматься над тем, что ждет нас через два дня...

Трагическое сообщение о капитуляции я услышал по радио в штабе 3-й армии в Кремнице. Это был гром среди ясного неба. После первого шока мы обрушили свой гнев против правительства. Старшие офицеры отделывались критическими замечаниями, мы же, молодежь, бунтовали! И еще как бунтовали! Я никогда не забуду те волнующие минуты: нам хотелось немедленно что-то предпринять, по мы не знали, с чего начать. Попытались найти среди генералов сильного, популярного человека, способного возглавить армию, но ни одна звезда не появлялась на нашем горизонте. И тогда мы выбрали генерала Прхалу. После капитуляции он спросил нас, готовы ли мы были идти с ним до конца. "Да, были готовы", – ответили мы в один голос. Зато он не был готов – это как раз и выяснилось во время мобилизации.

Уступать во имя мира свои позиции – этого мы вообще не понимали. Мы считали, что боеспособная армия должна сражаться, должна защищать республику. Считали, что надо за свободу бороться до конца. Почему этого не произошло? Даже если общая ситуация могла оправдать немедленную капитуляцию, то все равно нельзя было сидеть сложа руки. Нужно было бороться! К этому призывала национальная гордость народа, стремление многих его поколений к свободе, а это несовместимо с гитлеровской диктатурой, твердил я себе. Стоило бороться! И борьба стала смыслом моей жизни...

Мы продвигались на юг вдоль левого берега Дуная. Река, казалось, промерзла насквозь. Белая, утомительно однообразная поверхность льда вернула меня из мира воспоминаний. Но прежде чем окончательно расстаться с прошлым, я почему-то вдруг вспомнил о своих друзьях. Рядом спали дети. Почему их лишили родного крова и отправили на чужбину? Почему тысячи и тысячи мирных граждан были изгнаны с родной земли? "Мюнхен" – крупнейшая политическая афера того времени – обернулся трагедией не только для чешского народа; он пошатнул международный авторитет тех западных держав, которые потворствовали ему. Трудно идти в смертельный бой с камнем на шее, но все-таки мы не должны были капитулировать...

Мы двигались в сторону Будапешта. По мере приближения к столице вагон заполнялся людьми. Милан спал. Проснувшись, он сел, широко открытыми глазами посмотрел на меня и окружающих, и тут мне показалось, что он вспомнил те слова, которые я шептал ему на ухо, прежде чем он заснул. Наша судьба висела на волоске: я был безоружен, я не мог сейчас запретить ему говорить. Но Милан молчал. Он не проронил ни слова. Резко отвернулся и всю дорогу упрямо смотрел в окно. На вокзале мы сошли с поезда, накупили венгерских .газет и, быстро смешавшись с толпой, вышли на площадь. Мы шли куда глаза глядят. Милан продолжал молчать. Он так старательно молчал, что я наконец не выдержал и, улыбнувшись, сказал ему:

– Вокруг нас теперь добрые люди, и ты можешь свободно говорить.

Итак, мы прибыли в Будапешт. Без документов, нелегально, с детьми, которые не отставали от нас ни на шаг. Куда дальше? Я знал: улица Фё, дом No 17, французское консульство, сказать "Буни". Это был пароль, который мне дали в Праге...

– Улица Фё? Вам нужно перейти на ту сторону реки и по набережной свернуть в первую улицу направо, – объяснила встречная женщина.

От Дуная тянуло холодом. Прямо перед нами возвышалась неприступная Рыбацкая башня, венчавшая крепостные стены.

Сразу же за мостом начиналась длинная улица Фё. Будапешт пробуждался. Благочестивые, нарядно одетые горожане спешили к утренней мессе, а мы, неухоженные, в оборванной одежде, изнывающие от голода и жажды, плелись вверх по улице.

У ветхого строения под No 17 сидел бородатый старик и читал газеты. Табличка на доме No 18, стоявшем на противоположной стороне улицы, подтверждала, что именно здесь находится консульство Французской республики. Значит, они не хотят ничего делать на территории консульства и с этой целью решили использовать дом No 17?