Текст книги "По дорогам войны"

Автор книги: Альфред Рессел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Однако, оказавшись в плену у зимней грусти и глядя на опустошенные места вокруг, я твердо верил в то, что выжженная карпатская деревня под Комарницкой горой не исчезнет с лица земли, что развалины домов не зарастут мхом и что опять придет весна в этот чудесный край.

Мои мысли прервал одиночный выстрел. Я посмотрел на вершину. Переломанные, покореженные остатки леса нескладно торчали до самого горизонта. Тихое белое утреннее спокойствие в этом мертвом хаосе на горе и под нею так же пугало, как и страшный грохот в минуты боя.

Уже совсем рассвело. Мы прошли через лесной завал, переправились через ручей на его высокий крутой берег, пробрались сквозь густой кустарник и по крутому склону торы начали подниматься вверх. К этому моменту на высоте разгорелся бой. Нашим частям оказывали поддержку вся артиллерия корпуса и советская минометная бригада. Неожиданно мы увидели двух неподвижно лежавших советских солдат. Немного в стороне, уткнувшись лицом в землю, лежал третий. Мы осмотрели их, с надеждой думая оказать им помощь, и совершенно не замечали, что творится вокруг. Пули свистели рядом с нами. В этом не было ничего удивительного: наверху, над нами, шел бой, и, естественно, сюда долетали пули. Инстинктивно осознав опасность, мы поспешили уйти с этого места. Солдатам не требовалась никакая помощь: они были мертвы.

Мы пустились на восток и на северном откосе Безымянной встретились с командиром 5-го батальона. Я сообщил ему о тех погибших. Он лишь махнул рукой и объяснил, что несколько минут назад их "перещелкал" снайпер. У меня сердце так и екнуло: возможно, наша возня возле мертвых спасла нас.

– Я иду к тебе, – сказал я по телефону капитану Кунцлу, командиру особой корпусной группы, находившейся в центре атаки.

– Нет, нет, ради бога, прошу вас, не ходите! – закричал тот. – Мы в очень тяжелом положении. Нас просто засыпают минами. У меня нет провожатого, все заминировано, не ходите!

"Можешь и не идти, – мысленно говорил я себе, – твое боевое место не здесь, не на этом холме... Ну нет, я должен туда пойти! Должен, братец!" Я все как следует взвесил, но все равно не мог избавиться от чувства, что поступаю неправильно. И все же я пошел один.

Утренний ветер раскачал лес, с ветвей на землю сыпался мокрый снег. Я прошел уже треть склона и вновь засомневался, стоит ли идти дальше. "Хочешь помочь людям на высоте? Это хорошо... А как ты им поможешь, если для тебя сегодня все может кончиться? Кто выиграет от твоей смерти? Ничего ты там не добьешься, ровным счетом ничего. Так какого же черта ты туда лезешь? размышлял я. – Ты один, никто тебя не видит. Поверни назад, брось эту затею! Никакого престижа ты не потеряешь... Но-но, подполковник! заговорил вдруг голос долга. – Куда же это годится – пасовать перед опасностью? Иди дальше и не бойся. Когда поднимешься на высоту, сразу все приободрятся: мол, дела у нас не так уж плохи, раз можно к нам пробраться..."

Два голоса боролись во мне, и я должен был их рассудить. Идти становилось все труднее. Сомнения разъедали душу, моя решимость постепенно таяла как дым. Я продолжал медленно подниматься, хотя беспокойство мое возрастало.

И тут я их заметил. Их было двое. Один лежал на спине, левая нога его кончалась над щиколоткой, правое плечо было разорвано. Другой лежал в метре от него, лицом к земле, и был изуродован до неузнаваемости. При виде этих двух чехословацких солдат меня охватил ужас. Все мои добрые помыслы сразу же оказались ненужными. Этот район был заминирован! Страшнее предупреждения, чем это, не могло быть. К пехотинцам на Безымянную мне уже не пройти. Как теперь узнать, почему эта гора никак нам не покорится?..

Медленными, осторожными шагами, стараясь попадать в свои следы, я возвращался вниз, в долину. Я злился на себя за то, что не прислушался к голосу здравого рассудка, а вот теперь вынужден трусливо убегать от опасности. "Надо было подняться, обойти минное поле!" – придирался я сам к себе. Но как бы я смог без миноискателя определить границы опасной зоны?

Раздираемый сомнениями, скованный собственной нерешительностью, я остановился у ручья и начал вновь обдумывать, не стоит ли мне все же возвратиться. Принять окончательное решение мне помогли автоматы, которые заработали в ту же минуту. Судя по тому, что немецкие автоматы слышались гораздо лучше наших, я решил, что наверху началась контратака гитлеровцев. Сквозь грохот стрельбы доносились серии взрывов ручных гранат и треск мин. Мне стало жутко. Натренированным ухом я определил, что наши отступают. Значит, мне здесь нечего околачиваться. Я сам себя осудил на роль беспомощного свидетеля тяжелого боя, который вели наши пехотинцы против превосходящего противника. Мне необходимо было как можно быстрее добраться до наблюдательного пункта. Я пересек ручей и по кустарнику поспешил на Комарницкую гору. Все эти перипетии меня страшно раздосадовали. Надо использовать свои способности по прямому назначению! Ну что ж, не всегда капитуляцию перед собственными намерениями назовешь дезертирством...

Пленный из Бодружала

В тот ненастный день 20 ноября мы с Антонином Сохором сидели в Барвинеке и, воспользовавшись наступившей тишиной, болтали обо всем на свете. После ранения на высоте 534 он чувствовал себя уже хорошо. Сохор рассказывал мне, какие чувства он испытывал обычно перед очередной операцией. Он жил в постоянном ожидании чего-то необычного. Он жил так, будто смерть не существовала для него, хотя он и говорил о ней иногда, "Такого не случалось, – повторял он, – чтобы я не осознавал своих действий!" Его радовали опасные задания, но он никогда не надеялся слепо на авось. "Если человек слишком уверен в себе, это тоже нехорошо, это нарушает равновесие!" – говорил он. И Сохор не терял душевного равновесия ни в момент грозившей ему смертельной опасности, ни тогда, когда он этой опасностью просто-напросто манкировал. Зазвонил телефон, командир сказал в трубку:

– Мне нужен "язык", заходи!

Мы прекратили разговор. Я испытующе посмотрел Сохору в глаза. Резкие черты лица его свидетельствовали о несгибаемой воле. На лице выделялся прямой, несколько длинноватый нос. Но больше всего меня в нем привлекали его глаза. Совершенно особенные глаза! Они то сверкали огнем, то излучали мягкую доброжелательность. Я читал по ним всю его жизнь. Люди с такими глазами не задают вопросов даже тогда, когда идут на риск. Они даже умирают легко. Его лицо словно было создано для портрета.

Я смотрел на Сохора и думал: "Вот сейчас он пойдет выполнять задание, чтобы, возможно, последовать за тем, кто шел перед ним, и тогда кто-то другой займет место Сохора. И бог знает, когда эта очередь кончится!.."

* * *

Генерал Свобода медленно прохаживался по комнате, потом остановился и посмотрел Сохору в глаза.

– Антонин, очень нужен "язык", просто позарез! Причем нужен именно сегодня, завтра будет поздно.

– Понятно, – сказал Сохор своим спокойным, почти безразличным голосом и пристально посмотрел на командира.

– "Язык" нужен знающий, чтобы от него толк был, – добавил генерал. Безымянная продолжает сопротивляться, артиллеристы не знают целей. – Он провел пальцами по седым волосам, как это делал всегда, когда сосредоточенно что-нибудь обдумывал, а потом, как бы извиняясь за то, что поручает такое задание, более спокойно сказал: – Это не приказ. Я знаю, ты был ранен, и все же лучше идти тебе. Генерал Москаленко каждый день звонит и спрашивает, когда корпус выполнит свою задачу. Возьми с собой надежных ребят.

Внимание Сохора было уже приковано к карте. Он слушал командира корпуса, а мысленно уже приступил к выполнению задания. Сохор постоял над картой, выпрямился и решительно указал пальцем:

– Здесь перейдем. – После некоторого колебания он пришел к выводу: хотя немцы в таких местах много минируют, но все же район Яворины к востоку от Соварны, на самом левом крыле корпуса, кажется ему самым подходящим для подобного рода предприятия. Пропасти и обрывы, густой лес! Несколько хлопцев затеряются здесь, как зернышко в поле, а для сплошной охраны гитлеровцы все равно не имеют здесь достаточно сил.

Они обсудили задание, обговорили взаимодействие с партизанами. Чтобы успокоить генерала, Сохор заверил, что риск в этих местах не очень большой, и описал командиру дорогу, которой они пойдут: они направятся по лесу прямо на Герцувату, по большой дуге обойдут деревню Прикру, спустятся по лесу к Бодружалу и проникнут там в гарнизон. Сохор уже знал, как просто можно передвигаться за линией фронта. Не надо только думать, что с тобой будет, если тебя схватят...

– Продумано у тебя все хорошо, – сказал генерал и признательно пожал Сохору руку. На прощание командир еще раз напомнил о том, что по своему значению это задание выходит за рамки корпуса. – Мы должны как можно скорее прорвать оборону на Обшаре и Безымянной и выйти на прешовское направление.

* * *

Утром 21 ноября майор Энгел, начальник разведки, и надпоручик Сохор с группой разведчиков из пяти человек направились на наблюдательный пункт 1-го батальона.

Вот что рассказывал потом один из разведчиков:

"На шинелях у нас были маскхалаты. Их грязно-серый цвет хорошо подходил к характеру местности, по которой мы передвигались. У каждого из нас были автомат, штык и три гранаты. В карманы мы понапихали кляпы, бинты, веревки и еду на три дня.

Перед Соварной, к востоку от Нижнего Комарника, мы прошли сначала по узкой долине, потом по лесной тропинке поднялись по склону Соварны на самую ее вершину. Мы находились недалеко от государственной границы. Там, в мелком ходу сообщения, мы присели под елью и начали всматриваться в горизонт. Вершины гор будто упирались в серое небо. Командир батальона вытащил карту и уточнил ориентировку на местности. Слева темнелась расчлененная на множество малых хребтов гора Петрзыньска (ее чехословацкая половина носит название Яворина).

– Малая война, которая ведется в этих тесных горах, выигрывается хитростью и ловкостью. Каждый шелест здесь далеко слышен, – предупредил нас командир батальона.

Сохор поднес к глазам бинокль и стал метр за метром прочесывать местность. Неожиданно бинокль замер. Прошло четверть часа, а Сохор в маскхалате неподвижно лежал на одном месте среди заснеженной поляны. Минуло полчаса, а Сохор, будто окаменевший, не шевелился. Вот уже прошел час. Мы стучали зубами от холода, а Сохор все молчал. Он оцепенело смотрел куда-то вперед, и если бы не лежал на животе с поднятой головой, то вполне сошел бы за труп. Когда прошли следующие полчаса, нам это уже порядком надоело. Наконец Сохор глубоко вздохнул, отполз немножко назад и тяжело встал.

– Лучше окоченеть, чем погибнуть, – с улыбкой сказал он.

Он высматривал место, подходящее для скрытого перехода фронта. Сохор сказал, что долго смотрел в этом направлении, пока не заметил что-то подозрительное. У него появилось такое чувство, будто кто-то собирается прыгнуть ему на шею. С этой минуты ему стало все равно, сколько он пролежит на снегу. Время тянулось томительно долго. Наконец подозрительная тень куда-то исчезла. Было не по себе от мысли, что бы стало, если бы час назад разведчик Сохор повернулся к противнику спиной. У кого-то сдали нервы. Кто-то проиграл бой с терпеливостью. Этим обманным путем они уже не пойдут. Сохор нашел другой.

Сумрак сгустился. Наступила ночь. Мы вылезли из укрытия и поползли редким кустарником к ручью, протекавшему по ничейной земле. Наши белые фигуры на фоне заснеженной местности невозможно было различить даже на расстоянии нескольких шагов. Мы лежали плотной цепочкой: саперы Главач и Бурда – впереди, за ними – Сохор и остальные. Колонну замыкал сержант Василь Балог. Это был талантливый разведчик, как никто умевший скрытно передвигаться. Сохор знал ему цену. Мы стали осторожно пробираться вперед.

За ручьем оказалось минное поле. Заработали наши саперы. Они бесшумно и ловко прощупывали снег, чуткими пальцами очищали мины, обезвреживали их и складывали по бокам проделываемой дороги. Балог, замыкавший колонну, слегка засыпал мины снегом, маскируя наш путь. Время от времени саперы, устав от работы, засовывали в рот обмороженные кончики пальцев и горячим дыханием согревали их. Очень медленно, буквально сантиметр за сантиметром, ползли мы вперед. Иногда замирали на несколько минут, а потом снова начинали продвигаться по белому снегу. Тьма была хоть глаз коли. Мы едва различали заснеженную мерцающую поверхность лишь на несколько метров вокруг себя. Дальше же черной стеной стояла темнота.

Миновав поле, мы очутились в лесу. Вокруг – ни звука. Лес, по которому мы крадучись пробирались, был наполнен какой-то страшной тишиной. Примерно через километр пути по лесу мы расположились на отдых. Все молчали, никто даже не шептался. Небо было затянуто тучами, но там, где находилась луна, тьма немного редела. Сохор ловко двигался между кустами, и я видел, как он старается запомнить ориентиры, чтобы найти дорогу назад. Снега в лесу было много, тут и там из него торчала хвоя. Сохор тщательно следил за тем, чтобы никто из нас не ступил на нетронутый снег. Он шел впереди, немного пригнувшись, временами прислушивался и всматривался в темноту ночи. Да, этот человек умел ходить по лесу!

От того места, где мы пересекли ручей, нас отделяло уже порядочное расстояние. Неожиданно сквозь темноту засветил огонек. Мы легли в снег. Это была сторожка, которая находилась в двух километрах от Прикрой. Внутри сторожки горел огонь, а снаружи прохаживался часовой. Как завороженные смотрели мы на свет и мысленно представляли немцев в натопленных избах.

– Греют себе задницы, скоты, а мы тут мерзнем, – с желчью в голосе тихо произнес Бурда.

– Еще бы елочку – и настоящее рождество, – начал было острить Томек, но Сохор быстро осадил их.

Мы тронулись в путь дальше: нам предстояло сделать большой крюк вокруг Прикрой, занятой немцами. Мы осторожно пересекали голый участок местности и по крутому склону начали подниматься на Герцувату. Мы уже основательно устали, а прошли только половину пути. На гребне горы Сохор остановился и прислушался. В это время сквозь темноту проступили очертания фигуры, и через минуту показался человек. Партизаны ждали на условленном месте. Теперь мы уже пошли быстрее и увереннее. Через час мы были уже над Бодружалом, осторожно спустились с горы и залегли в лесу возле деревни. Место было пустынное и тихое. По шоссе от Мирольи время от времени проезжали грузовые машины, но в деревне не останавливались. Очевидно, деятельность службы обеспечения и медицинской службы в Бодружале была уже прекращена. Мы забрались в сарай, стоявший на краю деревни, и сквозь щели между бревнами стали наблюдать за улицей. Никакого движения. Мертвая тишина.

Мы были в Бодружале. Что дальше?

По сообщениям партизан, немцы еще в октябре оставили деревню. На северном ее конце прямо под Безымянной размещался штаб 1-го батальона 552-го гренадерского полка. Из землянок к вершине горы тянулось множество телефонных проводов. В Прикрой находилось командование батальона. В четвертом от сарая доме Параски Железняковой размещался какой-то штаб. Днем в доме находились два младших офицера с группой солдат, на ночь на службе оставался один. Время от времени к дому подъезжал легковой автомобиль и из него выходил офицер. Потом офицеру подавали коня, и он отправлялся на гору.

Мы сидели напряженные, настороженные, молчаливые. Никто даже не шевелился. Лица застыли в ожидании. Мы совершенно не думали об опасности. По мнению Сохора, это была та самая выдвинутая оперативная группа, о которой ему сообщил генерал, когда они разбирали задачу. Вскоре это станет ясно. Из головы Сохора не выходил ночной караул. Планируя операцию, он предполагал в течение дня остаться в деревне в укрытии, изучить и проверить местность, а "языка" взять на следующую ночь. Теперь он изменил план, решив воспользоваться представившейся возможностью. Завтра будет уже поздно, как сказал генерал.

Шел первый час ночи. Если им посчастливится, к пяти часам они могут быть уже у ручья. Для такой операции самое удобное время, когда ночь уже на исходе и до рассвета рукой подать. Часовые устали, их одолевает сон, да и тьма вокруг – ничего не видно.

– Василь, пойди сюда, – позвал Сохор Балога, и они оба вместе с проводником тихо растворились в ночи.

За сараем они свернули влево, проскользнули мимо каких-то строений и совершенно неожиданно очутились перед темной избой, в которой тускло горела подвернутая лампа. В помещении, склонившись за столом, сидел немецкий солдат. Вероятно, писал или читал. В этот момент из-за угла показался часовой. Постояв минуту, он повернулся и исчез. Разведчики отползли немножко назад, чтобы лучше разглядеть вход. Часовой в овчинном полушубке прохаживался перед входом от левого к правому углу дома, время от времени останавливался, притоптывал на месте и вновь возвращался к дверям.

– Так что? – шепотом произнес Сохор, обращаясь к Балогу. Глаза его горели возбуждением. – Сборный пункт сведений?

Василь лежал, прижавшись к земле, всецело поглощенный наблюдением. Он решительно кивнул в знак согласия. Разведчики отползли от дома и возвратились к сараю. Теперь Сохор знал, что делать.

– Мы возьмем его прямо в доме, – сухо, по-деловому произнес Сохор. Все теперь зависит от вас. Работайте без выстрелов и без крика. – Он прямо посмотрел в глаза разведчику Грозинчаку и медленно, делая ударение на каждом слове, поставил ему задачу: – Ты, Пало, займешься часовым, да так, чтобы он не пикнул. Потом встанешь вместо него. За "языком" пойду я с Василем. Остальные вступят в бой в случае необходимости. Молниеносность обеспечит успех, а бесшумность – возвращение.

Все перебрались к Балогу. Пало подполз к углу дома и залег за кустами. Когда часовой пошел в противоположную сторону, Пало продвинулся еще ближе. Часовой, глубоко засунув руки в карманы полушубка, в большой не по размеру каске на голове и с винтовкой за плечом, приближался к роковому углу. Пало решился: теперь или никогда! Как только немец дойдет до угла и повернется, он прыгнет на него. Часовой приближался медленно. Вот он уже на углу, постучал нога об ногу, повернулся и пошел.

Однако Пало не тронулся с места. Он рассказывал потом, что его что-то удержало от прыжка, а что – трудно передать словами. Остальные разведчики сидели на корточках в стороне, готовые подняться в любой момент.

Неожиданно со стороны деревни послышались голоса. Скрипя снегом, кто-то торопливо шел. Два немецких офицера подошли к домику и вошли внутрь. Пало лежал в снегу в нескольких шагах от немецкого часового. Сохор с Василем, прижавшись к заборчику, из-за кустов наблюдали за освещенным окном. Офицеры склонились над столом, козырьки фуражек закрывали их лица. В стороне застыл унтер-офицер. Затем один из офицеров подошел к телефону и стал с кем-то разговаривать. Через полчаса офицеры ушли.

Мы ждали еще минуты две. Когда часовой на углу повернулся и медленно пошел назад, Пало рванулся, будто его подбросила неведомая сила. Через мгновение он со страшной силой сдавил немцу горло так, что тот вытаращил глаза и открыл рот. Часовой отчаянно жестикулировал руками, тихонько всхлипнул и свалился на землю. К нему сразу подбежали разведчик Томек и оба сапера. Они обмотали голову немца тряпкой и быстро потащили его в сарай. Когда он пришел в себя, ему связали руки.

– Спокойно, – прошептал Томек. Немец шел послушно, нисколько не сопротивляясь.

Пало надвинул себе на голову каску немца, надел полушубок и продолжал прерванное дежурство перед домом.

Сохор с Василем вошли в дом.

– Руки вверх! – негромко произнес Сохор. Унтер-офицер, сидевший на стуле, испуганно повернулся к двери, удивленно взглянул в черные дула двух пистолетов и поднял руки. Сохор угрожающе кивнул в сторону двери, а когда они переступали порог, шепнул немцу:

– Тихо, иначе мы тебя прикончим.

Они быстро вывели его на улицу. Там Пало с Василем заткнули пленному рот кляпом, чтобы он не вздумал кричать, и потащили его к сараю. Тем временем Сохор вбежал в дом, быстро забрал карты и документы, лежавшие на столе, перебросил через руку шинель немца, тихо прикрыл за собой дверь и растворился в темноте. Все это произошло в течение двух минут. В сарае унтер-офицеру связали руки. Их пленником оказался обер-ефрейтор Ганс Шультце. От него разведчики узнали, что в соседней комнате во время похищения спали его два товарища. Это для Сохора и Василя было неожиданностью. Они многозначительно переглянулись и улыбнулись.

Назад мы возвращались довольно быстро, как на крыльях. Спешили как можно быстрее выбраться из района деревни в поле и в лес. Там было наше спасение. Нам предстояло идти лесом и кустарником, по крутым склонам вверх и вниз, по ущельям и оврагам, километр за километром на восток к Герцувате, а потом снова прямо на север и через минное поле к своим. Перед нами был долгий и трудный путь. Сохор предусмотрел все. И то, что в случае неудачи мы пойдем далеким кружным путем на восток к лесу у Чертыжной.

– Слушай, Василь, – неожиданно сказал Сохор. – Знаешь, что-то мне не нравится. Как-то все у нас слишком гладко получилось.

Пленные вели себя спокойно. Мы прошли уже порядочное расстояние. Балог, склонившись к Сохору, прошептал:

– Надо держать ухо востро...

– Проверь у них кляпы и свяжи их одной веревкой, – сказал Сохор.

Операция, действительно, прошла спокойно и по плану. Надпоручику представилась возможность осуществить ее быстрее и лучше, и он не упустил этой возможности. Нам повезло в том, что не раздался ни один выстрел и не пролилось ни капли крови. Пока немцы разгадают причину исчезновения двух их солдат, пройдет какое-то время. Мы надеялись, что это случится нескоро, а пока необходимо было как можно дальше оторваться от преследователей. Через час мы планировали быть под Герцуватой, а в течение следующего часа пройти лесом к сторожке. Об усталости никто не позволял себе думать. Мы шли настолько быстро, что порой не хватало дыхания. Тогда делали короткие остановки.

Из четырнадцати километров нам оставалось пройти только четыре. Они нам казались вечностью. Мы едва волочили ноги, которые будто свинцом налились. Пот застилал глаза. Появилось такое ощущение, будто у меня вот-вот что-нибудь лопнет в голове или в сердце. Один из пленных, не выдержав бешеного темпа, начал пошатываться из стороны в сторону. Василь немножечко освободил пленным рот для дыхания. Мы подходили к сторожке. В одном месте, где намело особенно много снега, мы устроили в сугробе небольшой привал. И это спасло нас. Сначала мы услышали скрип снега, а потом до нас донеслись приглушенные голоса. Из серых сумерек вынырнули темные фигуры немецких солдат. Когда они проходили мимо нас, Сохор и Томен переглянулись. Дело в том, что до их слуха отчетливо долетели обрывки разговора. Один из солдат спросил своего соседа: "А ты знал Шультце?" Шультце! Речь шла о нашем пленнике. Нет, они не ошиблись и готовы были присягнуть, что слышали эти слова. У них, как ни у кого, был натренирован слух на немецкую речь. Значит, в Бодружале обнаружили исчезновение двух солдат и командование объявило на фронте тревогу. Дозор, который только что нас миновал, очевидно, получил задачу воспрепятствовать переходу нашей разведгруппы через линию фронта.

О переходе линии фронта днем теперь уже не могло быть и речи. Придется переждать в безопасном укрытии светлое время дня и перейти фронт в сумерки.

– По-моему, мы сели в глубокую лужу, – прошептал Томек.

– Какая там лужа? Все идет нормально, – как всегда в таких случаях, шутливо проговорил Сохор и вновь надолго замолчал. Таким он был всегда в минуты опасности.

Мы пробрались через охраняемые противником позиции в направлении яворинского леса и там, в глубоком ущелье, засыпанном снегом, решили переждать день. Кругом нас был лес, но теперь он уже не казался таким неприветливым. Даже хвоя не была такой острой. Мы находились где-то в районе Ярухи. Это был уже наш лес. Ущелье было таким глубоким, что казалось: у него нет дна. Мы съехали по обрыву вниз и глубоко увязли в него еще глубже. Видимо, глубина снега под нами достигала нескольких метров. Нас охватило беспокойство: просто мы отсюда не выберемся. Сохор снял тряпки немцев и дал им отдышаться. Вид у пленных был измученный. Унтер-офицер испуганно пялил на нас глаза.

День прошел в напряженном ожидании. Мы с безразличным видом смотрели на снег, заполнявший ущелье. Никто не говорил ни слова. Я чувствовал такую усталость и сонливость, что терял способность мыслить. Мокрая от дота одежда на спине начала замерзать, и меня одолевала одна-единственная коварная мысль: хорошо бы хоть на минуточку прикрыть глаза. Это была страшная мысль.

Однако я так устал, что терял контроль над собой. Однако при мысли, что меня, спящего, может увидеть Сохор, я очнулся и заметил, что он как раз пристально на меня смотрит. Сохор окинул взглядом всех остальных, и в его глазах появилось беспокойство.

Короткий день быстро кончался. Наступали сумерки. Это был один из немногих вечеров, когда хоть на некоторое время заходящее солнце пробилось сквозь плотную завесу облаков. Ущелье оставалось в тени, и казалось, будто деревья жадно тянутся к свету, но они были слишком короткими. На некоторое время под бледным холодным солнцем засветила и Яруха. В ущелье стояла такая тишина, какая бывает зимним утром между противоположными окопами перед боем.

Когда стемнело, мы тронулись в путь. Дальше можно было продвигаться только ползком. Вперед вышли саперы, прокладывая нам путь через минное поле.

Когда мы поднимали головы, нам казалось, будто саперы лежат на снегу без движения. Однако их ловкие руки делали свое дело. Потом нам просигналили, что путь к ручью свободен. Мы приблизились к проходу, и поднялись. В этот момент сгущавшуюся темноту справа пропорола длинная полоса трассирующих пуль. Мы перебежали ручей и упали в снег. Из леса и со склонов загремели выстрелы, застрочили автоматы и пулеметы. Это ребята из 2-го батальона открыли мощный огонь по вражеской стороне, прикрывая нас, но мы с пленными были уже за ручьем, в безопасности.

– Дома! – радостно воскликнул Сохор. Это было прекрасное слово.

Разведывательный рейд с Сохором в Бодружал 21 ноября навсегда остался в моей памяти. Я восхищался Сохором. Это был действительно прекрасный человек, и солдаты любили его. В самую тяжелую минуту, когда все теряли надежду, он верил в успех, единственный из всей группы... И это давало всем силы..."

Это была последняя разведка Сохора на Дукле.

Как-то летом в 1950 году в Праге мы с Сохором сидели у меня, в кабинете начальника высшего военного училища. Главной темой нашего разговора были не воспоминания о военном прошлом, а недавняя катастрофа чехословацкого военного самолета, на борту которого находился Сохор. Самолет упал над Мимоньским аэродромом. Среди останков самолета нашли тело пилота, там же искали и Сохора. Но его там не оказалось. Выяснилось, что Сохор жив и здоров. Это было уму непостижимо, и многие тогда не верили в это чудо. А Сохор сохранил себе жизнь благодаря своей фантастической хладнокровности. В какую-то долю секунды он успел сообразить, что у него есть определенный шанс спастись. Он рассказал мне тогда следующее:

"Я летел с пилотом над районом военного учебного лагеря. Самолет неожиданно вошел в штопор. Все усилия пилота выровнять машину оказались тщетными. Я знал, чем все это должно кончиться. Мы находились в самолете без парашютов и летели на высоте четырехсот метров. Пришло мгновенное решение: если останусь в самолете, конец известен; если же выпрыгну, то возможен шанс упасть на палатку и уцелеть, хотя это был один шанс из миллиона. Решение было принято молниеносно, и я, не раздумывая ни секунды, выпрыгнул. В тот момент самолет находился примерно на высоте двухсот метров и неотвратимо падал вниз. Я упал на палатку, так что, прежде чем я ударился о твердую землю, натянутый брезент дважды подкидывал меня вверх. При медицинском обследовании у меня не нашли никаких переломов или внутренних травм. Я отделался несколькими ссадинами и вскоре приступил к своей обычной работе".

Вот так просто, без рисовки, подполковник Антонин Сохор рассказал о случившейся с ним истории, будто речь шла о покупке булочки в магазине.

Вскоре после этого он разбился в автомобильной катастрофе. Военный водитель, выезжавший сбоку на шоссе, врезался в личный автомобиль Сохора. Герой Советского Союза Антонин Сохор получил тяжелое ранение и через несколько часов после этого скончался.

Допрос

Уже три дня с неослабевающей силой продолжались бои за Безымянную высоту. Утешало только одно: наряду с ростом потерь в чехословацком корпусе увеличивались и потери противника.

От Сохора никаких известий не было.

Вечером мне позвонил Энгел и с радостью сообщил, что Сохор сцапал "языка", какого-то обер-ефрейтора, и немца уже направили ко мне. Майор всегда хорошо понимал нас. Мою усталость как рукой сняло. Надо было побыстрее настроиться на встречу с пленным. Что касается вообще ведения допроса, то в этом деле я кое-что смыслил, а вот, как подобрать к пленному ключи, чтобы он сказал правду, – это уж совсем другое дело. Вдруг попадется такой, который наплетет семь верст до небес? Потом разбирайся! А как поступать с отъявленным нацистом, которого сжирают патологическая ненависть к противнику и животный страх перед ответом? "Теперь выкладывай все, на что ты способен, чтобы выведать у немца нужные сведения", – говорил я себе. Грубым насилием вряд ли удастся выколотить признания. А надеяться, что пленный скажет всю правду, тоже иллюзорно. Стоит ему лишь немного исказить свои показания, и вражеские бункера, окопы, пулеметные гнезда, минные поля и другие препятствия, которые в большинстве своем нам неизвестны и которые мы тщетно пытаемся уничтожить, останутся скрытыми и будут продолжать косить наших бойцов. Подавить и уничтожить их может только артиллерийский огонь, направленный на цели, точно известные из данных собственной разведки или из показаний пленных. К сожалению, наша разведка потеряла многих лучших своих разведчиков. Бывает, правда, что пленные иногда дают более ценные сведения, чем собственная разведка... Обер-ефрейтор может отвечать на вопросы так, как на исповеди, а может симулировать и выдумывать. Намеренные неточности в сведениях о расположении огневых целей будут для нас в таком случае губительными. У каждого человека есть свои слабые психологические и моральные стороны, свои ранимые места, так что среди пленных очень мало бывает таких, кто вообще отказывается говорить. Мало вероятно, чтобы пленный немец оказался активным антифашистом. Глупо было бы полагать также, что немец заговорит без особого труда и сразу же выложит всю правду, предоставив нам тем самым неоценимую информацию. Меня волновала встреча с пленным. В то же время я чувствовал, как во мне что-то восстает против него, хотя я его еще не видел. Мне то казалось, что все будет как-то неожиданно легко и просто, то меня вновь охватывало беспокойство. Я понимал, что предстоящая задана труднее и деликатнее всех тех, которые мне до сих пор приходилось решать. Я не был профессионалом в этом деле и собирался влиять на возможно закоренелого фашиста и головореза всего-навсего какой-то психологией. Я знал, что профессионалы не очень-то полагались на психологическое воздействие. Однако сознание того, что страшное кровопролитие на высоте прекратится, если я добьюсь успеха в допросе пленного, укрепляло мою решимость броситься в бескровный бой с пленным.