Текст книги "Моя цель — звезды"

Автор книги: Альфред Бестер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Капитан Йеовил, – заметил Престейн, подпустив в ледяной голос яду, – такие выражения в моем доме недопустимы.

– Мы нуждаемся в ПирЕ, – отчеканил Ян-Йеовил, – и мы должны исследовать эти уцелевшие двадцать фунтов, переоткрыть методику синтеза, научиться применять его в военных целях. И все это успеть прежде, чем ВС обрушат его на нас сами. Если они уже этого не сделали. А Престейн отказывается сотрудничать. Почему же? Потому что он в оппозиции. Ему не нужны военные триумфы либералов. Он скорее согласится на капитуляцию, ведь богачи, подобные Престейну, никогда не проигрывают. Правда? Шеффилд, ну включите же голову. Предатель вас за нос водит. Бога ради, да что вы тут вытворяете?

Прежде чем Шеффилд успел ответить, в двери Звездной палаты один раз стукнули, и появился Сол Дагенхэм.

Некогда Дагенхэм считался одним из величайших ученых Внутренних Планет, физиком с непревзойденной интуицией, абсолютной памятью и компьютером шестого поколения вместо мозга. Потом в песках кратера Тихо произошел несчастный случай. Ядерный взрыв должен был бы его погубить, но не погубил. Вместо этого Дагенхэм стал смертельно радиоактивен, превратившись в «горячую» Тифозную Мэри двадцать пятого века. Правительство Внутренних Планет выплачивало ему двадцать пять тысяч кредитов ежегодной ренты, чтобы обеспечивать необходимые меры предосторожности при контакте с окружающими. Он не мог ни с кем сближаться дольше, чем на пять минут в день. Не мог занимать одно и то же помещение с другими людьми дольше, чем на тридцать минут в день. ВП приказали ему изолировать себя от человечества и хорошо оплачивали это самоизгнание. Дагенхэм забросил исследования и создал колоссальную структуру «Курьерской службы Дагенхэма».

Когда Ян-Йеовил увидел низкорослого светловласого кадавра с мертвенно-бледной кожей и улыбкой мертвой головы, входящего в Звездную палату, он понял, что проиграл. С тремя противниками ему не справиться. Он резко поднялся.

– Хорошо же, я отправлюсь за ордером на Фойла в адмиралтейство, – пообещал он. – Все договоренности, на которые готова была пойти разведка, отменяются. Отныне – война.

– Капитан Йеовил покидает нас, – обратился Престейн к офицеру джонт-гвардии, который привел Дагенхэма. – Пожалуйста, проведите его обратно через лабиринт.

Ян-Йеовил выждал, пока офицер приблизится и поклонится. Затем, когда тот услужливым жестом пригласил капитана пройти к дверям, Ян-Йеовил внимательно посмотрел на Престейна, осклабился и с негромким хлопком исчез.

– Престейн! – воскликнул Кролик. – Он джонтировал! Он знает местоположение этой комнаты! Он…

– Я догадался, – ледяным тоном ответствовал Престейн. – Свяжитесь с дворецким, – приказал он застывшему в изумлении офицеру стражи. – Координаты Звездной палаты рассекречены. Их необходимо изменить в течение двадцати четырех часов. А теперь, мистер Дагенхэм…

– Минуточку, – прервал его Дагенхэм, – я тут с этим ордером из адмиралтейства разберусь.

Не извинившись и ничего не объясняя, он тоже исчез. Престейн поднял брови.

– Значит, секрет Звездной палаты известен и другой стороне, – пробормотал он. – По крайней мере, у него хватило такта утаить свое знание до тех пор, пока оно само не выплыло наверх.

Дагенхэм вернулся.

– Нет смысла тратить время зря, блуждая в лабиринте, – пояснил он. – Я отдал приказы кое-кому в Вашингтоне. Йеовила задержат. Два часа гарантированы. Три – вероятны. Четыре – возможны.

– А как же они его задержат? – осведомился Кролик.

Дагенхэм улыбнулся жуткой улыбкой.

– Стандартные методики «Курьерской службы Дагенхэма». ПВСК. Приколы, выдумки, смятение, катастрофа… Прибегнем ко всем четырем. Черт! Я поломал ваши игрушки, Престейн.

Роботы внезапно задергались, как лунатики: жесткое излучение, исходившее от Дагенхэма, повредило их электронную начинку.

– Ну и ладно, что ж поделать.

– Что там с Фойлом? – спросил Престейн.

– Пока ничего, – Дагенхэм снова оскалился усмешкой скелета. – Он по-настоящему уникален. Я перепробовал все стандартные приемы и препараты. Ничего не добился. Внешне – космофлотец как космофлотец, если не считать лицевой татуировки, а внутри – одна сталь. Что-то его скрутило и удерживает. Не отпускает.

– И что же это такое? – спросил Шеффилд.

– Надеюсь выяснить.

– Как?

– Не спрашивайте. Может, и вы пригодитесь. Престейн, вы подготовили корабль?

Престейн кивнул.

– Я не гарантирую, что мы сумеем отыскать «Кочевника», если от него вообще хоть что-то уцелело, но если да, то мы должны быть готовы взять ноги в руки и отправить туда флот. Шеффилд, юридическое обоснование готово?

– Готово, но я надеюсь, что нам не придется к нему прибегать.

– Я тоже надеюсь, но опять же ничего не гарантирую. Ладно. Ждите моих инструкций. Я отправляюсь ломать Фойла через колено.

– Где вы его держите?

Дагенхэм покачал головой.

– Это помещение ненадежно.

И пропал.

Через Цинциннати, Новый Орлеан и Монтеррей он джонтировал в Мехико, где появился в психиатрическом крыле огромного госпиталя Объединенных терранских университетов. Впрочем, крыло едва ли можно было счесть подходящим определением для этой секции, занимавшей целый город в госпитальном метрополисе. Дагенхэм джонтировал на сорок третий этаж отделения терапии и заглянул в изолированный бак, где в бессознательном состоянии плавал Фойл. Затем бросил взгляд на представительного господина с аккуратной бородкой, стоявшего рядом.

– Привет, Фриц.

– Привет, Сол.

– Черт подери, надо же, сам глава отделения психиатрии присматривает за моим пациентом.

– Я полагаю, мы у тебя в долгу, Сол.

– Все еще за кратер Тихо переживаешь, Фриц? А я нет. Кстати, я не запачкаю твое крыло радиацией?

– У меня тут все заэкранировано.

– Готов ли ты для грязной работенки?

– Хотел бы я знать, во что ты меня втягиваешь…

– Мне нужна инфа.

– И что, ради нее все мое отделение терапии должно превратиться в инквизиторский застенок?

– Была у меня такая идея.

– А почему бы не ограничиться обычными наркотиками?

– Я уже пытался. Толку никакого. Это не обычный человек.

– Ты знаешь, что наши действия незаконны.

– Знаю. А ты передумал? Хочешь выйти из игры? За четверть миллиона я продублирую твой комплект оборудования.

– Нет, Сол. Нам не искупить вины перед тобой.

– Тогда за дело. Сперва попробуем Театр Кошмаров.

Они выволокли бак в коридор и переместили в стофутовой ширины комнату с отделанными звукоизолирующим материалом стенами. Она осталась после одного из ранних психотерапевтических экспериментов. Театр Кошмаров призван был вернуть шизофреников к реальности, шоковым воздействием сделав их иллюзорный мир непригодным для существования. Но психика пациентов претерпевала после этого такой надлом и столь трудноустранимые эмоциональные сдвиги, что метод признали антигуманным и сомнительным.

По просьбе Дагенхэма глава психиатрического крыла госпиталя смел пыль с трехмерных проекторов и заново подсоединил сенсориум. Они вытащили Фойла из бака, вкололи ему стимулятор и бросили на пол. Выкатили бак за дверь, выключили свет и заперли комнату на кодовый замок. Потом включили проекторы.

Каждый ребенок мнит свой иллюзорный мир уникальным. Психиатры знают, что это совсем не так: страхи и радости одного подобны эмоциям всего человечества. Реализации ужаса, вины, стыда легко можно перебросить с одного человека на другого, и никто даже не заметит разницы. Отделение терапии госпиталя объединенных университетов располагало тысячами эмозаписей – и соорудило на их основе всеобъемлющую вытяжку человеческих страхов для Театра Кошмаров.

Фойл проснулся в холодном поту, но так и не понял, что его разбудили. Он стал добычей змееволосых эвменид с пылающими ненавистью очами. За ним гнались, ему расставляли ловушки, на него сбрасывали тяжести, жгли и свежевали заживо, растягивали на дыбе, скармливали червям, рубили. Он закричал и кинулся бежать. Настроенный на поле Хоббла радар Театра Кошмаров отследил его перемещения и превратил их в ужасающий замедленный повтор – так всегда бежится во сне. Сквозь какофонию скрежетов и стонов, криков и проклятий, раздиравшую уши, Фойл не переставал слышать требовательный голос.

– Где «Кочевник»? Где «Кочевник»? Где «Кочевник»? Где «Кочевник»? Где «Кочевник»? Где «Кочевник»?

– «Ворга», – прокаркал Фойл. – «Ворга».

Его защитила сфокусированность на предмете ненависти. Личный кошмар сделал его иммунным к мороку Театра.

– Где «Кочевник»? Где ты оставил «Кочевника»? Что случилось с «Кочевником»? Где «Кочевник»?

– «Ворга»! – заорал Фойл. – «Ворга»! «Ворга»! «Ворга»!

Стоявший за пультом управления Дагенхэм грязно выругался. Глава психиатрического отделения глянул на проекторы, потом на часы.

– Минута сорок пять секунд, Сол. Он больше не выдержит.

– Он вот-вот сломается. Давай еще поднажмем.

Медленно, методично, планомерно они погребли Фойла заживо. Его погрузили в бессветные бездны и окутали вонючей вязкой субстанцией, укравшей свет и воздух. Он медленно задыхался, а далекий голос продолжал терзать:

– Где «Кочевник»? Где ты оставил «Кочевника»? Если найдем «Кочевника», ты спасен! Где «Кочевник»?

Но Фойл уже был на борту «Кочевника». Он снова перенесся в привычный бессветный безвоздушный гроб, уютно паря между крышей коридора и остатками палубы. Он свернулся в позе эмбриона и приготовился спать. Ему все было нипочем. Он обязательно сбежит отсюда. Он обязательно отыщет «Воргу».

– Вот ведь толстокожий дикарь! – воскликнул Дагенхэм. – Фриц, кто-нибудь прежде выдерживал Театр Кошмаров?

– Немногие. Ты был прав, Сол. Это крайне необычный человек.

– Мы его скорее замучаем, чем вытянем хоть что-то. Ладно, завязали. Попробуем теперь мегаломоду. Актеры готовы?

– Готовы.

– Давай.

Иллюзия величия может развиваться шестью способами. Мегаломода – терапевтическая техника психиатров, призванная укоренить и взрастить особый случай, мегаломанию.

Фойл проснулся в роскошной постели на четырех львиных лапах. На нем была пижама, сверху небрежно наброшено атласное одеяло. Он с интересом огляделся. Через высокие решетчатые окна пробивался солнечный свет. В другом углу комнаты лакей тихо разглаживал одежду.

– Эй, ты к-хто? – прохрипел Фойл.

Лакей повернулся.

– Доброе утро, мистер Формайл, – пробормотал он смущенно.

– Кх… ш-хто?

– Прекрасное утро, сэр. Я возьму на себя смелость предложить вам этот превосходный костюм из коричневой саржи и туфли из кордовской…

– Ты че мне мозги паришь?

– Я… – Лакей замолк и с беспокойством уставился на Фойла. – С вами все в порядке, мистер Формайл?

– Ты как меня назвал, чучело?

– Вашим именем, сэр!

– Меня… Формайл? – Фойл вылез из кровати. – He-а. Чушь. Я Фойл. Гулли Фойл, таково мое имя. Мое!

Лакей закусил губу.

– Минуточку, сэр…

Он высунулся из комнаты, позвонил в колокольчик, с кем-то пошептался. Появилась прекрасная девушка в белом одеянии, подбежала к постели, осторожно уселась на краешек. Взяла Фойла за руки, заглянула ему в глаза. Вид у нее был крайне встревоженный.

– Милый, милый, милый! – зашептала она. – Ты же не собираешься снова все начинать, нет, милый? Доктор клялся, что ты пошел на поправку.

– Шо начинать? Че ты мелешь?

– Весь этот болезненный бред про обычного космофлотца Гулливера Фойла…

– Я Гулливер Фойл. Меня так звать. Гулли Фойл я, вот.

– Милый, любимый, но ведь это не так. Это же просто кошмар, который поглотил тебя на много недель. Ты слишком много работал. И пил тоже невоздержанно.

– Я всю жизнь Гулли Фойл. Я!

– О да, милый, я понимаю, тебе так кажется. Но ты не он. Ты – Джеффри Формайл. Джеффри. Формайл. Ты… Разве сердце тебе не подсказывает? Одевайся, любовь моя. Пойдем. Туда, вниз по лестнице. В офисе полный беспорядок без тебя.

Фойл нехотя позволил лакею себя одеть и тупо побрел вниз по лестнице следом за прекрасной девушкой. Та, бросая на него взоры неподдельного обожания, провела Фойла через гигантскую студию, уставленную мольбертами, увешанную картинами и набросками, заваленную палитрами. Потом – через огромный зал, где за бесчисленными столами работали с документами клерки, секретари, брокеры и прочий офисно-биржевой люд. И, наконец, привела в превосходно обставленную лабораторию, где все блестело металлом и стеклом. Полыхали и шипели бунзеновские горелки, кипятились и фырчали из колб разноцветные жидкости. Запах стоял трудноописуемый, но приятный: пахло загадочной химией и странными экспериментами.

– Это еще что за фигня? – вопросил Фойл.

Девушка усадила Фойла в плюшевое кресло с подлокотниками подле огромного стола, заваленного любопытными бумагами: кто-то торопливо исчеркал все листы загадочными символами. На некоторых, однако, Фойл углядел имя: Джеффри Формайл. И властный, решительный росчерк.

– Это какая-то жуткая ошибка, ну и все тут… – начал было Фойл.

Девушка жестом попросила его помолчать.

– Вот и доктор Риган. Он объяснит.

Импозантный пожилой господин с безукоризненными, располагающими к доверию манерами приблизился к Фойлу, потрогал его за руку там, где бьется пульс, заглянул в глаза и удовлетворенно покивал.

– Отлично, – сказал он. – Превосходно. Вы близки к полному выздоровлению, мистер Формайл, сэр. Не затруднит ли вас прислушаться ко мне на минутку?

Фойл кивнул.

– Вы ничего не помните о своем прошлом. У вас остались только ложные, наведенные воспоминания. Вы слишком много работали. Вы человек высокого положения, от вас чересчур многое зависит. Месяц назад вы ушли в запой… Нет-нет, не трудитесь отрицать. В запой. Вы потеряли себя.

– Я…

– Вы убедили себя, что вы отнюдь не влиятельный, известный всему миру Джефф Формайл. Инфантильная попытка сбежать от великой ответственности. Ах! Вы спрятались под личиной обыкновенного космофлотца по имени Фойл. Гулливер Фойл, не так ли? И еще какое-то странное число…

– Гулли Фойл, личное дело AS-128/127:006. Но это же я! Я… Это…

– Это не вы. Вот – вы.

Доктор Риган широким жестом обвел просторный офис, просматривавшийся через стеклянную стену лаборатории. Там кипела работа.

– Лишь отринув старые воспоминания, вы сможете вновь обрести подлинные. Вся эта великолепная реальность – ваша, если только мы сумеем помочь вам избавиться от бредовой личины космофлотца. – Доктор Риган наклонился вперед, стекла его очков гипнотически заблестели. – Детально реконструируйте ложные воспоминания, и я помогу вам их вырвать. Где именно в своей иллюзии вы оставили вымышленный корабль «Кочевник»? Как именно вам удалось оттуда выбраться? Где именно вы представляете себе космический корабль «Кочевник» в данный момент?

Фойл заколебался. Романтика и гламур были так близко, протяни руку и ухватись…

– Я так думаю, я оставил «Кочевника»…

Он умолк. Из очков доктора Ригана на него воззрилось дьявольское отражение: жуткая маска тигра со словом К♂ЧЕВНИК, выжженным поперек перекошенных бровей. Фойл вскочил.

– Брехуны! – загромыхал он. – Я настоящий! Это все подстава! Что со мной случилось, то правда! Я настоящий! Я!

В лабораторию вошел Сол Дагенхэм.

– Ладно, – сказал он. – Хватит. Пустая трата сил.

В лаборатории, офисе и студии все замерло. Актеры снялись с мест и тихо улетучились, стараясь не смотреть на Фойла. Дагенхэм одарил Фойла улыбкой скелета.

– А ты крепче гвоздей, н-да. Ты и вправду уникален. Меня зовут Сол Дагенхэм. У нас пять минут, чтобы поговорить. Выйдем-ка в сад.

Седативный сад, раскинутый на крыше отделения терапии, явился подлинным триумфом терапевтической планировки интерьеров. Каждый ракурс и оттенок, любой контур в нем были спроектированы так, чтобы вызывать покорность и подавлять агрессию, приглушать гнев и истерику, поглощать меланхолию и выводить из депрессии.

– Сядь, – приказал Дагенхэм, указывая на скамейку рядом с кристально чистым прудиком. – Не пытайся джонтировать: ты под наркотиками. Мне придется ходить вокруг. Не могу к тебе слишком близко подойти. Я «горячий». Ты понимаешь, что это значит?

Фойл угрюмо покачал головой. Дагенхэм сомкнул руки чашечкой над пламенеющим цветком орхидеи и подержал так мгновение.

– Следи за цветком, – сказал он, – и поймешь.

Он прошел немного по аллейке и внезапно развернулся.

– Ты, конечно, был прав. Все, что с тобой произошло, случилось на самом деле… только вот что случилось?

– Пошел к черту, – проскрежетал Фойл.

– Знаешь, Фойл, а я тобой восхищаюсь.

– Пошел к черту.

– В определенном – конечно, примитивном – смысле ты гениален. Ты кроманьонец, Фойл. Я за тобой следил. Бомбочка, которую ты швырнул на престейновской верфи, очень неплоха. Ты бы видел, что творится в госпитале, как они пытаются дознаться, куда делись украденные тобой деньги и препараты. – Дагенхэм начал загибать пальцы. – Ты обмишулил охранников, обворовал отделение для слепых, обчистил склад лекарств, утащил оборудование из лаборатории.

– Пошел к черту, ты.

– Но Престейн-то что тебе сделал? Зачем ты ворвался на его верфь и попытался там все взорвать? Они мне рассказали, что ты вломился внутрь и понесся между шахт, как дикарь. Фойл, что ты пытался там натворить?

– Пошел к черту.

Дагенхэм усмехнулся.

– Если уж мы собрались поболтать, – сказал он, – тебе следует поддерживать разговор. Твоя нудятина меня утомляет. Что случилось с «Кочевником»?

– Не знаю про «Кочевника», ничего не знаю.

– В последний раз корабль выходил на связь более семи месяцев назад. Ты единственный оставшийся в живых? И что ты делал все это время? Украшал лицо?

– Не знаю про «Кочевника», ничего не знаю.

– Не-не-не, Фойл, так не пойдет. Ты сюда приперся с татуировкой К♂ЧЕВНИК через все лицо. Свежей татуировкой. Разведка проверила: ты был на борту «Кочевника», когда эта развалюха отчалила в космос. Фойл, Гулливер, личное дело AS-128/127:006, помощник механика третьего класса. А потом, как если бы этой бесовщины было разведке недостаточно, ты возвращаешься на частной яхте, которая числилась пропавшей без вести уже пятьдесят лет. Человече, да ты на себя посмотри. Ты играешь с ядерным реактором. Разведке нужны ответы на все вопросы. Ты наверняка осведомлен, как в ЦР принято выбивать инфу из нужных людей.

Фойл моргнул. Дагенхэм довольно кивнул, увидев его реакцию.

– Ага, вот поэтому-то я думаю, что ты прислушаешься к рациональным доводам. Нам нужна информация, Фойл. Признаю: я пытался выманить ее у тебя. Я провалился. Ты слишком крепкий орешек. Это я тоже готов признать. Теперь я предлагаю тебе сделку. Честную. Защита в обмен на сотрудничество. Если нет – тебя лет эдак на пять запихнут в разведлабораторию и примутся вырезать из тебя информацию по кусочкам.

Фойла испугала не так угроза пыток, как потеря свободы. Ему нужна была свобода, чтобы накопить денег и снова найти «Воргу». Чтобы растерзать «Воргу», располосовать ее, разъять на ошметки.

– Что за сделка? – спросил он наконец.

– Скажи нам, где ты оставил свою развалюху, «Кочевника», и что с ней сталось.

– Зачем это тебе, чучело?

– Зачем? Потому что мы хотим ее спасти, ты, чучело.

– Там нечего спасать. Там одни обломки, вот и все.

– Даже в обломках можно отыскать что-нибудь ценное.

– Хочешь сказать, полетите за миллион миль в мусоре копаться? Не шути со мной, ты, чучело.

– Ладно, – обессилел Дагенхэм. – Там был груз.

– Никакого груза там нет. Все вывалилось.

– Об этом грузе ты не мог знать, – доверительным тоном сообщил ему Дагенхэм. – «Кочевник» перевозил платиновые слитки в Марсианский банк. Иногда банкам нужно подбивать счета… Обычно межпланетная торговля достаточно интенсивна, чтобы обходились взаимозачетами на бумаге. Война разрушила нормальную торговую структуру. Марсианский банк обнаружил, что Престейн им должен двадцать миллионов кредитов с хвостом – и способа возместить эту недостачу никакого. Только взять и привезти деньги. Престейн отправил им платиновые слитки на борту «Кочевника». Они были спрятаны в сейфе. В каюте дежурного по хозчасти.

– Двадцать миллионов, – прошептал Фойл.

– Плюс-минус пять тысяч. Корабль был застрахован, но страховщики, Бонесс и Уиг, тоже вправе его спасать. Они еще покруче Престейна за него уцепились бы. В общем, могу пообещать и тебе долю. Скажем, двадцать тысяч кредитов.

– Двадцать миллионов, – снова прошептал Фойл.

– Предполагается, что где-то в пути «Кочевника» перехватил и выпотрошил рейдерский корабль Внешних Спутников. Но на борт они не высаживались и судно не грабили, иначе бы тебя не оставили в живых. Это значит, что сейф в каюте дежурного по… Фойл, ау! Ты меня вообще слушаешь?

Фойл его не слушал. Он грезил о двадцати миллионах. Какие там двадцать тысяч – двадцать миллионов в платиновых слитках сверкали перед его внутренним оком, и была ими выложена широкая, привольная дорога к «Ворге». Не надо больше воровать из каптерок да лабораторий. Двадцать миллионов. Их хватит, чтобы уничтожить «Воргу». Истребить ее.

– Фойл!

Фойл пришел в себя и посмотрел на Дагенхэма.

– Не знаю про «Кочевника», – проговорил он, – ничего не знаю.

– Какая муха опять тебя укусила? Чего ты снова дурака валяешь?

– Не знаю про «Кочевника», ничего не знаю.

– Я предлагаю достойное вознаграждение. Двадцати тысяч космофлотцу хватит закатить такую пирушку, что ад замерзнет… сроком, скажем, на год. А большего тебе и не нужно, правда?

– Не знаю про «Кочевника», ничего не знаю.

– Или мы, Фойл, или разведка. Думай.

– Ай, чучело, да ты не прочь, чтоб они меня сграбастали, а не то бы ты со мной всей этой фигни не вытворял, ты, урод. А мне насрать. Не знаю про «Кочевника», ничего не знаю.

– Ах ты сукин…

Дагенхэм с трудом подавил гнев. Он и так слишком раскрылся перед этим примитивным и оттого хитрым созданием.

– Ты прав, – сказал он. – Мы совсем не против, чтобы тобой занялась разведка, но у нас свои соображения.

В его голосе прорезался металл.

– Ты думаешь, тебе под силу нас одурачить? Ты думаешь, тебе удастся ускользнуть и добраться до «Кочевника»? Ты даже рассчитываешь увести у нас из-под носа его груз, да?

– Нет, – сказал Фойл.

– А теперь послушай меня внимательно. У нас в Нью-Йорке адвокат. Все бумаги готовы. Против тебя откроют уголовное дело за рейдерство. Рейдерство в космосе, убийство и грабеж. Мы тебя раздавим. Престейн организует суд за двадцать четыре часа. Если ты не знаешь, что такое уголовная ответственность, я тебе поясню. Это лоботомия. Они срежут тебе верхушку черепа и выжгут половину мозгов, так что ты больше никогда, никогда не сможешь уйти в джонт.

Дагенхэм остановился и веско поглядел на Фойла. Тот покачал головой. Дагенхэм продолжил:

– Если даже тебя не приговорят к лоботомии, ты получишь как минимум десять лет так называемого лечения. Так это сейчас в шутку называют. У нас, знаешь ли, просвещенный век, и преступников больше не наказывают. Их лечат. Но иногда лечение это хуже казни. Они тебя засунут в яму где-нибудь в подземном госпитале. В пещерах. Тебя станут содержать в непроглядном мраке и полной изоляции, так что джонтировать оттуда ты не сумеешь. Разумеется, тебя будут иногда отвлекать терапевтическими процедурами и лечебными фильмами, а все остальное время ты будешь гнить во тьме. Ты останешься гнить там, пока не заговоришь. Если понадобится, мы продержим тебя там вечно. Подумай над этим.

– Не знаю про «Кочевника». Ничего не знаю! – ответил Фойл.

– Ну хорошо же, – выплюнул Дагенхэм.

Внезапно он указал на цветок орхидеи, которого коснулся. Цветок почернел и скукожился.

– С тобой произойдет то же самое.

Глава 5

К югу от Сен-Жирона, недалеко от французско-испанской границы, лежит самая глубокая пропасть во Франции – Гуфр-Мартель. Пещеры ее тянутся на мили глубоко под Пиренеями. Там находится самый жуткий пещерный госпиталь на Терре. Ни одному пациенту еще не удалось джонтировать из его непроглядной тьмы. Ни один пациент еще не смог собраться с мыслями и определить джонт-координаты черных госпитальных бездн.

Если не считать префронтальной лоботомии, существует только три способа воспрепятствовать джонту: сотрясение мозга, одурманивание наркотиками и засекречивание джонт-координат. Из этих трех в эру всеобщего джонта наиболее практичным считался последний.

Великие извилистые пещеры Гуфр-Мартеля были вырублены в скальной толще и никогда не подсвечивались. Не освещались и переходы между ними. Тьму заливало незримое излучение инфракрасных ламп. Черный свет этот был видим только охранникам и посетителям, которые надевали наглазники со специальными линзами. Что же до пациентов, то им представали только мрак и тишина, изредка нарушаемая далеким шумом подземных вод.

Для Фойла тоже остались только тишина, далекий шепот вод и госпитальная рутина. В восемь часов утра (хотя в безвременной бездне это мог оказаться и любой иной час) его будили звонком. Он вставал и получал завтрак, подаваемый в камеру по пневмотрубе. Его следовало съесть немедленно, поскольку суррогат, налитый в чашки и размазанный по тарелкам, был запрограммирован разложиться сам собой через пятнадцать минут. В восемь тридцать дверь камеры открывалась; Фойл и сотни других узников слепо шаркали по извилистым коридорам на санобработку.

Здесь, по-прежнему во мраке, их, точно быков на бойне, чистили, брили, облучали, подвергали дезинфекции, вводили прививки и другие препараты. Бумажную одежду забирали и отправляли на переработку, а взамен выдавали новую. Затем узники шаркали назад в камеры, где тем временем осуществлялась автоматическая уборка. Фойл выслушивал терапевтические проповеди, лекции, моральные и этические наставления – эта неотвратимая пытка длилась до конца утра. Потом снова повисала тишина, не нарушаемая ничем, кроме далекого шепота вод и осторожных шагов оснащенной инфракрасными наглазниками охраны по коридорам.

После полудня наступало время лечебной трудотерапии. В каждой камере загорался телеэкран, и пациент должен был погрузить руки в его обрамленную тенями рамку. Он наблюдал трехмерную картинку и ощущал транслируемые по широкополосному каналу объекты и инструменты. Он кроил госпитальную одежду, готовил еду и формовал кухонную посуду. На самом-то деле он ни к чему не прикасался: движения передавались в автоматизированные мастерские. По истечении этого сладостного, но краткого часа снова повисали тьма и тишина.

Но довольно часто, может, пару раз в неделю (или, вероятнее, пару раз в год), долетал глухой хлопок далекого взрыва. Звук был достаточно ощутим, чтобы выдернуть Фойла из ментальной топки ненависти, где он укрывался от тишины. Он перешептывался с невидимками, бредущими на санобработку.

– Что там за взрывы были?

– Взрывы?

– Ну, шум. Там далеко. Я слышал.

– А, это джонты в синь.

– Что?

– Джонты в синь. Бывает, какого-то парня старый Джеффри совсем догрызает^[10]. Не может вынести больше. Ну и джонтирует, куда глаза глядят. В далекую синь.

– Иисусе.

– Ага. Никто не знает, куда они попали. Не знаю, что хотели. Джонт отчаяния в темноту. Слышим, как они взрываются в горах. Бум! и всё. Джонт в синь.

Фойла это удивляло, но потом он начал понимать. Тьма, тишина и монотонное, ничем не занятое времяпрепровождение приводили чувства в расстройство и порождали депрессию. Одиночество было непереносимо. Пациенты, погребенные в тюремном госпитале Гуфр-Мартель, нетерпеливо ожидали каждого следующего утра, каждой следующей санобработки, чтобы перекинуться словами и услышать шепотки товарищей по несчастью. Но этих отрывочных разговоров отчаянно не хватало. Нарастала депрессия. Рано или поздно раздавался очередной далекий взрыв.

Случалось, однако, что доведенные до отчаяния узники накидывались друг на друга прямо во время санобработки. Вспышки насилия тут же подавлялись охранниками в наглазниках, и утром следующего дня взамен обычной проповеди звучала лекция, превозносящая достоинства терпения и смирения.

Фойл выучил все лекции наизусть. Он знал их до последнего слова, щелчка и вздоха. Он приучился распознавать голоса чтецов: понимающий баритон, веселый тенор, резкий бас. Он научился отключать слух на время терапевтического бубнежа и все остальные чувства на время трудотерапии, выполняя необходимые действия механически, но противостоять бессчетным часам одиночества ему было не под силу. Одной ярости оказывалось недостаточно.

Он потерял счет дням, завтракам и проповедям. Он перестал перешептываться с остальными на санобработках. Разум его блуждал, теряясь во времени и пространстве. Ему мерещилось, что он снова на борту «Кочевника», сражается за жизнь. Затем даже эта спасительная иллюзия его покинула, и он начал все глубже увязать в черной яме кататонии. В могильной тишине, могильной тьме и сне, каким спит эмбрион в материнской утробе.

Ему снились сны. В этих снах ему являлась ангелица. Однажды она принялась что-то нашептывать. В другой раз принялась петь. На третий раз он услышал, как ангелица богохульствует:

– Черт подери! Святая срань! Ах ты, боже…

На снижающейся ноте восклицания эти бередили ему сердце. Он погружался в бездну и прислушивался к ней.

– Выход есть, – бормотала ангелица ему на ухо, напевно, успокаивающе. Голос ее был теплый, мягкий, как шелк, но исполненный сдержанного гнева. То был голос ангела мести. – Выход есть.

Шепот шел ниоткуда.

Вдруг странная логика отчаяния открыла ему, что ангелица, возможно, говорит о выходе из Гуфр-Мартеля. Дурак он был, что не понял этого прежде.

– Агх-ха, – прокаркал он. – Выход.

Мягкий вздох и осторожный вопрос:

– Кто это?

– Я, – сказал Фойл. – Кто ж еще?

– Где ты?

– Здесь. Я всегда тут был. Ты ж знаешь.

– Нет тут никого. Я одна.

– Спасибо, что была со мной.

– Слуховые галлюцинации – это плохо, – пробормотал ангельский голос. – Первый шаг в бездну безумия. Надо с этим кончать.

– Ты указала мне путь. Джонтирую-ка я в синь.

– Джонт в синь! Черт! Господи, это происходит на самом деле! Ты говоришь на уличном арго! Ты настоящий. Ты кто?

– Гулли Фойл.

– Но ты же не в моей камере. Мы даже не соседи. В моем квадранте Гуфр-Мартеля нет мужчин. Женщины в южном. Я в камере Юг-900. А ты где?

– Север-111.

– Ты в четверти мили от меня. Как мы… ну да, разумеется! Это же Линия Шепота. Я всегда считала ее выдумкой, но, получается, она существует на самом деле. И она работает!

– Ладно, я пошел, – прошептал Фойл. – Ухожу в синь.

– Фойл, послушай меня. Забудь ты про свой джонт в синь. Не уходи. Это же чудо.

– Что за чудо?

– В Гуфр-Мартеле наблюдается акустический феномен… такое случается в глубоких пещерах… галереи эха и шепотов… Старожилы зовут это Линией Шепота. Я им никогда не верила. Никто не верил. А это правда. Мы переговариваемся по Линии Шепота. Никто нас не слышит, а мы слышим друг друга. Мы можем говорить друг с другом, Фойл. Мы составим план. Мы попытаемся отсюда сбежать!

Ее звали Джизбелла Маккуин. Она была горячая штучка: независимая и умная. Ее приговорили к пяти годам в Гуфр-Мартеле за мошенничество. Джизбелла с яростным юмором описывала Фойлу свое преступление против общества.