Текст книги "Винтерспельт"

Автор книги: Альфред Андерш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Сам не зная почему, он отказался от своей лучшей идеи так же внезапно, как она возникла. Можно предположить, что у такого человека уже одна мысль сдаться врагу наталкивается на неодолимое сопротивление, под какой бы маской она ни подкрадывалась.

Так что, сказав: «Не нужна мне помощь», он, вопреки предположению Шефольда, действительно в помощи не нуждался.

Как он и ожидал, на передовой и теперь было мало людей. На всем пути вверх, к его окопу, они встретили только ефрейтора Шульца, который стоял в своей стрелковой ячейке, той самой, где утром стоял ефрейтор Добрин. В противоположность Добрину Шульц не был раззявой. Он, как и Райдель, редко раскрывал рот. Из него и клещами слова не вытянешь. Говорили, будто он откладывает свое денежное довольствие, эти вонючие полторы марки в день, которые получает ефрейтор, и отправляет домой курево, которое ему выдают, чтобы у жены было что выменивать на жратву для детей.

Когда они приблизились, Шульц, в отличие от Добрина, не вылез из окопа. Он только с интересом повернул голову, посмотрел на Райделя и Шефольда.

Райдель остановился и сказал:

– Приказано перевести его на ту сторону. Дело совершенно секретное.

– М-м, – промычал Шульц.

А сам подумал: «Что-то не припомню, чтобы тут, на фронте, доводилось сталкиваться с какими-то секретными делами».

У Шульца тоже был немалый фронтовой опыт: Балканы, Россия.

Подумал ли он при этом о чем-то еще, связанном, например, с Райделем, установить невозможно. Так как он принадлежал к тем немногим, кто не боялся Райделя, то вполне вероятно, что мысли о Райделе облек бы совсем не в те слова, которые хотя и не сорвались с губ ефрейтора Добрина, но зато наверняка засели в его слабо развитом мозгу («грязная свинья», «педик несчастный»).

Рассматривая Шефольда, он подумал: «Заблудился, наверно. Райдель просто набивает себе цену. Ну и на здоровье. Меня это не касается».

«Вот они, эти слова! – мысленно произнес Шефольд. «Совершенно секретно». Так следовало говорить с самого начала, чтобы произвести впечатление на Райделя».

Война голов. Уже у американцев он обратил внимание, что это война голов. Тела были запрятаны в землю. Снаружи торчали только головы.

Как же мне не повезло! Даже тот солдат с бутербродом, которого они встретили сегодня утром, был бы лучше, чем Райдель. А теперь вот этот! Его лицо больше располагает к доверию, чем все те, которые встретились мне за сегодняшний день.

Так нет же, я должен был попасть в лапы этого Райделя!

Шульц не поверил, пробурчал свое «м-м». Ничего, поверит, когда вечером вернется в деревню и начнет разузнавать. Можно потом и не спрашивать, поверил ли он наконец. Пошел он! Плевать мне, что он думает.

Дальше начинался можжевельник, за которым скрылась теперь голова ефрейтора Шульца, его спокойное худое лицо под каской. Они снова были одни.

У Шефольда возникла идея, которая показалась ему блестящей.

– Это действительно совершенно секретное дело, – сказал он. – Как вы сразу не поняли!

Ему казалось, что он еще должен что-то наверстать. Даже теперь, когда уже видел макушки сосен, под которыми стоял в одиннадцать часов утра.

Он не подозревал, что натворил, когда заставил Райделя извиниться.

Он считал, что после этого им еще было о чем разговаривать – ему и Райделю.

Шпионская морда. Как все сразу вылезло наружу: «совершенно секретное дело». Да тут со смеху сдохнешь.

Может, дать ему хорошую оплеуху?

Надо взять себя в руки, отвлечься.

Уже издали он увидел, что окоп его пуст. Никем не занят. Но теперь он и ему не нужен. Уже незачем залезать туда, чтобы все обдумать. Он теперь и так все знает. А может, и нет. Да наплевать, что тут происходит. Когда эта шпионская морда исчезнет, он без промедления вернется в Винтерспельт, доложит, что приказ выполнен.

Они подошли к окопу Райделя.

– А ну, пошел, – сказал Райдель, – проваливай, ты, шпион!

Он сделал резкое движение головой, рывком повернул ее вбок и чуть вверх.

Шефольд не мог этого так оставить. Не мог ни при каких обстоятельствах. Он не мог не отреагировать, остаться безразличным, пусть даже это не имело теперь никакого значения, потому что через минуту он окажется наверху, под соснами. Под соснами, а оттуда – в путь. Нет, этого нельзя было так оставить. Нельзя. Пусть даже ценой еще одной минуты. От этой одной минуты нельзя было отказываться. Ни при каких обстоятельствах.

Он мрачно посмотрел на Райделя.

«Чудовище, – подумал он, – чудовище».

И тут его снова охватила ярость против Динклаге. Это Динклаге навязал ему такое чудовище.

Он еще раздумывает, смываться или нет! Он еще останавливается и смеется! Если он сейчас же не исчезнет, я еще раз дам ему под зад.

День, проведенный с чудовищем. И ради какой цели? Никакой. Ради часа болтовни. Ради письма, в котором ничего нет. Не

может ничего быть. Просто смешно. Это просто смешно.

Жалкое ничтожество.

Чудовище, возможно, было всего лишь жалким неудачником.

Пламя его гнева против Динклаге разгорелось теперь вовсю. И это заставило его вдруг ощутить нечто вроде сочувствия к Райделю.

Что делает жалкого неудачника чудовищем?

Воспитание, которое дают все эти динклаге!

Он попытался успокоить себя. «Я преувеличиваю, – подумал он. – Есть вещи, не зависящие от воспитания.

Пора отделаться от этого человека».

Он сунул руку в задний карман брюк, вытащил бумажник.

Что он еще там делает? Зачем вытащил бумажник?

Райделя охватило вдруг крайнее возбуждение.

Шефольд порылся в бумажнике, нашел десятидолларовую бумажку, весьма потертую купюру, протянул ее Райделю.

– Вот! – сказал он. – За ваши не слишком любезные услуги.

Он посмотрел, как рука автоматически протянулась за банкнотой.

«Мне все равно, будут ли неприятности у Динклаге. Он ведь думает, что Райдель у него в руках. Пусть теперь сам управляется со своим чудовищем. Когда тот покажет ему доллары».

«Я взял деньги».

Шефольд уже повернулся и пошел, на ходу пряча бумажник. Он поправил плащ, брошенный через плечо. Было легко и удобно ступать по короткой траве склона. Она приятно шуршала под ногами. Он шел один. Прекрасный предвечерний час.

Райдель держал в руке десятидолларовую купюру. Посмотрел ли он на цифру, прочитал ли английские слова, рассмотрел ли изображенное на банкноте лицо?

Он бросил бумажку на землю.

Шефольду было, жаль, что он не может обернуться – обернуться и помахать рукой. Тому, другому, солдату, который, выглянув из своего окопа, ничего не сказал, кроме «м-м», он мог бы помахать рукой, в этом Шефольд был уверен. Окажись у него другой провожатый, сегодняшний день мог бы стать очень приятным.

Он шел вверх. Шел несколько медленнее, чем утром, потому что дорога вела в гору. Медленнее, но достаточно легко. Склон был пологим. Шефольд не считал шагов, его не интересовало, каково расстояние до сосен,-

Зато это интересовало Райделя. Тридцать метров. Сорок, пятьдесят шагов.

– и вот он уже под первыми зелеными зонтами, легкие тени в этот светлый предвечерний час.

«Господи, да ведь я боялся, – подумал Шефольд, – я весь день боялся. А теперь я больше не боюсь. Я свободен».

Свободен!

Тело Шефольда было доставлено в Винтерспельт около четырех часов. Двое санитаров несли его на носилках. За носилками шли Райдель, ефрейтор Шульц и два унтер-офицера. Ефрейтор Шульц и оба унтер-офицера держались на некотором расстоянии от Райделя.

Те немногие солдаты, что стояли в этот час у своих домов, с любопытством смотрели на группу с носилками, двигавшуюся по улице. Они не решались приблизиться к ней, потому что знали, что унтер-офицеры грубо одернут и отгонят их, если они попытаются это сделать.

Носилки были поставлены перед крыльцом командного пункта батальона, точнее, их опустили на землю, на немощеную деревенскую дорогу. Один из двух унтер-офицеров поднялся по ступенькам, исчез в доме.

Теперь из близлежащих домов вышли крестьяне – мужчины и женщины, – а также солдаты, они собрались вокруг лежавшего на дороге Шефольда. К ним присоединились и несколько русских пленных. Ефрейтор Шульц и оставшийся на улице унтер-офицер время от времени выкрикивали: «Разойдись! А ну разойдись!» Райдель стоял у самых ступенек.

Кэте не сразу узнала Шефольда.

Лицо его было желто-серым. Костюм весь покрыт пятнами уже запекшейся крови. Правая сторона его рта была разорвана: темная кровь стекала на шею, на рубашку. Глаза были еще полуоткрыты.

Ефрейтор Шульц прикрыл тело Шефольда плащом, но, пока его несли, плащ соскользнул и закрывал теперь только ноги.

Шульц нагнулся над Шефольдом, еще раз натянул на него плащ.

Унтер-офицер, который поднялся в дом, снова вышел на улицу, за ним штабс-фельдфебель Каммерер. Штабс-фельдфебель сказал что-то Райделю. Райдель что-то ответил. Стоящие вокруг не могли расслышать, о чем они говорили, потому что держались на расстоянии. Они видели, как штабс-фельдфебель с удивлением посмотрел на Райделя, потом повернулся, снова вошел в дом.

Вскоре один из писарей открыл дверь и кивком головы позвал Райделя. Райдель сразу же пошел наверх. Дверь за ним затворилась.

Тело Шефольда, прикрытое плащом, еще какое-то время лежало на земле. Плащ был примерно такого же цвета, как пыль на улице Винтерспельта. Затем санитары подняли носилки и унесли, должно быть, в медчасть.

Откуда-то появились двое солдат, одетые по-походному, встали под ружье перед командным пунктом.

Люди разошлись.

Мы не будем подробно описывать первую реакцию Кэте на неожиданное возвращение Шефольда в неожиданном виде.

Можно легко представить себе, что она воскликнула или подумала: «Но этого не может быть!» или: «Это какой-то страшный сон!»

Возможно также, что она не нашла слов и испытывала немой ужас.

Сразу после этого она отреагировала спонтанно.

Надо было потребовать объяснений от Динклаге. Он должен был ответить ей.

Один из часовых сказал:

– Туда нельзя, фройляйн!

– Но мне надо срочно к майору Динклаге!

– Очень сожалею, – ответил солдат. – Но у нас строгий приказ никого не пускать.

Через час, в пять, пришел Хайншток.

Она ушла вместе с ним.

Каммерер сказал Райделю:

– Я слышал, что вы убили этого человека?

– Я должен поговорить с майором, – ответил Райдель.

Он уже не следил за соблюдением формы. Предписываемая инструкцией формулировка должна была звучать так: «Прошу господина штабс-фельдфебеля разрешить мне поговорить с господином майором».

Определить расстояние было совсем нетрудно. Когда он дойдет до сосен наверху, расстояние будет составлять около тридцати метров.

Снимать с предохранителя и взводить курок можно было только в последний момент, чтобы между звуком взводимого курка и выстрелом прошли только доли секунды.

А пока надо подвести спусковой крючок к промежуточному упору.

Красный галстук уже не мог служить ему мишенью. Приходилось довольствоваться точкой на движущейся спине.

Десятидолларовая купюра, затертая, помятая бумажка, лежала у его ног, на земле возле окопа.

«Я взял их, эти чаевые».

Вокруг воображаемой линии между стволом карабина и точкой на спине Шефольда серым пятном, неподвижно и неумолимо, располагалось абстрактное социологическое понятие: класс людей, берущих чаевые.

В тишину прекрасного безветренного октябрьского дня громко ворвался сухой металлический звук рычага, передвинувшего первый патрон из магазина в ствол карабина.

Прежде всего он вытащил бумажник, стал рыться в нем, методично искать, нашел письмо. Один уголок письма был разлохмачен пулей. Он вскрыл конверт. Его гостиничного английского было недостаточно, чтобы понять, о чем говорилось в письме. Кроме того, он торопился. Но главное он понял: майор Динклаге написал письмо американскому офицеру.

Как много крови! Он не представлял себе, что будет столько крови. Он вытер руки о траву, спрятал бумажник и письмо.

Подошел Шульц. Райдель сказал:

– Так надо было. Это дело совершенно секретное. Пойди-ка приведи унтер-офицера!

– Что же это такое? – сказал Шульц. – Да что же это такое? Я не хочу иметь с тобой дела.

Он остановился, переводя взгляд с Шефольда на Райделя, стоявшего на коленях возле трупа.

Райделю пришлось самому отыскивать унтер-офицера. Шульц в это время сторожил Шефольда. Когда Райдель вернулся вместе с унтер-офицером, Шульца послали в деревню за санитарами.

Позднее к ним присоединился еще один унтер-офицер.

Коробчатый магазин улучшенной модели карабина К 98-к, принадлежавшего Райделю, был заряжен не полностью: он содержал лишь двенадцать патронов. О воздействии на живое человеческое тело вонзающихся в него двенадцати пуль со стальной оболочкой мы не знаем ничего, кроме того, что если они вылетают из ствола карабина тщательно прицелившегося, едва заметно поднимающего свое оружие снайпера высшего класса и рассеиваются по всему телу, от головы до живота, то ведут к немедленной смерти.

Так что, как принято говорить в таких случаях, Шефольд не страдал. Может быть, он пережил момент безмерного удивления, почувствовав, что в нем вдруг запылало сразу двенадцать огней, но момент этот был столь краток, что он наверняка не успел ощутить, как удивление превращается в боль.

Да, это все, что мы достоверно знаем о последнем мгновении Шефольда. Не исключено, что в минуту, когда его уже покидало всякое представление о времени, в нем могло происходить еще вот что. Если в том исключительном состоянии, каким является умирание, миг длится столько же, сколько вечность, то можно предположить, что перед его мысленным взором возникали какие-то вещи, картины, слова, не в определенной последовательности, конечно, а молниеносно, подобно вращающемуся шару из осколков света. Представьте себе этот крутящийся перед его мысленным взором клубок из прошлого и будущего не в виде плоского диска, а в виде тела с тремя измерениями, то есть именно шара, стремительно вертящегося на фоне Касательных, ведущих в бесконечность!

Гипотеза, не более того. Поскольку никто еще не рассказывал нам, что с ним происходило, прежде чем он покинул сей мир, мы удовольствуемся тем, что скажем: Шефольд был мертв прежде, чем Райдель опустил свой карабин. И хотя тело его еще было теплым и кровь еще лилась, когда Райдель встал возле него на колени и принялся обыскивать, он в этот момент был уже частью неорганической материи.

ДАННЫЕ О ПОТЕРЯХ

Свободен как птица

В вечерних сумерках одного из ближайших дней Хайншток выпустил на свободу сыча. Сотрясение мозга у птицы наверняка давно уже прошло, и не было никакой причины держать ее у себя.

Он надел перчатки, в которых работают с камнем, обхватил крылья птицы и вынес ее на улицу. Сыч долбил своим кривым клювом кожу перчаток. Хайншток осторожно посадил его на землю, где тот какое-то время растерянно оставался сидеть. Потом он взлетел вверх и вправо, издавая пронзительное «кью-вик», и исчез за косым изломом известняковой стены. «Если он и дальше будет лететь в этом направлении, – подумал Хайншток, – он попадет в Эльхератский буковый лес. Ему придется поискать себе другой лес: в стволах буков редко бывают дупла».

Крик сыча распугал галок вверху на стене. Взмахнув крыльями, они взлетели и громко загалдели в наступившей темноте.

Хайншток вернулся в хижину, разобрал ящики, совиную башню, и вынес их на улицу. Управившись с этим, он осмотрелся в хижине. Теперь она выглядела так же, как прежде: стол, кровать, печка, полка с книгами и образцами окаменелостей.

Что остается за пределами повествования

1

Например, то, что произошло между Динклаге и Райделем.

В кармане Райделя лежало письмо Динклаге Кимброу. Неслыханно повезло Хуберту Райделю! У командира действительно оказалось рыльце в пушку. Вот теперь-то он, Райдель, ему покажет, где раки зимуют.

Нет нужды описывать, что извлек Райдель из этой ситуации. Ее легко себе представить.

Вероятно, он извлек даже чин унтер-офицера. Может быть, они пошли на компромисс: Райдель вручает Динклаге письмо и за это получает чин унтер-офицера и переводится в другую часть.

Чин унтер-офицера помог ему примириться с мыслью, что он больше не увидит Борека.

Возможно, конечно, что встреча Динклаге с Райделем проходила совсем по-другому.

Может быть, Динклаге велел на месте арестовать Райделя, потом пошел в свой кабинет, написал короткий рапорт полковнику Хофману и застрелился из пистолета.

Но об этом непременно узнал бы Хайншток, когда на следующий день пришел в Винтерспельт. Весть о самоубийстве командира батальона распространилась бы в Винтерспельте с быстротой молнии.

Возможно, конечно, что Динклаге приставил пистолет к виску только после ухода из Винтерспельта. Где-то в период переброски 416-й пехотной дивизии в Северную Италию, еще прежде, чем его настиг приказ явиться к полковнику Хофману, он мог во время одной из стоянок отойти в сторону и покончить с собой. В этом случае Хайншток ничего бы не узнал.

Предположения. Мы не решаемся остановиться ни на одном из них.

Выберите, какое покажется вам наиболее достоверным, учитывая все загадки и противоречия, присущие уже слегка потускневшему от времени образу этого сложного человека.

2

Мы не станем описывать и то, какое воздействие оказало на Хайнштока известие о гибели Шефольда.

Вообще всю эту сцену между Кэте и Хайнштоком в пять часов вечера!

Стереотипный разговор онемевших людей. «Но этого не может быть», «Это просто страшный сон».

Их полная растерянность, неспособность понять причины.

Короткий спор. Пусть подождет, пока ее пропустят к Динклаге. Совершенно необходимо выяснить причины. Ее отказ. Она хочет уйти. С нее хватит. Она не желает терять время.

Первые тени, еще робкие, расплывчатые, тени наступающей ночи вины.

То, что теперь он больше не мог не отозваться на ее просьбы и должен был показать тайную тропу, которой пользовался Шефольд, совершенно очевидно. Он и не пытается возражать. Но даже если бы он пытался – от передачи этого диалога мы себя избавим.

3

Допрос, который Кимброу и Уилер устроили Кэте, был формальностью. Кэте не могла ничего объяснить, она могла только сообщить, что Шефольд убит.

После этого они сидели вместе и говорили о возможных причинах. Майор Уилер не упрекал ни Кэте, ни своего друга Кимброу. Он говорил о несчастном случае.

Путешествие на запад: последний этап

Хайншток приготовил ей и себе поесть. Они выпили кофе. Они убивали время – молчали или снова и снова гадали о причинах, побудивших Райделя убить Шефольда. (Райделя, ни имени, ни фамилии которого они не знали.)

Хайншток вернулся к своей теории о том, что у Динклаге нет опоры в массах, снова говорил о тех, кто всегда начеку, едва заподозрит что-то неладное, направленное против порядка, против фюрера и рейха.

– Вот на такого и налетел, наверно, Шефольд, – сказал он. – Другого объяснения нет. – Затем подумал и добавил: – Но упрекать Динклаге не в чем. Он не мог рассчитывать, что Шефольд налетит именно на такого идеального фашиста.

Снова Ханильвег, во второй раз. Неожиданные смерти.

Кэте подумала: «Значит, сегодня днем я не в последний раз была в хижине Венцеля».

Лампа освещала стол, у которого сидел Венцель Хайншток и курил свою трубку. Все остальное было в тени. Сыч, прятавшийся, вероятно, в полом пространстве верхнего ящика, оставался невидимым.

В восемь часов они двинулись в путь. Хайншток все время думал о том, как они справятся с темнотой. Ночь предстояла очень темная, хоть глаз выколи, от луны оставалась крошечная четвертушка. Но о том, чтобы брать с собой карманный фонарик, не могло быть и речи.

Кэте была одета точно так же, как тогда, когда пришла со своего последнего урока английского языка: коричневый шерстяной костюм, тонкие серые шерстяные чулки, прочные туфли. Когда она хотела надеть светлый плащ, Хайншток сказал:

– Лучше не надо!

Летнее платьице, купленное в Прюме, она, как и все остальное, оставила у Теленов.

В руках у нее, кроме плаща, ничего не было. В одном из карманов лежал кусок мыла, зубная щетка, паста, расческа. Самым ценным ее сокровищем был футляр с запасными очками. Их ей никак нельзя было терять.

Они нырнули в сосновый лес в том самом месте, где Шефольд обычно выходил из него. Сначала их окружала сплошная мгла, и все же они ориентировались лучше, чем ожидал Хайншток. Пространство между черными вертикалями сосновых стволов было словно заполнено серым прозрачным веществом. Так как весь октябрь не было дождей, земля, покрытая иглами, сухо шуршала под ногами. Идти по ней было приятно, хотя двигались они медленно, черепашьим шагом. «Нам понадобится час до Хеммереса», – подумал Хайншток.

Время от времени Кэте ощупывала одну из черных вертикалей, чтобы убедиться, что это дерево. Она чувствовала кору, шершавую, неровную. На ладони у нее оставалась смола.

Один раз она остановилась, подождала, пока и Хайншток остановится, прошла три шага, чтобы оказаться рядом с ним.

– Ты думаешь, он приказал его убить? – спросила она тихо, почти шепотом.

– Исключено, – сразу же ответил Хайншток, не понижая голоса. – Это ты выбрось из головы.

Он сказал это так, что Кэте решила раз и навсегда отбросить эту самую черную из своих мыслей.

«Без Венцеля я бы пропала», – подумала она.

Внизу, где кончаются ели, над ручьем есть луг, заросший арникой. Когда-то там было ущелье, а в нем – заросли ольхи, еще до того, как насадили сосну, этот скучный молодняк. Поэтому всюду, где земля не засыпана иглами, растут лесные фиалки и купена, мох и аронник.

Он обернулся к ней и спросил:

– Чувствуешь, как пахнет?

– Да, – сказала Кэте. – Как странно, этот цветочный запах здесь, в лесу.

– Это лунники, внизу у ручья, – сказал Хайншток, – Они цветут до поздней осени. И сильней всего пахнут ночью.

Он старался теперь идти так, чтобы срывать попадавшуюся тут и там дикую герань, звездчатку, дрему, волчник, медвежий лук, норичник, валерьяну, аконит, цирцею, молочай, не забывал и дикие орхидеи, ятрышник, любку; выйдя из лесу, он побрел по известняку, собирая дубровник, яснотку, герань, солнцецвет, камнеломку, бедренец, живучку, пока не собрал прощальный букет, который она еще долго будет вспоминать.

«Йозеф Динклаге сейчас укладывает вещи, – подумала она. – Возможно, уже завтра он будет на пути к Везуве. Туда, где летают бумажные змеи».

Сев на пни, они стали смотреть на хутор Хеммерес, белевший на фоне темной стены гор на противоположном берегу Ура. Света не было видно, но наверняка не из-за светомаскировки, а потому, что хозяева Хеммереса уже спали.

– Там еще лежат вещи Шефольда, – сказала Кэте.

Хайншток пожал плечами.

– Знаешь, что они с тобой сделают, когда ты окажешься там, – сказал Хайншток, и слова его прозвучали не как вопрос, а как утверждение, – Они отправят тебя в лагерь для интернированных. А после войны бельгийцы вышлют тебя обратно в Германию. Вот и все, что из этого выйдет.

– Ах, оставь! – сказала Кэте.

Наверно, он был прав. Но не стоило отравлять ей последние полчаса.

– Как-нибудь уж я устрою, чтобы остаться там, можешь быть уверен, – сказала она. – А если мне действительно придется вернуться, то лишь для того, чтобы сразу снова уйти.

– Ты знаешь, где меня искать, – сказал Хайншток.

Словно извиняясь за то, что уходит, она показала в направлении, в котором собиралась двигаться дальше, и сказала:

– Кто-то ведь должен сказать им, что произошло.

– Обойди хутор слева! – сказал он. – В этой темноте мостик отсюда не виден, но, когда подойдешь к хутору, сразу его обнаружишь. Быстро переходи мостик, и, если от твоих шагов кто-нибудь проснется, немедленно в лес!

У него возникла было мысль довериться хозяевам Хеммереса. Крестьянин наверняка знал, как пройти к американским постам. Но, когда Кэте рассказала ему, что завтра утром, как она узнала из письма Динклаге, Хеммерес будет занят, он отказался от этого намерения. Нельзя было положиться на то, что крестьянин, когда хутор перестанет быть на ничейной земле, не станет болтать о своих ночных гостях. И тогда он, Венцель Хайншток, попался. Это была одна из причин, почему они так поздно двинулись в путь. Хайншток хотел быть уверен, что люди в Хеммересе будут спать, когда Кэте пройдет по их двору.

– Когда поднимешься, кричи что-нибудь по-английски. А еще лучше до того, как окажешься наверху.

– Ты думаешь, они будут стрелять?

– Вряд ли, если услышат женский голос.

«Как все было бы просто, если бы они поручили это мне. Вместо меня пришлось идти Шефольду. Через линию фронта».

Кэте поцеловала его в щеку.

– Если мне действительно придется вернуться, я навещу тебя, – сказала она.

– Счастливого пути! – сказал Хайншток.

Он смотрел ей вслед; вот она вышла из черноты леса на старые вырубки, лишенные всякой окраски, перешла луг и приблизилась к хутору. Он с удовлетворением отметил, что шла она бесшумно. Она двигалась по равнине словно дух. Когда он услышал, как загрохотали мостки, она уже была летящей тенью.

Он спокойно сидел, наблюдая за тем, как хозяин Хеммереса вышел из дому, какое-то время глядел на мостик, потом снова вернулся в дом.

Хайншток подождал, не донесутся ли крики или выстрелы, но ничего не услышал. Вероятно, она наткнулась на передовой пост американцев на полпути, – так сказать, не успев и оглянуться.

Он встал и пошел обратно. В первый момент его ослепила темнота леса. «Сычом надо быть», – подумал он.

Этапы превращения художественного вымысла в документ

1

Но что же произошло с 4-м батальоном 3-го полка 416-й пехотной дивизии?

В то время как Кэте шла в Хеммерес через линию американской обороны, он готовился к выступлению.

Весьма загадочно, что 416-я пехотная дивизия, которая только 5 октября была передана в распоряжение главнокомандующего войск на Западе для использования на спокойном участке фронта, не числится в списках группы армий «Б». А ведь тогда был только один спокойный участок фронта: между Моншау и Эхтернахом.

Должно быть, она состояла из призраков, эта 416-я.

Дадим ей и 4-му батальону ее 3-го полка возможность еще какое-то время сражаться с партизанами в Северной Италии. Все равно дело плохо. Если воспользоваться выражением Райделя, война – уже и не война вовсе, а анекдот какой-то. Правда, не для партизан Северной Италии и не для тех, кто пытается их одолеть.

«Когда в ночь с 20 на 21 апреля – в эту ночь Гитлер говорил со мной о заговоре, якобы раскрытом в 4-й армии, – я собирался покинуть зал совещаний в бункере, где в этот момент оставался только Гитлер, в дверь просунул голову посланник Хевель из министерства иностранных дел и спросил: «Мой фюрер, у вас есть для меня еще поручения?» Гитлер ответил отрицательно, и

Хевель сказал: «Мой фюрер, без пяти секунд двенадцать. Если вы еще хотите чего-то добиться с помощью политики, то сейчас для этого последний шанс».

Выходя из комнаты медленно, устало, еле волоча ноги, Гитлер ответил тихим, слегка изменившимся голосом: «Политика? Я больше не занимаюсь политикой. Она вызывает у меня отвращение. Когда меня не станет, вам еще придется много заниматься политикой» (ВД, раздел «Документы», Франкфурт, 1961).

Посланник Хевель из министерства иностранных дел обманул своего фюрера относительно времени. 21.4.1945 года не оставалось и пяти секунд до двенадцати. А в ночь с 12 на 13.10.1944 года, когда 4-й батальон 3-го полка 416-й пехотной дивизии уходил из Винтерспельта, все шансы уже окончательно были упущены.

2

А 3-я рота 4-го батальона 3-го полка (полк № 424) 106-й пехотной дивизии?

Остатки 106-й дивизии – два ее полка были захвачены на Шнее-Эйфеле в плен (как предсказывали капитан Кимброу и майор Динклаге) – попали в конце декабря в goose-egg' в районе Сен-Вита. Это подтверждается соответствующими военными документами.

При сопоставлении фактов, связанных с майором Динклаге и капитаном Кимброу, снова и снова обращает на себя внимание то обстоятельство, что номер дивизии последнего можно считать подлинным, в то время как номер дивизии Динклаге предположителен.

(Дивизии, состоящие из призраков, в высшей степени пригодны для игр на ящике с песком. Для повествований.)

Впрочем, в списках личного состава 424-го полка капитан Кимброу не значится. Поэтому мы не знаем, удалось ли ему в goose-egg [92]92
  Окружение (буке.: гусиное яйцо) (англ.).


[Закрыть]в районе Сен-Вита узнать что-либо о своей физической выносливости и моральной стойкости.

Но почему, черт побери, остатки 106-й американской пехотной дивизии, а с ними Джон Кимброу, должны скрыться от нас в дыму Арденнской битвы?

«Самое большое препятствие для союзников, с тех пор как наступил перелом, было создано ими самими: неумное и близорукое требование безоговорочной капитуляции. Оно помогало прежде всего Гитлеру, ибо укрепляло его позиции в немецком народе, а также позиции сторонников войны в Японии. Если бы руководители союзников обладали достаточным умом и дали какие-то гарантии относительно условий заключения мира, Гитлер еще до 1945 года потерял бы власть над немецким народом. Уже за три года до этого эмиссары широкого антинацистского движения в Германии сообщили руководителям союзников свои планы свержения Гитлера, а также имена многих ведущих военных, которые были готовы принять участие в мятеже, если бы только получили от союзников гарантии относительно условий заключения мира. Но ни тогда, ни позднее никаких гарантий, даже намеков на таковые им не было дано, так что заговорщикам, естественно, трудно было найти поддержку для подобного прыжка в неизвестность». (Лиддел Гарт. История второй мировой войны. Цит. по немецкому изданию. Дюссельдорф, 1972.)

3

«Может быть, это должно служить оправданием для генералов?»-думал Шефольд, слушая теории Динклаге,

который, впрочем, был единственным, кто проявил готовность реализовать определенные военно-научные теории и принципы в конкретном действии на уровне командира подразделения.

Прусское дворянство, или Досье трех генерал – фельдмаршалов (с примечаниями)

«После того как фон Рундштедт был снова возвращен из отставки, чтобы принять верховное командование немецкими армиями на Западе, Гитлер сообщил ему, что в рейхе формируются новые дивизии, которые в ноябре будут готовы к боевым действиям. Действительно, уже к 19 октября фон Рундштедт получил несколько новых дивизий и другие подкрепления. Однако за минувшие шесть недель наличный состав, по его словам, сократился на 80 тысяч человек; он считал, что, включая войска укрепленных районов, его армии-27 полностью укомплектованных пехотных и 6,5 танковых дивизий-составляют

примерно половину численного состава противника.

Но Гитлер и его штаб уже давно планировали контрнаступление, и 22 октября Гитлер вызвал в свою ставку в Восточной Пруссии начальников штабов фон Рундштедта (генерала Вестфаля) и Моделя (генерала Кребса). Там им было сообщено, что комплектование новых дивизий будет завершено в ноябре, но что они предназначены не для обороны, так как пассивная оборона не может предотвратить дальнейшую потерю важнейших районов рейха. Предотвратить ее можно только с помощью наступления. Поэтому Гитлер решил, что «ввиду малочисленности войск противника в этом районе» следует начать наступление в Эйфеле. Целью было уничтожение сил противника севернее линии Антверпен – Брюссель-Люксембург и, таким образом, обеспечение решающего перелома на западном театре военных действий. Захват немецкой армией Антверпена расколол бы вражеский фронт и разъединил бы англичан и американцев. 5-я и 6-я армии должны были осуществить главный удар; 7-я армия должна была прикрывать южный фланг. Все три армии были подчинены группе армий «Б».