Текст книги "Граница. Таежный роман. Солдаты"

Автор книги: Алексей Зернов

Соавторы: Майя Шаповалова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Майя Шаповалова
Алексей Зернов
Граница
Таежный роман
Солдаты

ГЛАВА 1

Молодая любопытная рысь высунула морду из-за толстого ствола разлапистой ели и внимательно, почти не двигаясь, лишь изредка подрагивая жесткими, как леска, усами, следила за странным существом, передвигавшимся на задних лапах.

Сначала рысь решила, что через ельник пробирается медведь. Но нет, это был не медведь – медведей она встречала часто. Медведь не мог так долго передвигаться на задних лапах.

Рысь не знала, что существо это – человек. Потому что человека она видела первый раз в своей жизни.

Человеком этим был сержант Советской Армии Братеев.

Он пробирался через частый ельник, раздвигая зеленые колючие лапы, которые не могли сильно помешать его продвижению вперед, но раздражали изрядно. Иногда Братеев останавливался и вертел головой, стараясь отогнать мысль, что все-таки сбился с пути, хотя шел он вроде бы точно по отметинам.

Фанза возникла перед ним так неожиданно, что Братеев, не склонный к романтическому восприятию мира, вдруг вспомнил детское: «Избушка, избушка, встань ко мне передом…»

Некоторое время, напрягая зрение и слух, он разглядывал домик издалека, пока не убедился, что в фанзе никого нет. Братеев вышел из укрытия, подошел поближе и осторожно толкнул щелястую, покрытую темными сырыми пятнами дверь. Тихо скрипнув, она открылась на удивление легко, и сержант шагнул внутрь.

Свет с трудом проникал сквозь маленькое оконце, и Братееву пришлось на несколько секунд задержаться на пороге, чтобы глаза привыкли к полумраку. Он втянул носом воздух и ощутил странный запах. Воняло не то плесенью, не то просто сыростью.

Братеев огляделся. В углу громоздились какие-то коробки и деревянные ящики с намалеванными иероглифами, поверх ящиков валялась старая рыболовная сеть. Со стены на все это хозяйство взирал бумажный портрет председателя Мао.

Братеев снял рыболовную сеть и заглянул в верхний ящик. Пусто. Он отбросил ящик в сторону и в следующем обнаружил проржавевшие железяки, хранившиеся, очевидно, не один десяток лет.

Поправив автомат, чтобы не мешался, сержант начал один за другим снимать ящики, составляя их рядом в той же последовательности. В ящиках хранилось барахло: какие-то тряпки, рыболовные снасти, бережно завернутая в промасленную бумагу чугунная сковорода, алюминиевые миски, старое коричневое одеяло явно солдатского образца, рваная, засаленная куртка, произведенная, как следовало из надписи на этикетке, фабрикой «Великая стена».

Последний ящик, крашенный синей масляной краской, был заколочен. Братеев попытался приоткрыть крышку, но она не поддавалась. Беззлобно матюгнувшись, сержант пнул ящик ногой. Потом немного подумал и вновь принялся снимать один за другим ящики, пока не добрался до нижнего, в котором хранились железки. Там, среди изъеденных ржавчиной гаек и болтов, он нашел обломок напильника.

Братеев просунул обломок в щель между ящиком и крышкой и надавил; вылезающие из своих нор гвозди тошнотворно заскрипели. Отбросив напильник, сержант отодрал крышку и заглянул внутрь.

В ящике плотно, будто сельдь в консервной банке, лежали серебристые рыбины, обернутые полиэтиленовой пленкой.

Братеев достал одну рыбину, развернул пленку и понюхал: рыба была свежей, только немного припахивала тиной. Сержант осторожно, чтобы не выскользнула из рук, перевернул ее и увидел, что распоротое брюхо аккуратно зашито суровой нитью.

Это Братееву крайне не понравилось. Кто-то недавно, может, всего пару часов назад – рыба-то совсем свежая! – приходил сюда, чтобы спрятать здесь свой улов. От кого? Да и что за способ такой – в пленке рыба протухнет куда как быстрее. А ведь ее не просто спрятали – ящик заколотили, завалили сверху барахлом…

Братеев достал нож, вспорол нити, и на руку ему вывалился прозрачный пакетик, наполненный белым сыпучим веществом. Братеев взрезал пакетик и поднес лезвие ножа к лицу: порошок почти не имел запаха, к тому же в фанзе теперь пахло рыбой. Сержант сунул палец в порошок, лизнул и, скривившись, сплюнул.

Братеев никогда в жизни не сталкивался с наркотиками. Но инструктаж, как всякий пограничник, проходил, и потому долго ломать голову над тем, что за начинка спрятана в рыбьем брюхе, ему не пришлось. Другой вопрос: кому принадлежит все это хозяйство? Вот уж правда «избушка, избушка, встань ко мне передом»! Наркотики – в рыбе, сама рыба – в ящике, а ящик – в фанзе. То, что ящик принесли сюда китайцы, сомнений не вызывало. А вот кто должен его забрать? Надо все же заставить капитана во всем этом разобраться.

Вспомнив про Голощекина, Братеев заторопился. Он завернул рыбину в целлофан и сунул ее в ящик. Приладил крышку так, чтобы гвозди оказались на прежнем месте, и несколько раз ударил по ней кулаком. Затем поставил ящики с барахлом и бросил сверху рыболовную сеть, а просыпавшийся на пол порошок растер подошвой сапога. Если китайцы вернутся, чтобы проверить свое добро, они не должны ничего заподозрить.

Снаружи донесся клекот вспугнутой птицы. Братеев приоткрыл дверь и выглянул – вдалеке, по холму, заросшему низким жестким кустарником, спускались трое. Сержант услышал быструю мяукающую речь – китайцы возвращались. Прикрыв дверь, он огляделся напоследок и вылез в окно. Бесшумно преодолев сотню метров, оказался в спасительном ельнике и уже оттуда увидел, как китайцы заходят в фанзу. Он подождал немного. Нет – ни возни, ни громких, возбужденных голосов. Значит, ничего не заметили, значит, он, Братеев, все сделал как надо.

Его многое настораживало. И явная суета вокруг фанзы, и столь же явное нежелание капитана обращать на это внимание. Ну у капитана, ясное дело, других забот хватает. Времени разбираться с подозрительностью сержанта Братеева у него нет. И всю обратную дорогу от леса до территории части Братеев размышлял, стоит ли доложить капитану о том, что происходит в фанзе, или, может, подождать, понаблюдать еще какое-то время.

Голощекина он увидел возле КПП – тот быстро шагал в сторону леса. Братеев подскочил к нему, молодцевато щелкнул каблуками, козырнул:

– Товарищ капитан! Сержант Братеев по вашему приказанию прибыл!

Остановившись, Голощекин кивнул и зашагал дальше.

– Пойдем пройдемся, – бросил он на ходу.

Они вышли к прилеску и сбавили темп. Голощекин пошел не спеша, будто и впрямь решил прогуляться в компании сержанта. Но Братеев знал, что капитан на пустые прогулки время тратить не будет.

– Догадываешься, зачем я тебя позвал, Братеев? – наконец спросил Голощекин.

– Догадываюсь, товарищ капитан.

– Что происходит, сержант?

Интересный вопрос. Что происходит? Где происходит, с кем? Понимай как хочешь. Дело не в вопросе, главное – интонация, требовательная, подавляющая волю к сопротивлению, обозначающая превосходство того, кто спросил. Мол, я в курсе, что происходит нечто, а ты обязан мне объяснить, что именно.

Правда, в данном случае Братеев отлично знал, о чем пойдет речь. И также знал, что капитан не нуждается ни в каких объяснениях. Все и так ясно.

Братеев сглотнул.

– Да происходит что-то, – ответил он и замялся. – Что-то не так.

Голощекин резко обернулся:

– Что не так? Китайцы беспокоят? – Он пристально посмотрел на сержанта.

– Нет, с китайской стороны все тихо, – соврал Братеев.

– С китайской стороны… – усмехнулся Голощекин. – Вы, сержант, еще параграфами устава разговаривать начните. Мол, во вверенном мне подразделении… за время несения службы… Ну так что происходит?

– В команде нелады, товарищ капитан. «Деды» с тоски совсем озверели. А Васютин… сами знаете, стрелялся. Такое дело.

Голощекин сузил глаза:

– С тоски, говорите? Они что, сюда развлекаться приехали? Они несут службу на государственной границе! Охраняют рубежи нашей родины! С тоски… Вы хоть отдаете себе отчет в том, что произошло?

– Я думал…

– Он думал! Процесс, который происходит в вашей черепной коробке, сержант, называется иначе. Не знаю, как именно, но слово «думать» здесь неуместно. Дедовщину развели!

– Не без этого, товарищ капитан, – уныло согласился Братеев. – Только Васютин этот – он и впрямь боец никудышный.

– Плевать мне на Васютина! – рявкнул Голощекин. – Васютин там или кто другой – мне без разницы. А то, что он боец никудышный, так вы, сержант, может, слыхали поговорку: «Каков поп, таков и приход»? Нет, не слыхали?

– Слыхал, – вздохнул Братеев. – А что ж теперь делать?

– Что делать?! Сухари сушить! Солдата мог потерять! Ух, врезал бы я тебе! Ты мне веришь, воин? А может, ты дисциплинарным батальоном интересуешься? Так я легко удовлетворю твое любопытство, Братеев. Застегнуть пуговицу воротничка! Стоять смирно!

Вероятно, в какой-то момент Братееву действительно показалось, что они с капитаном беседуют по душам. И потому такого поворота событий сержант явно не ожидал. Он вытянулся по стойке «смирно» и часто-часто заморгал белесыми ресницами.

Голощекин усмехнулся.

Рядовой Васютин, сопляк и рохля, не выдержав бесконечных, причем далеко не безобидных подковырок «дедов», дошел до ручки. Стрелял он фигово и, естественно, промахнулся. На Васютина капитану действительно было наплевать – тут он не соврал. Но подобное ЧП, во-первых, бросало тень на безупречную репутацию Голощекина, во-вторых, могло повлечь за собой служебное расследование, что означало комиссии, проверки и прочую головную боль. А меньше всего капитан был заинтересован сейчас в том, чтобы в гарнизон нагрянули надутые чины и начали совать нос не в свое дело.

Но истинная причина его раздражения крылась не в поступке дурака Васютина. Голощекина раздражал Братеев. Похоже, он недооценивал сержанта. Глядя в его простецкое, крутолобое лицо, капитан пытался понять, знает стервец что-нибудь про фанзу, и если знает, то почему молчит. Наверняка что-то знает или хотя бы подозревает: дважды Братеев пытался завести на эту тему разговор, и дважды Голощекин уходил от ответа.

Капитан неожиданно улыбнулся – широко, добродушно.

– Вольно! – сказал он и по-приятельски хлопнул Братеева по плечу: – Ничего, казак, держись! Атаманом будешь. С ребятами я сам поговорю. Проведу, так сказать, воспитательную акцию. Но чтобы впредь о подобных делах я узнавал первым! Понял меня, сержант? Что бы ни случилось, понял?

Братеев кивнул. Сейчас было самое время рассказать капитану про фанзу, про нафаршированную белым порошком рыбу… Но Голощекин уже развернулся, бросив на ходу:

– Свободны, сержант. Возвращайтесь в часть.

– Есть, возвращаться в часть! – козырнул Братеев.

Голощекин проводил его взглядом. Сержант шел осторожно, ступая почти неслышно – ни одна ветка ни хрустнула под его сапогами. Молодец сержант! В тайге только так и можно ходить не выдавая своего присутствия, даря вероятному противнику, будь то зверь или человек, иллюзорную возможность почувствовать себя в безопасности.

Голощекин шел к фанзе. Точнее, собирался идти. Теперь – нет, теперь – нельзя. Хотя он должен был проверить, на месте ли товар, чтобы потом, желательно сегодня же к вечеру, дать отмашку своему человеку в Сторожевом. Но капитан не хотел рисковать. Он только сейчас понял, что именно насторожило его в разговоре с Братеевым, насторожило с самого начала. Не сам разговор, нет. Рука. Сержант козырнул, и Голощекин заметил, что ребро его ладони ободрано и вымазано какой-то рыжей дрянью – не то кирпичной пылью, не то ржавчиной.

Нет, Голощекин не будет рисковать. Особенно теперь, когда осталось совсем немного. Как там было в анекдоте про избушку лесника? Степочкин рассказывал, все ржали… Нашли в лесу партизанский дневник, а там написано: «Понедельник. Сегодня мы заняли избушку лесника. Пришли немцы и выгнали нас. Был бой. Вторник. Мы выгнали немцев из избушки лесника. Среда. Пришли немцы и выгнали нас. Четверг. Мы заняли избушку лесника. Пришли немцы. Был бой. Пятница. Пришел лесник и всех выгнал». Вот он, Голощекин, как тот лесник. И последнее слово должно остаться за ним.

Рядовой Суютдинов играл с волчонком. Дымчато-серый, пушистый, похожий, скорее, на лайку, чем на детеныша злобного и опасного зверя, волчонок и вел себя как собака: поскули вал, вертел хвостом, преданно заглядывая в глаза человеку. Такой же человек недавно убил его мать, но волчонок не знал об этом. Как не знал и того, что люди не способны научить его премудростям сложной, но вольной жизни.

Рыжеев читал письмо. Содержания письма можно было и не знать – каждая прочитанная солдатом строчка отражалась у него на лице: то брови удивленно ползли вверх, то губы растягивались в улыбке, то Рыжеев вдруг мрачнел, но тут же вновь, вскинув брови, улыбался.

Жигулин чистил автомат. Он, как и Рыжеев, получил письмо, но, в отличие от сослуживца, порадоваться не мог. Мать писала, что отец совсем плох, почти не встает, боли страшные… Ждет не дождется, когда сын домой приедет, повидать хочет напоследок.

Степочкин, растянувшись на траве и прикрыв глаза, напевал себе что-то под нос. Он очень надеялся задремать. Во-первых, Степочкин просто любил поспать, а во-вторых, время, затраченное на сон, пусть незаметно и не очень существенно, но все же приближало заветный дембель. Однако дремота, как назло, не приходила, свободное время пропадало зря, и Степочкин, открыв глаза, лениво наблюдал за волчонком.

– Эй, Суютдинов, – позвал Степочкин. – Ты чего к животному привязался?

– Ты спать собрался, Степочкин? – ответил вопросом на вопрос Суютдинов. – Вот и спи. – Он потрепал волчонка за длинные уши, звереныш извернулся и щелкнул зубами, приглашая к игре. – Если в нем не воспитывать злость, из него вырастет хомяк, а не волк. А ведь ему потом придется самому себе в тайге пропитание добывать.

– А чего ему в тайге делать? – спросил Рыжеев, оторвавшись от чтения письма. – Ты, Суютдинов, его с собой в Ташкент забери. Вместо овчарки. Вон вы как сроднились. А чего? Приедете такие все из себя красивые – бравый пограничник Суютдинов и его верный пес. Будешь своей девчонке рассказывать, сколько вы с ним нарушителей задержали. Есть у тебя девчонка?

– Не твое дело, – огрызнулся Суютдинов. – Он поискал взглядом в траве, нашел подходящую палку, помахал ею у волчонка перед носом и закинул далеко в лес: – Ищи!

Волчонок завилял хвостом, посмотрел, куда упала палка, отвернулся и зевнул.

– А ну беги! – прикрикнул Суютдинов.

Волчонок, разморенный жарой, развалился рядом с ним и, положив морду на лапы, изредка стриг воздух ушами.

– Ну ты лентяй! – захохотал Суютдинов.

Степочкин приподнялся на локте.

– А чего ты такой радостный, Рыжеев? Чего-нибудь хорошее пишут?

– А что, заметно?

– Еще как.

– От кого письмо-то?

– От мамы. Пишет, что братан старший жениться собрался. Мечтаю, пишет, и на твоей свадьбе погулять.

– А ты что, жениться собираешься?

– Не-е-е. – Рыжеев потянулся. – Я еще годика три погуляю… Потом дом поставлю, рядом с отцовским. На шофера устроюсь… Заработаю на мотоцикл. Лучше бы, конечно, на «Яву», но можно и «Панонию» взять… С другой стороны, на «Яве» с «Панонией» только девчонок по асфальту возить. А как только песок попадется – все, глуши мотор. Может, лучше взять, как у всех ребят, «Урал»?.. Ладно, там видно будет…

– А мне вот жениться надо, – подал голос Суютдинов. – Отец пишет, красивая у меня будет жена.

– Не понял. – Рыжеев сложил письмо и засунул его в карман гимнастерки. – Что значит «отец пишет»? Ты-то сам что, не видел ее?

– Может, видел. А может, нет… Я отцу доверяю.

– Чудно у вас, – сделал вывод Рыжеев.

– Слушай, ты! – обиделся Суютдинов. – Я же ваши порядки не обсуждаю.

– Да ладно тебе, – примирительно сказал Рыжеев. – Чего ты завелся? Прям потомок Чингисхана. Я просто так сказал. Мне вообще, если хочешь знать, узбечки нравятся. Симпатичные… В халатиках. Хохочут все время… У нас в классе узбечка училась, Ойгуль, Гуля. С косичками. У нее этих косичек штук, наверное, двадцать было.

– А у нас в школе училась негритянка, – неожиданно оживился Степочкин.

– Врешь! – с завистью выдохнул Рыжеев.

– Правда, правда. Наполовину. Мамка – русская, а папка был негр. Князь какой-то африканский. Они из Москвы приехали. Ну в смысле без папки, конечно. Он на фестивале молодежи и студентов был, а потом обратно к себе в Африку уехал. А девчонка уже без него родилась. Над ними там, в Москве, смеялись очень, дразнили. Мол, черный ребенок и все такое…

– Прямо как в «Цирке», – буркнул Жигулин.

– Почему – как в цирке? – удивился Рыжеев.

– Как в фильме «Цирк», – пояснил Степочкин. – Точно-точно. А Амина эта – ее так звали – красивая, между прочим, была. И совсем не черная, просто смуглая. И тоже косички заплетала. У нее такие волосы были, как проволока, и косички эти вверх торчали, как рожки.

– А у нас девчонки тюбетейки надевают, – мечтательно произнес Суютдинов. – Красиво. Вот женюсь, и у меня дочки будут. У меня много детей будет, человек восемь. У нас в Узбекистане большие семьи.

– А мне Катька пишет каждый день, – разоткровенничался Степочкин. – Ждет меня. Мы до армии с ней ходили. Я думал, так… Все ходят, ну и мы… А сейчас решил: приду из армии – женюсь.

– Коляныч, а ты? – Рыжеев толкнул Жигулина в бок. – Чего отмалчиваешься? Ты сейчас свой автомат до дыр протрешь. Девчонка у тебя есть?

– Отстань, – веско сказал Жигулин.

– Ох, и ни хрена ж себе! – возмутился Рыжеев. – Тоже мне фу-ты ну-ты. Подумаешь! Мы про себя рассказываем, а этот…

– Да оставь ты его в покое. Он утром письмо получил из дома. У него отец при смерти, – объяснил Степочкин.

– А-а, – протянул Рыжеев. – Ну извини, я ж не знал.

К ним подошел рядовой Умаров. Увидев его, волчонок вскочил и с рычанием бросился ему под ноги.

– Брысь! – процедил Умаров. – Капитан вызывает. Пошли. Степочкин, вставай давай.

Волчонок, урча и повизгивая, пытался поймать носок умаровского сапога.

– Да отвяжись ты! – прикрикнул на него Умаров и дернул ногой. – Злой как черт.

– Не злой он, играет, – сказал Суютдинов, за шкирку оттаскивая волчонка.

– Я не про щенка, я про капитана, – мрачно пояснил Умаров.

Степочкин кряхтя поднялся, отряхнул штаны. Рыжеев тоже встал, потягиваясь и зевая.

– Тебе отдельное приглашение нужно? – спросил Умаров Жигулина.

– Дай автомат собрать.

Умаров достал папиросу, закурил.

– А чего капитану надо? – спросил Степочкин. – О, вот он сам сюда идет.

Умаров бросил папиросу на землю, раздавил сапогом. Рыжеев нахлобучил пилотку, Жигулин отложил собранный автомат.

– Почему автомат чистишь не в оружейке? – спросил Голощекин.

Солдаты вытянулись по стойке «смирно», и только волчонок, сперва вскочив, припал на брюхо, настороженно поводя носом и слегка скалясь.

– Виноват, товарищ капитан! – буркнул Жигулин.

Голощекин поддел сапогом волчонка под брюхо и отбросил в сторону. Волчонок зарычал, поднялся, но остался на месте. Чутье подсказывало ему, что с этим человеком не стоит затевать никаких игр.

Суютдинов покосился на волчонка и сделал едва заметный подзывающий жест. Зверь тут же подбежал и забился ему под ноги.

– Прямо кружок юннатов, а не взвод, – насмешливо произнес Голощекин. – Ну что, соколики, отдыхаем? За жизнь беседуем? Девушек вспоминаем? Мечтаем, так сказать, о мирных буднях?

Он медленно шел вдоль вытянувшихся в струну солдат, пристально всматриваясь в лица. Разговор их Голощекин слушал, стоя у приоткрытого окна казармы. Слушал и ждал, пока неспешная, ленивая беседа, составляющая одну из главных радостей солдатской жизни, наберет ход, нальется соком, как спелая ягода. Вот тогда самое время ее давить.

– Где пилотка, Степочкин?

Степочкин завертел головой, пытаясь взглядом отыскать пилотку. Нашел, рванулся было поднять.

– Отставить!

Голощекин остановился возле Рыжеева:

– Сколько осталось до конца службы?

– Год и два месяца, товарищ капитан!

Голощекин резко повернулся к Суютдинову:

– А тебе?

– Так вместе же с ним призывались, – буркнул тот. – Столько же, товарищ капитан.

Голощекин подошел к Степочкину:

– Ты родом откуда?

– Из местных я. Отсюда, товарищ капитан.

– Повезло тебе, значит, – вдруг оживился Голощекин. – Немногие солдаты могут этим похвастаться.

– Так точно, товарищ капитан! – ответил сбитый с толку Степочкин. Почему ему повезло, он так и не понял. Ему показалось, что Голощекин собирается спросить еще о чем-то, но капитан уже подошел к Рыжееву, остановился, вздохнул.

– Не будет у тебя дома, Рыжеев, – вдруг сказал Голощекин. – Видишь, какое дело… Ни рядом с отцовским, ни вдали от него. У тебя вообще со своим домом вряд ли чего получится. С казенным только. Восемь лет в бараке просидишь. За колючей проволокой. Разве что с лесоповала бревна повезешь. О «Яве» и «Панонии» я и не говорю. Забудь.

У Рыжеева вытянулось лицо. Капитан сейчас был похож на старую темноликую цыганку, чей гортанный торопливый голос вещает всякие ужасы про ближайшее и отдаленное будущее.

– А у тебя, – продолжал тем временем Голощекин, пристально глядя в узкие глаза Суютдинова, – в тюрьме вместо красавицы узбечки будет амбал вот с такой… – Голощекин запнулся и уточнил, не поленившись показать, – …мордой! Не будет у тебя ни семьи, ни восьмерых детей. И косички своих дочек ты никогда не увидишь.

Суютдинов попытался сохранить достоинство.

– Почему это? – хмуро спросил он.

– Так ведь не будет у тебя детей, Суютдинов. Ни сыновей, ни дочек. Откуда ж косички? – Капитан пожал плечами, словно удивляясь непонятливости рядового, и улыбнулся виновато: мол, извини, старик, за правду.

– Да почему ж не будет-то, товарищ капитан?

Голощекин вмиг согнал улыбку с лица и отчеканил, отделяя слова друг от друга:

– А потому. Что. От амбала. Дочки. Не родятся. – Он повернулся к Жигулину и сказал проникновенно: – Отца без тебя похоронят. Не дождется тебя батя.

Жигулин побледнел.

– Но это, Жигулин, полбеды, – продолжал Голощекин печально. – Беда в том, что это ты будешь виноват в его смерти. Нет, конечно, не прямо, но косвенно. И все, все будут об этом знать.

– Товарищ капитан… – Голос у Жигулина задрожал.

– Что – товарищ капитан? Не выдержит отец, когда узнает, что сына в тюрьму посадили. Помрет в тот же день. А так, глядишь, и дождался бы, погодил помирать-то. Так что, Жигулин, как ни крути, а ты в его смерти виноват будешь. Знаешь, каково потом всю жизнь с таким грузом?

– За что вы так, товарищ капитан? – тихо спросил Жигулин.

Голощекин не ответил. Лицо его было печально: вот ведь напасть какая, вроде парень-то хороший, а собственного отца в гроб вогнал. Неожиданно капитан поднял голову и задумчиво посмотрел на Степочкина. Потом задумчивость сменилась откровенной жалостью, и капитан вздохнул:

– Все идет к тому, что не дождется тебя невеста, рядовой Степочкин. He-а, не дождется… Выйдет замуж за прыщавого соседа. Ты этого, конечно, не переживешь и сбежишь из тюрьмы. А тебя поймают. И добавят еще три года. Восемь плюс три – одиннадцать. За одиннадцать лет, что ты проведешь на нарах, твоя невеста успеет три раза замуж выйти. Изменится, конечно, сильно твоя Катерина… Но не так сильно, как ты, Степочкин. Так что, когда вернешься, худой и страшный, она тебя не узнает, мимо пройдет.

Степочкин подавленно молчал.

– Да за что нас в тюрьму-то? – спросил Умаров, решив не дожидаться, пока капитан распишет мрачными красками и его будущее.

– Как – за что? – Голощекин изумленно выпучил глаза. – А вы разве не поняли? Ну, я-то вас за умных держал, думал – сообразите. Ладно, тогда прямым текстом скажу. За Васютина вы сядете, бойцы! За человека, которому из-за вас жизнь опротивела! За человека, который предпочел грудь себе пулей разворотить, чтоб не жить в таком унижении!

Он отвернулся. Достал папиросы, закурил. Теперь следовало помолчать. Пусть осознают, проникнутся. Минут пять им хватит. Голощекин посмотрел на здание казармы: там, возле приоткрытого окна, стоял сержант Братеев. Заметив взгляд капитана, Братеев улыбнулся и кивнул.

– Так это что? – почти прошептал Степочкин. – Нас это чего теперь – всех в тюрьму?

– На восемь лет, – кивнул капитан. – А может, и больше. Как там решат.

– Мы, что ли, его заставили стреляться? – пробормотал Рыжеев. – Сам он.

– Ну да, – ухмыльнулся Голощекин. – Сам. От скуки, наверно. Чем бы, думал, заняться? Дай, думал, постреляюсь, авось повеселее будет. Вы тут про девчонок травите, про мотоцикл – какой лучше взять, а ему, Васютину, сейчас ой как весело! Значит, так. – Капитан строго оглядел солдат. – На похороны его родители приедут…

– Какие похороны? – уже откровенно перепугавшись, воскликнул Степочкин. – Он что, разве помер?

– Нет еще. Но может умереть в любую минуту. Марина Андреевна говорит, состояние критическое.

– А что же теперь делать? – растерянно спросил Жигулин.

Вот и все. Можно подписывать акт о безоговорочной капитуляции.

Голощекин сделал еще несколько глубоких затяжек, чтобы подчеркнуть обуревающие его раздумья, неспешно затушил окурок о ствол старой сосны, бросил на землю и еще некоторое время давил подошвой сапога.

– Ладно, – произнес он наконец. – Подумаем, что можно сделать. Жалко мне вас, бойцы. Почти два года вместе оттрубили. – Капитан оглядел солдат. – Ну чего приуныли? Все у вас будет: и жены – умницы-красавицы, и дочки с косичками. Рыжеев построит свой дом, мотоцикл себе купит. У Жигулина отец, будем надеяться, поправится. Но! – Он поднял указательный палец. – Последний раз вас отмазываю! Чтоб больше никаких ЧП, ясно? С Мариной поговорю, перед полковником за вас слово замолвлю. Ох и зол же на вас полковник! Ладно. С Васютиным тоже поговорю. Выкарабкается – простит вас. Он парень хороший, Васютин-то, не злопамятный. Боец из него никудышный, знаю. Ну так вы ему помогите. Все понятно? – Голощекин хлопнул Рыжеева по плечу: – Ну чего стоишь как накрахмаленный? Вольно!

Капитан нагнулся и почесал волчонка за ушами. Тот отпрянул, еще теснее прижавшись к ногам Суютдинова.

– Пугливый какой, – сказал Голощекин. – Пропадет.

Он направился к казарме.

– Товарищ капитан! – окликнул его Степочкин. – Разрешите обратиться?

– Ну? – Голощекин обернулся.

– А как же я?

– В каком смысле?

– Ну… Как приговор читать, так там я вместе со всеми. А как оправдывать – вы про меня ни слова.

– Серьезно? – Голощекин деланно удивился. – Действительно, получается так… Что ж мне с тобой делать? Надо как-то исправлять положение, да, Степочкин? – Он отвернулся и крикнул: – Сержант! Зови гостей!