Текст книги "На перекрестках фэнтези"

Автор книги: Алексей Пехов

Соавторы: Виталий Зыков,Наталья Турчанинова,Елена (1) Бычкова,Андрей Уланов,Анастасия Парфенова,Дмитрий Казаков,Роман Афанасьев,Олег Синицын,Михаил Кликин,Юрий Погуляй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Ничего не ответил на это молодой человек, и Палеон продолжал:

– Мне очень жаль, что тебе и Мулиэре суждено было расстаться таким трагическим образом. Знаю, ты винишь ее и вместе с тем изыскиваешь способы понять ее решение, нащупывая пути к прощению своей возлюбленной и примирению с разрывом, срок которого может растянуться на малую вечность. Но, увы, друг мой, все обстоит именно так, как я сказал тебе, и не иначе. Твои доводы о своем мире, как о центре мироздания, к несчастью, основаны на ложных посылках и заблуждениях, должно быть, твой страх перед ним и неуверенность в завтрашнем дне создали эту иллюзию, и мне невыносимо жаль сокрушать твои построения.

Наступило долгое молчание, нарушенное внезапно молодым человеком. Он посмотрел твердо в глаза собеседнику и произнес:

– Ты лжешь, Палеон, и лжешь по самой простой причине. Ты не есть брат моей возлюбленной Мулиэры и мой друг и учитель, нет, не того Палеона сейчас вижу я пред собой, а всего лишь жалкого демона, одного из тех слуг Азатота, которые рыщут повсюду и ждут пробуждения своего повелителя, с тем, чтобы идти с ним, сея страх и разрушения. Ты хочешь, чтобы я отрекся от своих мечтаний, похоронил надежды и предал возлюбленную, но знай, что этого не будет. Никогда не будет, – решительно закончил молодой человек и посмотрел на стоящего перед ним. А собеседник его только вздохнул в ответ:

– Отчаяние помутило твой разум.

– Нет, я тверд в нем, как никогда.

– Ты не хочешь признавать очевидного, но это естественно в первое время. Позднее ты поймешь, что заблуждался…

– Увы, ты не сможешь убедить меня в своих ложных историях о прекрасной Мулиэре.

– К сожалению, друг мой, она в самом деле поручила прибыть мне с этой печальной вестью, ибо не видит для себя возможности совершить это путешествие. Да и как предстала бы Мулиэра перед тобой, с какими словами?

– Я знаю мою возлюбленную лучше тебя, демон, и потому не верю тебе.

Долго пытался переубедить Палеон молодого человека, но напрасны были его труды: всякий раз против аргументов юноши молодой человек противопоставлял веру в возлюбленную Мулиэру и свою любовь к ней, и не слушал доводов. Наконец, понял юноша, что не в силах заронить зерна сомнения в веру собеседника и с горечью в сердце поспешил исчезнуть из его мира, как и в прошлый раз, растворившись посреди унылой комнаты с выцветшими обоями.

А молодой человек остался в одиночестве, наедине со своими надеждами, страхами и сомнениями. После жаркого разговора он почувствовал себя неизмеримо старым и усталым – последние силы ушли у него на то, чтобы не слушать тягостных слов. И еще чувствовал он, что не в силах освободиться, от тех тяжелых дум, что разбудили в душе его эти слова, сказанные Палеоном. А потому повторял про себя и фразы юноши и свои собственные ответы на них, чувствуя при этом, сколь разительно отличается от него усталого и обессиленного одиночеством и почти бесплодными надеждами – брызжущей энергией юности и какой-то беззаботной удали – его собеседник.

Только на следующее утро, очнувшись от мертвенно безликого сна, к которому, – о, ужас! – стал постепенно привыкать, молодой человек понял, что по прошествии времени готов признать правоту слов за Палеоном. Признать, пускай это и звучало для него похоронной музыкой, что возлюбленная его Мулиэра не решилась переступить грань, не рискнула пожертвовать своим портативным бессмертием в угоду нескольким, – а сколько бы она протянула в этом городе? – годам счастья, а осталась ожидать… чего? – следующего ли принца? долгожданного решения вековечной проблемы? кто знает, с ходу на подобные вопросы и не ответить. И еще признать, что пророчество о его появлении, полученное верховным мудрецом и любовь к Мулиэре, суть вещи друг к другу не имеющие ни малейшего отношения, ведь весть о прибытии могла иметь и другой смысл. Он вспомнил неожиданно: ведь плакала же дриада, указывая ему, тогда еще чужаку в том мире, дорогу в Рошанну, а слезы лесной нимфы что-то, да значат…

Если так оно и есть, то все меняется совершенно…

И тут молодой человек неожиданно задумался первопричине своих бед и несчастий, о султане демонов Азатоте, и первое, с чего он начал свои размышления – с его таинственного имени.

Что значит имя? – размышлял молодой человек: две первые буквы являют собой начало и конец одного из алфавитов, пользующихся во многих странах его мира уже незапамятные века. Они суть символ бессмертия, ими назвал себя богочеловек, когда-то давным-давно, когда бродил он среди людей, и когда искали его среди учеников его и не могли отыскать слуги позабытого правителя. С той поры – так уж повелось в его мире – священные буквы эти используют демоны как частицу своего имени, – ибо и они тоже бессмертны. Следующая же буква означает отрицание, и пришла она в этот язык из языка куда более древнего, но и по сию пору не позабытого. Отрицает же она новое имя, имя, хорошо знакомое богочеловеку, ибо тогда оно значило многое, и лишь спустя долгие столетия утратило и себя, и своего владельца – бога мудрости у народа, явившегося миру на самой заре цивилизации, во времена, когда земля была молодой, и боги спускались с небес, дабы менять лик ее по своему усмотрению, а люди вмешивались в их судьбы. Тогда земля была чистой и юной, покрытой невинной зеленью лесов и голубыми водоемами океанов, а поэты в те далекие времена слагали оды в честь ее неоскверненной красоты. То было время иных снов безумного Азатота, чистых и спокойных, внезапно сменившееся нынешним с той особенной легкостью, с какой перетекают одно в другое видения отягощенного безумием существа.

Но спал ли он тогда?

Ведь Азатот мог бодрствовать и наслать легионы на города и земли, богов и героев, истребляя их одного за другим, пока не остался в одиночестве на опустошенной, изнасилованной земле, и пока не заснул, упоенный победами, сморенный чарами трех колдунов и колдуний, на долгие столетия. Подумав так, молодой человек содрогнулся: мысль показалась ему просто кощунственной. Однако она вернула его к прежним своим выводам, тем, которые он в порыве горячности, произносил в ответ Палеону вчера вечером. И молодой человек, окинувший и прежние суждения и нынешние внутренним взором, невольно вздрогнул. Ведь одно из них заведомо ложно, но какое именно?

Он не знал ответа на этот вопрос. Поколебавшись немного, молодой человек понял, что не только не может, – не хочет выбрать истинное, ибо каждое из них имело те робкие преимущества, что чуть согревали его сердце. А выбор не оставлял ему шанса тайно верить в оба благоприятных исхода, и потому еще он боялся оставить одно из суждений, предав другое анафеме, боялся так, точно от его решения зависели судьбы всего мироздания…

Новый рабочий день начался и завершился, привычно, как и все предыдущие рабочие дни; людской поток вынес молодого человека на улицу и увлек за собой, знакомой дорогой к дому. Но внезапно молодой человек увидел то, что заставило его враз замереть среди молчаливо спешащей толпы, неотрывно вглядываясь на противоположную сторону улицы.

Там, сливаясь с другим людским потоком, почти неотличимый от массы, незаметный в ней, шел Палеон; брел, как и все прочие, с работы домой, опустив взгляд, уткнув голову в плечи дешевого костюма – или столь искусно делал вид, что иному человеку, незнакомому с юношей, невозможно было бы принять его за чужеземца.

Расстояние меж ними было всего несколько метров, молодой человек хотел уже окликнуть Палеона, но оклика не потребовалось, Палеон сам поднял голову и неожиданно обернувшись, встретился с ним взглядом.

И тотчас же опустил глаза и, не останавливаясь, потек вместе с толпою куда-то прочь, в иные дали, по иным улицам, к иным домам в иных городах. А молодой человек, отчаянно сдавливаемый со всех сторон людскими телами, нещадно толкаемый и шпыняемый, смотрел, не в силах отвести взора, и все еще не в состоянии постичь, что же он видит в эти ускользающие мгновения. И лишь настойчивый, жаждущий утоления, вопрос вертелся у него на устах: кто же это? И что он делает в городе? – все еще надеясь, ждет от него знака? или же, как и он сам, тоже служит… но тем, нанимателям из дома без окон?

Ждет… или служит?

Кирилл Берендеев
ЗА ПРЕГРАДОЙ

Из окна моей комнаты стена хорошо видна, бурым кирпичом темнея меж сосновых стволов цвета сепии. Она высока, эта стена, над густо растущим под ней бурьяном, высотой в человеческий рост; над ним она высится еще на добрых три фута. Высока и очень стара.

Время не пощадило ее: снега и дожди год за годом, десятилетие за десятилетием размывали крепкий цемент кладки, зима морозила и вмерзшим льдом раскалывала кирпичи, а лето раскаляло и крошило их. Частые бури довершали общее дело, сбрасывая острые обломки вниз, в заросли чертополоха, борщевика и крапивы. Каждую осень обломки покрывались раскисшим ковром умирающих растений, уходили в землю, и каждую весну им на смену с верха стены сыпались новые камни. Процесс этот был неостановим, и результат его очевиден. Дело лишь в сроках: сколько десятков лет понадобится, чтобы восьмифутовая стена навсегда исчезла с лица земли, впитанная в недра ее жирным вязким черноземом, поверхности которого никогда не касался ни заступ, ни лемех?

На закате стена чернела первой, явственно выделяясь среди деревьев как чужеродное тело, кем-то когда-то вживленное в организм леса; на восходе появлялась, выплывая из предрассветной сини последней, когда солнце, разгоняя утренние туманы, уже поднималось над горизонтом, и лучи его пронзали насквозь угрюмый полог бора. И эти минуты холодная темень ее камня казалась еще таинственней и опасней.

Каждое утро, просыпаясь, и каждый вечер, разбирая постель, я выглядывал из окна и наблюдал эти метаморфозы. Стена находилась всего в сотне шагов от моего окна, и за долгие часы наблюдений стала хорошо мне знакома – каждым своим кирпичом и каждой трещиной. А иногда еще и слышна темными летними вечерами, когда лес замирал, попрощавшись с солнцем, в полумраке подступающей ночи мне слышался легкий стук и шуршание: то крошилась остывающая за день кладка, и падали, и падали в мягкий перегной мелкие осколки кирпичей…

Дом, в котором я жил, принадлежал моему старому другу Марку. Несколько дней назад он пригласил пожить у него до тех пор, пока дела магистратуры не призовут меня обратно, и я с удовольствием и, признаюсь, с некоторым удивлением принял его приглашение. Мы давно не виделись; должно быть, поэтому еще в карете, неспешно везшей меня из города, я отчего-то стал бояться, что не смогу узнать его в шумной толпе людей, мельтешащих на рыночной площади поселка, где Марк назначил нашу встречу. Что ж, в этом была своя правда: народу в этот час действительно было довольно много, и пока я стоял посреди толкотни и гомона, оглядываясь в поисках знакомого лица, черты которого никак не шли на память, он первым увидел меня. И, поздоровавшись, крепко обнял, выбив из глаз невольную слезу.

Марк и вправду изменился за те, да, уже шесть лет, что мы не виделись. С самого его переезда в этот глухой мирок, последовавшего сразу за смертью деда. После кончины которого он и получил в наследство добротный бревенчатый дом, построенный лет эдак шестьдесят назад. Старые его приятели все гадали тогда, как может одно быть связано с другим. Сколько ни спорили, кажется, так и не пришли к общему мнению.

За прошедшие с тех пор годы Марк сделался совершеннейшим бирюком. Жил сам по себе; забросив прежние свои обязанности, он работал теперь в выкупленной у старосты поселка кузне, расположенной неподалеку от дома: вспоминал навыки доброго мастера в трудах над обыкновенными серпами, лемехами и прочими немудреными вещицами, которые заказывали обосновавшемуся в глуши кузнецу. В город выбирался крайне редко, на день, на два – навестить мать. Как-то я встретился с ней, незадолго перед приглашением Марка, случайно – она жаловалась, что совсем потеряла сына. Теперь, говорила она, комкая в руке носовой платок и не решаясь поднести его к глазам, с каждым приездом он кажется все более чужим, почти посторонним человеком. Сказав это, она замолчала, надеясь услышать от меня что-то ободряющее, успокаивающее, но я так и не нашелся, что ей ответить; так, сухо попрощавшись, мы разошлись.

И вот неожиданно это приглашение. Получив его, я терялся в догадках относительно внезапного решения Марка и вместе с тем, конечно, был польщен, не скрою. Все же Марк мне первому отворил свою дверь.

И, встретившись с ним, все пытался разузнать, отчего так. Марк пожимал плечами, то улыбаясь, то хмурясь, отговариваясь общими фразами, будто и сам не знал причин, побудивших его принять это решение. Я не отставал от своего друга. Пока мы добирались с площади пешком через весь поселок к его обиталищу, пока он показывал мне добротный деревенский дом, пока он размещал меня, я задавал ему множество вопросов о прежней и нынешней его жизни. Он отвечал односложно и с явной неохотой или не отвечал вовсе, как-то непривычно останавливаясь на полуслове, словно изображая еще большего бирюка, чем был на самом деле. Мне сызнова приходилось привыкать к своему старому другу, к его изменившейся манере общения, к новым привычкам и привязанностям.

Марк отвел мне под жилье мансарду, для себя же он выбрал комнату на первом этаже, в противоположной стороне дома, окнами выходящую в яблоневый сад.

– Отсюда прекрасный вид наутро, – сказал он, открывая передо мной дверь мансарды и ставя мои пожитки в угол. – Да и меня тебе не слышно будет, – добавил он чуть погодя и немного нерешительно. – Говорят, храплю я сильно.

Этого я так и не узнал за все время пребывания в доме. Меж нашими комнатами пролегала маленькая гостиная и кухня: толстые стены и тяжелые потолочные перекрытия заглушали все звуки. Мне был слышен лишь лес.

Да стена с ее осыпающимися обломками кирпичей.

Несколько дней я только смотрел и слушал, привыкая к новой обстановке и к новым чертам характера старого друга, и лишь тогда решился побеспокоить Марка вопросом: что там, за стеной?

К моему великому удивлению, он лишь руками развел. Несколько странно взглянул на меня, точно проверяя, действительно ли интересен мне ответ на вопрос, и только затем нехотя, по-бирючьи, произнес:

– Понятия не имею. В голову не приходило в бурьян лезть. Вряд ли за ней что-то скрывается.

– А прохода никакого к ней нет? – продолжал выспрашивать я.

– Ни единого. Футов на десять вширь все крапива затянула. Да тут… только звериные тропы и могут быть. Дом-то мой на отшибе стоит. – И, заметив мой встревоженный взгляд, поспешил добавить: – Да какие звери – все больше зайцы, лисы, барсуки… Вообще гадючьи места тут, – задумчиво произнес он. – Из поселка никто не ходит, а приезжие и подавно. Видать, в этом бурьяне гадюки зимуют – весною их тьма-тьмущая оттуда выползает.

– Захочешь не полезешь, – пробормотал я.

– Вот именно. – Марк произнес эти слова с каким-то непонятным выражением, и я снова подумал, сколь мало знаю человека, с которым прожил вместе долгие годы, ведь судьба разлучила нас всего на шесть лет. – Весной они с первого тепла дурные… кусаться здоровы, заразы: как-никак в ту пору у них свадьбы.

Меня так и передернуло.

– Часто кусали? – Голос мне изменил. Марк усмехнулся:

– Да уж бывало… А, притерпелся уже. Тут жить, так поневоле сам себе знахарем станешь, да и привыкнешь к укусам всякой нечисти. – Посмотрев внимательно на меня, поспешил добавить: – Только сейчас их уже не встретишь: утренники начались – холодно, одним словом.

Все равно, несмотря на уверения Марка, на ночь я зачем-то запер дверь мансарды, чего прежде не делал. А в сон мой то и дело врывались самые разные ползучие твари, всегда неожиданно и абсолютно бесшумно, возникая из ниоткуда и в никуда возвращаясь.

Утром я проснулся весь издерганный и, выглянув в окно, снова увидел черную стену на фоне солнечных стволов сосен. Я отчего-то долго стоял у окна, глядя, как постепенно светлеет бурый кирпич, как черный монолит стены медленно распадается на светлую цементную прослойку и темные провалы трещин. Марк позвал меня завтракать, занятый созерцанием, я едва услышал его. И неохотно поковырял половину глазуньи – мыслями я был все там же, у окна, наблюдал метаморфозы стены. А потом с моего языка сорвались довольно неожиданные слова:

– Я хочу сегодня сходить к этой стене.

Марк прервал трапезу. Искоса посмотрел в мою сторону. А затем расхохотался:

– Решил себя и меня проверить после вчерашних россказней? На личном опыте убедиться?

– Да нет, я…

Но он оборвал меня и произнес с какой-то странной готовностью, какой я от него никак не ожидал:

– Возьмешь на всякий случай мои сапоги. Зубы у гадюк слабые, если какая, с изумления от твоей храбрости, ума решится и на тебя бросится, их не прокусит… – Он хмыкнул и медленно добавил: – Ты прав, конечно, в этом. К сорока годам мужчина должен хоть где-то проверить себя на прочность. Особенно такой, как ты: городской человек, закопавшийся в бумагах магистратуры, к тому же привыкший к холостой жизни добропорядочного горожанина, да еще впервые за долгий срок выбравшийся в такую глухомань. Приятно преодолеть и бурьян, и гадюк, шныряющих под ногами. И выйти к искомой цели, так манящей всякого путешественника в этих краях, – к полуразрушенной стене.

Марк опять непривычно замолчал на полуслове, а потом как-то сухо спросил:

– Так ты хочешь попасть за стену? Объясни, пожалуйста, зачем тебе это понадобилось?

Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона. И ответил вопросом на вопрос:

– А разве тебе самому не интересно просто сходить и узнать, что там, за стеной?

Он покачал головой. Медленно, словно по какой-то не слишком приятной для моего уха причине не решаясь сказать. Затем все же произнес:

– А что, по-твоему, мне потребовалось там изучать? Заросшее пепелище?

– Почему ты так решил?

– Почему… А что еще может быть за забором? Дома ты не видел, сколько ни всматривался. Уж прости, но я частенько наблюдал, как ты смотришь на эту стену и за нее. Сам посуди, за такой мощной протяженной оградой должна бы скрываться добротная усадьба, построенная невесть когда и невесть почему заброшенная. Ты не приметил никакой постройки, ведь так? – Я согласно кивнул. – Значит, она попросту сгорела: от усадьбы осталась груда обугленных камней, наваленных горой на фундамент, да головешки… Простая житейская логика.

– И за все это время никто не предъявил права на наследование хотя бы этой землей, так у тебя выходит?

Марк не смутился. Его решимость убедить меня в своей правоте просто невозможно было преодолеть.

– А какой, интересно знать, наследник захочет владеть развалинами своего майората на гадючьих болотах, сам посуди? Молодой сюда и не заглянет – что ему делать в глуши после городских утех? – да и не всякому старику захочется провести последние дни среди этого сумрака.

После этих слов повисла пауза. Марк пытливо разглядывал меня и с явным нетерпением ожидал новых возражений.

– Не очень ты меня убедил, – медленно произнес я. Марк, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами. И отвел взгляд.

Остаток завтрака был съеден в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.

После завтрака я снова напомнил Марку о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул, взглянул на небо:

– Я думал… Ну ладно, приспичило так приспичило. Не задерживайся, кажется, гроза на подходе. Возьми косу, иначе через бурьян не пробьешься.

Мне показалось, он хотел еще что-то добавить, но лишь пробормотал несколько невразумительных слов себе под нос и снова хмыкнул. А на прощание хлопнул меня по плечу и снова напомнил, чтобы я не задерживался.

Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной земле, полной множества подстерегающих первопроходца опасностей.

Сапоги Марка были мне велики, к тому же сильно разношены, я шлепал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить, и спотыкался на каждой кочке. Но, подойдя к бурьяну, я тотчас забыл обо всех неудобствах.

Стена была рядом, в десяти шагах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только высоченный бурьян разделял нас. При мысли об этом я так разволновался, что, ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика, едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, вытирая сухой лоб и стараясь взять себя в руки. Прав Марк: на что мне, словно мальчишке, эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что – прогремят громы небесные?

Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.

Подле самой стены бурьян не рос, встречалась лишь пожухлая крапива высотой по колено да тонкие стебельки пырея. Три фута занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства отделяли живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор уходил в обе стороны на десятки шагов. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.

Преодолев колебания, я решительно – более от того, что сомнения в правильности пути оставались, – пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени бурого цвета: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся наступавшему на нее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах, медленно опускалась вниз, сползала навстречу своему завоевателю.

Кладка стены поддавалась натиску времени неравномерно. В одних местах она еще только сдавала первые свои ряды, в других волнами спускалась на два фута к земле, потворствуя гибельному процессу саморазрушения. И все же, как бы сильно ни пострадала стена, она по-прежнему возвышалась надо мною, даже подпрыгнув, я не мог увидеть то, что скрывалось за нею.

Стена повернула вправо, следуя ее изгибу, повернул и я. И все так же изредка касался пальцами ветхой кладки, выискивал бреши, в которые мог заглянуть.

Затем стена свернула еще раз. Потом еще, направив меня назад. Поторапливая, подхлестывая монолитностью кладки – ни одного прохода, даже заложенного, не встретилось пока мне на пути. Сам не заметив как, я побежал – насколько возможно было бежать по груде обломков, смешанных с мягким перегноем, в чужих разношенных сапогах. Стараясь не упасть, я бежал, поглядывая себе под ноги – и тут же взгляд возвращался к стене, будто притягиваемый ею.

А после, задыхаясь, повернул в последний раз.

Дыхание со свистом вырывалось из груди, в боку закололо, едкая боль растекалась по внутренностям, сводя их мучительной судорогой. Перейти на шаг было еще тяжелее, боль усиливалась; я бежал, дыша ртом, слушая, как рвутся из груди хрипы и стоны. Тяжелые сапоги прилипали к земле, я начал спотыкаться, теряя выбранный темп, и каждый неудачный шаг усиливал разливавшуюся боль, сковавшую желудок.

Я ругал себя за редкость пеших прогулок, за долгие дни, проведенные в кресле – и на работе и дома, за дряблость мышц, закованных броней жира, и вялость сердца, уставшего от бесконечных ссор с коллегами и просителями. Ругал, но остановиться и передохнуть хоть минуту – что изменила бы она в бесконечности долгого летнего дня? – не мог. Казалось, ноги сами несут меня, с каждым шагом все неуверенней, все ненадежней, вперед и вперед, и остановиться им сейчас кажется просто невыполнимой задачей.

Слева показался просвет, промелькнул и исчез за спиной. По инерции я сделал еще несколько шагов и лишь тогда остановился. Обернулся. И, тяжело дыша, чувствуя бухающие удары сердца, сотрясающие тело, смахивая тыльной стороной ладони заливающий лицо пот, медленно, как во сне, подошел и взял в руки оставленную косу, точно не веря увиденному.

Ветер усилился, согнул мачты вековых сосен. Солнце, последний раз мелькнув за грядой низко летящих туч, скрылось, исчезло, погребенное под ними. Бурьян закачался волнами. Порывы холодного ветра хлестнули мне в лицо: колкие, пахнущие дождем и прелью.

Медленно волоча косу за собой, я снова пошел вдоль стены. Все в том же направлении.

Гроза приближалась стремительно. Мне нужно было уходить, прятаться от ее первых ударов, а вместо этого я, поднимаясь на цыпочки, выискивал место, где мог бы уцепиться за верхние ряды кирпичей. Осколки сыпались на меня тяжелым душным дождем, царапали по лицу, забивались за ворот.

Сверху слетел кирпич, разбился, за ним другой. Как только я, нащупав опору, стал подтягиваться, в руке остался третий.

Я тяжело упал в бурьян, осколки буравами вонзились в спину. Гроза была уже рядом, я видел редкие вспышки молний, едва заметные вдали, и следовавший за ними шепот грома, заглушенный воем ветра, вырвавшегося после долгого заточения на свободу. Небо темнело стремительно и неумолимо. Мне давно пора было спешить в укрытие.

Пора.

Я снова полез на стену, цепляясь сползающими сапогами за малейшие выступы. Кладка под снятыми кирпичами была прочней, я сумел уцепиться пальцами за стену с противоположной стороны и стал подтягиваться.

Невдалеке – как показалось, в десятке шагов, полоснула молния, осветив лишенные света земли окрест и ослепив меня. Но гром пришел позже, глухой раскат, никак не желающий умолкнуть, – он говорил о затяжном ливне, о скверной погоде, о скором похолодании…

Порвав на локте куртку, я все же смог грудью лечь на стену. И тогда мне удалось посмотреть вниз и вперед.

Что же я ожидал увидеть за стеной? В самом деле, что?

Передо мной лежал самый обычный участок леса. Те же корабельные сосны, редкие кусты бузины и дикой вишни, все та же высокая некошеная трава, пожухшая за прошедшее жаркое лето.

Я подтянул ноги и сел на стену. Снова внимательно всмотрелся сквозь наступивший сумрак в участок, огороженный кем-то когда-то столь надежно, что ни входа, ни выхода из него не было. Я старательно вглядывался, надеясь увидеть хоть что-то, кроме столь привычной картины, на мгновение мне показалось, будто я по-прежнему стою у окна мансарды и гляжу на стену – на дальний участок стены, ничем не отличающийся от того, на котором сидел я.

Порыв ветра с необычайной силой ударил мне в спину, понуждая прыгать, я поддался этому понуждению и полетел вниз, грузно приземлившись в траву и тотчас упав на колени. Лица коснулись сухие стебли травы, несильно царапая по щекам. Я поднялся и, прихрамывая, побрел к центру участка. Громовой раскат горохом раскатился по небесной мостовой, первые капли дождя вот-вот должны были упасть на землю. Я бродил меж сосен, разводя ногами высокую траву. Темнота надвигалась стремительно, и в сумраке я боялся сразу не заметить чего-то – того, за чем я и пришел сюда.

И все же заметил. В двух шагах от себя, среди травы, враз полегшей от бешеных порывов ветра.

Блеснула молния, ее догнал чудовищной силы громовой раскат, молотом забухал по барабанным перепонкам. Колесница Ильи прокатилась прямо над моей головой. И ослепительные искры, бьющие из-под копыт небесных коней, заставили меня опуститься и дальнейший путь проделать на коленях.

То был старый каменный колодец шириной футов пять, чьи тяжелые блоки, источенные дождями, лишь на несколько незаметных вершков выходили из земли. Стены колодца тонули в кромешной тьме, даже при свете молний, мерцающих с частотой потухающего светильника, чья чаша уже почти опустела, я не мог разглядеть дна. Видел лишь широкие уступы, плиты", выпиравшие из кладки и спиралью уходившие вглубь, ко дну, подобные примитивной лестнице. Разделенные по высоте сравнительно небольшим расстоянием, в ширину они создавали непрерывную цепь так, чтобы всякому было сподручнее и быстрее спускаться. Именно спускаться, судя по ее конструкции, для этой лестницы не существовало понятия «возвращение». Или оно было иным… Или излишним.

И все же я ступил на первую плиту, спрыгнул, держась за края, на следующую, спустился на третью, четвертую. Свод, образованный ступенями, вскорости закрыл меня с головой, черные тучи излились пока еще робким дождем, но капли уже не падали на меня, гроза гудела и стонала, но совсем иначе – глухо и безнадежно, словно потеряв своего единственного слушателя. Круг неясного призрачного света уходил ввысь с каждой преодоленной ступенью, едва освещая колодец, и я не смотрел на него, сосредоточившись на ступенях. Круг света порождал мысли, которые мешали сосредоточиться на приближении к неведомому. Те самые мысли, что ворвались, непрошеные, в мозг, когда на голову внезапно перестали падать капли и я последний раз взглянул на небо, – мысли о возвращении.

Я перебирался почти в полной темноте с плиты на плиту. Черные камни застили небо, но изредка меж ними прорывались сполохи света, и тогда я двигался дальше, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую и далее на новую; спускаться следовало уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.

И только когда следующий камень оказался огромен и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился, встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.

В тот же миг капля, пролетевшая несколько миль, тяжело ударила мне в лицо – я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мыски сапог врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.

Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.

Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.

Такой теплый… овевающий лицо… Было в самом дуновении его нечто удивительное, напоминающее о чем-то безнадежно забытом, о том, что в давно минувшие времена казалось таким естественным, таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся с той поры лет, памятных и лишенных различий, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в небытие запахи – нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, едва различимые, настолько тонкие, что разобраться в их бесконечном многообразии просто невозможно было; только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних уголков памяти. Куда, казалось, уже нет мне возврата.