Текст книги "На своей земле. Молодая проза Оренбуржья"
Автор книги: Алексей Иванов
Соавторы: Петр Краснов,Владимир Пшеничников,Иван Уханов,Александр Филиппов,Владимир Трохин,Иван Гавриленко,Георгий Саталкин,Сергей Фролов,Николай Струдзюмов,Александр Аверьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
– Мамк, Саша баню истопил, ты поскорей, – сказала Верка.
– Ох, Верк, да какая тут баня. Еще не знаю, какой явится. Ты уж тут как-нибудь не встревай, ну его...
Вечерняя дойка на этот раз, как назло, не задалась, и Мария вся изорвалась душой, строя в голове догадки и готовясь к самому худшему: ну, как вздумает Семен воевать.
До начала она успела расспросить скотников, и те сказали, что приходил он после обеда, возился все чего-то в запарнике, а потом опять ушел. Это Марию успокоило, и веселые расспросы доярок не отвлекали ее, а ехидные не задевали. Так хотелось, чтоб хоть этот день кончился нормально, и на тебе.
А потом чего-то не ладилось с аппаратом, и почти половину группы пришлось додаивать вручную.
Возвращалась Мария затемно. Хотела по пути заглянуть в баню, посмотреть, тепло ли еще, но не терпелось узнать, что дома творится. Господи, сколько Семен покуролесил за жизнь! Ведь и от желудка каждый день мучается, соду пачками глотает, а вот никак до ума не доходит человеку.
Еще не открыв двери, Мария услышала громкий Семенов голос и немного успокоилась: вроде не шибко пьяный. Глубоко вздохнув, она вошла в избу.
Семен сидел в майке за столом и уж в который раз рассказывал матери, как две недели отдыхал с Акимчиком под Москвой: давали как-то Марии и Кате Акимовой по путевке, но куда ж они сами-то.
– Москва – што ты! – говорил, шмыгая носом, Семен. – Только успевай оглядывайся. Того гляди придавит где-нибудь к черту. Хоть в метре возьми. Метров сто, либо, под землей! А наро-оду!..
– Че ж, Сем, и негра видал? Какой же он?
– Видал, а как же. Здоровый, ну, вот, наверно, с печку. Точно, будет!
– Черный?
– Што ты! Аж блестит... Ну... ну, как чугун вон твой. А ладони белые!
Верка с Сашей сидели в горнице, и когда, войдя к ним, Мария притворила дверь, согнулись от смеха.
– Да вы че? – слабо улыбнулась Мария.
– Ох, да ты бы, мамк, послушала...
– В баню он ходил?
– Да ходил. Брюки все искал. Ладно тебя не было, мы думали, уж и нам попадет... Бабка нашла какие-то.
Мишка, покрытый, как девченушка, платком, сидел на полу и, бормоча, возился с игрушками. Мария присела около него, поправила платок.
– Не ужинали? А то я ведь там только конфетку съела... Или уж в баню сперва сходить.
– Бабка опять похлебку варила, а мы картошку жарили. Будешь?
– Эх, Верк, вставать-то неохота.
Но разговор в теплушке уже угасал, и Мария, присев к столу, стала наскоро доедать картошку, прихлебывая из кружки остывший чай. Молодые притихли, а потом Верка вдруг спросила:
– Как же ты, мамк, тут двадцать три года прожила?
У Марии хлеб застрял в горле, когда поняла она, о чем заговорила дочь. На минуту она словно окаменела за столом, а потом, придушив подступившие слезы, жалко и виновато улыбнулась.
– Да чего... Лишь бы, – но договорить не успела.
Кухонная дверь открылась, и в прогал заглянул Семен.
– Ага! – ухмыльнулся он, появляясь в горнице. – Пришел, значит, оператор машинного доения, – при этом он покосился на потупившегося зятя. – Та-ак. А че ж не похвалишься, за каким... этим самым в район ездила?
Семен, видно, настроен был благодушно, и Мария услужливо засуетилась, полезла в шифоньер и достала все свои награды, еще что-то говорила при этом, но вряд ли сама себя слышала.
– О-о! Ты гляди, лента-то какая широкая! Да двойная!... Верк, ты нынче полы мыла?
– Ладно уж, перестань, – отмахнулась дочь.
– Ну, ниче, все равно сгодится... Спрячь только подальше. А это, поди, все Герои Социалистического Труда сняты! Ну-ка, Мишк, найди мне тут бабку Манькю.
– Во-от, – ткнул пальчиком в фотографию внук.
– Ты смотри! Правильно...
Из дверей лениво выглядывала свекровь, и Мария, стесняясь зятя и дочери, сбивчиво рассказывала про совещание.
– Че ж, и ты речь толкала? – съехидничал Семен.
– А как же! Или ты думаешь, не сумею, – засмеялась Мария.
– Ну да, вы ведь все мастера людям ума давать! Но в общем-то можно было успокоиться.
– Теперь вот глядите, в газетке про меня напечатают, – глядя на молодых, сказала Мария.
– Интервью, значит, давала, – ухмыльнулся Семен. – Кто-нибудь возьмет эту газетку и в уборную сходит.
– Что ж! – смехом ответила Мария и, выждав минуту, сказала: – Ну, ладно, Сем, я либо в баню счас сбегаю. Ты-то парился?
– Нет, тебя дожидался!
Вот и в баню можно было идти.
Смутная тревога сменилась в душе какой-то пустотой, и, наскоро собрав сверток чистого белья, она заторопилась в баню.
Устроив фонарь в углу, Мария огляделась, проложила к низу двери старый мешок и стала быстро разбираться. В бане было еще тепло, и только ногам стало зябко на выстывшем мокром полу. Зачерпнув ковшом в большом котле, Мария полила под ноги и плеснула остаток на каменку. В самой ее середке мокро зашипело, и она принялась за мытье. Думать о чем-то в бане она не любила.
Оставив Веркину шампунь, Мария навела в тазике сыворотку и вымыла голову. А перед тем, как натираться, еще плеснула ковш в угол каменки и села, свесив ноги, на полок. Каменка долго шипела, и воздух в бане стал тяжелым и влажно-горячим.
«Эт не баня», – подумала Мария.
Погревшись, она опустилась на пол и стала натираться волосяной мочалкой. Белое сильное тело свое она видела сейчас молодым, и от этого красные, корявые до локтей руки со вздувшимися венами казались ей чужими, старушечьими. Ими можно целый день возиться в воде и они не сморщатся от этого, как у молодой, и даже не размякнут. И, как ни крути, а руки свои Мария знала лучше.
Глядя на себя, она вспомнила, что собиралась когда-то много рожать, а теперь вот уже в постоянной работе незаметно переболела свой бабий век и так же незаметно поворотила к старости...
Баня остывала, и, обкупнувшись, Мария вышла из нее нисколько не отдохнувшая. От тяжелого воздуха и еще, может быть, из-за длинного дня разболелась до ломоты в скулах голова, тяжестью набрякли веки.
– С легким паром! – сказал ей во дворе зять, и Мария слабо улыбнулась ему в потемках.
Семен опять сидел за столом и, опустив голову, сонно молчал.
– Счас, Сем, немного обсохну и буду стелиться, – сказала Мария, проходя было в свою спальню.
– Нет, погоди, – обронил Семен. – Ты вот не. Там жара... На полу в теплушке стели.
Мария едва только успела перевести дух, раздевшись, но еще больше, чем отдыха, она желала сейчас, чтобы Семен поскорее угомонился. Растворив дверь, она перетащила из спальни перину и одеяло, бросила подушку.
– А ты? – спросил Семен.
Мария принесла и вторую.
– Ложись, Сем, я хоть обсохну маленько.
Со своей кровати свекровь чутко прислушивалась к ним, и, зная это, Мария тяжелела сердцем.
«Дайте хоть минутку роздыху», – мелькнуло в голове.
В спальне у молодых Верка тихо рассказывала Мишке сказку про девочку Машу, и, расчесываясь около голландки, Мария понемногу отходила. Переодевшись в спальне в сухую сорочку, она пошла к Семену. Нащупала край перины, подушку и, вздохнув, легла. Семен уже спал.
«Слава богу», – подумала, успокаивая себя, Мария.
Но ее тяжелые веки почему-то не смыкались.
Из близкой памяти пестрыми кусками выплывал прожитый день, и она с неясным пока вниманием всматривалась в него. Пережитые волнения и радости не оживали, но как-то влекли к себе, и Мария забыла про сон. Вспомнила, как, закончив свою речь, Семенов подходил к какой-то доярке, но подумала сейчас именно о ней, свободно улыбающейся секретарю райкома, спокойно сидящей на своем месте. Ведь не бог знает какая персона, а гляди-ка! Теперь она тоже лежит, наверное, рядом с мужем, может, спит, а может, тоже думает о чем-нибудь по-бабьи.
И Мария вдруг остро позавидовала той доярке. Наверняка все по-иному у нее в жизни, наверняка лучше. Какая она, эта жизнь, Мария себе представить не могла, а подумала теперь о Ксении. О Ксении, которую знали все, но редко вспоминали из-за ее незаметности. Пятьдесят лет прожила она, сыновей в институтах выучила и всегда, сколько знает ее Мария, походила больше на учительницу, чем на доярку. И муж у нее был, редко кто видал его пьяным, чумазым...
Неожиданная зависть ярче высвечивала еще другие чужие жизни, а собственная погружалась от этого в какую-то беспросветную темень.
А назавтра еще предстояло пережить воскресенье, день, который Мария особенно не любила. Тошно было вспоминать, как матерился и привередничал по утрам Семен, прежде чем взяться за работу по дому, как старался опять все свалить на нее. Так-то и пусть бы, привыкшая, только бы не мучиться чужим стыдом, самым неловким и постыдным, Мария злилась тогда на себя, а это, как щепка в глазу, мешало ей делать самую привычную работу.
С некоторых пор помощником ей сделался зять, но тот и по воскресеньям ненадолго вылезал из своей школы. Мария радовалась, что хоть Верка, бог даст, проживет по-человечески.
И хотя день для нее заканчивался в общем-то благополучно, она ясно ощутила, как ложится ей на душу какая-то неподъемная тяжесть. И благополучие прожитого дня не казалось ей больше благополучием.
Стараясь сбить непрошеные мысли, отвлечься, она подумала о пропавшем сне и прислушалась к тихо верещавшему на стене динамику, чтобы узнать, сколько времени.
Что такое счастье, кто ответит?
Люди все по-разному го-во-ря-ят, —
пел мужской голос, и Мария сообразила, что идет уже, наверное, двенадцатый час. Она повернулась на своем краешке перины на другой бок, притихла, но назойливые мысли опять вернулись к ней, усиливая смуту в душе и сомнения. Мария чувствовала, что в чем-то ей непременно надо было разобраться, разобраться самой, коль о своей жизни задумалась, но она не умела этого делать. Вроде не хватало какой-то малости, но и сил не было. Может быть, завтра этих сомнений уже не будет, может, просто забудутся они во сне, в привычных заботах, но как сейчас нехорошо от них, господи...
Мария потянула повыше одеяло, и Семен рядом тяжело, с хмельным стоном повернулся на спину. Сейчас рот его приоткроется, и он захрапит с обычным своим хлюпаньем в горле, а она будет лежать рядом, с силой сжимать веки и не сметь потревожить его.
А к четырем часам уж надо бежать на ферму.
ЯБЛОНЬКА
«Иди и сгинь там, под своим трактором!» – крикнула вслед Розка, когда Витюха уходил утром в мастерские.
Тогда ему, голодному и невыспавшемуся, хотелось задержаться и сказать, кое-что такое, от чего жена вмиг бы задумалась, но он только дверью хлопнул, когда выходил. И правильно сделал вообще-то: вечер был таким славным, что было бы жалко не заметить его.
Теперь совесть у Витюхи была чиста – закончен полуторамесячный ремонт, и тихие светлые сумерки, в которых растворились и Ракитянка, и подступавший к крайним домам увал, он встретил открыто и облегченно.
Выйдя из ворот мастерских, Витюха, вместе с пылью, отряхнул с себя запахи машин и масел и словно бы впервые в жизни вздохнул легкий и одухотворенный весенний воздух.
– Во как во! – ухмыльнулся он по привычке и смутился потому, что рядом никого не было.
Сторож дед Савелий по неизвестной причине на караул опаздывал, и Витюха откровенно пожалел об этом. Самое время бы поговорить с кем-нибудь спокойно и задушевно, без этих железок, рублей, баб и скотины.
«Иди и сгинь там...» – вспомнилось опять не к месту, и Витюха, мельком взглянув на свою обычную дорогу домой, задворками, не спеша, закуривая на ходу, направился совсем в другую сторону, туда, где текла Ракитянка.
Он еще не видел воды, но уже почувствовал, как запахло рыбой, солодковым корнем, преснотой приставших к берегу льдин и совсем уж по-детски – дальними странами. Витюха шел и, может быть, впервые за весь ремонт ни о чем таком не думал. Просто смотрел на полую воду, курил и с удовольствием ощущал сладкую истому, щекотавшую ступни ног и мозолистые ладони. Хорошо было бы поздороваться с кем-нибудь, но обжитый еще до разлива берег уже обезлюдел, по дворам ужинали.
И вдруг из-под самых сапог на берег выскочил пацаненок.
– Дядь Вить, – закричал, – иди глянь, какого папка судака поймал!
Витюха шагнул к обрыву и с удивлением обнаружил внизу семейство Ваняки Зотова, все шесть душ. Даже Варвара шлепала за своим мужичьем с ведерком.
– Во как угораздило! – просиял Ваняка, встряхивая крепко зажатой рыбиной.
– А сачок тюлевый! – загалдела ребятня.
– А мамка еще давать не хотела!
– Ну вас, – отмахнулась Варвара, – всего одну и поймали-то.
– Так ниче, да вот крошка – того гляди снасть порвешь, – пожалился Ваняка, укладывая рыбину.
– Какая крошка? – не понял Витюха.
– Да вон... Ну-ка, тише вы!
Ребятня приумолкла, и Витюха вдруг услышал ясный хрустальный перезвон, доносившийся, казалось, со всей поверхности мутной воды. Шумели затопленные до самых верхушек кусты чернотала, булькали, торопясь куда-то, водовороты на середине речки, а этот перезвон, спокойный и веселый, никуда не спешил. Словно рой стеклянных комаров повис над Ракитянкой.
– Ледышечки, а как бубенчики прям, – тихо проговорила Варвара.
Витюха с удивлением глянул на нее и вдруг заторопился.
– Ну, давай, рыбачь, – коротко бросил он и пошел прочь от берега.
– Где пропадал-то? – еще из горницы заговорила Розка. – Привязали там, наверное. Иди Ваську кликни.
Но Васька пришел сам, в грязи по самые уши.
– Мам, я заявился! – сообщил с порога.
– Силы небесные! – ужаснулась мать. – Люди днем с огнем грязь ищут, а этот явился! Где тебя только черти носили. У-ух, отцовская вся порода!
Она подхватилась с Васькой в сени, оттирать да отмывать его, и Витюха, стоя в прихожке, опять услышал Варвару. «Ледышечки, а как бубенчики прям». И в тесной и темной прихожке вдруг пахнуло речной свежестью, и тихий звон пошел из углов, заставленных весенней обувкой.
– Все шлюндаешь, – выговаривала в сенях Розка, – а уроки опять не выучил. У-ух! Вырастешь, как отец, расхлебаем.
Витюха повесил телогрейку и ушел на кухню.
А за ужином все молчали. Так было не всегда, и Витюха не переносил этого. Ничего не случилось, что ли? А его ремонт? А Васькина двойка по чтению, думает он ее исправлять или нет? Да мало ли... Но – молчали. Из-за утренней ругачки, что ли? Да сделает он все. Подумаешь, навоз на огород не завез. Так и трактора тогда не было...
Витюха первым положил ложку и вылез из-за стола.
Перемыв тарелки, Розка занялась своей косой, а Витюхе оказала:
– Нынче на диване ложись. Я завтра выходная, позорюю хоть.
Витюха, сидевший на этом самом диване, кивнул и вдруг спросил:
– А у нас, случайно, тюли нет лишней?
– На что это?
– Да ладно, это я так, – стушевался Витюха и полез за сигаретами.
Розка усмехнулась и недовольно сказала:
– Садить теперь, кажись, и на улице можно.
Не одеваясь, Витюха вышел во двор, зажег спичку. Крохотное пламя на вытянутой руке стояло ровно и послушно сжалось у самых пальцев. Чурюкал через двор невидимый ручеек, корова вздыхала длинно и облегченно. Витюха закурил.
– Пап, ты сачок хотел сделать, да? – крикнул вдруг из раскрытых сеней Васька. – Мамка говорит, я сразу догадалась.
– Да ладно вам, догадники, – не оборачиваясь, пробормотал Витюха.
Часа два скрипел он потом продавленным диваном, и все без толку. Сна не было. И забот вроде никаких, и на тебе.
Что-то нашептывал динамик, когда сон стал мало-помалу разбирать Витюху Полынина.
А потом радиоузел отключился, и Витюха будто в погреб свалился, сновидения его не мучили и не тешили.
На следующий день Витюха освободился часов в шесть, и настроение его было отменным. К севу, как ни вещал обратное механик Володин, «детуха» его все же поспел отремонтированным. С машинного двора пришлось возвращаться чуть ли не через все село, и Витюха встретил деда Савелия.
– Ты понимаешь, Марею свою во сне увидал. И, главное дело, не в платочках там, в кофточках, а – х-хе! – голую! Как ровно мы с ней в бане мылись, а она в котлу мыло утопила. Мне смех, а ей – горе. Вода-то в котлу – вар! Так и пришлось без мыла мочалкой натираться! Х-хе... Шутейный такой сон, – дед выжидательно помолчал. – А потому такой, что ладно мы с ней жизнь прожили, – и еще помолчал, глядя мимо Витюхи. – Потому и ребята у ней как колобки выкатывались.
Витюха попробовал было поддержать дедов разговор, но тот вдруг стал чего-то задумываться, а под конец озабоченно даже спросил:
– Слышь, Витьк, а ты саженцев у меня не возьмешь?
– Чего? – не понял Витюха.
– Ну, яблоньки, я говорю, не возьмешь?
– Хо! А на кой они мне?
– Жалко. А то зять привез из питомника, думал, померзли мои осенью. А теперь пропадают.
– Да я, может, и взял бы, – сочувствующе кивнул Витюха, – только куда мне их сажать? Да и кролики эти... пуховые.
Дед Савелий вздохнул, и Витюха решил, что пора двигаться дальше.
А вечер опять начинался хороший. И радио на клубе здорово пело знакомую песню. И, угодив как-то очень кстати, песня захватила Витюху. Незаметно он подобрался, и его длинное, нескладное тело казалось теперь легким и стройным, ноги упруго касались податливой земли и оставляли на ней следы четкие, а не шаркающие, как обычно. Он не улыбался, но уголки губ его чуть подрагивали.
Достигнув клубной скамейки, Витюха задержался и, понимая, что песня кончается, сел. Машинально прикурив, он выпрямился и почувствовал ясно, как мягкая теплая волна захлестнула его от макушки до пяток.
Что-то вдруг сдвинулось, неуловимо изменилось, и Витюхе уже казалось, что дожидается он не конца хорошей песни, а начала вечернего сеанса, чтобы опять сидеть в заднем ряду и держать за руку свою Розку. И опять она будет выдергивать горячую ладонь и отодвигать свое жаркое тело в шелковом невесомом платье. Тогда можно будет великодушно оставить ее в покое и тихонько, наклонясь в тесный проход между скамейками, покурить. Синий дым причудливыми узорами отпечатается в световом луче над головой, и завклубом Петухов крикнет: «Полынин! Выдь счас же!» Розка больно ткнет его локотком в бок, и он, выпрямившись во весь рост, провожаемый и насмешливым, и возмущенным шепотом, промарширует к выходу. А минут через десять выскочит и Розка. «Дурак», – скажет и долго не будет подпускать к себе, пока все, кроме ночных птах, не смолкнет в округе.
Витюха замер на скамейке, боясь спугнуть нахлынувшее вдруг чувство, но счастливое мгновение кончилось вслед за хорошей песней. Витюхе хотелось, чтобы оно еще немного не пропадало, не уходило опять лет на десять или теперь уже насовсем, но воспоминания стали уже просто словами, какими можно все, что припомнилось, пересказать другому человеку и третьему, но самого это уже не тронет и не взволнует.
Да, были и вечерние сеансы, и ночи без сна в теткином саду на скрипучих полатях во времянке, но все это уже не оживало. Просто вспомнилось еще, как Розка торопила его со свадьбой, и сама свадьба, малолюдная, но шумная, оттого, может быть, что гости все свое веселье должны были выплеснуть за одни только сутки (была уборочная тогда, и свадьбу играли спешно, в ненастье). А после свадьбы уже ничего интересного не было, просто надо было работать и зарабатывать. И в кино ходили раз в две недели.
А потом... на пятый после свадьбы месяц родился у них горлопан Васька. Дотошные кумушки тогда мгновенно сделали арифметический подсчет и пришли к выводу, что девятый от конца месяц приходится на апрель, когда сам Витюха был еще в армии, а «эта сиротка» Розка некоторое время осваивала машинное доение в соседнем районе. По селу поползли пересуды, и Витюхе жить со своими стариками стало трудно.
Однажды, после придирок и попреков, кончившихся громким скандалом, у Розки пропало молоко, и она, увязав Ваську, убежала к своей тетке Дарье. Следом пришел и Витюха. Жизнь на новом месте помаленьку наладилась, но молоко у Розки так и не появилось, перегорело. И сама она вроде как перегорела, стала напористой и раздражительной до крайности. А Витюха... Собственно с той поры и стал Витька Полынин – Витюхой...
Из динамика снова полилась знакомая мелодия – наверное, агитбригада пластинки крутила – и Витюха прислушался.
– Музыка есть радость души, которая вычисляет, сама того не сознавая! – негромко, но по-городскому внятно проговорил кто-то прямо Витюхе в затылок. – Незабвенный и достопочтимый Готфрид Лейбниц!
Витюха с улыбкой обернулся и выдавил смущенное «Здрасьте».
– Здравствуй, здравствуй, э-э... Полынин. Как твои успехи? – Иван Митрофанович, его старый учитель, лукаво поглядывал из-под сдвинутой на глаза шапки.
– Да вот это... трактор наладил.
– Хорошо. А кто сломал? – Иван Митрофанович рассыпался своим колючим смешком.
Витюха снисходительно улыбнулся.
– Да никто не ломал, сам износился.
– Ну, да, да, – Иван Митрофанович присел рядом. – Скоро, пожалуй, и сеять? Эх! Обязательно пойду сеяльщикам. В ночь! Возьмешь?
– Ну что вы, – улыбнулся Витюха, – мы сами управимся, столько техники, девятый класс опять пришлют. Отдыхайте.
– Отдыхайте, отдыхайте, – Иван Митрофанович снял шапку, сверкнув сединой. – Вы что, сговорились? Тебе сколько лет?
– Тридцать три, – не сразу нашелся Витюха.
– Как, уже? – Иван Митрофанович снова нахлобучил шапку. – Не может быть.
– Почему? В марте, двадцатого...
– Не в том дело... Слушай, и как же ты свое тридцатилетие отмечал?
– Как отмечал... Нормально! – Витюха многозначительно ухмыльнулся.
– Хм, нормально... А знаешь ли ты, что это самый главный юбилей у мужчины? Смотри! Илья Муромец на печи просидел тридцать лет! Гамлет, принц датский!.. А сколько было Исусу Христу, когда... – Иван Митрофанович вдруг закашлялся, сгорбился, судорожно доставая платок, и Витюха потерянно смял в пальцах окурок.
Смахнув слезинки, учитель невесело улыбнулся.
– Когда меня прислали сюда учительствовать, мне тоже было тридцать. А в груди уже сидел этот чертов осколок... В тридцать, Витя, для мужчины решается что-то главное, – Иван Митрофанович постарался улыбнуться повеселей. – В тридцать я, например, окончательно понял, что выжил. А ты... Ты сад что ли посадил бы! Ну, чего курить на лавочке, когда такая весна!
«А что, если действительно взять и посадить дома яблони. Хоть одну. Хоть для красоты пусть», – подумал Витюха. И сказал:
– Посажу. Яблоньку посажу!
И они пошли обратной дорогой к деду Савелию. Витюха лес под мышкой стопку книг, а Иван Митрофанович, расстегнув пальто и поводя руками, громко объяснял, как надо правильно сажать яблоню ранней весной. Объяснял очень подробно и внушительно, потому что Витюха признался, что за все свои тридцать три года не посадил еще ни одного дерева.
– И супругу, Розу, привлеки, – говорил, разойдясь, Иван Митрофанович. – Непременно! Это такое дело! Оно роднит души, если его делают вместе. Слышишь? А то бывает она у нас в школе, и, я смотрю, не все у вас ладно, а?
Витюха промолчал, и Иван Митрофанович вдруг остыл.
– Да-а, – проговорил он, – видно, это только в сказках молодильные яблоки людей вылечивают, души исцеляют, – и замолчал, застегиваясь.
«Черт с ними, со сказками, – посажу!» – подумал Витюха, входя к деду Савелию.
Старик был во дворе, собирался на караул.
– Как надумал-то? – спросил.
– Да попробуем, попытки не убытки, – уклонился Витюха.
Саженцы, штук восемь, были наклонно врыты в грядочку у забора. Розовенькие, тоненькие. Витюха даже разочаровался было, но, когда взял в руки пучочек хрупких веточек с корешком-хвостиком, что-то такое шевельнулось в душе.
– Зять сказал, какой-то морозоустойчивый сорт, – сказал дед Савелий. – Может, еще возьмешь?
Но Витюха уже решил, что хватит одной. Корешок они облепили сырым черноземом, и Витюха, не мешкая, зашагал к дому.
На месте уж стал решать, где сажать. Все углы промерил, а нашел-таки местечко. Недалеко от уборной, правда, но где лучше взять? На огороде Розка из-за своей капусты последний крыжовник выпахала... Тут же и яму стал рыть.
А уж вечерело. Розка откуда-то вернулась, окликнула от сеней:
– Витьк, эт ты, что ль? – Витюха нехотя откликнулся. – А чего роешь? Под уборную? – Витюха, притаившись, промычал что-то невнятное. – Слава богу, давно пора переставить. Трактор-то пошел?
– Пошел, – сказал Витюха. Промолчала.
– Ну, я к крестной Маше за хлебом схожу, корове тут дай. И Ваську смотри, за уроки еще не садился.
Витюха и ждал, и боялся, что Розка подойдет ближе, но она, видно, и не думала об этом. Яму дорыл спокойно. Потом насыпал на дно рыхлый бугор и хотел уж было саженец втыкать, да вспомнил, что полить надо. И полил сразу с удобрениями: взял в бане черпак и нацедил им воды из-под навозной кучи. Потом, Левой рукой придерживая деревце, а правой подгребая землю, аккуратно зарыл корешок и притоптал. Сперва ладонями, а уж потом сапогом осторожненько. И полил той же водой. «Огородить бы», – подумал, но пора было Розкино поручение выполнять.
Ужинали поздно, без Васьки, которого сморил сон за учебниками, и Витюха рассказал Розке сон деда Савелия, но она только губы поджала:
– Придурок он, твой дед Савелий, – сказала. – Доярки в прошлом году сколько раз видели, как он с караула на могилки бегал. Да еще цветов около гаража нарвет. Хм! До седых волос все влюблялся.
И Витюха не стал говорить про Ивана Митрофановича.
А ночью ему вдруг самому приснился сон...
Перед этим он попытался поласкать жену, и она не отпихнула его, как чаще всего бывало, только все как-то молчком проделала. Впрочем, Витюха уже давно привык к этому и внимание не обратил.
...Яблоневый сад приснился, весенний, в цвету весь, даже голова кружилась. Витюха ходил по нему босиком и становился вроде как пьяный от густого райского воздуха. А потом с Розкой сидели под яблоней с крепким розовым стволом и пели на два голоса «Вот кто-то с горочки спустился», а когда эта песня кончилась, Витюха вдруг один запел «Яблони в цвету-у, весны творе-е-нье», а Розка подхватилась и убежала, затерялась среди белого кипения, и откуда-то из глубины сада стал доноситься ее нехороший смех и насмешливый голос.
– Вставай, садовод липовый. Это ты что ль там вичку посадил?
– Ну, – спросонья отозвался Витюха.
– Нашел занятие, – посерьезнела Розка. – Я думала, он правда делом занимается... Корове-то картошку надо было дать. Э-эх, все самой надо.
Витюха молча натянул брюки, застегнулся и, помня еще свой пахучий сон, пошел посмотреть на яблоньку.
Было еще рано. Солнце встало, но из-за густого белесого тумана, висевшего высоко над землей, ни один лучик не достигал земли.
Поеживаясь от утреннего холодка, Витюха подошел к уборной и – проснулся. Яблоньки не было. Вместо пучочка хрупких веточек, из земли торчал один, словно отгрызанный, пруток. «Кролики! – ударило в голову, – перережу сволочей!» Такой драгоценной вдруг показалась загубленная яблонька.
Витюха готов был уже кинуться к землянке, но взгляд его зацепился за что-то, и он остался на месте. Щеколда на уборной была по-хозяйски заложена пучочком розовых веточек.
– Ах, язва, – пробормотал Витюха и задохнулся. – Для себя что ль я, язва?
Торопясь, он кое-как вырвал веточки из ушка и, крепко зажав их в правой руке, путаясь ногами, зашагал в дом.
– Я скажу, я тебе щас все скажу!..
Хлопнула дверь. Двор притих, а немного погодя, порывисто распахнулась та же дверь, и из сеней выскочил Витюха, взъерошенный и озленный. Пройдя по инерции шага три, он остановился, метнул на дверь яростный взгляд и стал заправлять выбившуюся рубаху. Торопливо прикурив, он раза два с жадностью затянулся, пробормотал:
– Толкается еще, язва...
И пошел к тому месту, где сажал вчера яблоньку. Там молча докурил, старательно затоптал окурок.
– Надо было с ней раньше че-то делать, – сказал самому себе Витюха Полынин. Потом выдернул из земли остаток яблоньки и отбросил в сторону. – Чего уж теперь, – пробормотал.
Он еще не успел подумать, что же ему делать дальше, как из сеней появилась Розка. Оглядевшись, она угнула голову и пошла прямо к нему. Тихо пошла, не поднимая головы и не обращая внимания на раскудахтавшихся кур. Увидев ее такую, Витюха чего-то струсил и отвернулся. Розка остановилась у него за спиной, и Витюха ясно услышал ее сдержанный вздох.
– Ты чего хотел-то? – тихо спросила Розка. – Чего с яблонькой-то затевался? – Витюха не шевелился: – Че молчишь-то? Мог бы и объяснить, кажется.
Витюха повел плечами, но поворачиваться не стал, обращаясь к раскрытой уборной.
– Могла бы и сама догадаться. Стал бы я просто так возиться, – и его удивил собственный обиженный, но какой-то уверенный голос, он обернулся. – Ты хоть вспоминаешь когда теткин Дарьин сад, а? Ты хоть время то вспоминаешь? А я вот вспомнил...
Сжимая в опущенной руке яблоневые веточки, Розка глядела на него не мигая, и вдруг губы ее стали кривиться.
– Ты... так и думаешь, что Васька не твой?
Витюха опешил. Он так не думал, он вообще никогда так не думал! Розка шмыгнула носом.
– Ты что, не веришь, что он недоношенный родился, да? Как твоя мать, да?
Похоже, она уже готова была или разреветься в голос, или кинуться бежать куда-то, сделалась какой-то маленькой и жалкой, нос ее уродливо покраснел и распух. Витюха почесал ладони. Нарочно она, что ли, придумала?
– Розк, ты чего? Я же про другое. Я же... Ты помнишь, мы это самое... спали там под яблоней во времянке в этой. Холодно в мае еще было, а мы – под тулуп. Ты щекоталась еще... А потом, в июне, яблоки зеленые ели. Помнишь, ты еще это... а? – он беспомощно посмотрел на жену, понимая, что ни розыгрыша, ни чего еще тут нет. – А Васька мой, конечно. Наш, чего ты? Нам-то лучше знать. Это они все...
Непривычно и неловко было говорить все это, лучше бы Розка ругачку затеяла, чем это мокрое дело. И с чего она раскисла? Чай, не первый год живут.
А Розка уже плакала по-настоящему и все сжимала эти чертовы веточки. Витюха шевельнулся, хотел как-то успокоить ее, но не сумел придумать ничего подходящего и закурил, глядя на разбредавшихся кур.
Кое-как Розка успокоилась сама, отерлась платком и криво усмехнулась.
– Давно мы с тобой в баню вместе не ходили, – сказала вдруг. – Суббота ведь нынче.
– Ну да, щас я воды натаскаю, – сорвался Витюха. – Щас.
– Погоди, фуфайку хоть надень.
– Хо! Да ведь весна же, елки зеленые!
В контору Витюха пришел уже под конец наряда. Механик Володин, выразительно оглядев его, хотел что-то такое сказать, но раздумал и стал дальше излагать свой план переброски горючего и техники в зареченскую бригаду.
А после наряда пошли на последний осмотр сеялок, на раскрепление. Витюха тоже получил агрегат, тоже лазал под тягами, проверял сошники, опускал и поднимал маркеры, пробуя гидросистему, что-то говорил, матерился беззлобно, по привычке, знакомился с напарникам, курсантом из СПТУ, а в голове у него все продолжался разговор с женой за завтраком.
– Тридцать четыре мне, – сказала тогда Розка. – А какой он, бабий век-то? Да и Васька на ноги стал, дома вон не живет, – она помолчала, глядя в сторону. – Дочку бы мне, помощницу, – выдохнула чуть слышно.
Припоминая все это теперь, за работой, Витюха то и дело ухмылялся и мотал головой, не в силах постичь всего сразу. Что-то непривычно большое и радостное наполняло его душу, а он чувствовал это так, как чувствуют голод или жажду.
