Текст книги "На своей земле. Молодая проза Оренбуржья"

Автор книги: Алексей Иванов

Соавторы: Петр Краснов,Владимир Пшеничников,Иван Уханов,Александр Филиппов,Владимир Трохин,Иван Гавриленко,Георгий Саталкин,Сергей Фролов,Николай Струдзюмов,Александр Аверьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– В добрый нас! В добрый час!

– Косу-то замочил, председатель? – со смешком выкрикнули из бабьей толпы.

– Замочил, замочил, бабоньки.

– Лучше бы размочить, – промечтал вслух тракторист дядя Коля.

И пошло... Торжественности как не бывало. Остался сам праздник. Так бывает за столом, когда гости скованно, излишне серьезно закусывают первый стакан браги и только после второго, теплея душой, ощущают, что званы веселиться...

Что-то завтра будет... Пускай будет хорошее....

Пускай завтра встанет с постели мать, пускай будет здоровыми ногами с самого утра ходить от печки до стола, потом от печки до хлева, потом от хлева до кровати... А потом... Потом за ними обоими заедет дяди Колин трактор, и они заберутся в пеструю от ситцевых нарядов тележку и поедут на пожню. Там мать будет косить своей «десяткой». Только пускай она косу даст побить не Кузьмичу, а дяде Кирюшке. Она обкосит Маруську и Кузьмича и оставит их на островке. И пускай вместо материного прокоса окажется глубокая река, и пускай они останутся на этом островке до самой осени. Ладно уж, пускай мать обкосит только Кузьмича, без Маруськи. Маруську, и правда, жалко.

Хорошо бы еще получить от Володьки телеграмму. Встречайте, мол, еду на побывку. Командир, мол, отпустил на все лето. Только фига с два дождешься от него телеграммы. Он всегда сваливается, как снег на голову.

Пускай сваливается. Это даже лучше. Они с Володькой пойдут когда с покоса, то по дороге, у Степановой пожни, насобирают земляники. У Володьки-то на голове будет пилотка. Не положишь ведь в нее землянику, что потом командир скажет. Генка отдаст под ягоды свою восьмиклинку. И полную кепку принесут домой. Мать догадается, что так оно и будет, и утрешнее молоко не станет сдавать молоковозу. Они с Володькой нальют в самую большую миску молока, высыплют в молоко землянику... Нет, сперва землянику высыплют, потопчут ее легонько ложкой, потом уж и молока нальют. И начнут хлебать...

Тогда хорошо будет. Ох, как хорошо будет тогда! Завтра?! Или чуть попозже... Ну, хоть когда-нибудь.

НИКОЛАЙ СТРУЗДЮМОВ

ВОЛОДЯ – ВОЗЧИК ОБЩЕПИТА

Появление Володи редкий раз оставалось незамеченным. Особенно с утра, когда клиентов мало, когда поварихи и раздатчицы еще не умаялись, не измочалились в кухонной жаре и в духоте, а работницы по столам – в обеденных залах.

Начиналось обычно с того, что раскрывалась дверь и через нее протискивалась плечо Володи, нагруженное говяжьей тушей или ящиком, в котором позвякивали бутылки с кефиром, либо сливками. Потом появлялся и сам Володя, целиком.

И тут же, кто видел это – и раздатчицы, и кассирши, и буфетчицы, – все начинали весело переглядываться и как-то по-особенному улыбаться в сторону Володи. И слышался радостный выкрик:

– Ой, да кто же это пришел-то?

И следом:

– А кто пришел?

– Да ведь Володя пришел-то!

– Да ну?

– Ну да!

– Володя, дай-ка я разгляжу, какой ты сегодня.

– Да не мешайте вы ему, черти, – вступалась буфетчица. – Вот сюда, Володя, ставь ящики-то. Сюда, сюда. Вот спасибо. Вот умница.

– Здравствуй, Володя, – по-ангельски пели пролетавшие мимо беленькие практикантки кулинарии. Обычно они всех мужчин, причастных к системе общепита, называли «дядями», но им и в голову не могло прийти, что Володю можно называть дядей Володей.

– А Володя-то нынче побрился, – слышалось откуда-то.

– Да ну?

– Ну да!

– Ай да Володя!

– Жениться, поди, собрался.

А те, кто побойчей, приступали к Володе с просьбами:

– Володя, своди в кино.

– Володя, возьми ты меня в жены.

И тут же кто-нибудь спрашивал со смешком:

– Спать-то где будете?

– А Володя кровать смастерит.

– Володя новомодную купит.

– Ну как, Володенька? Соглашайся, мой хороший.

Иногда – это случалось настолько редко, что можно было отмечать красными числами в календаре, – Володя удостаивал ответом. Он ставил на место очередной ящик, оборачивался всем корпусом к женщинам и говорил:

– Ну уж...

И тут начинался переполох, все приходило в движение. И с разных сторон неслось:

– Что?! Что-о?! Да что Володя сказал-то?!!

И переходило из уст в уста:

– Володя сказал: «Ну уж».

А потом следовали пояснения:

– Ну уж, говорит Володя, нужна ты мне очень.

– Нужна, говорит, ты мне, старая ведьма.

– Я, говорит, с молоденькой пойду.

– Я, говорит, молоденькую возьму. В модных штанах.

– Они, говорит, сейчас вон табунами ходят, куда себя девать, не знают.

– Правда, что ли, Володя? '

Володя улыбался какой-то странной, ни к кому не относящейся улыбкой и на вопросы больше не реагировал.

Однако необходимо теперь подробнее сказать о Володе.

По внешности он подходил под тот тип простоватых и симпатичных людей, с которых художники прошлого, наверное, писали юродивых. Володя был росту выше среднего. Рыжеволос. Лицо имел тонкое и длинное. Это лицо можно было бы назвать приятным, если бы не иссиня-багровый цвет его от постоянного пребывания на ветру да не вечная рыжая щетина.

Это лицо никогда не было ни злым, ни недовольным. Оно постоянно теплилось доверчивой улыбкой. И, наверное, не один бобыль-забулдыга, опохмелявшийся с утра пораньше, случайно увидев Володю, носившего свои ящики, вспоминал брошенную семью и думал про себя: «Эх и сволочь же я, сволочь. Право слово, сукин сын».

На самом деле Володя не был ни блаженным, ни юродивым. Просто он был уж очень смирный. Он никогда ничего не рассказывал ни о себе, ни о других. Ни о чем не спрашивал. Вообще не говорил. Он не обладал ни единым качеством, которое отличает мужскую половину от женской. То есть: он не курил, на женщин не обращал ни малейшего внимания, дружков не имел, не похабничал, не ругался, не пил вообще. Он только работал.

Жил Володя на отдаленной окраине – в собственной избе и на собственном дворе. Говорили, что этот двор, точнее «место», выкупили для Володи его деревенские родственники. На «месте» была какая-то мало пригодная для жилья развалюха. Володя якобы развалил ее до конца, а потом они с мужем старшей сестры отстроили там новую избу. Если верить этим слухам, то выходит, Володя был уж и вовсе не дурак.

Иногда к Володе приезжала из деревни та самая сестра – баба прямодушная и чрезвычайно подозрительная к городским людям. Она приходила в столовую, проверяла, как работает Володя, справно ли ему выдают зарплату и за что с него вычитают.

В дни приездов своей опекунши Володя приходил чисто выбритым, вымытым. Дыры на его фуфайке быки аккуратно зашиты, залатаны и клочки ваты не выбивались из них. Но проходило время, и фуфайка рвалась, штаны внизу мохнатились, а на Володином лице появлялась знакомая рыжая щетина.

Володя находился на самой нижней ступеньке общепитовской лестницы, и это его устраивало. Что же касается начальства, то оно не просто было довольно Володей, но даже очень им дорожило.

И так бы все и шло своим чередом и ничто не омрачало бы безоблачной Володиной жизни, если бы на горизонте в одни прекрасный день не появилась новая работница по залу, Маруся. С самого начала она почему-то люто возненавидела Володю.

И теперь при каждом его появлении в общий веселый гостеприимный хор всегда вплетался один недружелюбный голос:

– Ну, пришел. Ч-черт косолапый.

Знакомство их случилось при самых неблагоприятных обстоятельствах. Однажды Володя, протискиваясь между столами, нечаянно столкнул локтем составленную Марусей стопку тарелок с остатками щей и гарниров. Маруся как раз собиралась отнести эти тарелки в посудомойку, когда раздался грохот. Обернувшись, она увидела полный разгром. Володя с величайшим удивлением посмотрел на кучу из фарфоровых осколков и остатков еды и, ни слова не сказав, двинулся к выходу. Это окончательно вывело Марусю из себя.

– Ну, кто оплатит эти тарелки? Я, что ли?! – кричала она.

– Спишут, спишут, Маруся, не расстраивайся, – успокаивали ее.

Она разошлась еще пуще.

– Да, на каждого дурака списывать – государство тарелок не напасется! Ух ты, чучело гороховое! Их, мерзавцев, только повадь! Паразиты!..

Под конец дело дошло до таких крепких словечек, какие в женском обиходе вообще неупотребительны. Попутно выяснилось, что чучело гороховое – не один Володя, а вообще все мужики. Что все они – народ никчемный, все дармоеды, нахалы и обманщики. Последнее к Володе уже не могло относиться, но на это был сделан особенный упор.

В общем, имела Маруся, видно, старые счеты к определенной части человечества, и Володя очутился случайно в положении ответчика. Теперь после каждого его появления, сопровождаемого со всех сторон ласковым и приветливым «Володя, Володенька», Маруся наперекор всем ворчала:

– Черт знает, что за человек – ни рыба ни мясо, ни мужик ни баба.

На нее набрасывались с упреками. Она отмалчивалась. Но потом, когда утихал разговор, опять начинала с каким-то даже изумлением:

– И за каким чертом такие люди живут – небо коптят да землю топчут?

Просто ужас, до чего она его невзлюбила.

А тут еще товарки подливали масла в огонь: стоило возле окон появиться Володиной телеге, как раздавались голоса:

– Маруся, Володя приехал!

– Володя, поди, проголодался. Маруся, обслужи Володю.

– А ну его к язве, дармоеда, растяпу недоделанного, – тут же кричала Маруся и сыпались на Володину голову ругательства и проклятия.

И чем яростней она ругалась, тем больше к ней приставали и ее поддразнивали.

А однажды произошел случай, после которого имена Маруси и Володи стали произноситься рядом. Этот случай засел у всех в памяти накрепко: тогда Володя произнес самую длинную в своей жизни фразу.

В то утро Володя вносил свиную тушу и у самой двери чуть не ткнулся в Марусю. Она его не видела, поскольку стояла к нему спиной, низко нагнувшись и подбирая оброненные ложки и ножи. Вышло так, что ход Володе был перекрыт, и ему ничего иного не оставалось, кроме как остановиться и смотреть сзади на загорелые Марусины икры и на кипенно-белую пышность, которая начинается чуть повыше. И вот тут-то Володя произнес самую длинную в своей жизни фразу.

– Ну, убери ты свою задницу-то, чего расставилась, ровно шкап?! – сказал он, и в голосе его слышалось негодование.

Все, конечно, обернулись, не веря собственным ушам. Обернулись и увидели Марусю и сзади нее – красного от смущения и злости Володю.

Что было потом, невозможно описать. Раскатистый хохот. Треск стульев. Скрип столов. Ахи, охи и взвизгивания. Даже хлопки. Наверное, ни одна приезжая знаменитость не награждалась в этом городе такой бурной реакцией зала.

Маруся хохотала вместе со всеми, ухватившись за свой крепкий живот. А когда волна начала спадать, кто-то принялся ее оправдывать:

– Воло-одя, да ведь Маруся не знала, что ты идешь.

– Володя, не верь – она специально, – откликнулись отовсюду голоса.

– Подальше от нее, Володя.

Вот после этого-то имена Маруси и Володи и стали произноситься обычно рядом. Стоило заговорить о Володе, как вспоминалось роковое утро, а следом вплеталось имя Маруси. Если же начинали судачить о Марусе, непременно вспоминался и Володя.

А однажды кто-то взял да и сказал:

– Маруся, а ты бы приголубила Володю.

– А вот возьму и приголублю, – послышалось в ответ.

И теперь, когда Марусе говорили, что Володя приехал и что он проголодался, она уже кричала раздатчице:

– Зоя! Зой! Налей-ка там понаваристей, Володя проголодался.

И с серьезным лицом подавала Володе на стол, не реагируя на шутки и приставания товарок.

А случалось, что она присаживалась у стола, за которым обедал или завтракал Володя. Присаживалась как бы случайно, на минутку и делала замечания: «Володя, ты помыл руки?» или: «Володя, не садись за стол в шапке». А чаще просто время от времени посматривала на него сбоку. При этом все ее подвижное тело как бы размягчалось и успокаивалось, а быстрые глаза затуманивались каким-то легким сожалением.

И вдруг случилось невероятное: в один из понедельников Володя не появился в обычный утренний час. Не появился он и на другой день. А вскоре стало известно: Володя заболел, у Володи грыжа.

Потом он пришел. Точнее его привела старшая сестра. Они пришли к заведующей. Володина сестра с порога заявила, что Володя увольняется. Почему? Оказывается, ему надо на операцию, а после – на легкую работу. Обескураженная заведующая сначала доказывала, что грыжа – это не опасно, но в конце концов согласилась помочь перевести Володю на легкую работу в этой же системе, то есть системе общепита. Сестра, однако, выторговала, чтобы перевод был оформлен вскоре же и под ее наблюдением.

Назавтра все трое сошлись у начальника отдела кадров треста столовых. Заведующая вошла первой. Она напомнила кадровику, что еще накануне все обговорила с ним по телефону.

– А, да, был у нас такой разговор, – ответил тот, отрываясь от бумаг, и стал набирать номер.

– Степан Григорьевич, не забудьте – ему на легкую.

Кадровик задержал палец на цифре «3».

– Швейцара место было в первой столовой. Подойдет?

– По-моему, подойдет.

– Ну и хорошо. Зови его.

Когда Володя с сестрой входили в кабинет, начальник по кадрам уже кричал в трубку:

– Прохоров, тебе швейцар требовался! Ну, вот. Предлагаю кандидатуру... Что? Много желающих? А ты их хорошо знаешь, этих желающих?.. Ну, вот. А этот свой человек. В нашей системе уже... (он посмотрел на заведующую, та моментально: «Пятнадцать!») пятнадцать лет работает. Да так работает, что комар носу не подточит. Да уж не беспокойся (тут кадровик скользнул взглядом по внушительной Володиной фигуре), не беспокойся, говорю, хороший будет швейцар. – Потом, не переставая говорить, всмотрелся в лицо Володи, в его глаза и уже менее уверенно произнес: – По-моему, ничего швейцар будет. Да чего ты меня пытаешь? Вот поработает человек и узнаешь сам. Главное – мужик. Ты ведь мужика хотел? Ну и вот... Что-что? У Марии Ивановны работал. В шестой. Да Мария Ивановна же и устраивает. Да зачем спихнуть! Она его, наоборот, отпускать не хочет. Что? Да ему надо на легкую. Да, на легкую! Он требует. То есть не совсем он, а его сестра. Да не ее, а его, его сестра! Что, причем сестра?.. А откуда я знаю, чего он сам хочет! Послушай, Прохоров, ты чего мне голову морочишь? Я тебе хорошего работника предлагаю, чтобы не упустить его из системы, а ты? Что я, сам себе враг, что ли? Ну, договорились? Ну и слава богу!

Кадровик повесил трубку и облегченно вздохнул.

– Ну и морока с тобой, – произнес он, обращаясь к Володе. – Как твоя фамилия?

– Белоусов, – хором ответили заведующая и сестра.

– А имя-отчество?

– Володя, – ответила сестра, а заведующая ничего не ответила, поскольку никогда не знала Володиного отчества.

– Ну вот что, Володя, – сказал начальник, тут же начисто забыв Володину фамилию, – есть полная договоренность. – И уже обращаясь к женщинам: – Оформляйте. Всего вам хорошего.

Когда вышли из кабинета, сестра недоверчиво опросила:

– А че же со мной-то не посоветовались? Она на самом деле, легкая – эта швейцарская должность?

Тут заведующая уже не выдержала:

– Господи! Да уж куда легче – двери открывать да закрывать.

И стал Володя швейцаром...

Как он справлялся на новом месте и как себя чувствовал, в шестой столовой, находившейся на окраине, никто доподлинно не знал. Только размытые, отрывочные слухи кое-что доносили. И по этим слухам выходило, что работает теперь Володя в центре города, в столовой ресторанного типа. Что стоит он у дверей, постоянно в глаженом халате, всегда чистый и выбритый, лицо белое с румянцем. Самый живой интерес вызвал у женщин тот факт, что Володя всегда выбрит. Делались разные догадки и предположения. Неужто так может изменить человека новое место?

Еще говорили про Володю, что он теперь на виду. Что во время обеденных перерывов и особенно по вечерам он возвышается перед толпой нетерпеливых, жаждущих попасть в обеденный зал или пробиться к буфету. А про субботние и воскресные вечера и говорить нечего: Володю улещивают, его угощают папиросами, которые он не курит, перед ним заискивают. В общем, благоденствует Володя, и до него теперь не просто дотянуться.

Однако не больше как через два месяца, в тот самый утренний час, когда по предприятиям и точкам общепита развозятся продукты, в столовой номер шесть отворилась дверь, и перед глазами пораженных работниц предстал Володя с навьюченным плечом.

– Здравствуйте! – провозгласил он, широко улыбаясь. – Принимайте.

Володю тут же обступили. С трудом добрался он до буфета и поставил ящик на пол.

На него посыпались вопросы. Почему? Отчего? Разве там хуже: в чистоте, в тепле? Неужто ушел добровольно?

Володя всем только и отвечал: «Ага», «Ну да», – и ничего вразумительного от него добиться так и не удалось.

А ушел он оттуда действительно по собственной охоте...

За неделю до того, как Володя появился в столовой с ящиком на плече, он побывал у заведующей в кабинете. Вошел он с заднего хода и в дверь протиснулся осторожно. Заведующая встретила его с радостным удивлением.

А через час она уже звонила в трест столовых начальнику отдела кадров и просила принять «по срочному делу».

– Ну какое у вас там дело? Выкладывайте скорее, – встретил кадровик.

– Да вот человек к нам хочет перейти, – и заведующая кивнула в сторону входящего Володи.

– Откуда перейти хочет? – спросил начальник по кадрам И вдруг узнал вошедшего: – Постой, постой! Да ведь это же Володя? – Фамилии он, конечно, не помнил, хотя других знал и запоминал только по фамилиям.

– Володя... – подтвердила заведующая, – Белоусов.

– Ну да... Подождите. Да ведь вы, кажется, его недавно устраивали?

– Его. В швейцары, в первую столовую, – смутившись, ответила заведующая.

– А теперь он что же – опять в возчики просится?

– Ну да, ну да, – закивала заведующая.

– А почему вы швейцаром не хотите? – спросил начальник у Володи.

– Не нравится, – сказал Володя.

– Почему?

– Не нравится.

– Но почему?

Володя глубоко вздохнул и сказал в третий раз:

– Не нравится.

Больше Володя ничего не сказал.

Если бы это был кто-нибудь другой, а не Володя, он смог бы многое прояснить. Он поделился бы, например, как трудно, когда надо поминутно отвечать на одни и те же вопросы. Особенно трудно в обеденные часы: приходится стоять перед злой голодной очередью и то и дело говорить: «Мест нет». И выслушивать язвительные замечания в адрес столовой, всей системы городского общепита и в свой собственный адрес. А по вечерам, когда перед дверью выстраивается другая нетерпеливая очередь, опять то же самое: «Мест нет», «Когда будут, не знаю». И еще: «Пива нет», «Водки нет», «Заведующего нет», «Один вермут», «Не знаю, почему нет». И все надо говорить, говорить и говорить – непосильная работа. Как раз та, которую Володя не любил. Он никогда не объяснял, не изворачивался и совершенно не пытался смягчить отношений с клиентами. Он просто говорил: «Местов нет», – и запирал двери. При этом не различал ни чинов, ни званий, ни знакомых своих сослуживцев. К тому же он не умел отличать подвыпивших от трезвых. То и дело в его часы случались недоразумения.

Может быть, тут-то Володя и начал впервые задумываться. По крайней мере, он уразумел, что если раньше для него все было хорошо, то теперь, на новом месте, выходило, что ему так не нравится и так не хочется. Всегдашняя безоблачная улыбка постепенно сошла с Володиного лица. А через некоторое время Володя решился на первый в своей жизни самостоятельный шаг: пошел проситься назад, в шестую столовую.

Но ничего этого кадровику он объяснить не мог и упорно стоял на одном: «Не нравится».

Начальник отложил в сторону папки с бумагами и стал пристально рассматривать Володю, сидевшего на стуле у стены. Потом, видимо, поняв что-то, усмехнулся.

– М-да, – произнес он в раздумье.

Затем легонько постучал карандашом по столу, что-то, видимо, прикидывая, и обратился к заведующей:

– А вы возчика так и не нашли?

– Нашла, как же, – зло хмыкнув, ответила та. – Да я его с радостью выгоню. – И тут же пояснила: – Алкоголик чертов.

Кадровик вздохнул.

– Ну, так сразу и «выгоню». Перевоспитать надо человека.

И сказал, обращаясь к Володе:

– Морока с тобой. И зачем тебе надо было уходить?

– Да сестра... – начала было заведующая, но тут зазвонил телефон, начальник снял трубку, ответил ей: «Сейчас, сейчас», – и засобирался на совещание.

– В общем, делайте, как считаете нужным, – сказал он заведующей уже на ходу. – Только чтобы без скандала. Я со своей стороны противодействовать не буду.

И Володя стал снова возчиком...

В первые дни, как и в прежнее время, при каждом его появлении все моментально настраивались на веселый, игривый лад. И то и дело сокрушались:

– Да как же это Маруси-то нет?

– Да когда же у нее отпуск кончится?

– Не знает, поди, Маруся, что Володя вернулся, а то бы сразу прибежала.

Но так было в первые дни. С течением времени все как-то само собой прекратилось. Незаметно. Потихоньку. Прежнее веселье не получалось. Шутки не клеились. Все было не так, как когда-то.

И прежде всего потому, что Володя был уже не тот.

Не тот увалень с безвольной походкой, которого можно в любое время остановить и завернуть куда угодно. И не безответный старатель, мало сознающий свою пользу. Какая-то целесообразность стала угадываться во всем облике Володи. Былая неопределенная улыбчивость лица сменилась сосредоточенностью. Словом, появилась у него какая-то особая, своя жизнь, о которой другим можно только догадываться, а знать не дано.

Когда вышла на работу Маруся, ей тут же рассказали, что Володя вернулся, но стал он «не такой». Маруся все спокойно выслушала и ничему не удивилась. И именно это-то больше всего удивило женщин.

А когда Володя в то утро привез продукты, Маруся удивила всех еще больше. Она отвела Володю к гардеробу и стала что-то говорить. Володя слушал ее и улыбался доброй улыбкой. Только теперь это была не улыбка вообще, а относилась она к одной Марусе. И взгляд был обращен только к ней, а не блуждал без цели. Было ясно, что сейчас Володя видит одну Марусю и никого больше. И было ясно, что разговаривали они в последний раз никак не дальше чем вчера или позавчера.

Те, кто наблюдал это, многозначительно переглянулись и разошлись по своим местам.

А к вечеру о них знала и говорила вся столовая. И тут вдруг выяснилось, что еще раньше кто-то кому-то сказал, а кто-то сам видел Марусю в той столовой, где Володя работал швейцаром. Потом их вместе на улице где-то видели или даже в магазине.

На другой день за обедам посудница Рая не вытерпела и сказала:

– Маруся, а мы ведь все знаем.

Маруся строго повела бровью и вдруг заявила:

– Ладно, черт с вами, так и быть, скажу.

И тут же отовсюду:

– Что?! Что?! Что?!

Маруся выдержала длинную паузу и произнесла:

– А то, что Володя переходит ко мне жить!

И тут обрушился настоящий ливень:

– Мару-ся!

– Да неужели?

– Да не может быть, Мару-ся!

Потом пошел разговор поосновательнее:

– Ты, Маруся, как следует все взвесь.

– Смотри, свяжешь себя, не жалеть бы потом.

И вдруг со сдержанным смешком:

– Маруся, а он самого главного, поди, не умеет, – и общий смех.

– Самому главному я сама кого хочешь научу, – отпарировала Маруся.

Дружный хохот был ей ответом.

...А дни между тем шли. Из дней складывались месяцы. И у Маруси время от времени спрашивали:

– Ну, как там Володя хозяйствует?

Спрашивали порой с нескрываемой насмешкой, а порой и с чисто женским интересом. И всякий раз Маруся воодушевлялась и начинала рассказывать:

– Володя лесу навозил – транспорт-то свой, бесплатный. Теперь сарай строит. С того лета курей заведем – это сколько же денег сэкономлю.

– Да, своя курятина и свои яички – дело большое, – уже с уважением в голосе отвечали Марусе.

– Стиральную машину собираемся купить, – продолжала она. – Я говорю Володе: «Как купим – время освободится, обленимся совсем». А моя старшенькая, Нинка: «В кино, мам, каждый день ходить будем».

– А что? И будете!

– В театр, Маруся.

– Ага, в театр, – и она смеялась – то ли пошучивала над собой, то ли и в самом деле радовалась тому, что будет.

Все эти рассказы о себе, о своем доме и домашних делах были чем-то новым, ранее не свойственным для Маруси. И во всем ее облике за последнее время появились какие-то едва уловимые изменения. Поубавилось, может быть, напряженности да излишней торопливости. Движения стали как бы свободнее, легче и округлее. Словно бы снял кто-то с нее часть ноши посреди трудной дороги и переложил на свои плечи.