Текст книги "Девичье поле"
Автор книги: Алексей Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Будто бы? Даже и в наше время? Вы не боитесь, что вас мужики подожгут, убьют? Не боитесь?
Он без всякой усмешки спокойно ответил:
– Ничуть. И знаете, что мужикам особенно импонирует? Моя молодость, мой студенческий мундир, и при этом уверенность в моей силе, в моем праве.
Помолчав, он с тем же спокойствием сказал:
– А если бы мужики оказались сильнее меня, если бы они сломили меня, ну тогда… не все ли равно? Я сказал бы, пожалуй: не стоит и жить, раз ты сокрушён силой. Ведь вот и вас я всегда любил… и люблю… именно за то, что чувствую в вас силу. Не берусь судить о силе вашего таланта, мне в вас дорога другая сила – сила духа. Я люблю спорить с вами, – но что это значит? Просто хочется побороть вас в споре, чтоб доказать мою силу вам, да и самому почувствовать её в себе.
Наташа смотрела на него теперь дружески, без улыбки. Потом сердечно сказала ему:
– Нет, право, вы мне в эту минуту очень нравитесь.
Лицо Соковнина стало вдруг серьёзно, глаза расширились, он простым, спокойным, но энергичным тоном сказал:
– А вы мне нравились во все минуты наших встреч. Я давно-давно хотел сказать вам: будьте моей женой!
И немного помолчав, подтвердил вопрос:
– Хотите?
Теперь изменилось лицо Наташи. Она не отвела своих глаз от его взгляда, но и она стала как-то ещё серьёзнее. Лицо её словно застыло в его первоначальном внимательном выражении. Потом вдруг смутилась, покраснела, задумчиво опустила глаза, и опять подняла их на Соковнина. Увидела его ласкающий, манящий взгляд, и ей стало вдруг больно за него. Она как-то бессознательно протянула левую руку, чтобы взять за руку его; и в то время, как он, принимая это за знак согласия, готов уже был схватить и целовать эту руку, она тихо, подавленным голосом произнесла:
– Нет.
И ей стало ещё больше жаль его, когда он машинально поднял руку, чтоб закрыть глаза.
Оба просидели так с минуту молча. Потом Соковнин, опять взглянув на Наташу, сказал:
– Но ведь вы сами признали сейчас… что я вам нравлюсь. А я… давно люблю вас. Почему же ваше «нет»?
Она, смущённо улыбаясь, начала было:
– Потому… что…
Он подсказал ей:
– Ваше сердце несвободно?
И она решительно ответила ему:
– Да.
Его лицо стало очень серьёзно, он ни слова не сказал более, и сидел, склонив голову на руку, опираясь локтем на колено.
Наташа некоторое время с тревогой и удивлением смотрела на него, потом вставая, дружески сказала:
– Пойдёмте.
Он молча поднялся.
Молча прошли они обратный путь до дома лесника. Лина с Фадеевым были уже там. На столе стояла развязанная корзинка с провизией, захваченная Соковниным из дому. Фадеев, только что выпивший рюмку мадеры, встретил подошедших радостным откровением:
– А мы с Полиной Викторовной опять за едой. Удивительно хорошая вещь мадера и пирожки после хорошей прогулки в лесу. Замечательно вкусно.
Лина сказала:
– Я чувствую, что эта прогулка возбуждает аппетит совсем иначе, чем моё постоянное бегание по двору, по хозяйству. Решительно становлюсь лыжным спортсменом!
– А мне позвольте быть вашим неизменным спутником, – сказал Фадеев. – Для здоровья не может быть ничего лучше, как чистый воздух. Он способствует обмену веществ в организме. А вы, Наталья Викторовна, как вы нашли эту прогулку?
– Восхитительно! – машинально ответила Наташа.
– Позволите вам налить вина? – предложил ей Соковнин.
Наташа посмотрела на него, точно сразу не поняла, о чем он говорит, потом взглянула на корзинку и на вино, и сказала:
– Нет, мне как-то ничего не хочется… Хочется поскорее домой.
Соковнин налил рюмку себе, выпил и пошёл распорядиться, чтобы подавали лошадей.
В обратный путь случайно уселись в санях несколько иначе, чем когда ехали из дому: теперь против Наташи сидел Фадеев, а Соковнин против Лины. Но, точно случайно обронив две-три фразы, Соковнин почти всю дорогу молчал. Молчалива была и Наташа. От времени до времени обращаясь к ней и взглядывая на неё, Лина приписывала её вялость утомлению. Молчание же Соковнина делало Лину ещё более грустной, чем его давешний оживлённый разговор с Наташей. В этом молчании она видела ещё большее равнодушие его к ней: она для него ничто, он точно не замечает её присутствия даже и тогда, когда разговор с Наташей почему бы то ни было не клеится.
Зато тем оживлённее был Фадеев. Почувствовав во время бега на лыжах особую развязность в обращении с Линой, он старался всячески угодить ей. И Лина, точно желая «отомстить» Соковнину, охотно поддерживала разговор с Фадеевым, была к нему внимательна, как никогда.
XII
Молодая компания вернулась в «Девичье поле», когда уже стемнело и старшие члены семьи пообедали, а для молодых стояли готовые приборы. Но Соковнин, ссылаясь, что в лесу закусили, что ему до дому близко, что лошади и так уже слишком долго пробыли в упряжи и надо и им на покой, в стойла, решительно отказался остаться. А с ним уезжал и Фадеев.
Пока они обогревались и ещё препирались об обеде, переходя из гостиной в столовую и обратно, случайно выдалась минутка, когда Соковнин остался с Наташей вдвоём.
– Быть может, вы по времени передумаете и скажете вместо «нет» – «да»? – тихо спросил Соковнин.
Наташа посмотрела на него добрым взглядом, но в улыбке её была уже лёгкая насмешка:
– Да ведь я же сказала вам, что моё сердце несвободно!..
Соковнин смутился, а Наташа, чтоб успокоить его, дружески произнесла:
– А знаете, что я думала дорогой о нашем разговоре? Вы говорили: «я – сила, я хочу чтобы жизнь давалась мне легко, без переутомления». А мне вот думается, что вы легко отдали бы вашу силу в мои руки. Представьте, я согласилась бы. Ведь жизнь со мной могла бы оказаться не такой лёгкой. Я ведь тоже сила.
Соковнин, не задумываясь, спокойно ответил:
– Когда я увлекался Ницше и, читая «Заратустру», делал из себя для себя «сверхчеловека», я вдруг в один прекрасный день почувствовал, что мне нужны были бы «просто люди», которым можно было бы посвятить свои «сверхчеловеческие» силы. И я пришёл к заключению, что, если б даже самое солнце не могло освещать, согревать, животворить весь наш видимый мир, – ему не зачем было бы существовать. Так вот и теперь – что мне стоит отдать свою силу в ваши руки, раз эти руки милее моей силы!
– Та-ак!.. – протянула Наташа, широко улыбаясь.
Помолчав, она протянула ему руку и сказала как будто тоном старшего к младшему:
– Ну, а всё-таки, знаете, – выкиньте-ка вы меня из головы!.. Верьте, что я говорю вам от души, желая вам найти хорошее применение вашей силе. Знаете, куда направьте её. Поухаживайте-ка вы за Линой. Она лучше меня… для вас лучше.
Соковнин посмотрел на Наташу с недоумением. А Лина как раз вошла в эту минуту из столовой в гостиную, за ней Фадеев.
Соковнин перевёл взгляд с Наташи на Лину и сейчас же опять на Наташу, точно делая сравнение.
– Так что же, Николай Николаевич, остаётесь обедать? – спрашивала его Лина.
Он, точно не поняв вопроса, рассматривал Лину так пристально, как будто видел её в первый раз. Лина, смеясь, спросила:
– Трудный вопрос решаете?
Он спохватился:
– Да, я думаю, что надо скорее домой… Я забыл, что у меня есть спешное дело. Прощайте… Прощайте!..
За ним торопливо же стал прощаться и Фадеев.
Они уехали.
Наташа и Лина сели обедать вдвоём. Настроение было немного подавленное. Наташа была серьёзнее, чем Лина привыкла её видеть. Теперь эта серьёзность, как давеча молчание на обратном пути, ещё более усиливали у Лины то неопределённое, хотя и знакомое уже ей чувство зависти-ревности. И Лина делала предположения, что между сестрой и Соковниным что-то произошло.
А Наташа всматривалась в собственную душу и делала там неожиданные открытия. Соковнин вдруг стал ей мил. Положительно, этот задорный, часто надоедавший ей своими противоречиями человек, теперь, когда он готов был сделаться послушным, нравился ей. Настолько ли, чтоб она согласилась стать его женой – это другой вопрос. Но что ей приятно было бы теперь видеть его ещё и сейчас, и потом и потом… хоть всегда, – это как-то чувствовалось. Она почти обозлилась на самое себя за то, что в голове промелькнуло сравнение милого Анри с Соковниным, и как будто вся фигура Соковнина показалась ей не то, чтоб красивее, а как-то значительнее и главное – роднее.
Не она сама это думала; не её это мысли были; а точно кто-то неуловимый, мешая ей думать о другом, нашёптывал ей, что Анри-то даже предложения ей ещё не сделал, что он всё-таки француз (бабушка, конечно, не права!). Но, хотя бы даже «без отечества», в Париже, рука об руку с русским она чувствовала бы себя, пожалуй, сильнее, чем с чужим. И неуловимый нашептыватель точно сковывает теперь её язык, и она с минуты на минуту откладывает то, что хочет сказать Лине о Соковнине. Она знает, что нельзя промолчать, что это будет хуже, чем неделикатно, она вот-вот хочет сказать – и не может!
«Ведь скажешь – так это уж бесповоротно, это отречение», – шепчет ей смущающий голос.
А её собственные мысли говорят ей, что даже это мимолётное раздумье что-то нарушает в цельности и красоте её души. В её жизнь нежданно вторглось – не по её, по чужой воле – и навязывается ей чужое и чуждое ей желание. Ну так выкинь его, и мимо него, вперёд, по своему пути! Что польстило ей? Что человек, возвещающий о себе, что он сила, может стать послушным её воле. Пусть. Но ведь, чтоб удержать эту силу в повиновении, какая энергия потребуется и с её стороны. А как не удержишь? Будет борьба двух сил, двух характеров. Сколько может явиться бесполезных столкновений! Теория Николая Николаевича брать жизнь только легко, без переутомления, не оправдается ни для того ни для другого. А тогда и зачем все?.. А с Анри – все общее. Мысли, чувства, дело. Ей предстоит, быть может, борьба, большая борьба, но борьба рука об руку с любимым другом. Это будет борьба с самим искусством за само искусство, борьба с своим талантом за расцвет своего таланта.
– Лина, – сказала Наташа, смотря ей спокойно прямо в глаза, – знаешь, Николай Николаевич сделал мне предложение.
Наташа наблюдала теперь за выражением лица сестры. Лина не отвернулась, не опустила век, смотрела на Наташу так же спокойно, как та на неё, – взгляды скрестились. Но Наташа заметила, как кровь тихо-медленно уходила с лица Лины, и как оно медленно бледнело; и точно эта отливающая кровь тянула куда-то за собой и глаза, и они, все по-прежнему устремлённые на Наташу, отступали в своих орбитах дальше и дальше. И с каким трудом, точно преодолевая давление тяжести, едва-едва приподнялись углы губ, когда Лина, вызывая на лице неопределённую улыбку, спросила:
– Ну… и что же?
Наташа, теперь уже улыбаясь весело и свободно, как человек только что стряхнувший неприятную ношу, ответила:
– Я отказала. Ты знаешь – почему.
Улыбка на губах Лины застыла. Углы губ не приподнялись выше, но как будто тяжесть вдруг спала с них. И глаза, как будто возбуждённые любопытством, опять подвинулись вперёд к краям орбит.
Наташа прибавила:
– И я сказала ему: поухаживайте за Линой, она лучше меня.
Наташа увидала, как теперь – уже не медленно, а быстро – вся кровь хлынула к лицу Лины, и застывшая было на этом лице улыбка исчезла, губы немного приоткрылись, и глаза вспыхнули огоньком. Лина на мгновение опустила взгляд – потом, сейчас же опять смотря Наташе прямо в глаза, отрывисто произнесла:
– Глупости это!
– Я сказала.
– Очень дурно сделала.
– Ну, это увидим потом. Ты не заметила, как он растерялся вот давеча в гостиной. Это было после моих слов.
Лина вспомнила смущение Соковнина, покраснела ещё более и, уже надолго, задумчиво опустила глаза.
Наташа сказала:
– Ты напрасно… кокетничаешь со мной, Лина, – прости за глупое слово: не подберу сразу другого, – но я хочу сказать, что мы можем говорить друг с другом и совсем откровенно… как тогда на постели. Ведь раз ты любишь Соковнина, – да, да, не бросай на меня таких взглядов! – любишь, – и надо, чтоб он откликнулся на твою любовь.
– Надеюсь, ты не сказала ему об этом? – произнесла Лина не то с тревогой, не то с раздражением.
Наташа с улыбкой ответила:
– Надеюсь. Но, я думаю, что теперь он и сам скоро без слов узнает это.
На лице Лины появилось искреннее недоумение.
– Да, Лина, – отвечала на это недоумение Наташа, – узнает. Не скроешь. Я понимаю тебя, что ты любишь его. Ты чаще, чем я, видела его, вероятно лучше и ближе знаешь его. А я только сегодня настоящим образом разглядела, что он интереснее, чем казался до сих пор. Я знаю его сколько лет, а вот, оказывается, не знала. На твоём месте, здесь, я… прости, мы, может быть, и в самом деле сделались бы соперницами. А теперь… по счастью для нас обоих… Ты знаешь, стоит заронить искру – она разгорается легко. Так ты не туши её – раздувай. Я сказала ему, что ты лучше меня. Приласкай ты его теперь хоть чем-нибудь – он всему поверит.
Лина молчала.
Вошла Александра Петровна.
– Ну, с аппетитом пообедали после прогулки-то, а?
– Да, мамочка, и ещё с каким! – Наташа, встала и поцеловала мать. – Даже ко сну клонит.
– Ну так и поди, приляг до чаю.
– Ни за что! Чтоб я позволила себе уснуть не ночью! Да я скорее 24 часа пробуду без сна, чем потеряю хоть 24 минуты дня на сон.
– Да скоро и чай, – сказала Александра Петровна. – Ну, посиди со мной, поговорим.
– Вот это мне улыбается! – оживилась Наташа. – Я и сама об этом сейчас мечтала. Мы ведь так редко видимся и опять надолго расстанемся.
Встала из-за стола и Лина, и все вместе пошли в гостиную. Александра Петровна села там на диван. Наташа прошлась раза два по комнате, потом подошла к окну, прижалась лбом к стеклу, постояла так с минуту, посмотрела на замёрзшее и занесённое снегом озеро и задумчиво произнесла:
– Как жаль, что я не попаду сюда нынче летом!
– А почему бы и не приехать, – с оттенком ласковой укоризны спросила Александра Петровна.
– Нельзя, мама, никак нельзя, – отозвалась Наташа, подходя и садясь рядом с матерью на диван. – У меня на лето уже условлена поездка в Бретань для морских этюдов с моим про-фес-со-ром, – объяснила она, оттеняя комическим растягиванием слогов последнее слово.
Лина в раздумье стояла, облокотившись спиной и локтями на крышку рояля. Теперь она встрепенулась, с доброй усмешкой взглянула на Наташу и, думая, что она может тут оказаться лишней, ушла.
Александра Петровна спросила Наташу:
– Так разве ты уж так все лето и пробудешь на морском берегу?
– Не знаю, мама. Как будет работаться. Может быть, меня потянет ещё и к этюдам поздней осени у моря.
– А кто же этот профессор? – спросила Александра Петровна, почувствовав, что в оттенке, который придала этому слову Наташа, было что-то своеобразное.
Наташа ещё не знала, как объяснить матери свои отношения к Анри, и она только сказала:
– В сущности, он не профессор, но, если захочет, может быть им. А для меня он профессор и сейчас. Мне так близок метод его работы, и я от него учусь не только как писать, но и что писать, и как видеть природу. Да я тебе писала, кажется, о нем. Конечно писала, когда только что с ним познакомилась в St.-Màlo. Помнишь?
– Помню, да, – ответила Александра Петровна.
Потом, отвечая на вопрос за вопросом, Наташа рассказывала матери о своём житьё в Париже, о своих художественных планах, о тех этюдах, которые она сделала теперь здесь и которые должны превратиться в картины для выставки весной в одном из выставочных салонов Парижа.
– А теперь, мама… я должна сделать тебе важное сообщение.
Александра Петровна посмотрела на дочь серьёзным, дружеским взглядом ожидания.
– Мама, сегодня Соковнин сделал мне предложение, – сказала спокойным, бесстрастным голосом Наташа.
На лице Александры Петровны выразилось напряжённое внимание: не радость, не беспокойство, не любопытство – внимание. Она спросила, как давеча Лина:
– Ну… и что же?
– Я отказала, – ответила Наташа.
Александра Петровна, с тем же спокойным вниманием смотря в лицо Наташе, ждала, что она скажет дальше.
Наташа, после нескольких мгновений молчания, продолжала:
– Я знаю, тебя, может быть, удивит мой отказ, ты скажешь: Соковнин хорошая партия, сосед, хороший человек… Но… он не для меня. Не в том дело, что мы с ним постоянно спорим, и можно было бы бояться домашних сцен. Напротив, он мне всегда был симпатичен, а теперь, после этого предложения, стал как-то ещё милее. Но…
Наташа на мгновение замялась, слегка сдвинула брови, потом просто, спокойно сказала:
– Мне нравится другой, мама.
Её слова встретили все тот же внимательный взгляд Александры Петровны, все то же выжидательное молчание. И Наташа, снова прильнув к матери и обнимая её, говорила:
– Мама, милая, не сердись, что я ничего не говорила тебе об этом раньше, не скажу больше ничего и теперь. Мне просто не хочется заводить разговор о том, что для меня самой ещё не совсем выяснено. Придёт время – скажу.
Если бы у Александры Петровны в эту минуту и мелькнула какая-нибудь догадка, она ничего не решилась бы допытываться косвенными намёками. А Наташа, помолчав, в раздумье продолжала:
– Мама, если я в один прекрасный день заочно попрошу у тебя разрешение на брак с любимым человеком, ты верь мне, что он будет достоин этого, и, не колеблясь, пришли мне твоё согласие и благословение.
Александра Петровна крепко обняла дочь, пригладила рукой её волосы, поцеловала её в голову, в лоб и в губы и тихо, но твёрдым голосом сказала:
– Хорошо.
Ей была бы, может быть, приятнее большая откровенность со стороны Наташи, но она умела искренно уважать и всякое молчание Наташи в вопросах, касавшихся её личной, девичьей жизни. Ей было дорого сознание, что и дочь чувствует к ней не только прирождённую любовь, но и воспитанное их взаимными отношениями уважение. Это ведь было уважение за её материнское доверие, заменившее опеку над умом и сердцем, которой когда-то так тяготилась сама Александра Петровна в своей девической жизни. И Александра Петровна, продолжая ласкать Наташу, произнесла теперь только одно:
– Дальше.
Наташа, помолчав, сказала, с улыбкой смотря матери в лицо:
– И потом – ещё причина.
Александра Петровна стала, казалось, ещё внимательнее. Но на этот раз на лице её выразилось почти тревожное недоумение, когда Наташа сказала:
– Лина любит Соковнина, и серьёзно любит.
Для Александры Петровны это оказалось новостью. И в душе её шевельнулось немного горькое чувство. Значит, и другая дочь, тут, у неё на глазах, жила обособленной от матери душевной жизнью. Александра Петровна с оттенком грусти спросила Наташу:
– Она тебе сказала это?
– Да, мама.
– Отчего же она ничего не говорила мне, раз это уже так серьёзно?
– Ах, мама, ты не так поняла меня. Серьёзно – это я так понимаю её влечение к Соковнину, а она и сама ещё не отдаёт себе отчёта, насколько она его любит.
– Так ведь ты говоришь, она сказала тебе об этом.
– Ну да, но это было такое мимолётное, невольное признание, в интимном, случайном разговоре. При других условиях она бы промолчала.
– А Соковнин знает это?
Наташа с улыбкой покачала головой:
– Даже и не догадывается.
У Александры Петровны настроение стало спокойнее.
А Наташа говорила:
– Но я сегодня, после отказа, сказала ему: поухаживайте лучше за Линой.
На вопросительный взгляд матери она продолжала:
– И право, меня теперь ничуть не удивит, если он меня послушается. В особенности, если меня тут не будет.
XIII
Лина тем временем сидела уже наверху в своей комнате. Перед ней лежали развёрнутые хозяйственные книги, в руке её было перо, она несколько раз макала его в чернила и уже исчертила вдоль и поперёк угол приготовленного для выписи разных продуктов графлёного листа бумаги, – но мысли её были далеко.
Сегодня – большой день в её жизни. Ничего не случилось. Что из того, что Наташа отказала Соковнину! Ведь ещё Соковнин не бросился от этого к ней, как ему посоветовала Наташа! И может быть даже, теперь он будет ещё более сдержанным с ней. Да и она – разве она не уйдёт, как улитка, в раковину при первой же встрече с Соковниным? Впрочем, нет! А то ещё подумает, что Наташа сказала ему это с её ведома!.. Нет, она будет держать себя с Соковниным, как всегда… Разве у неё есть уже основания менять своё обращение с ним!
Но она чувствует, что душа её взбудоражена, наплывают мысли и чувства, каких прежде не бывало. Сердце всегда искало любви. Годы, один за другим подвигавшиеся годы, ещё не пугали, как грозные призраки, возможностью будущего одиночества, но уже, как сумерки в лесной чаще, вызывали иногда жуть. Бессознательную, неопределённую жуть, которую она сама в последнее время определяла словами «девичья тоска». Любви не виделось вокруг. Куда пойти искать её? Найдёшь ли? Куда уйдёшь от своего дома – и зачем? Смутно чувствует она сегодня, что этой жути, этим сумеркам – конец. Эти сумерки – пред рассветом. Забрезжило утро. Фадеев все казался ей мальчиком… Почему мальчик, когда он одних лет с нею?.. Розовый, застенчивый мальчик!.. Сегодня она увидала в нем мужчину. И она поняла, что в душе у неё появилось внезапно такое новое чувство, которое изменило вдруг все её отношения к Фадееву и косвенным образом и к самой себе и к Соковнину. Это не любовь – о, нет, далеко нет! Даже не влечение. Но какое-то чувство благодарности, что он точно сказал ей: «Смотрите, светает!» Он не признавался ей в любви; но сегодня в каждом незначительном слове Фадеева, в его сдержанных, скромных взглядах, в его неловких, а иногда и удачных движениях, которыми он хотел угодить ей, она чувствовала, что если он ещё не влюблён в неё сегодня, то, очертя голову, влюбится завтра, стоит ей только приветливо взглянуть ему в глаза и, хотя бы даже нечаянно, забыться и не успеть вовремя равнодушно отвести этот взгляд на другого. Фадеев полюбит её! Полюбит, как розовый мальчик может полюбить грёзу, мечту, лучше которой ему никогда ничего и не снилось.
Лина чувствовала, что и в её сердце, в её мыслях, этот мальчик с его любовью к ней тоже становится светлой грёзой, её грёзой… А почему бы и нет?..
Но… рядом с ним появляется в воображении, образ Соковнина. Никогда она не замечала ни в словах, ни во всем поведении Соковнина с ней того, что сегодня так ясно было ей у Фадеева. И всё-таки… И сейчас вот… к Фадееву что-то вроде снисходительной благодарности… а Соковнин…
Наташа говорит, что это любовь… Как бы ни называлось это чувство, она знает, что она не раз мучилась им. Чего ждала она, чего хотела? Она никогда не определяла этого ясно. Но когда она видела, что Соковнина всегда влекло к Наташе, видела, как он оживлялся в её присутствии, ей как-то смутно хотелось быть на месте Наташи. Быть для Николая Николаевича самой интересной, самой дорогой, близкой, такой, чтоб, когда она не вместе с ним, он так же неотступно чувствовал в своей душе её присутствие, как чувствовала его в своей душе она. Одна мысль об этом как будто возвышала её в её самосознании. Жизнь казалась бы тогда такой большой, прекрасной, манящей!..
Но этого не было, – она видела, чувствовала, что она для него не имеет этого значения, – тогда она уже и самой себе казалась незначительной, ненужной… Да и самая жизнь, вся жизнь казалась ненужной.
Иногда она говорила себе, что это вздор. Почему именно он, Николай Николаевич, являлся мерилом её значения в жизни. Какое ей дело до него, до его любви или нелюбви к ней. Разве она не знала всех своих достоинств! Она ещё совсем молода, умна, образованна, здорова, деловитая хозяйка, а вопрос, красивее ли её Наташа, – остаётся открытым. Тут – дело вкуса. Она знает, что она невеста, достойная кого-угодно.
Но эти мысли никогда не утешали её. Что ей за дело, что есть где-то кто-то, кому она может понравиться, и тот найдёт для себя приятным и выгодным сделать её своей женой. Разве она живёт на свете для «кого-то»? И кто он, этот неведомый суженый? Не пойти ли отыскивать его? Да, жизнь не нужна, незначительна, если душа не находит отклика именно там, где только и ждёт его, где только он и нужен ей.
Таковы, только таковы были её чувства, её мысли до сегодня. Ещё недавно, на днях, когда её волновала та зависть-ревность, в которой она признавалась Наташе, когда она ещё сама не смела сказать себе о своей любви к Николаю Николаевичу, она то чувствовала прилив жизненной энергии и сил, то упадок их в связи с той или другой мыслью о Соковнине, об его настоящих или возможных отношениях к ней. Теперь, сегодня она уже способна думать об этом чувстве без того скрытого волнения, которое лишало её, бывало, всякой способности анализировать свои настроения. Она говорит себе: разве чувство любви, если оно уже и родилось, может жить без взаимности? А ведь сегодня так ясно обнаружилось, как далёк от любви к ней Николай Николаевич, если он уже сделал предложение Наташе. Разве, если он отвергнут одной сестрой, другая сестра не сумеет освободить самой себя от нелепого чувства неразделённой любви? Ведь он-то должен же будет побороть теперь в себе чувство любви к Наташе. Почему же она в свою очередь не будет достаточно сильна, чтоб побороть свою любовь к нему? Неужели надеяться на то, что он, послушав Наташу, посватается теперь за неё? Заместительница? Подачка? Конечно, он рано или поздно может полюбить и всякую другую. Но та, по крайней мере, и не будет знать об этой его неудавшейся любви, о полученном отказе. А ей, все это знавшей, видевшей, пережившей! Её гордость возмущается при мысли, что если её и полюбят, то полюбят с затаённым чувством прежней, большей любви к другой.
Как кстати явился у неё сегодня подъем сознания собственного достоинства! Фадеев, – вот этот полюбит её за неё самое!..
И всё-таки… он немного смешон ей, этот ограниченный в своём кругозоре тихий, пассивный энтузиаст! С каким забавным пафосом, с какой наивностью произносит он – не высказывает, а именно произносит – свои суждения о самых обыденных, каждому ребёнку понятных вещах. Он готов доказывать, как незыблемую истину, что вода – мокрая, а огонь – горячий. И он так же верит, что идеи социал-демократии не только самые светлые, но и единственно осуществимые на земле для того, чтоб превратить тигра в ягнёнка и человека-зверя, человека-обезьяну в бесстрастный манекен.
«Увы, я не верю!» – думает с грустной, снисходительной улыбкой Лина.
«Правоверный социал-демократ!..» Да разве вообще есть правоверные!..
Пред вопросом о любви, о поле, о семье, склоняются одинаково покорно всякие теории социального устройства жизни. Индивидуальная жажда жизни все побеждает. Она одна все нивелирует. Жизнь властно требует продолжения жизни во что бы то ни стало.
Представляет себе Лина, как это будет, если она сделается женой Фадеева. Она будет окружать его заботами и довольством, каких, конечно, не даст другим, каких у других не будет. И он эти заботы и довольство примет. Он примет их, как и её любовь, к которой он сейчас тянется, как цветок к солнцу. И не будет он равен с другими. А мечтать об общем равенстве и довольстве не перестанет…
Лина чувствует, что в её мыслях о Фадееве есть что-то покровительственное. Если она и полюбит его, это не будет похоже на то чувство, какое возбуждает в ней Николай Николаевич: нет, это то, чем могли бы быть мысли Соковнина о ней после того, как ему отказала Наташа…
Ах, если б он не любил Наташу!
