Текст книги "Девичье поле"
Автор книги: Алексей Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Алексей Луговой
Девичье поле
Повесть
I
Вот дом!.. Вон, вон, из-за сосен мелькнул забор… вон крышу видно… дымок клочками ползёт между заиндевевшей хвоей; и полосами иней тает-осыпается!.. Дома-то тепло-тепло. Дома-то – дома!
– Да погоняй же, миленький!
Она и немножко озябла-таки, и горит-пылает нетерпением: всю дорогу думала о родном гнезде. Красота там, дома!
Мужик лениво хлестнул верёвочным кнутом костлявую пристяжную, старую-старую сивку, и сажен через полсотни сани, сделав поворот с большой дороги, остановились у прясла.
За пряслом усадебное поле – «девичье поле»! Сколько раз она тут с сёстрами и с тётками, «подвязавши под мышки передник», копала картофель и пела хоровые «девичьи» песни. Девушка смотрит с блаженной улыбкой на полевые ворота при дороге и на белый крашеный столб с доской:
«Девичье поле»
Мыза Гурьевых
Лицо девушки вдруг принимает немного грустный вид, и она, слегка покачивая понурой головой, точно кланяясь этому родному столбу, нежно и грустно произносит про себя: «Милое девичье поле, прощай!»
Мужик слез с козёл, чтоб отворить ворота на усадебную дорогу. Быстро выскочила за ним из саней и девушка. Теперь, вздёрнув раза два головой кверху, тоже точно приветствуя этот столб кивком снизу вверх, она, про себя же, задорно и радостно произнесла: «Ну, а пока – здравствуй!»
И, обращаясь к мужику, сказала:
– Ты поезжай тихонько-тихонько сзади – я пойду вперёд. И у тех ворот остановись, а на двор не въезжай, пока не вышлют за тобой.
Сейчас, сидя в санях, она все время шевелила закоченевшими пальцами ног, стараясь разогреть их движением. Мягкий английский плед не мог спасти от мороза маленькие ножки в тонких шевровых ботинках и низеньких резиновых калошах. Шутя, девушка думала: «И из саней не вылезти будет. Приеду, пусть меня выносят и несут прямо на лежанку, отогревать». Но вот мелькнула новая шутливая мысль, и она уже забыла про озябшие ноги и бежит-торопится по снежной малоезженой дороге, забивая калоши сухим хрустящим снегом, и ей тепло и весело: она скажет, что пришла со станции пешком. И бабушка, обнажив в радостной улыбке все свои дивно-белые прошлогодние зубы, пропоёт ей, как всегда, меняя у на о, романс удивления:
– Н-но?! Натка, ты влёс!
– Бабушка, я никогда не вру.
– Н-но?! Да дай на тебя поглядеть-то, детка, дай!
И, целуя её, будет смотреть на неё, ненаглядную, и сразу же ничего не увидит. И снимет очки, чтоб не мешали, – и опять ничего не увидит. Натка вытащит из кармана у бабушки носовой платок и сухо-насухо вытрет все радостные слезы на бабушкиных глазах и крепко поцелует эти милые маленькие морщинистые глаза, и тогда бабушка уже все разглядит: и Наткины горящие от мороза щеки и нежно-лукавую улыбку и тоже что-то неладное в глазах – должно быть там растаял застрявший мороз и сверкнул росинками – и будет бабушка целовать детку, пока та не закричит: «Ой, бабушка, ваши новенькие зубки мне щеку ушибли!» «Н-но?! Влёс?..» – рассмеётся бабушка на деткину насмешку. «Правда, бабушка, – бо-бо!» Натка покажет пальцем на щеку, и бабушка поцелует больное место.
Поле-то «девичье» у дороги маленькое – сотню шагов прошла, вот и сосны родные на опушке, у забора. Девушка и им приветливо кивнула головой, и от её, уже профессионально наблюдательного, взгляда не ускользнула розоватая окраска инея на ветвях: солнце опускалось к горизонту и стволы деревьев были темнее вершин.
Ворота дощатого забора за леском заперты, как всегда, а калитка полуоткрыта, – девушка вошла.
Цепной пёс вылез из конуры, зарычал было сразу, но, узнав родную, завилял хвостом и с ласковым визжаньем распростёрся на брюхе: как это всегда было хорошо, когда маленькая, нежная ручка гладила его по голове! – вспомнил и подставляет теперь и голову, и шею, и спину.
– Солдатик, здравствуй!.. Здравствуй, Солдатушка!
И маленькая ручка в пуховой перчатке – тёплая, только что выскользнув из беличьей муфты – гладит и голову, и шею, и спину старого Солдата: похолодевшая морщинистая кожа на его лбу сбирается от нервного удовольствия в складки и опять разглаживается. Старая, полинявшая, но ещё мохнатая морда с короткими щетинистыми, николаевских времён, усами осклабилась в улыбку, и, когда-то суровые, видавшие бои и бури, глаза, теперь от времени давно потускневшие, вдруг снова оживились, но глядят покорно и ласково.
– Ну, ступай, Солдатик, на место. Ступай, миленький.
И пёс слегка взвизгнул, как взвыл, и тихо пополз в свою конуру.
На дворе было тихо, никого. Девушка пошла и на минуту остановилась в раздумье, идти ли на парадное или на чёрное крыльцо; и опять пошла, улыбаясь: «Пусть встречают гостью!»
Вдруг увидала: там, за оголёнными, засыпанными снегом кустами старой сирени, налево, за фасадом, шумят-смеются ребята, Павлуха с Надей. «Батюшки, да это гора моя!.. Моя гора! Моя гора!..»
И, все забыв, девушка побежала к детям. Вот от парадного крыльца, чрез сугроб, дорожка; вот скамейка у стариков вяза и липы: отсюда до самой середины озера, точно стальная пружина изогнулась, широкая, блестящая полоса льда. «Да ведь это же одна прелесть!.. Видно, что Сергей делал. Молодчина!»
Девушка восхищённым взглядом скользит по горе с высоты отлогого берега на поверхность озера, и восхищённым взглядом смотрят на неё оторопевшие, смущённые, но и обрадованные её неожиданным появлением Павлуха и Надя. У Нади в одной руке верёвочка от маленьких ручных санок, другой она крепко держит руку братишки, и теперь оба не знают, что же им делать: стоять, бежать, говорить, молчать.
– Здорово, дитёныши! – обращается к ним девушка, широко раскрывая им навстречу руки, чтоб обнять их, как всегда.
Ребята, оставив салазки, сразу бросаются к ней, обнимают её ноги, она целует по очереди то одного, то другого.
– Ну, что, матка здорова?
– Здорова.
– И все здоровы, все хорошо?
– Все.
– Ну, марш! Живо, давай салазки, едем! Поместимся трое-то?
– Поместимся! – с радостной улыбкой уверенно отвечает Надя. – Корзину с бельём – во какую! – возят.
И девочка бросилась к горе, торопливо поправляет расшатанные, обледенелые санки передком под уклон, села впереди, обседлала их, собираясь править: дело привычное. Чрез минуту уже все трое со смехом и вскриками стремительно несутся вниз, под гору. Маленькие валенки Нади то коснутся льда, то опять поднимутся над ним; то одной ногой, то другой нажмёт она, – и санки летят, как по нитке. Помогает править и усевшаяся сзади барышня. И вот уже они на льду озера, раскат кончился, но бег ещё неудержим, а правящие сбились с такта, и санки вдруг завернулись, пошли вперёд задом, поехали вбок. Смех и визг. Вот и в сугроб въехали, опрокинулись.
– Ах, барышня… ах!.. Ах, барышня… ах!.. – сокрушённо лепечет растерявшаяся Надя. Сама вся в снегу, она начинает торопливо очищать от снега барышнину шубку.
А барышня смеётся, достала из кармана носовой платок и, утерев своё лицо, утирает Надю и шутливо ворчит:
– Ну что: барышня, ах? Ты думаешь, ты одна умеешь в снегу кувыркаться, а я – нет? Вот, погоди-ка, я одна поеду, так туда ли ещё закачусь. Ну, хорошо, хорошо! – говорит она, отирая в последний раз мокрым платком тающий снег на краях рукава.
Павлуха сползал тем временем в сугроб и пыхтит-тащит малыш залетевшую туда, далеко, барышнину муфту.
– Вот молодчина! – внушительно произносит барышня и, беря муфту, дружески, размашисто хлопает парня по плечу.
А сверху, по проложенной рядом с горой дорожке для подъёма, уже спешит-спускается Сергей. Он видел из сторожки, что кто-то прошёл по двору к дому, разглядел серенькую беличью, крытую мехом вверх шубку и такую же серенькую беличью шапочку и муфточку, узнал свою «кошечку»-барышню, накинул на плечи полушубок, забежал на господскую кухню доложить о приезде гостьи и побежал туда, куда она прошла – к горе. Увидав барышню с ребятами около опрокинутых санок, он почтительным поклоном и добродушным смешком приветствовал её:
– Что же это такое-с?.. Кораблекрушение?.. Здравствуйте, барышня. С приездом.
– Здравствуйте, Сергей.
Барышня в свою очередь ласково улыбнулась ему и кивнула головой.
– Что же это: не крива ли гора-то, что она вас завела туда-то? – полушутя, полусерьёзно говорил Сергей, внимательно пробегая взглядом по горе и потом с вопрошающей улыбкой смотря в лицо барышни.
– Нет, дивная гора! Это я виновата. Должно быть разучилась править. А гора – один восторг! Это вы делали, Сергей?
– Так точно.
Барышня, поднимаясь теперь по снежной тропинке вверх, и сбоку оглядывая лоснящуюся гору, сказала:
– Ведь она у вас не ледяная – стальная.
Сергей с довольным видом опять окинул взглядом своё создание и с уверенностью произнёс:
– Так точно.
И, как всегда находчивый, серьёзно добавил:
– Я поливал, а товарищ-мороз ковал. Сегодня всю ночь так-то ли молотом постукивал, что у меня в дворницкой слышно было: стены потрескивали.
Барышня оглянулась на него и с шутливой улыбкой сказала:
– Вы душка, Сергей.
Улыбнулись и тащившиеся сзади с салазками ребята. На рябоватом, заросшем рыжеватой щетиной лице Сергея румянец вдруг стал гуще: от морозу ли, от подъёма ли в гору, от удовольствия ли – не заметил он, когда, почувствовал, как кровь прилила к щекам, и только весело, по солдатской привычке, отрезал:
– Рад стараться.
Барышня продолжала быстро идти впереди него, и он заботливо предупредил:
– Барышня, не оступитесь, поглядывайте под ноги.
Она немного замедлила шаг и сказала:
– Я вам, Сергей, хороших книжек для чтения привезла.
Глаза Сергея заблестели так остро, как будто хотели проникнуть чрез густую шапку темно-русых волос барышни, чтобы ласково заглянуть ей сейчас прямо в лицо, и голос прозвучал мягкими сердечными нотами:
– Вот на этом, барышня, больно спасибо. Это дороже всего.
А сверху от скамейки, другой уже более ласковый и нежный голос, хотя и тоном упрёка, звал её:
– Наташа, что же ты это?.. Здравствуй!
– Мама!.. Прости! Милая, хорошая мама, прости!
Девушка в два, в три прыжка была наверху и обнимала и целовала мать. И мать, распахнув наскоро накинутую на плечи шубку, широко обнимала и крепко целовала свою давно жданную девочку и с счастливым выражением в глазах всматривалась в её лицо, раскрасневшееся и от морозу, и от движения, и от смущения.
– Хороша, нечего сказать! – ласково говорила мать после того, как они, расцеловавшись, пошли к дому. – Все такая же, ничуть не лучше.
– Мамулинька, прости!
– Что захочешь по-своему – ни о ком не подумаешь.
– Эгоистка, мамочка, эгоистка!
Наташа, запустив руку к матери под шубу и обняв её за талию, прижимаясь, говорила тихо-шутливо, как секрет:
– Нет, нет, мамочка, я все время думала! Думала: вот сейчас приду тихонько в переднюю и спрошу таким хорошим-хорошим голоском: «Дома Александра Петровна Гурьева?» И мамочка услышит и в щёлочку посмотрит: кто такая? Вот видишь, и неправда, что я не думала. А тут смотрю – гора… Ну разве я виновата, что вы увидали меня раньше!
– Лина!.. Тётя!.. – громко приветствовала теперь Наташа шедших ей навстречу от крыльца двух худощавых довольно высокого роста женщин, – молодая в одном платье, на старшей накинут на голову и плечи большой байковый платок: видно было, что, при желании поскорее встретить гостью, о выходе на мороз не задумались. Наташа, оставив мать, так же радостно и бойко целовалась и здоровалась теперь с сестрой и тёткой.
– Что же ты не телеграфировала, что приедешь сегодня? – говорила ей серьёзным, деловым тоном Лина. – По твоему письму мы хотели выслать лошадей на станцию завтра.
– А я все дела успела кончить вчера – зачем же мне было ещё торчать в Петербурге. Знала, что возницу на станции найду. Вот уж он и въехал, – сказала она, увидав стоявших на дворе лошадей.
Вещи из саней были вынесены, мужик стоял в ожидании расчёта. Наташа крикнула ему: «Идите на кухню».
– Ну, что, тётя, как ваши куриньки поживают? Плодятся и множатся? – ласково, с немного насмешливой улыбкой, обратилась она теперь к тётке.
Тётка покачала немного головой, как бы с ласковым упрёком за давно знакомую ей насмешку любимой племянницы, и шутливым же тоном ответила:
– Плодятся и множатся. Как будто это тебя так интересует?
– Да, тётя. Я вам сейчас, придём, забавный анекдот расскажу… А может быть, это и рецепт – сельскохозяйственный… Ой, да я озябла!
Она прибавила шагу, идя впереди сестры и тётки к крыльцу. А сзади шла Александра Петровна и любовно смотрела на стройную фигуру дочери, казавшейся такой изящной в её сером беличьем наряде, такой грациозной с своими лёгкими, как у белочки, движениями.
А ещё поодаль, замыкая шествие и уже направляясь к своей дворницкой, Сергей любовно же посмотрел вслед барышне, как-то незаметно для самого себя вздохнул и подумал: «Как царевна в сказке!..»
На пороге гостиной Наташу встречала бабушка. Опираясь на костыль, она, нетерпеливая, выползла, из своей комнаты и пробиралась в переднюю, чтоб хоть чрез стеклянную дверь взглянуть на двор: куда же они все запропастились?
– Сто зе, Валюска, идут? – спрашивала она горничную, уже караулившую в передней у парадной.
– Идут, Ирина Николаевна.
И Варя широко распахнула дверь навстречу морозу. Мороз лёгким облачком ворвался в тепло-натопленную комнату, поклонился отворившей ему девице до земли, да сразу же и облапил её, охальник, косматыми лапами за ноги, аж девку в дрожь бросило. Варя как-то безотчётно отскочила от дверей. А мороз уж и к другой прильнул: вся охваченная морозным облаком вошла, как с неба спустилась, Наташа.
И бабушка, увидав дорогую, стремясь обнять её, подняла обе руки, и свободную и с костылём, и, не в силах тронуться с места, только восклицала, точно всхлипывала:
– Натка!.. Натка!..
Наташа замахала на неё обеими руками:
– Уходите, уходите, скорей, бабушка: простудитесь, я с морозу!
Бабушка, как виноватая, опустила руки, мгновенно повернулась и, идя к дивану в гостиной, лепетала сама с собой:
– Усля, дусецька! Усля усь, ус-ля!.. Усля!..
Она грузно опустилась на диван и уставилась восхищённым и в то же время немного грустным взглядом на двери в переднюю.
Чрез две-три минуты Наташа, раздевшись, расцеловавшись и с Варей, оттерев озябшие руки и щеки, и ещё раз обняв не спускавшую с неё глаз мать, вошла в гостиную. Улыбаясь, вся сияя радостью, молодостью, здоровьем, направилась прямо к бабушке. Старуха, отставив теперь свой костыль к дивану и уже не поднимаясь с места, простирала к внучке руки и, вся дрожа от волнения, причитала своим детским лепетанием:
– Поди, поди ко мне, детка моя! Поди, полядуй меня, сталюху!
– Здравствуйте, бабусенька, здравствуйте моя хорошая! – говорила Наташа, целуя бабушку, потом опускаясь перед ней на колени, целуя её руки в снова обнимая и целуя склонившееся к ней морщинистое, но дорогое ей лицо. – Ну, как вы тут, бабушка? Хорошо ведёте себя? Не хвораете? Молодцом?
– Холёсё, холёсё! Молодцом! – смеясь, отвечает старуха, обнажая из-под старческих иссохших губ два ряда великолепных белых зубов.
Наташа дерзко-нежно постукивает по щеке и, лукаво подмигивая, спрашивает:
– Зубки не болят?
Бабушка улыбается ещё шире и целует внучку и ласково-ласково лепечет:
– Не болят, сялунья ты моя холёсая. Не болят. Отлицьные зюбы – не далём пятьдесят цельковых заплятиля.
Из дверей в столовую выглянула Лина:
– Ната, хочешь, дать тебе сейчас чаю, согреться, или прямо – через пять минут будем обедать?
– А чай есть, готовый?
– Кипяток на плите. Чрез минуту.
Бабушка вмешалась:
– Давай, Полинька, сколее цяю, цяю – детке соглеться надо. Надо. А потом и обедать сколее.
Наташа тоже подтвердила это сестре ласковым утвердительным взглядом и послала ей воздушный, одними губами, поцелуй.
– Замёлзля, а? Долёгой-то?.. Да ты как плиехаля-то?.. – допрашивала теперь бабушка Наташу. – Лёсядей-то не посылали…
– Мне так хотелось вас поскорее видеть, бабушка, что я пешком пришла, – серьёзным тоном сказала Наташа. А в глазах светится задорный огонёк насмешки.
Бабушка, во всем доверчивая, приняла было сначала её слова, как всегда, за чистую монету. Но догадалась и, уже и сама затаив ласковую насмешку, как играют с детьми, выразила своим певучим тоном скорее удивление, чем сомнение:
– Н-но!.. Натка, ты влёс?
– Правда, бабушка. Что, вы! Четыре-то версты. Да разве мы сто раз не хаживали пешком в город. Вам не дойти, а у нас ноги молодые.
Бабушка готова была и верить и не верить. И только покачивая головой, ласково смеясь, говорила:
– Влёс, Натка, влёс! По глазам визу, сто влёс. Озольница известная.
И она обнимала и целовала все ещё стоявшую перед ней на коленях Наташу, и слезы радости застилали глаза старухи: она сняла очки, положила их на стол, достала из кармана платок и, торопливо вытерев глаза, вытерла и очки, опять надела их и снова ласково-ласково смотрела на внучку. А Наташа тоже полным любви взглядом смотрела на бабушку и с милой усмешкой, точно с укоризной, покачивала головой и думала: «Как по писаному!» И, вдруг вскочив, она бурно обняла старуху и, засыпав её поцелуями, говорила:
– Ах, вы, бабуня моя хорошая! Милая, хорошая!
Тётя Анна Петровна вошла со словами:
– Наташа, мама зовёт тебя наверх посмотреть, все ли вещи внесли в твою комнату. Извозчика я уже рассчитала, он сейчас уезжает.
– Иду, иду! Бабусенька, до свидания пока. Бегу умыться.
А на дороге – Лина с чаем. Наташа взяла у неё из рук чашку и, поцеловав сестру в лоб, пошла, прихлёбывая горячий чай и причмокивая, к лестнице в мезонин.
II
За обедом.
Александра Петровна, в чёрном, строгом, точно монашеском платье, сидит на хозяйском месте, на конце стола; по правую руку от неё Наташа, за ней Лина, по левую – бабушка и Анна Петровна. Ни Анна Петровна, ни Лина не сняли и к обеду своих красивых ситцевых передников с нагрудниками, как привыкли ходить дома, за работой, в течение всего дня.
– Господи, какой суп! Какой суп! – восклицает Наташа и с аппетитом, и точно торопясь, глотает ложку за ложкой янтарный картофельный суп. – В целом мире нет такого супа как на мызе Гурьевых «Девичье поле»!
Бабушка, заслушавшись, чуть не проносит ложку мимо рта и, вся радостная, глядит на внучку:
– Н-но?.. Плявда, Натка?
Наташа, отправляя в рот хороший кусок мягкого, свежего ржаного хлеба, отвечает тоном глубокого убеждения:
– Самая что ни на есть святая правда, бабушка.
Любовно смотрит на Наташу мать и, берясь за разливательную ложку, спрашивает:
– Ещё?
С полным ртом, Наташа отвечает ей только кивком головы и благодарным, улыбающимся взглядом – и подставляет тарелку. И, глотнув опять несколько ложек горячего супа, она в восторге потряхивает головой и весело, одобрительно ухает:
– У-у-ух!.. Ощущаю радость бытия!
– Ну вот погоди, – говорит Александра Петровна, – на Рождестве мы тебя ещё супом с гусиными потрохами угостим.
– Вот чудесно! – восторженно откликается Наташа.
– Как заль, Натка, стё ты только на пляздник плиехала; позиля бы у нас подольсе, – сказала бабушка.
– Ой, бабушка, я и так долго! До праздника целых девять дней, да все Святки. Ещё и вам надоем и сама соскучиться успею.
– Нам-то не надоес, а лязве вот тебе-то с нами-то надоест, – сказала немного огорчённым тоном бабушка и добавила: – Да на Святках-то весело будет: гости будут, плиедут и Надя, и Оля, и лебятиски из Петелбулга, Зенька с Володей.
– Ну да, бабушка, знаю, знаю: к детям приедут и ещё дети, начнутся святочные игры, ёлка, – все это очень мило, весело, прелестно, но… но…
По лицу Наташи пробежала лёгкая тень как бы мелькнувшего перед ней призрака скуки, и она с немного иронической улыбкой, резко меняя свой восторженный тон на скучающий, сказала;
– Все это так знакомо-перезнакомо, так пригляделось, все эти празднования праздников.
– Разве тебе, как художнице, не интересны такие впечатления? – вставила своё замечание Анна Петровна.
Наташа просто, задушевно ответила:
– Нет, тётя.
– Так что же интересно? – с лёгким оттенком уязвлённого самолюбия спросила Анна Петровна.
– О, многое другое, тётя! – воскликнула Наташа и, снова оживляясь, заговорила с возрастающим увлечением: – Живой, творческий труд – вот что интересно! А не интересно все, что избито, истрёпано, что стало банальным. Я лично потеряла всякий вкус к тому, что называется праздниками. Мой праздник только в труде, за работой. Вся моя жизнь – праздник!
– Ну да, – снисходительно произнесла Анна Петровна, с разочарованием качнув головой, – если… так…
А Наташа горячо продолжала:
– Я сама создаю праздник себе и другим своей работой. И на этом пути я жажду новизны. Новизны впечатлений, новизны настроений. Я бегу от всего, что нарушает моё творческое настроение.
Лина с неопределённой задумчивостью как-то кротко произнесла:
– Бежишь и от нас – с нашей работой и заботой и с нашими праздниками…
Наташа взглянула на неё, и ей вдруг стало жаль сестру, в глазах её мелькнула ласковая грусть. Мягко, задушевно она сказала:
– Родные, хорошие мои, я не бегу, я приехала к вам больше чем на две недели. Ведь это же страшно долго! Целая вечность. В это время я успею все вам рассказать, вы все расскажете мне. Дальше у меня уже больше ничего не останется.
Точно соскучившись даже и говорить-то об этом, она опять резко переменила тон и, вся ликующая, восторженная, с пафосом, но быстро-быстро произнесла:
– И я помчусь за запасом новых впечатлений туда, где кипит мировая жизнь! Помчусь в мой Париж, где каждый новый день родит новую идею, новую красоту, новую гармонию, где жизнь горит и блещет, как алмаз, переливаясь всеми цветами радуги!..
– Дай твою тарелку, – сказала Наташе Александра Петровна, беря с только что поданного горничной блюда кусок жареной курицы.
– Merci, мама, – сказала Наташа и, обласкав улыбающимся взглядом сочную, белую грудинку, положенную ей матерью, она слегка покачала головой и с шутливым сокрушением произнесла: – Одна из ваших воспитанниц, тётя? Бедная куринька!
И Наташа взглянула на Анну Петровну.
Та улыбнулась.
– Какая она вероятно была ласковая. За вами по двору ходила, кудахтала… Правда, тётя?
Анна Петровна усмехнулась:
– Может быть.
– А вы и не заметили! – с шутливой укоризной сказала Наташа. – У вас сколько их?
– Сейчас с полсотни.
– Ах да, тётя! – спохватившись, сказала с улыбкой Наташа. – Я хотела вам рассказать давеча анекдот. Слушайте: мне рассказывали, что какой-то богобоязненный помещик, из истинно-русских, решил, что если уж исправлять нравы, так во всем. И ввёл законное единобрачие у себя в курятнике. Из проволочной сетки устроил клетки и в каждую посадил во курице с петухом.
– Н-но?.. Натка, ты влёс? – отозвалась бабушка!
– Нет, бабушка. Мне рассказывали.
Александра Петровна с улыбкой, но ворчливо заметила:
– Охота такой вздор повторять.
Наташа возразила:
– Мама, на свете все бывает. А в особенности в наше время.
– В наше время девушки таких анекдотов не рассказывали.
– Да что же тут, такого, мама? Это рассказывал у нас в классе один из учеников, у него у самого имение рядом с тем помещиком. Он уверял, что это истинная правда и что помещик находил, что так куры больше яиц нести будут.
– Какой вздор! – возмутилась Анна Петровна.
– Тётя, я ничего в сельскохозяйственных рецептах не понимаю! – иронизировала Наташа. – А мы только все немало смеялись, что помещиковы дочки будто бы рассказывали, что половина кур подохли. Вероятно, куры способны только нести яйца, а не способны к семейной жизни.
Улыбнулась бабушка, улыбнулась Лина, улыбнулась и Анна Петровна и, обгладывая куриную ножку, сказала пресерьезным тоном:
– Очень вероятно.
С минуту, занятые едой, все помолчали. Потом Александра Петровна сказала:
– Хорошими рассказами вы там занимаетесь в вашей школе.
– И такими ли! – звонко рассмеялась Наташа. С лукавой улыбкой посмотрев на мать, она добавила: – Я думаю, мамочка, и вы в институте были не без греха.
– Так ведь мы были одни барышни, а вы там вместе с учениками.
– Так что же, мамочка. Мы привыкли в одном классе рисовать голых натурщиков и голых натурщиц. Мы не видим в этом ничего дурного, и, если мы в разговорах называем иногда вещи своими именами, так, право же, мама, все это очень-очень прилично, и как бы тебе это сказать… это и чисто, и чистоплотно.
Она стала вдруг серьёзна и углубилась на минуту в еду. И сейчас же, так же серьёзно и очень выразительно, как бы отвечая на какую-то свою мысль, сказала:
– У нас нет фарисейства. Мы открыто называем предрассудки предрассудками, и не делаем ничего тайного, чего не посмели бы сделать явно.
На минуту опять общее молчание.
Заговорила бабушка:
– Да ты зацем опять была в сколе-то, Натка? Ведь ты усь коньциля.
– Я же писала вам из Петербурга, что приехала сдать отчёт о своей заграничной поездке за первый год. Теперь опять получила деньги и еду на второй.
– Да, да, я и забыла. «Девичья» память-то, – пошутила бабушка. Помолчав, спросила: – Ты сто зе, опять в Палис?
– В Париж, бабушка.
– И надольго?
– Навсегда, бабушка.
– Н-но! Ну, усь и навсегда. Плиедесь когда-нибудь к нам-то.
– Ещё бы, бабушка, летом же приеду.
– Ну, то-то! Эх, кабы у меня ноги не болели, и я бы с тобой в Палис поехаля.
– Поедемте.
Бабушка сокрушённо качнула головой:
– Нет усь, куда усь! Цево тут людям месять зить. Умилять сколя надо. Вот ты там будесь в Пализе-то, мне и писи. А я буду думать, как будто это я сама там. Ты мне все писи.
– Что же ты теперь будешь делать в Париже? – спросила Александра Петровна.
– Ещё хорошенько не знаю, – ответила Наташа. – Думаю начать писать какую-нибудь картину.
– А твои офорты, гравюры?
– Да, конечно и это. Но это я теперь делаю только для школы.
– А ты мне ещё писала с таким увлечением о твоих офортах, – сказала Лина. – И правда, те рисунки, которые ты мне прислала, они были прелестны. Ты говорила, что у тебя там есть какая-то своя печатная машина?
– О, да, да, – с какой-то наивной небрежностью и точно торопясь, ответила Наташа, – но теперь меня уже влечёт другое. Я почувствовала в себе силы. Настоящее искусство – только в красках. У Штиглица я занималась живописью как бы мимоходом. У нас ведь там все больше к прикладному искусству тяготеют. Ну и у меня не было веры в себя. Теперь пробудилась. В Париже я познакомилась с одним художником. Он тоже офортист и чудный преподаватель по офорту, но пишет и масляными красками. Как офортист, он – профессор; как живописец – он ещё только «ищет себя». Меня так увлекли его искания, что я сама попробовала писать тоже. И он одобрил.
– Что же ты пишешь: пейзажи или жанр?
– Пока только пейзажи, но пробовала писать и лица.
– И что же, удачно?
– Да. Улавливаю сходство.
– Натка, ты написи с меня польтлет, – сказала бабушка шутливо, но так, что в её тоне послышался страстный каприз старого ребёнка.
– Непременно, бабушка! Я сама об этом думала, когда ехала сюда. Ведь я с собой взяла все: и кисти, и краски, и полотна. А мольберт мы тут как-нибудь соорудим.
– Да твой старый цел, – сказала Лина.
– Да, я и забыла.
– Вот холёсё-то, – обрадовалась бабушка.
– Ну, Наташа, у нас сегодня пирожное неважное, – сказала Александра Петровна, когда на стол подали печёные яблоки. – Тебя сегодня не ждали, и ничего другого сделать не успели. Вот завтра…
– Мама, да разве я такая избалованная! Что ты! – тоном ласкового упрёка прервала её Наташа.
Александра Петровна любовно поглядела ей в глаза:
– Я хочу, чтоб ты «ощущала радость бытия».
Наташа притянула к себе её руку и поцеловала её:
– Мамочка, мне здесь все хорошо, все радостно! Я страшно люблю печёные яблоки! Да ещё со сливками. Довольно, довольно, мамочка, куда ты! Неужели ты думаешь, что я выпью целый стакан? Боже, какие вкусные сливки, – вот что значит свои-то!
Бабушка сказала:
– И яблоки свои. Ныньце холёсий-холёсий был улозяй на яблоки.
– Это все ты, Лина, заведуешь этим? – сказала Наташа, обращаясь к сестре.
– Да, – просто, но с чувством удовлетворения сказала Лина. – У меня нынче был очень удачный год. Мы одних яблоков продали на тысячу рублей.
Бабушка опять вставила своё замечание:
– А сколько ягод всяких было, сколько валенья навалили. Плёдовали дазе соседям. Я говолю Полиньке: ты бы плямо узь фаблику отклиля.
Наташа с равнодушным восторгом сказала:
– Право, я иногда с гордостью думаю о вас! Какие вы тут независимые. Все-то вы умеете делать сами, все-то у вас своё. Если бы был жив папа, он мог бы с чувством удовлетворения сказать: мои мечты о «девичьем поле» сбылись.
Анна Петровна, иронически улыбнувшись, заметила:
– Кроме только того, что все дочки, кроме Лины, разбежались отсюда.
Наташа немного смутилась и как-то не сумела сказать ничего другого, как:
– Всякому своё, тётя. Меня папа ведь сам направил к Штиглицу.
Александра Петровна с тихой грустью и лаской в голосе сказала:
– А я вот здесь часто вспоминаю отца и всегда благодарю его за то, что он тогда сделал этот шаг – порвал с городом, сел на землю. Когда я последний раз была в Петербурге, мне жизнь там показалась такой скучной, такой неинтересной. Отвыкла, что ли, я, а только как-то все кажется там таким ненужным мне – а чувствуешь, что жить там страшно трудно. На меня там какая-то жуть нападает. И хочется скорей домой, сюда.
Наташа на минуту задумалась и сказала:
– Я иногда и в Петербурге, и в Париже думала о вас всех здесь… и иногда, когда мне бывало там тяжело, грустно, трудно – я вам завидовала. Но обыкновенно я сознаю, что ни за что не могла бы жить вашей жизнью.
Лина смотрела на Наташу любовным, но немного печальным взглядом. И на её слова сказала:
– Вот и Надя и Оля говорят ведь то же самое. Но ты любишь своё дело, своё тамошнее житьё, а они наоборот: им здесь страшно нравится. Здесь сразу оживают, сразу становится другое выражение лица. А как только начинает приближаться время возвращения на службу, так сами не свои. И чем что-нибудь здесь приятнее – погода ли, или что-нибудь вообще хорошее, тем это действует на них хуже. – С улыбкой Лина добавила: – Уезжают прямо в чёрной меланхолии. Бабушка сказала:
– Есцё бы дусецька. Здесь-то они у себя дома, а там в цюзих людях. Я бы ни за стё не согласилась зить ни в Валсяве ни в Москве. Затоскуесь, как от эдакой-то зисти, как здесь, да в гувелнантки ехать.
Вздохнув, бабушка с покорностью задумчиво произнесла:
– Стё поделяесь. Велно там люцсе думают свою судьбу найти.
Наташа спросила:
– А что – Надя писала мне, что она получает место классной дамы в каком-то московском институте. Да? Она уже получила его?
– Нет ещё, – ответила Александра Петровна. – Это будет с осени.
Лина с грустью заметила:
– По-моему, это для неё будет ещё тяжелее, чем в гувернантках.
– А по-моему – ей бы остаться уж в конце концов здесь, если ей здесь так нравится? – сказала Наташа и вопросительно посмотрела на мать.
– Для этого надо, как и хотел отец, уйти всем в чёрный рабочий труд. А им это надоело. Наш участок земли при найме рабочих да испольном хозяйстве всех нас прокормить не может. Приходится и за отхожие промыслы браться.
