Текст книги "Девичье поле"
Автор книги: Алексей Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Бабушка покачала головой и тихо сказала, обращаясь к Наташе:
– Не хватит всем-то, дюсецька, не хватит. Одеваться-то мы любим в сёлковое, кусять-то мы все хотим слядко, а на лисние-то льты и не хватает. Стё делать-то – залябатывать надо. Вот тебе холёсё из сколи-то на загляницнюю поездку дают, а то где бы взять-то.
Наташа весело посматривала на бабушку и с шутливой уверенностью произнесла:
– Погодите, бабушка, я сделаюсь знаменитой художницей, буду страшно дорого продавать мои картины, тогда все мы заживём на славу.
– Н-но? – отозвалась бабушка своим обычным тоном не то удивления, не то недоверия; и сейчас же добродушно добавила: – Ну, дай Бог, дай Бог!
III
В усадьбе Гурьевых обедали в четыре, а спать ложились в одиннадцать. В начале одиннадцатого и Наташа была уже в своей комнате. Сегодня она очень рано встала, чтобы поспеть на утренний девятичасовой поезд, да дорога, да мороз – и ей казалось теперь, что и она хочет спать. Она разделась и легла.
Но возбуждение ли, вызванное разговорами, или выпитый вечером крепкий чай, но уснуть сразу она не могла. Раскрыла было купленную на вокзале пред отъездом книжку, хотела почитать, но, вместо того, опустила руку с книгой на одеяло, оглянулась кругом, – и знакомые стены и знакомые вещи заговорили с ней о прошлом, мечты понеслись в будущее.
Это её детская. Когда отец купил эту усадьбу, она вошла сюда двенадцатилетним подростком. Тогда она спала здесь вместе с сестрой Надей. А Оля с Линой в соседней комнате. Теперь там Лина одна, а здесь никто не живёт. В ожидании её приезда, комнату уже несколько дней протапливали, а сегодня, как только принесли сюда её вещи, сейчас же истопили опять побольше. И Наташа теперь чувствовала, что жарко.
Она положила на стол книжку, закинула руки за голову.
В полумраке длинной комнаты тонут в тени углов кресла, этажерка, знакомые старые безделушки.
На ночном столике стоит небольшая красивая лампа с синеватым стеклом, с абажуром фисташкового цвета. Все, что попадает в поле освещения под абажуром, ярко; вся верхняя часть комнаты до потолка и самый потолок заволакиваются светлым сумраком, и только над самой лампой на потолке ряд светлых концентрических кругов разных оттенков: отразилось и желтоватое пламя, и темноватое кольцо стекла, и светло-зеленое кольцо абажура.
Наташа всматривалась в эти переходы теней и красок и думала: «Красивые пятна. Завтра надо будет набросать этюды. Надо вообще будет много-много этюдов сделать здесь».
Наташа заметила полоску лунного света, проникавшую в щель неплотно задёрнутой оконной драпировки. Этот свет узкой ленточкой перекинулся через кресло у кровати, куда не достал из-под абажура свет лампы. Наташа приподнялась на подушках и повернула голову в сторону окна. С минуту поколебалась, потом встала, надела на босую ногу туфли, подошла и немного отодвинула портьеру. Под портьерой окно начало снизу немного замерзать, но верхние стекла были чисты.
– Здравствуйте, старые сосенки!
Наташа, улыбаясь, кивнула им головой.
Право, они ничуть не выросли с тех пор, как усадьба куплена отцом. Восемь лет жизни как будто ничем не отразились на этих толстых стволах, на больших раскидистых ветвях.
Но сам-то по себе этот сосновый сад-парк поизменился. Вон там молодняк высоко поднялся, гуще стала и чаща мелкой поросли вдоль забора. Как все это красиво при лунном свете!
У Наташи такой подъем чувства, что, будь теперь день, она бы сейчас пошла бегом, по колена в снегу, смотреть, где, как, с какой стороны красивее зарисовать в альбом этот пейзаж.
«Какая прозрачность воздуха!» – думает Наташа, всматриваясь в яркие тени стволов и ветвей на иссиня-белом снеге.
А вот старые столбы качелей. Они немного подгнили; но прошлым летом ещё стояли крепко. Теперь верёвки на зиму сняты. «Жаль, а то бы покачалась завтра». Как высоко, бывало, взлетала она тут, когда, подростком, и одна и с сёстрами качалась подолгу-подолгу – до головокружения! С какой гордостью показывала она тогда отцу свои мускулы. Они развивались от этих качелей с каждым днём. Было любо ей – худенькой, стройной – быть сильной. Согнёт, бывало, руку и показывает отцу:
– Папа, пощупай.
Отец пощупает и с улыбкой говорит:
– Атлетом будешь. Ну что же, в цирк акробаткой? Сила у тебя моя, наследственная.
И так, бывало, нажмёт на мускулы пальцем, что вскрикнешь и разогнёшь. А он улыбнётся, обнимет и поцелует. Весело Наташе от этих воспоминаний.
Наташа чувствует, что ей в одной рубашке стало холодно. Не задёргивая портьеры, она в два прыжка бросается к постели и, спустив туфельки, прячется под одеяло. Она старается крепко завернуться, делает, чтобы согреться, несколько шумных движений руками и ногами. И из-за закрытой, заставленной комодом двери в соседнюю комнату слышится голос Лины:
– Ната, ты не спишь?
– Нет ещё, Лина.
– Что же, не спится?
– Да. А ты?
– Я, как всегда, ещё немного занимаюсь на ночь. Записываю счета в своих счётных книгах. Вчера был базар, кое-что продали, кое-что купили. Я тебе не помешала?
– Нисколько. Я не спала.
– Я сейчас кончу. Ну прощай. Покойной ночи.
– Покойной ночи, Лина.
Наташа гасит лампу и на минуту прячется с головой под одеяло, чтобы согреться. Потом, опять высунув голову, смотрит на большой светлый параллелограмм, отброшенный лунным светом от окна на пол перед самой кроватью. Наташе не хочется встать и закрыть портьеру и она думает: «Буду спать так. Так это хорошо, так красиво – фантастическое освещение». Она на минуту закрывает глаза и опять открывает их. Слегка щурится. «И вдруг, как лунатик, пойду бродить по дому?» Она опять открывает глаза шире и опять смотрит на свою комнату. Замечает другую полоску света: из комнаты Лины чрез маленькую щель в дверь легла эта полоска на комод и красноватой ленточкой прорезала голубоватое лунное освещение.
«Ну, судьба посылает мне ещё эффектный световой контраст», – думает Наташа и начинает соображать, какими красками передать его завтра на полотне. Старается запомнить. Потом смотрит на окно и думает: «А вот чтобы запечатлелось и то освещение, надо ведь сейчас пойти посмотреть… Да, конечно, надо сейчас же видеть! Луна как раз теперь должна так хорошо освещать фасад… А вдруг завтра луны не будет, вдруг будет облачно?» Наташа, как испуганная, приподнимается на кровати… и почти громко произносит: «Ни за что! Сейчас же пойти посмотреть!»
– Лина, ты не спишь? – зовёт она через дверь.
– Нет, а что?
– Ты не раздета?
– Нет.
– Поди ко мне на минутку.
Лина идёт из своей комнаты через маленький коридор к дверям Наташи и входит к ней.
– Что с тобой, Ната? Нездоровится? – говорит она, подходя к кровати.
– Нет, нет, Лина. Я очинь здорова, – дурашливым тоном отвечает Наташа и, ласкаясь, жмёт руку сестры. – Слушай, Лина, я хочу сейчас пойти в сад, к горе.
– Ты с ума сошла!
– Нет, правда, Лина. Мне это очинь нужно. Только вот что: это никого не смутит там, наших?
– Нет… Да что ты?.. Я не знаю, может быть, мама ещё не спит. А, может быть, и спит.
– Лина, голубушка, мне нужно посмотреть лунный эффект, я завтра хочу набросать этюд.
Причина показалась Лине достаточно серьёзной, и она только сказала:
– Ты простудишься, Ната.
– А, вздор какой! Оденусь и пойду.
– Ну так и я пойду с тобой, – сказала Лина.
– Нет, нет, Лина, ради Бога, не надо. Ты только выпусти меня через парадную и не запирай дверей, пока я не приду.
– Хорошо.
Наташа быстро-быстро оделась, и они тихонько спустились на цыпочках с лестницы. Лина со свечой в руках. Внизу все спали. Выпустив Наташу, Лина поставила свечу в передней, а сама ушла в гостиную и села на диван. Сидела и смотрела на этот раздражающий блеск лунного света, превративший гостиную в мечту, смотрела через полузамёрзшие окна в полусумрак морозного неба, и в душе ширилось, разливалось томительное чувство. Что – неясно. Но как-то перемешалось все: и Ната, которая побежала «смотреть луну», и красота картины, которую должна вот теперь видеть там на дворе сестра, и красота той взбалмошности, с какой Ната вскочила с постели, чтобы схватить вот сейчас, сию минуту, то, что ей нужно для её творчества; и тут же, среди этих трепетных и нежных, как лунный свет, мыслей, заболтались к чему-то лоскутки бумажек с записями количества проданного картофеля, моркови, купленные воза сена, дрова, промелькнули графы цифр… потом Николай Николаевич… и свои неясные думы о своём счастье.
А Наташа, там, уже бегом сбежала по тропинке, возле горы, до самого того места на льду озера, где давеча въехала в сугроб. И оттуда взглянула кверху. Горка невысокая. Но больше чем когда-либо пленил теперь Наташу этот дом на возвышении.
«Надо взять целиком отсюда, – решает она. – Без ледяной горы, конечно. Дать вот эту тёмную полоску тальника по берегу озера, над ним снежные сугробы да кусты сирени, а наверху, на горе, эти огромные голые ветви стариков – вяза и липы, и за ними сосны. Влево – весь фасад дома, с его колоннами, снег на перилах террасы, лунный свет в стёклах окон. Потом опять сосны и сбегающий от них под горку молодняк… все эти сосенки и ёлочки… Боже, как это красиво во всей своей простоте!» – восклицает Наташа.
Она долго стояла, всматриваясь в снег, где брильянты-снежинки то искрились, то погасали и загорались снова и горели, переливались и опять гасли, исчезали в одном месте и появлялись в другом, точно плясали какой-то плавный танец фей, по мере того, как луна тихо-тихо, незаметно совершала своё склонение к горизонту и к западу.
Наташа оглянулась ещё раз кругом. Любо ей было чувствовать себя здесь теперь одной в этой снежной пустыне, расстилавшейся перед ней и по озеру и дальше, далеко-далеко за озером; там, как огромные волны застывшего моря, тянулись холмы покрытых снегом и освещённых луной полей. Это спящее, скованное, снежное море сливалось с горизонтом, где на сумрачном небе, споря с лунным светом, сверкали крупный звезды.
Наташа почувствовала, что ей стало холодно. Оторваться от приковавшей её к себе картины не хотелось ещё; но она вспомнила, что Лина ждёт и быстро пошла домой.
– Лина, прости, милая, что я долго, – сказала она, входя в переднюю, куда на стук её шагов по крыльцу, уже вышла из гостиной Лина.
– Ничего, Ната. Мне так хорошо мечталось тут.
Когда они поднялись в свои комнаты, Лина ещё зашла к Наташе.
– Однако и озябла же я, – говорила Наташа.
Она торопливо стала раздеваться, чтобы скорей опять попасть в постель.
– Вот хорошо – тепло здесь! – говорила она, полураздетая, прислоняясь к печке. – Но зато, Лина, какой я пейзаж задумала, один восторг! Постой, я сейчас должна записать его.
Она взяла карандаш и альбом и наскоро набросала схематическое изображение контуров пейзажа; грубыми штрихами обозначила, где какие должны быть тени; в разных местах надписала, где какую положить краску.
Лина молча следила за этой работой, а Наташа, наскоро кончив, сказала:
– Мне теперь важно только записать световые эффекты. Завтра я с натуры срисую все контуры.
– Ну, а пока, Ната, давай скорее спать, – ласково сказала Лина. – Смотри, ты уже вздрогнула. Ложись в постель, я тебя укутаю.
– Правда, Лина, душечка, правда, – заторопилась раздеваться Наташа. – Теперь я чувствую, что хочу спать. Я сейчас и усну, – говорила она, ложась в постель. – А завтра вечером, милая, мы поболтаем с тобой. Да?
– Ну, хорошо, хорошо, – сказала Лина, подтыкая со всех сторон одеяло и наклоняясь к Наташе, чтобы поцеловать её. – Ну, прощай. И спи.
– Прощай, душечка моя! Лина, ведь мы с тобой давно-давно не болтали?
– Давно, Ната.
– А есть чем поделиться, я думаю, у тебя? Есть, да?
– Есть, Ната.
– Ну, так до завтра, Лина.
– До завтра, Ната. Прощай, спи.
И Лина, с улыбкой кивнув ей ещё раз головой, ушла, унося с собой свечу.
Наташа лежала на спине, закутанная доверху одеялом. Так хорошо-хорошо ей было, так сладко. И дрёма её уже одолевала. А драпри-то на окне остались незадернутыми, и луна светила вовсю. Наташа сообразила, что свет будет мешать спать завтра утром, а ей хотелось выспаться подольше-подольше. А не хотелось теперь уже вставать, не хотелось расставаться с только что согревшеюся постелью.
И она тихонько крикнула:
– Лина!
Лина за дверьми откликнулась:
– Что?
– Вернись на минуту.
Лина вернулась.
– Сёстринька, дорогая, задёрни драпри. Прости, что я позвала тебя. Но побалуй меня.
Лина подошла, задёрнула драпри и ещё раз подошла к Наташе, поцеловала её в лоб и в губы.
– Ну, спи, Натка.
– Спасибо, сёстринька. Прощай. Я уже сплю.
И пока Лина только что входила в свою комнату, Наташе уже снился сон. Весь этот пейзаж, который она сейчас задумала, был перед ней на полотне – набросан яркими мазками. Краски были не те, какие она видела там сейчас под горой, а более яркие, более кричащие – как будто это были символы тех красок. Картина получилась дикая, фантастическая и вместе с тем страшно привлекательная. Ещё более фантастичным казалось то, что по синеватому снегу были разбросаны ярко горевшие, крупные звезды. Точно само небо разостлалось здесь у подножия ярко-синим с брильянтами ковром. И ещё фантастичнее и ярче было то, что лунный свет слева давал от деревьев полосы теней на левую сторону дома. А направо от дома, из-за стволов деревьев этой стороны уже выглядывало на горизонте кровавое пятно восходящего солнца, вся правая сторона дома розовела и сам дом бросал большую, длинную, хотя и слабую тень влево. И Наташа видела, что она как будто стоит и смотрит на эту диковинную картину и, качая головой, говорит: «Да разве это возможно?» А картина вся вдруг превратилась в целый дождь красивых многоцветных звёзд, падавших и поднимавшихся, и проносившихся мимо, точно пыль, поднятая вихрем с дороги. И опять все потемнело, и нет ничего.
Только в десятом часу утра проснулась Наташа, открыла глаза, оглянулась вокруг и увидела, что она проспала на спине, как легла, даже не повернувшись. Она опять закрыла глаза, потянулась, и спросонья чувствовала какую-то странную истому.
Через минуту она уже поднялась на локтях и бодрая, радостная, оглянулась вокруг. В комнате был полумрак, но из-за портьеры уже проглядывал свет. Наташа протянула руку к ночному столику, посмотрела на часы, улыбнулась и, порывистым движением сбросив с себя одеяло, встала, полная силы, полная радостного «ощущения бытия».
IV
Наташа сидела посредине озера на стуле и зарисовывала в большой альбом тот вид, который она вчера ночью облюбовала для своей картины. Только сегодня она взяла его несколько иначе. С утра она вышла на озеро на то место, где была вчера. Но ей показалось, что чем дальше уклоняться в сторону, тем это будет интереснее, красивее. Она позвала Сергея, заставила прочистить дорожку дальше влево, потом расчистить круг, принести стул.
– Вот моя мастерская! – с ласковой улыбкой сказала она Сергею, усаживаясь рисовать.
– Так точно-с, – отозвался Сергей, смотря восторженным взглядом на Наташу.
– Ну, а теперь вы мне не мешайте.
Сергей смутился, покраснел, почтительно поклонился и, сказав: «Слушаю-с!» – ушёл.
Наташа в своей импровизированной «мастерской» работала с увлечением. После карандашных рисунков в альбоме она взялась и за краски. На мольберте стояла доска, на ней кнопками был прикреплён загрунтованный холст. Огромный дорожный зонтик был привязан к мольберту, чтоб не мешало солнце. Краски густели на морозе, не хотели вылезать из трубочек, и Наташа несколько раз ходила домой отогревать их, да и самой погреться. Она набросала и несколько эскизов общей картины, и несколько более тщательно выработанных этюдов отдельных частей её: и деревьев, и дома и снежных сугробов с переменным освещением, по мере того, как солнце подвигалось от востока к западу. Она хотела уловить и те тени, какие видела вчера ночью от луны, и выжидала, чтобы солнце приблизилось к тому же месту на небе, где она видела ночью луну.
А день был так прекрасен, так ярко светило солнце!
Наташа минутами не могла даже решить, что было лучше, прекраснее: вчерашний ли лунный пейзаж, или сегодняшний солнечный. Солнце казалось ей сегодня символом торжествующей любви. Казалось, оно нежно-нежно ласкало своими лучами эту белую, снежную красавицу – землю. Оно ещё не жгло её горячими объятиями, оно ещё только приближалось, снег ещё не таял, но уже стыдливо розовел под его тихими любовными ласками, как первый проблеск зарождающейся любви. Она придёт с весной, эта любовь, солнце растопит снег, и белая красота невинности уступит место зеленой творческой силе!
Вчерашнюю ночь луна вызвала у Наташи только художественный восторг и ничего больше. Она не напомнила ей, что есть на свете, кроме красоты искусства, ещё другая красота – красота любви. Сегодняшнее солнце пело ей эту песнь.
Наташа рисовала вершину высокой кудрявой сосны. Великолепная, зелёная, густая хвоя ласкала её глаз, выделяясь на ярко-голубом небе. Небо было такое чистое, такое голубое, – быть может, именно потому, что оттенялось зеленью вершин, – такое голубое, что напоминало небо юга. Напоминало Наташе другое, более тёплое, далёкое небо, напоминало другие жаркие дни. И вот на этой густой зеленой вершине она зарисовала белые хлопья ещё не облетевшего инея. Она старалась передать чёрным карандашом всю красоту этих маленьких белых клочков, вкраплённых и в синеву неба, и в зелень хвои, точно пробивающаяся седина в тёмных волосах.
Солнце, и синее небо, и эти маленькие сединки вызвали в памяти другой образ. О, как хотела бы она, чтобы теперь её дорогой Henri был здесь! Как она хотела бы видеть, – нет, не видеть – чувствовать его над своим плечом, чувствовать его голову, склонённую над её рисунком, сознавать, что в эту минуту его любящий взгляд следит, как её карандаш закрепляет на бумаге вот всю эту ликующую красоту природы. О, эта милая одинокая полоска седины на его виске! Как она сразу полюбилась ей. Да, он оригинален во всем, даже и в этом. Даже помимо его желания сама природа пооригинальничала, дав ему этот преждевременный клочок седины, символ мудрой старости, на его молодую, чуть не по-детски восторженную голову.
Наташа смотрит на голубое небо, на солнце, на деревья, её карандаш бегает по бумаге и тщательно, точно, выразительно зарисовывает и контуры дома, и голые ветви сиреневых кустов. Ничто не ускользает от её взгляда, – а там, внутри её, точно какие-то другие глаза смотрят куда-то в глубину души и видят другие образы, другие картины.
Океанский берег Бретани. Пёстрая толпа купающихся. Волны морского прилива набегают на песчаный пляж. В воздухе так тихо-тихо, – даже бриза нет. А дочь моря, волна, длинная, стройная, вздымется высоко, точно грозит-угрожает своим пенящимся гребнем, и вдруг стремительно-неудержимо бросится, понесётся на толпу купающихся. Точно она хочет схватить сразу всю эту толпу, отнять у земли и унести в дар отцу-океану… Не унесёт! Это мощный океан только шутит-играет с землёю и только ласкается к ней. Как вот и здесь, сейчас, это зимнее солнце ласкается к этому девственному снегу. Вечная сказка любви. Волна с шумом раскатится на берег, разольёт по нему пену своего гребня и сейчас же куда-то исчезнет, пропадёт. Море точно вздохнёт глубоко-глубоко и отхлынет назад. А там уже опять набегает новая волна, за ней другая… третья… и, ласкаясь и играя, вечерний прилив надвигается ближе и ближе. Наташа со своим мольбертом сидит на складном стуле на горячем песке пляжа и яркими пятнами набрасывает этюд этих вечно вздыхающих волн прилива. И вот уже прилив приближается к её ногам. Пора сняться с места, надо взять стул и краски и маленький мольберт. А она запоздала: сейчас вот эта, следующая же волна докатится и опрокинет её мольберт, прежде чем, она успеет перенести его к тому месту, куда уже отнесла краски и стул. Она бежит схватить мольберт, но чья-то другая рука уже подняла его и стремительно уносит от волны, и чья-то белая фетровая шляпа посылает обманувшейся волне насмешливый поклон.
«Какие большие последствия бывают иногда от маленьких случайных знакомств», – думает Наташа, охваченная радостным чувством от промелькнувшего дорогого воспоминания.
Как хотелось бы ей, чтоб её Анри видел вот этот пейзаж! Какое бы впечатление произвёл он него. Ведь он ни о чем подобном и понятия не имеет! С каким восторгом он рассказывал ей о своих похождениях по снегам Альп, о красотах снегового альпийского пейзажа. Пусть там величественно красиво, да, – но ведь там совсем другое: там вершина ледяной красоты, там недосягаемая для человека красота природы, там грань мира, конец жизни. А здесь – душе в этом снегу может быть так же тепло, как в жаркий день на берегу моря. Здесь – чистота, и нет смерти. Пусть мороз на время сковывает и здесь жизнь, но зато он заставляет ещё сильнее думать о радости жизни. Он бодрит. Он сам – страшная всесокрушающая сила и будит силу. Он не даёт здесь этой силе заснуть, изнежиться. О, как хотелось бы ей написать этот пейзаж таким, чтобы он говорил своим холодным снегом о той несокрушимой жизненной теплоте, которая таится под ним!
Она никогда не была узкой патриоткой. Она никогда не чувствовала любви к своемутолько потому, что оно своё. Её сердце и ум не подчинялись привычке, привязанности. Везде и во всем, что она видела вокруг себя дома, она любила не своё, а свободу, красоту, силу. Любила это не только, когда это попадалось ей на пути, но и когда оно казалось скрытым; когда оно жило только в надеждах; когда нужно было работать, чтобы создать, найти, пробудить, показать это. И прежде всего быть сама такою: свободной, красивой, сильной. Все равно, где, на чем, для кого проявить свои силы. Искусство международно, а только искусство и было для неё жизнью. С тех пор, как она пожила в Париже, она чувствовала себя там так же дома, как на родине; но жизнь дала ей для творчества русский материал и русскую душу, и её художественный восторг, её творческое вдохновение принимают русскую окраску.
Охваченная мыслью о тех силах, какие могут таиться под этими необозримыми сугробами, на которые она загляделась сейчас восторженными глазами, она мысленно обращается к своему далёкому другу: «Постой, Анри, мы ещё с тобой поспорим! Я напишу мой пейзаж, и мы выставим его в Салоне рядом с твоими „Альпийскими снегами“. Пусть Париж смотрит. Пусть он почувствует разницу между вечно холодными бесплодными вершинами Альп и скрытой теплотой русской зимы, такой же мощной и чистой, какой может быть русская душа!..»
– Наташа, ты не замёрзла?
Наташа оглянулась:
– Мама! Я и не заметила, как ты подошла.
– Я было не собиралась мешать тебе, да захотелось взглянуть, как ты работаешь. Да и боюсь, простудишься ты. Ведь ты здесь уже больше часу. А мороз градусов больше десяти.
Наташа, не вставая, обняла левой рукой голову наклонившейся над её альбомом матери и поцеловала её.
– Мамочка, ничего. Но, правда, я уже чувствую, что холодно: пальцы плохо двигаются, хоть я их и растираю. Ну, на сегодня во всяком случае довольно. Смотри.
– Чудно-хорошо, Наташа! Вот это успехи. Да, это уже и не то, что твои прошлогодние рисунки, которыми мы тогда восторгались. Сосна-то эта, сосна-то – поразительно красива! И этот снег на хвое. Я прямо вижу его. Это снег и ничто другое. Хорошо, Наташа.
И Александра Петровна в свою очередь обняла Наташу и крепко поцеловала её в лоб.
Наташа закрыла альбом, забрала холсты и, обняв мать за талию, пошла вместе с ней домой.
– Я пришла за тобой, Наташа, между прочим потому, что приехали гости.
– Кто?
– Николай Николаевич Соковнин. Он ужасно обрадовался, узнав, что ты здесь. Хотел сейчас же бежать сюда. Но я не пустила. Нет уж, говорю, она работает, я уж лучше сама пойду, спрошу, захочет ли она прийти.
– Что ты, мама! Я ужасно рада повидаться с ним. Некоторым образом друзья детства – и больше года не видались! Ах, милый Николай Николаевич, как вы кстати. Ну, а ещё кто?
– С ним приехал Фадеев, новый помощник лесничего. Я даже не знаю, как его зовут. Очень милый и очень красивый молодой человек: кажется, только недавно и курс-то кончил.
– А Соковнин кончил курс?
– Нет ещё.
– Все нет ещё!
– Да что же ему торопиться. Тогда будто бы помешали все эти беспорядки в университетской жизни, а и теперь вот живёт в своей усадьбе всю зиму, занимается хозяйством, бывает у нас. Съездит в Петербург, покажется в университете и опять назад.
– А он из каких теперь: левый, правый?
– Да из никаких. Каким и всегда был.
