Текст книги "Живодерня (СИ)"

Автор книги: Алексей Ручий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

 С краю темнеют прямоугольники тех самых бассейнов, про которые я вам рассказывал. Я осторожно подхожу к ним и сбрасываю мешок в самый первый. Дерьмо принимает его почти беззвучно, я слышу лишь тихий чавкающий звук, с которым мешок погружается на дно.

 Потом я проделываю обратный путь. Беру второй мешок – и снова на очистные сооружения. Так же, как и первый, я сбрасываю его в бассейн с говном.

 Внезапно позади себя я слышу окрик:

 – Эй, кто там? Что ты там делаешь?

 Черт, сторож! Пригнувшись, я перебегаю за ближайший ангар, потом тихо движусь к перелеску, прячась за грудами мусора и металлолома, наваленными здесь где попало. Сторожа не видать.

 Очутившись, наконец, под покровом деревьев, я чувствую себя в безопасности. Теперь уж меня не поймают. А и поймают даже – мешки с останками из говна уже вряд ли вытащишь. Да и тот факт, что это именно я там был, ведь еще доказать надо.

 Короче, от трупа я избавился и могу спокойно идти домой. Сегодня был непростой день, я многое пережил, но завтра мне предстоит много дел: нужно заново заселить Живодерню.

 С этими мыслями я возвращаюсь в поселок. Мимо меня проносится Безумная Старуха, завывая какую-то понятную только ей песню. Может, ищет своего случайного любовника. Хотя вряд ли она его даже помнит. Да и чего его искать? Люди в заброшенном поселке пропадают так же внезапно, как и появляются.

 Мой дом холоден и пуст. Я устал. Устал от всего. Пусть мне даже четырнадцать лет, но я устал. Да, конечно, вы меня не поймете. Но я устал. Я устал от разговоров с вами. У вас своя жизнь. Жизнь, полная своих проблем и неурядиц, жизнь, как вы считаете, полная красоты и гармонии. У меня – своя. Жизнь, полная жестокости и ненависти, жизнь, полная безумия и зла. Может быть, полная безумия и зла. Может быть, разума и чистоты. Кто знает?

 Мне всего лишь четырнадцать. Я не хочу думать о своем предназначении. Скажу вам одно: я не был рожден для зла, но я жил с ним; возможно, я сам стал злом, но это не важно. Не нужно меня жалеть. Да, ни в коем случае не нужно меня жалеть! Иначе вы сами станете моими жертвами. Я, между прочим, даже не угрожаю…

 И не нужно меня ненавидеть…

 Стоп! Стоп! Стоп! Хотя стоит это сделать, ведь без ненависти не будет меня. Пока вы меня ненавидите, я и живу. Ведь я ненавижу вас. Наша обоюдная ненависть и дает нам пищу для существования. Без вас не было бы меня, но и вы бы давно протухли без таких, как я. Может, я вам только для того и рассказываю все это, чтобы вы наконец поняли, что мы – одно целое. Какое бы оно ни было...

 Хотя… Вряд ли вы согласитесь с тем, что я такой же, как вы. Поверьте, дураки, я в этом и не сомневался. Вы отвергли меня, я отвергаю вас. Зуб за зуб, глаза за глаз. Как вам расклад?

 Короче, я достаточно зол и устал, чтобы объяснять вам что-то. Я прихожу домой и ложусь спать. Я уверен, что вам очень интересно, что же мне снится на этот раз. Простите великодушно, но я вам об этом не расскажу.

8.

 У меня уходит два дня на то, чтобы разыскать сбежавших животных. Я рыскаю по округе, выслеживая их по следам, по клочьям шерсти, оставленным на ветках кустов, по кучкам кала, которые я нахожу в поселке и перелеске. Я выслеживаю их по запаху. В этом плане я не уступаю им. Может, я даже превзошел многих животных в деле распознавания запахов, кто знает.

 Иногда я забредаю в город и здесь нахожу новых жертв. Два дня я толком даже не ем. Я упорно иду по следу. Я нахожу их почти всех. При виде меня они даже не пытаются убежать – да это и нереально. Они послушно бегут к своему хозяину. Чтобы понести свое наказание.

 Один раз я сталкиваюсь с людьми. Как раз тогда, когда я вылавливаю еще одну собачку из утерянной коллекции. Какая-то бабка начинает кричать:

 – Ты что творишь, живодер? А ну-ка отпусти ее немедленно!

 Вот еще. Они мои и только мои, и отпускать их я не собираюсь. Ни при каких раскладах. Я связываю собаку и кидаю в мешок. Бабка не унимается, она начинает кричать еще громче и звать на помощь.

 Ко мне бегут два мужика. Поворот неожиданный, но я готов к схватке. Правда, с добычей, видимо, все-таки придется расстаться. Я отпускаю мешок.

 Когда мужики подбегают ко мне, я сразу бью первому из них ногой по яйцам и дергаю оттуда. Но моя уверенность подводит меня – второй меня настигает. Он сбивает меня с ног и тут же подбегает первый. Они начинают молотить меня ногами по голове и по ребрам, они бьют со всей силы, стараясь если не убить, то хотя бы покалечить. Из-за какой-то собачки.

 Я еле поднимаюсь потом. Харкая кровью. И сплевываю выбитый зуб. Но даже это меня не останавливает. Я начинаю охотиться после наступления сумерек, под покровом темноты. Больше мне не мешают, и на исходе второго дня все клетки на Живодерне заполнены. Что ж прекрасно! Отличная работа.

 Я решаю принести большую жертву. Потому что я больше не хочу, чтобы Смерть наказывала меня. А события предыдущих дней – не что иное, как Наказание. Я это точно знаю. Я перестал быть осторожен. И поплатился за это.

 Осень уже на исходе, ноябрь дышит ледяным дыханием и поливает мелким холодным дождем. Деревья стоят голые, словно кто-то беспощадно ободрал их лиственную шкуру заживо. В поселке пустынно, впрочем, как и всегда. По утрам лужи покрыты тонкой, но прочной коркой льда, лишь только вода в речке-говнотечке не застывает никогда – но там одни сплошные химикалии. Короче, зима уже совсем близко. Я понимаю, что настают трудные времена, я это уже хорошо знаю по опыту прошлых лет. Поэтому жертва очень важна, без нее просто никак.

 Я заполняю все клетки и отлавливаю еще четырех животных – их я и собираюсь принести в жертву. Они очень не хотят умирать, одна собака даже кусает меня за руку – за что получает сильный пинок и удар Разящей Пикой, но так чтобы не убить, а лишь немного покалечить – жертва не должна умереть до священного обряда.

 Я приволакиваю их всех на Живодерню и, предварительно связав, бросаю в грязный угол. В последние дни я очень, очень зол. Я весь просто пропитан злостью. Я чуть не лишился своего единственного развлечения, да и возврат его дался мне непросто. Один выбитый зуб чего только стоит. В общем, ни пощады, ни жалости им от меня ждать не стоит. Я не дам шанса никому. Потому что у меня уговор. Со Смертью. А она меня уже один раз наказала. И повторения всего этого мне не хочется.

 Я втыкаю в землю вокруг Живодерни толстые палки, заостренные на конце. Я иду в дом за Инструментами. Вернувшись, выволакиваю своих жертв из сарая.

 Я не даю им никакого шанса улизнуть, как обычно. Я убиваю их моментально, даже не развязывая. Я кромсаю их плоть, рву шкуры, я вгрызаюсь в их уже остывающие тела и пью кровь. А потом насаживаю на колы вокруг Живодерни.

 И даже этого мне мало. Я вытаскиваю еще двух зверюшек из их клеток – ничего, поймаю и других. Их я сжигаю заживо. Они мечутся в грязи, воняя гарью, издавая дикий вой, я гоняюсь за ними и бью Карателем, ногами, добиваю Разящей Пикой. Я – сама воплощенная Месть, Месть всесокрушающая и незнающая преград. Никакой жалости! Только жестокость! Бесконечная Жестокость!

 Смерть всем! Смерть каждому живому, никакой пощады раненым! Я сам никогда не ждал ни от кого какого-либо чувства сострадания и им теперь спускать не собираюсь. Зуб за зуб, глаз за глаз. Хей-хо!

 Я приканчиваю жертв и никак не могу остановиться. Я бегу к дому, обливаю бензином шесты с насаженными на них крысиными головами и поджигаю. Я скачу вокруг них, улюлюкая и беснуясь, смотрю, как пламя пожирает эти уже сморщенные и полуразложившиеся головки. Я кричу во всю глотку:

 – Да здравствует Жестокость! Да здравствует Смерть!

 Я вспоминаю, как прикончил своих ублюдков-родителей, и я вижу – честное слово, вижу наяву – будто это их тела полыхают на шестах, будто это полыхают тела всех вас, каждого из вас, всех, кто меня сейчас слышит. И это с вами сделал я! Я! Я, и никто другой.

 Это момент моего триумфа. Моего торжества. Черт, да ведь это же я сейчас прекратил несколько жизней исключительно ради собственного удовольствия. И во славу Смерти. Во славу моей ненависти к вам. Я нахожусь в состоянии эйфории долго, очень долго. Я испытываю всю силу своих усердно подавляемых чувств. Всю силу моих чувств. Но я вам об этом не расскажу.

 Потом я, наконец, успокаиваюсь. Точнее, я успокаиваюсь лишь тогда, когда все шесты сгорают дотла и пепел от них ложится на землю, в грязь и клочья сохлой травы. И успокаиваюсь я не сразу. Еще долго мое сердце бешено колотится в груди. Я убил их всех! Я это сделал.

 Я собираю Инструменты, раскиданные в экстазе по сторонам. Я бережно чищу их и убираю на чердак. Сегодня большой день – пусть Смерть видит, что ее преданный слуга по-прежнему прекрасно ей служит.

 В эйфории от проделанной работы я не замечаю, как наступают сумерки. Они спускаются медленно, темнота сначала сгущается в низинах, среди деревьев, потом ползет на поселок со стороны речки-говнотечки, ветер несет ее едкий ядовитый запах, от которого меня начинает подташнивать. А потом вдруг внезапно становится темно, словно кто-то сверху скинул на заброшенный поселок огромную черную тряпку. Небо сегодня мутно серого цвета от плотных туч, луны нет, воздух словно пропитан холодом. В такие ночи совершаются самые кровавые убийства.

 Немного придя в себя, я иду во двор за водой, все еще радостный. С собой у меня только Большой Нож – мой верный спутник. Ему я доверяю больше, чем людям. Он, по крайней мере, всегда знает свое дело и никогда не говорит лишнего.

 Я останавливаюсь у колодца и беру ржавое ведро. Внезапно кто-то кладет руку мне на плечо. Я инстинктивно разворачиваюсь, высвобождая плечо, – еще детдомовская привычка – и тянусь к ножу, готовясь к атаке. Но это Пилигрим. Я убираю руку с рукояти ножа.

 Пилигрим смотрит на меня, в темноте он кажется большим темным привидением, я вижу лишь его глаза, которые, несмотря на отрешенный взгляд, горят непонятной мне силой. Он здорово меня напугал. Но Пилигрим мне не враг.

 Внезапно он говорит, даже не здороваясь со мной:

 – Ты очень плохо поступил, хуже некуда. Ты убил человека. А потом устроил этот дурацкий карнавал.

 Я не знаю, что такое карнавал. Но я знаю, что ему известно о совершенном мной убийстве. Значит, он следит за мной. Я понимаю, что врать смысла нет.

 – Я убил его за дело.

 Пилигрим смотрит на меня, не моргая. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я вижу, что лицо его похоже на каменную маску.

 – За то, что он выпустил на волю замученных тобою животных?

 Какая ерунда! Что он знает! Живодерня для меня – все, и я не собираюсь спускать каждому, кто пытается отнять у меня последнее.

 – Это были мои животные. Мои и только мои.

 – Не твои. И ты их мучил. А потом убил человека, который пытался им помочь…

 Вообще-то он пытался убить меня или я что-то неправильно понял?

 – Все это ерунда, – говорю я.

 – Это не ерунда. Это отвратительно. Убийство. Твоя жесткость.

 Отвратительно? Отвращение у меня вызывают лишь подобные слова.

 Жестокость? Да я уже убил четверых людишек и, если надо, убью еще. Это мое право. Только так я могу защитить себя, сделаться неуязвимым для этого проклятущего мира. Нет, уж что бы кто не говорил, а за жестокость меня попрекать никак нельзя. Или вы согласны с ним, мерзкие ублюдки?

 – Ты понесешь за это наказание, – в голосе Пилигрима я чувствую сталь.

 – Мне плевать.

 Пилигрим по-прежнему смотрит на меня в упор и мне становится не по себе от его взгляда.

 – Ты выбрал неправильный путь.

 Что? Какой еще такой путь? Можно подумать, меня кто-то спрашивал при выборе.

 – Я могу убить и тебя.

 – Я знаю. Но ты этого не сделаешь. Бог не прощает таких вещей.

 Это я никогда не прощаю, а богу давным-давно на всех плевать со своих небес.

 – Твой бог – эгоистичный ублюдок, которому начхать и на меня и на тебя.

 – Не богохульствуй. Он слышит.

 Слышит – как же!

 – Слышит, да? А что он скажет на это? – И я начинаю кричать во всю глотку: «Бог-мудак, собачье дерьмо, сгусток блевотины! Самовлюбленный ублюдок! Тебе плевать на меня, а мне плевать на тебя!»

 Зуб за зуб – мое главное правило.

 Пилигрим, стоявший до этого недвижимо, внезапно хватает меня за грудки. Я чувствую его тяжелую руку.

 – Прекрати немедленно, – говорит мне он.

 Я и не думаю. Улюлюкая, я закидываю голову кверху и продолжаю: "Мудила! Говно! Недоношенный урод!"

 И тогда Пилигрим хватает меня сильнее и почти поднимает над землей…

 Я это ненавижу. Опять же – еще с детдомовских времен. Так делали старшие пацаны, которые были сильнее нас, малолеток. Они обычно находили какой-нибудь крюк высоко над землей и вешали нас на него за воротник. Чтобы слезть с крюка, приходилось вертеться и биться, как рыбина, выброшенная на берег. Слезали обычно с порванными воротниками и все в царапинах и ссадинах. За воротники получали оплеухи от воспитателей. Но никто никого никогда не выдавал. Детдомовский закон – молчание. Я бы сказал, что это универсальный закон выживания.

 …И на меня нападает ярость. Воспоминания цветным калейдоскопом проносятся перед глазами. Я это ненавижу, я же сказал. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

 Я выхватываю нож и бью наугад, но, судя по тому, как легко входит лезвие в плоть, попадаю в живот. Рука, только что крепко державшая меня, обмякает, я бью снова – туда же, потом чуть выше. Пилигрим отпускает меня и начинает заваливаться. В горле у него булькает и хрипит. Но меня уже ничто не остановит.

 Я наношу удары машинально, не глядя, в слепой ярости. Перед глазами пелена, я чувствую, что в горле пересохло, но рука все несется и несется по уже знакомой ей траектории. Минуты три я просто бью, мозг мой пуст, ни одной мысли, только убивать, убивать, убивать!

 Внезапно пелена спадает с глаз, я чувствую, что они мокрые от слез – опять, черт побери. Я тяжело дышу, пытаюсь сглотнуть, но слюна слишком вязкая и встает комом в пересохшем горле.

 Передо мной в грязи, среди палой листвы лежит Пилигрим. Или то, что от него осталось. Я превратил его в кучу окровавленного мяса. Живот вспорот, из него лезут склизкие кишки. Меня тошнит, я падаю на колени и блюю прямо на труп, перепачканный грязью, меся руками блевотину и кровь, медленно вытекающую из мертвого тела старика.

 Я убил Пилигрима. Это моя слепая ярость. Это мое очередное убийство.

 Первое убийство, которого я не желал.

 Я валяюсь в грязи и плачу. Слезы текут по моему лицу, почти не знавшему их, я размазываю эти соленые потоки, пачкаясь кровью вперемешку с блевотиной и жижей. Я его убил. Просто убил. Хотя он не сделал мне зла.

 Но я не раскаиваюсь. В конце концов, он сам меня спровоцировал. Зачем было все это говорить? Это моя жизнь и только моя. Жизнь проклятого миром одинокого человека.

 Выплакавшись, я поднимаюсь на ноги. Мои штаны все вымазаны в мокрой грязи, ветер холодит ноги. Сделанного не воротишь. Нужно избавляться от трупа. И я иду в дом за Инструментами.

 Я делаю все так же, как и в предыдущий раз. Я расчленяю тело Пилигрима, стараясь не смотреть на его лицо. Потом складываю части в мешки и тащу их на очистные сооружения. Так же – в две ходки.

 Потом я возвращаюсь домой. Жрать не хочется. В голове пусто. И я просто падаю на пол, даже не убрав Инструменты. Вместо этого я раскидываю их вокруг себя и оттого становлюсь похож на мертвого древнего воина, которого я видел в одной книжке в детдоме. Один, поверженный, среди груды окровавленного оружия.

 Сегодня я совершил еще одно убийство. Убийство, которого я действительно не желал.

 Мне снова снится сон. Я чувствую, что это сон, потому что все вокруг слишком непривычное.

 Я лежу на полу Живодерни. Кругом темно, но сквозь щели в крыше сочится слабый свет. Надо мной кругом стоят дети. Те самые дети, из предыдущего сна.

 Они стоят и хором шепчут:

Т-с-с – тихо. Даже у стен есть уши,

Поэтому слушай:

Пойдем-ка с нами,

И вернешься к папе, к маме...

 С чего это они взяли, что я хочу к папе и маме? Тем более, что я убил и папу и маму... Но они продолжают:

Останутся только пепел и сажа,

Иди к папе и маме – огонь подскажет...

 Ничего не понимаю. А они тянут ко мне свои тонкие ручки, и я непроизвольно тяну к ним свои. Мы беремся за руки, сцепляемся пальцами. Они ведут меня к выходу. Мы выходим в сад. Там горит большой костер. А они мне говорят:

Костер для тебя будет долго гореть,

Потому что тебя любит Смерть...

 Чертовщина какая-то. Они подталкивают меня слегка – дружески, ненавязчиво, и я вопреки своей воле иду к костру. А дети словно поют мне вслед:

Отнятые игрушки -

Вот твои зверушки...

 Я подхожу к костру и вижу в нем всех, кого я убил: отца, мать, бабку, неизвестного бомжа и Пилигрима. Они манят меня своими руками, и я иду к ним.

 Черт, но ведь я этого не хочу! И все равно иду. Меня охватывает жар.

9.

 Я просыпаюсь весь разбитый – в голове гудит, тело ужасно ломит. Я чувствую, как кровь ритмично бьется в виски, каждый удар отдается тупой болью. Похоже, я заболел.

 А болеть в моем положении – крайне опасно, скажу я вам. Помнится, два года назад среди зимы я подхватил ангину и чуть не умер. Не знаю, что меня тогда спасло. Наверное, одна лишь моя злость.

 Я спускаюсь вниз и вижу, что на улице идет снег. Первый снег.

 Он ложится на землю крупными хлопьями, похожими на растолченный мел. Он укрывает собой осеннюю грязь, смешанную с жухлой травой, прячет следы, вытоптанные в мягкой сырой почве, он прячет кровь Пилигрима. Ветви деревьев с жалкими обрывками листвы, похожими на нестиранное белье, тоже сплошь покрыты им. Возле дома с подветренной стороны уже намело приличный сугроб.

 Первый снег. На время я забываю о боли и бегу в сад; я кружусь и открываю рот, ловя им снежинки. Это первый снег. Он несет с собой чистоту, он несет с собой забвение. Белый. Цвет гармонии и смерти.

 А снег все падает и падает, укрывает белым ледяным саваном заброшенный поселок. Ветер гонит огромные сырые тучи, которые извергают из себя всю эту чистую рыхлую массу.

 Я смотрю на дом – его крыша наполовину засыпана снегом, и он все ложится на нее, закрывая собой ржавые жестяные листы, гнилые доски, поросшие бурым мхом; мой дом становится весь белый от снега.

 Почувствовав прилив сил, я одеваюсь теплее, хоть это и слабо помогает – меня по-прежнему бьет сильный озноб – и иду на прогулку. Я выбираю сугробы побольше и разбиваю их с размаху ногами, поднимая снежную пыль; я леплю снежки и бросаю их по мишеням: деревьям, стенам брошенных домов и сараев.

 В поселке я встречаю Безумную Старуху, она бегает возле своего дома полуобнаженная, снег ложится ей на плечи и на грудь. Ее седые грязные волосы покрыты снегом почти целиком и от этого кажутся еще белее, чем всегда.

 Я катаю снежок побольше и запускаю со всего маху в нее. Старуха взвизгивает и оборачивается. Она замечает меня и слегка нагибается, склонив голову набок, и смотрит на меня, не моргая. Я вижу ее затянутые мутной пеленой глаза.

 Потом она издает продолжительный рык и вдруг заходится диким смехом. Я швыряю в нее второй снежок. Она, продолжая хохотать, падает в снег прямиком на задницу и, высоко закинув ноги, задирает юбку. Я вижу ее промежность, она не носит исподнего, там растут чахлые серые волоса и еще я вижу большую красную щель, похожую на сочащуюся кровью рану.

 Я в последний раз кидаюсь в нее снежком и иду дальше, вслед мне несется ее исступленный хохот.

 Я прохожу через весь поселок, иногда в провалах окон я вижу людей – бомжы жгут костры, пытаясь согреться. Все кругом густо занесено снегом.

 Поворачиваю на одну из улочек и иду в сторону перелеска. Сквозь снежную муть до меня доносится зловоние речки-говнотечки. Я спускаюсь по берегу к самой воде, затыкая нос. Снег, перемешанный с зеленоватой водой, лежит у берега грязной жижей, на ее поверхности я вижу радужные нефтяные пятна.

 Я поднимаю большую палку и иду вдоль берега, сбивая с ветвей комья снега и подковыривая торчащие из земли коряги. Снег уже валит не так сильно, как с самого утра, теперь его хлопья крупнее и падают медленней. Внезапно в воде я замечаю что-то крупное, похожее на большой мешок.

 Спустившись к самой воде, я пытаюсь палкой притянуть его ближе к берегу. Становится дурно от сильной вони, исходящей от воды, и я стараюсь дышать ртом. После нескольких попыток у меня получается – мешок плавно идет к берегу. Теперь я вижу, что это труп человека.

 Я подтягиваю его совсем близко и вытягиваю из воды. Перевернув его, я вижу, что лицо человека обезображено до неузнаваемости: глаза выколоты, лицо в глубоких рубцах, в которых запеклась кровь. Местами кожа просто содрана и висит рваными клочьями.

 Кому как не мне разбираться в трупах – могу вам точно сказать: он – свежий. Хоть вода, пропитанная химикалиями, и успела уже сделать свое черное дело – местами кожу начало разъедать.

 Там, где нет рубцов и ожогов, торчит жесткая седая щетина. Даю вам зуб – это один из обитателей заброшенного поселка. Я со всей силы бью по тому, что осталось от лица, и остатки кожи легко лопаются – из-под нее выступает какая-то желтоватая жидкость.

 Я сталкиваю труп назад в воду и отталкиваю от берега. В заброшенном поселке убивают часто, как правило, бомжи друг друга в пьяной драке. Мне плевать. Одним жмуриком больше.

 И тут я ощущаю, что за мной наблюдают. Я поднимаю глаза и вижу нескольких малых пацанов лет десяти на той стороне речки. Они смотрят на меня с испугом и удивлением. Наши взгляды встречаются.

 Не долго думая, я швыряю в их сторону палку. Она почти долетает до того берега и падает в воду, поднимая столб ядовитых брызг. Они с криком бросаются врассыпную и удирают в перелесок.

 А вот это, скажу я вам, очень плохо. Пацаны не местные, городские – что их сюда занесло, не знаю, но они могут вернуться и привести взрослых. А это может быть очень серьезно. Это может означать конец Живодерни. А значит, конец всего, конец меня.

 Черт, почему я не могу их догнать? До переправы далеко. Я бы их обязательно поймал и убил. А теперь они уже наверняка со всех ног несутся к дому, и перед глазами у них стоит труп из речки. Черт! Черт! Черт!

 Я ругаюсь, потом бегу по берегу и в бешенстве бью ногами по стволам деревьев, нависших над речкой. Трухлявые стволы, убитые отравленной водой, рассыпаются с одного удара и летят в воду. Я останавливаюсь.

 С новой силою на меня наваливается утренняя боль, все тело вновь начинает ломить, в голове гудит и в глазах меркнет. Я решаю вернуться домой. Хватит с меня прогулок на сегодня. Пацаны наверняка в штаны наложили со страху и никому ничего не расскажут. Это мое единственное утешение.

 Снег прекращается в сумерках. Я валяюсь на полу, завернувшись в грязный ватник, меня знобит. Я чувствую, как голова горит, словно ее облили бензином и подожгли, все тело болит.

 Я смотрю в чердачное окно и вижу луну, ветви деревьев в саду серебрятся в ее свете. Где-то вдали слышится хруст снега, словно там кто-то ходит. Возможно, это Безумная Старуха бегает в исступленном припадке, протаптывая дорожки в свежем снегу. Мне все равно. Я хочу одного – выздороветь. Иначе мне крышка.

 Это вы можете вызвать врача или послать своих близких за лекарствами, мне же надеяться не на кого. Одна моя надежда на то, что Смерть помнит мои заслуги перед ней. Единственная моя надежда.

10.

 Я несколько дней отлеживаюсь. Состояние – хуже некуда. За окном снова валит снег, теперь я чувствую, что значительно похолодало. Лишь на третий день мне становится лучше. Я решаю осмотреть свои владения.

 Первым делом иду на Живодерню. Как там мои зверушки? Соскучились без меня. Пора бы подкормить их мертвечиной.

 Едва я подхожу к Живодерне, как сразу замечаю, что здесь кто-то побывал. Этого только не хватало!

 Вокруг сарая сильно натоптано, снег слегка припорошил следы, но я еще могу их разглядеть. Небольшие. Здесь побывала либо женщина, либо ребенок. Безумная Старуха? Или те дети, которых три дня назад я видел у говнотечки? Мои Инструменты со мной. Я покрепче сжимаю Каратель и осторожно приоткрываю дверь.

 Внутри никого. Я осматриваю клетки. Все целы, похоже, их никто не трогал. Животные тоже все на месте, при виде меня они начинают беспокойно ерзать на вонючей, перепачканной фекалиями соломе. Не беспокойтесь, мои милые, это всего лишь я.

 Хотя вообще-то беспокойтесь! Смерть обошла меня стороной, и в этом я вижу добрый знак, самое время принести жертву. За этим, собственно, я и пришел.

 Мои Инструменты тоже давненько не чувствовали вкуса крови и теперь просятся в дело. Я даю им волю. По очереди я убиваю двух собачек и одну миленькую кошечку. Их кровь брызжет на солому и на грязный пол. Я с воодушевлением разделываю их тушки и бросаю сырое мясо в клетки, животные тут же начинают рвать его зубами, хе-хе, они явно проголодались!

 Покончив с весельем, я задумываюсь о том, что хорошо бы было теперь запирать дверь на Живодерню, чтобы оградить ее от непрошеных гостей.

 Я иду через поселок, в сторону речки и перелеска, мне нужно в город, я три дня нормально не ел. Дома, засыпанные снегом, выглядят холодными и неуютными. Они смотрят в пустоту окружающего мира своими темными глазами окон с выбитыми стеклами, иногда заколоченными досками или завешанными грязным тряпьем. Дует пронзительный ветер, и мне приходится плотнее запахивать свою видавшую виды куртку.

 Вода в речке не замерзла, она никогда не замерзает, от нее валит едкий вонючий пар. Здесь я тоже замечаю следы, довольно свежие, черт знает, может, их оставили обитатели заброшенного поселка, а, может, и чужаки. В любом случае мне это не нравится.

 Город тоже холоден и неприветлив. Он встречает меня угрюмым взглядом, бетонные коробки домов в этой серой зимней безысходности давят на меня своей грубой тяжестью, редкие прохожие, попадающиеся навстречу, выглядят злыми и раздраженными. Но им есть хотя бы куда пойти, у них есть дом, есть горячая еда и постель. Мне же остаются ветер, снег и надежда пережить еще одну зиму. И моя молитва Смерти.

 Не скажу, что я слишком-то одинок, я привык быть один, меня это устраивает, но именно зимой кажется, что мир отвернулся от тебя навсегда, он плюнул на тебя и растер вместе с плевком по земле.

 Знаете, какие у меня первые детские воспоминания? Пожалуй, это я вам расскажу.

 Когда мне было два с небольшим года, я заболел пневмонией или чем-то там еще, короче, не важно, меня положили в больницу. Я был на грани жизни и смерти. Соседи нашли меня в холодном доме среди пьяных тел, замерзшего, вонючего, с примерзшими к штанишкам фекалиями. Они-то и вызвали скорую.

 Маленьких детей обычно кладут в больницу с родителями. Я же был один, моим родителям было плевать на меня. Меня положили в палату с чужой женщиной, с чужим ребенком. Я был чужим для них во всех отношениях, я был маленьким засранцем, которого им навязали.

 Мое существование их практически не интересовало: оно их не радовало, но надо отдать им должное, и не злило. Меня как будто не было. Однажды, когда я наложил в штаны, дерьмо потекло по моим ногам и наполнило сандалии почти целиком. Женщина молча сняла их, и с отсутствующим выражением лица выкинула в окно.

 Наверное, оттого, что тогда я впервые столкнулся с одиночеством и равнодушием окружающего мира, эти воспоминания такие яркие.

 Однажды ночью я проснулся в непонятном возбуждении. Женщина с ребенком спали. За больничным окном над старым садом, разбитым вокруг больницы, висела огромная луна. Она смотрела на меня своим спокойным желтым глазом, полным отчаяния и одиночества. Она была одинока не меньше, чем я.

 Я долго смотрел на нее. Мы были с ней одни во всем мире. Всем было плевать на нас, а нам было плевать на всех и даже друг на друга. Но я запомнил ее, эту луну в ту ночь.

 С такими мыслями я прохожу весь город. Я иду на рынок, в толкучке ворую немного еды, потом околачиваюсь в очередях по магазинам, вытаскивая из карманов людей мелочь. Улов сегодня небольшой, но я рад и ему.

 В аптеке я покупаю немного лекарств, нужно выздороветь до конца. Я иду назад, в поселок, когда внезапно слышу невдалеке крик: «Это он, живодер!» Инстинктивно я оборачиваюсь и вижу компанию здоровых парней. Один из них, помладше, показывает на меня пальцем и кричит: «Живодер! Живодер!» Они начинают двигаться в мою сторону. Я дергаю оттуда что есть сил.

 Они гонятся за мной, один из них настигает меня и хватает за плечо, я бью, не глядя, куда попало и вырываюсь. Куртка трещит по швам, но сейчас это не важно. Если они меня поймают, они меня убьют – я это точно знаю. И продолжаю бежать.

 Я перемахиваю через пару заборов, узкими улочками бегу прочь из города, в сторону аэродрома, потом через снежное поле, увязая в сугробах, выбиваясь из сил, падая и тут же вскакивая. Я достигаю перелеска и там уже ухожу от погони. Я прячусь в канаве среди веток и поваленных ветром стволов деревьев, я вжимаюсь в снег, я стараюсь не дышать.

 Они проносятся мимо и вскоре их возбужденные голоса затихают где-то в стороне. Я осторожно иду в другую сторону, петляя и запутывая следы. Я весь мокрый от пота, дыхание тяжелое, я чувствую, что у меня снова поднялась температура.

 Я прихожу в поселок разбитый. Они все знают! А значит, рано или поздно они нагрянут сюда. Может, они уже здесь.

 Осторожно крадусь по поселку, осторожно же заглядываю на Живодерню. Никого. Не теряя бдительности, я подкрадываюсь к дому и осматриваюсь. Вроде бы, здесь тоже никого нет. По крайней мере, чужих следов не видать. Я прислушиваюсь – тихо. Только после этого я решаюсь зайти в дом. Я жалею, что у меня с собой нет моих Инструментов, тогда бы я сумел постоять за себя.

 В доме я валюсь на лежанку и долго лежу, не шевелясь. Меня бьет озноб. Я вспоминаю о лекарствах, купленных сегодня, и достаю их из кармана куртки. Куртка у плеча порвана, из дыры торчат лохмотья подкладки. Я принимаю лекарства и засыпаю тяжелым беспокойным сном.

 Я просыпаюсь уже затемно. Вроде, мне немного стало легче. За окном в небе висит огромная луна, совсем такая же, как тогда, в детстве. Она смотрит на меня своим немигающим глазом, она так же одинока, как и я.

 Я развожу костер, растапливаю в котелке снег и пью теплую воду. Потом принимаю еще лекарства и снова засыпаю.

 Они врываются среди ночи. Яростными ударами ног и рук будят меня, куда-то волокут. Я пытаюсь бежать, но это бесполезно: их слишком много и они сильнее. Инструменты сейчас далеки от меня, я не успеваю их схватить. А они окружают меня – здоровые парни, среди них несколько взрослых мужчин.

 Они бьют меня: по лицу, по ребрам, в живот – не глядя, куда придется. Я ползу, схаркивая кровью, а они все бьют и бьют. Пока я не теряю сознания.

 Прихожу в себя уже на Живодерне, связанный, все тело болит, во рту соленый привкус крови. Меня уже не бьют. Они открывают клетки, срывая замки, и выпускают животных. Моих зверюшек. Я вижу их озлобленные лица, как же они похожи на всех вас!