Текст книги "Моя школа"

Автор книги: Алексей Бондин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

УНТЕР-ШЛЁП

В школе появился новый учитель, и в расписании появился новый урок – гимнастика. Мы с любопытством осматривали нового учителя. На нем был унтер-офицерский мундир с тремя лычками на красных погонах и с какими-то цифрами. На груди болталась потемневшая медаль, похожая на трешник, и значок за отличную стрельбу.

Когда мы шумно высыпали в зал на урок гимнастики, Петр Фотиевич объявил:

– Вот, ребята, это будет ваш учитель гимнастики.

Потом он что-то тихо сказал ему и ушел. Мы стояли и ждали. Учитель прошел возле нас, как бы рассматривал каждого в отдельности, потом отошел на середину зала, приподнял плечи и крикнул:

– Смирно-о! Вы что – не знаете, как делать «смирно»? Вот так!

Он вытянулся в струну, руки сделал по швам и закинул назад стриженую лобастую голову, причем его большие глуповатые глаза выпучились.

– Вот… Глазом не моргните. Ну-ка… Смирно-о!

Рядом со мной стоял Денисов. Его лицо съежилось, точно ссохлось. А учитель, важно расхаживая возле нас, объяснял, как нужно отдавать честь:

– Без головного убора честь под козырек делать нельзя.

– А вы с-с-сделали, – сказал Денисов.

– Ну, я учу вас, – так, примерно, будто в фуражке… Если кто-нибудь из вас идет по улице и навстречу идет ваш дядька, ну, примерно, я, вы должны сделать так!

Он сделал на ходу «под козырек» и важно прошел в коридор. Возвращаясь, он продолжал поучать нас:

– А если навстречу – генерал, нужно вставать во фрунт…

Учитель быстро повернулся, откинул одну ногу, с размаху поставил её к другой так, что у него цокнули каблуки, и замер, сделав руку «под козырек». Глаза его на этот раз еще больше выкатились.

– Смотреть в это время на генерала нужно так, чтобы он думал, что ты его своими глазами сожрать хочешь. Вот!.. А если вот я учу вас, а к вам приходит генерал, какой-нибудь генерал от инфантерии…

– А это что за инфантерия? – спросил я.

– Вам скомандовали: «Смирно!» Значит, никаких разговоров, генерал от инфантерии и крикнет: «Здорово, братцы!» Вы должны в один голос: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»

Последние слова он не проговорил, а пролаял сиповатым, пропитым голосом.

– Вот я сейчас выйду и крикну: «Здорово, братцы!» – и вы в один голос…

Он ушел в коридор и, широко, важно шагая, возвратился в класс.

– Здорово, братцы! – крикнул он.

Мы все сразу закричали:

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

Но я вдруг фыркнул и захохотал. Рядом со мной Денисов что-то бормотал. Мы уже кончали, а он продолжал бормотать;

– В-ваше бг-бг…

Но не кончил и конфузливо смолк.

Учитель подозрительно посмотрел на Денисова и, самодовольно улыбаясь, сказал:

– Я пока что еще не превосходительство, а господин унтер-офицер старшего оклада. Так и говорите.

Мы повторили этот урок.

Но меж собой его назвали «унтер-шлёп». И всегда, как только наш учитель появлялся в школе, кто-нибудь сообщал:

– Ребята, унтер-шлёп пришел.

Нам нравилось вставать во фронт, делать обороты, сдваивать ряды, но когда унтер-шлёп поучал нас своей «словесности», мы вяло отвечали и думали: «Поскорей бы кончился урок». А он старательно вбивал: «Его императорское величество… Его императорское высочество… Августейшая дочь его императорского величества…»

Я спросил унтер-шлёпа:

– А вы царя видали?

Я? Ну, конечно! Я же бывал часто в почетном карауле при дворце его императорского величества… Он же со мной всемилостивейше изволил беседовать и подарил мне рубль.

– А к-куда вы эт-т-у р-у-блевку девали? – спросил Денисов, улыбаясь.

– Не рублевку, а рубль! – строго сказал унтер. – Его императорское величество рублевки не дает, а рубли!

Он произнес это подчеркнуто и гордо.

Скоро наш унтер явился в школу пьяный. Нетвердой походкой он прошел по коридору и зашел к нам в класс. Мы чертили план своего класса. Углубленные в интересную работу, мы не заметили, как он вошел. Урок географии преподавал Алексей Иванович. Он задал нам работу и вышел.

Наш унтер вошел и, встав в дверях, крикнул:

– Смирно! Здорово, братцы!

В классе поднялся шум, мы захохотали, а Денисов подошел, сделал «под козырек» и с трудом проговорил:

– Зд-здыравия ж-желаем, в-ваше у-унтер…

Но унтер его перебил:

– Не имеешь права делать под козырек без головного убора! Мы вскочили с мест, окружили унтера и принялись дергать его за шинель. Еремеев стащил с него фуражку. Мы не заметили, как он отцепил с его фуражки кокарду и приделал золотого бумажного петушка от конфетки. Улыбаясь, он надел на него фуражку. Весь класс грохнул раскатистым хохотом.

А Егор вытянулся в струнку и чеканно проговорил:

– Здравия желаю, господин унтер-офицер старшего оклада Петухов!

– Н-нет, врёшь, – грозя пальцем, сказал унтер, – я не Петухов…

– Я… я Анкудинов…

В эту минуту вошел Алексей Иванович. Унтер вытянулся в струнку и сделал «под козырек».

– Идите домой, – сказал Алексей Иванович, смотря с улыбкой на золотого петушка. – Зачем вы в таком виде пришли в школу?

– Виноват! Виноват! У меня сегодня тезоименитство. Именинник я.

Алексей Иванович едва выпроводил именинника из класса, снял в коридоре с него фуражку и убрал петушка. Мы слышали потом, что Никифор поволок его к выходу, сердито говоря:

– Налил шары-то и лезешь в присутственное место. Пойдем… Ну, да айда! Ишь ты, ваше не переедешь!

Петушка мы у Алексея Ивановича украли и на другой день все-таки прицепили к фуражке унтера.

Смеясь, мы наблюдали в окно, как наш дядька важной походкой направлялся вдоль улицы.

В другой раз мы усаживались за парты и особенно сильно шумели. К нам вошел дядька. На этот раз он был трезвым. Поводя светло-русыми подкрученными усами, он строго крикнул:

– Эй, вы, галманы, смирно!

Мы на мгновенье смолкли и снова зашумели.

– Смирно! Что вы это орете, как галки? Что вы – дисциплину не знаете? – закричал еще более строго унтер.

– Сейчас, господин унтер-офицер, урок не ваш, – заявил Гладков.

– А чей?

– Петра Фотича.

– Ну, и что же! Что, я не имею права вам запретить орать? Нарушать тишину?… Смирно!..

Но мы не унимались. Архипка Двойников раскатисто расхохотался. Унтер подошел к нему, выдернул его за шиворот из-за парты и потащил в угол.

– Стой, стервец! Я вам покажу!.. Смирно!.. Вы что, гаденыши? Вам я говорю али нет?!

Вдруг вошел Петр Фотиевич. Удивленно смотря на унтера, он спросил:

– Вы что здесь?

– Шумят не на милость божию, Петр Фотич, – сказал унтер.

– Я спрашиваю, зачем вы здесь, в классе?

– А я пришел унять. Орут, обормоты, прямо безобразие!

– По-моему, это не ваше дело, господин Анкудинов.

– Как это? Чем орать, взяли бы лучше словесность повторяли. Словесность не знают. Я всем им по колу поставил.

Лицо Петра Фотиевича потемнело, а щека заиграла, точно он торопливо что-то раскусывал на зубах.

– Идите. Не мешайте заниматься, – строго сказал он.

– Нет, Петр Фотич, это все-таки непорядок. Никакой дисциплины в них нету. Орут, утланы.

– Я вас еще раз прошу – идите. Я здесь инспектор, наконец! И по всем делам обращайтесь ко мне.

Дядька направился к выходу. Приподняв плечи, он обиженно говорил на ходу:

– Шумят, и не имей права сказать. Нельзя же так! Дисциплина должна быть, а они орут, как оголтелые.

Вскоре дядьки Анкудинова в школе не стало. Вместо него пришел другой – черный строгий унтер. Я узнал в нем одного из жандармов, которые приходили к брату Павлу, когда он делал жандармскому полковнику рамочки.

ДВА УРОКА

Раз Петр Фотиевич пришел в класс и сказал нам:

– Ребята, завтра пойдем на рудник. Всё, что вокруг делается, вы должны знать: откуда что берется, кто всем пользуется и как пользуется.

На другой день мы пошли к железному руднику. Перед нами открылась глубокая ступенчатая яма рудника. Сотни лошадей, запряженных в двухколесные тележки-таратайки, спускались вниз, на самое дно рудника. На дне воронки люди и лошади казались игрушечными. К яме примыкала гора Высокая. С противоположной кромки рудничной ямы она была видна, как на ладони.

– Вот гора, – указал Петр Фотиевич на гору Высокую, – в ней богатейшее месторождение железняка. И железняк, ребята, магнитный. А знаете, кто владеет этой горой?

Мы вопросительно посмотрели на него.

– Владеет этим рудником и горой князь Демидов. Вот посмотрите, сколько на него работает коней и людей!

В глубине ямы пестрели рубахи рабочих и двигались тысячи таратаек, нагруженных рудой. Помолчав немного, Петр Фотиевич как-то подчеркнуто сказал:

– Вот видите, ребята, какой Демидов богатый!

В другой раз учитель повел нас к домне. Охваченные изумлением и восторгом, мы смотрели, как из доменной печи льется чугун. Точно густая кипящая кровь выбегала по канавке от печи и растекалась широко по доменному двору в сделанные в земле корыта – изложницы.

Вдали эта лавина искрилась золотом и ползла, как гусеница, торопливо ища выход со двора. К ней подскакивал молодой рабочий и втыкал железную лопату в канавку. Огненный поток останавливался и торопливо сворачивал в другую канавку.

В стороне, в широких трубах, протестующе гудела, бунтовала неведомая мне сила, закованная в броню железа. А чугун, как кровь земли, лился из огромной раны, пробитой в теле домны.

Мы вышли молчаливые, подавленные величием зрелища. Петр Фотиевич задумчиво говорил:

– Вот какие чудеса творит человеческий труд, ребята, и всё это делают рабочие.

В другой раз мы пошли в мартен. Учитель хотел показать нам весь путь – от месторождения железа до высшей формы его обработки. Там тоже золотой струей тек металл из огромного ковша в чугунные формы.

В прокатном цехе мы видели, как раскаленные слитки легко летели в валы, вытягивались и покорно ложились лентами на чугунный иол.

Мы уходили домой молчаливые, осторожно ступая, точно боясь обронить всё то, что получили на заводе. В сознании нарастало что-то смутное, волнующее и протестующее. Казалось, что в мозг брошена горсть пороха и недостает спички, которая взорвала бы этот порох.

Вскоре после этого на уроке Денисов поднял руку и спросил:

– П-п… Петр Фотич, а как в земле выр-ыр-родилось железо?

Этот вопрос точно оглушил весь класс. Легкий шум, тихая возня и покашливание сразу прекратились. Перед нами стоял учитель и с ласковой улыбкой говорил:

– Как родилось железо? Это, ребята, большой вопрос. Нужно разобрать часть геологии.

– Расскажите, Петр Фотич, расскажите хоть маленько! – полился к учителю бурный поток голосов.

И вот он легко и просто рассказал нам, как родилась наша земля, как она была раскалена, подобно солнцу, и какой огромный, не исчислимый годами промежуток времени потребовался, чтобы она остыла и чтобы на ней возникла жизнь.

Я вспомнил попа, который нам рассказывал: «Да будет свет», сказал бог. И стал свет».

– Р-р-ребята! – сказал после урока Денисов, шагая рядом с нами и держась за ремень ранца. – К-как быть-то?

Его маленькие глазки в темнорыжих ресницах странно поблескивали.

Мы молчали и ждали, что дальше скажет Денисов. А он, подумав, продолжал:

– П-п-оп, бгбг-батька г-говорит так, а Фф… Фотич – иначе. Где п-п-равда?

– У Фотича! – тяжеловесно сказал Егор.

Я согласился с Егором.

– П-по м-моему, тоже, а бг-батька врет, г-голову м-морочит нам, – сказал Денисов.

На другой день на уроке закона божия я не вытерпел и поднял руку. Отец Александр угрюмо посмотрел на меня и спросил:

– Чего тебе?

– Батюшка, – спросил я, – у Адама было два сына: Каин и Авель. Каин убил Авеля…

– Да, у него бог жертву не принял, – дружелюбно пояснил поп. – Ну?

– Ну, Каин-то ведь ушел в другую страну?

– Да.

– Так вот и непонятно, батюшка.

– Чего? – тревожно спросил поп.

– Там от Каина пошел род нечестивый. А он на ком там женился?

– Как «на ком»? – прихмурив брови, спросил поп и встал со стула.

– Так ведь людей на земле было только четверо: Адам, Ева, Каин да Сим.

– Не ври, была еще дочь – Лина.

– Так на сестре, что ли?

– Как это можно?! На сестре! Ты что – татарин? Откуда у тебя мыслишки эти завелись?

Я молчал.

– Кто тебе это внушил?

– Никто не внушал, сам додумался.

– Сам?!

Поп грозно начал подвигаться ко мне. Кто-то хихикнул.

– Что там за смех? Ты, Денисов, что ржешь, над чем?

И, подойдя ко мне, поп зловеще спросил:

– Значит, сам додумался? А ты знаешь: за эти безбожные, басурманские мысли людей раньше на кол сажали! Тебе нужно знать, на ком Каин женился? Тебе жаль, что ты у него на свадьбе не был?…

Отец Александр схватил меня и принялся крепко бить по темени, приговаривая:

– Вот… вот тебе, любезный! Не нашего ума с тобой дело это! Вот, басурман ты этакий!

Мне казалось, будто череп мой разбивали кирпичом. В глазах вспыхивали тусклые огоньки. Ряса попа шуршала над моей головой. Потом он схватил меня за шиворот и потащил к дверям. Я чувствовал, что ворот мой натянулся, пуговки от куртки отлетели, а горло сжималось. Мне было тяжело дышать.

Поп открыл двери и вышвырнул меня в коридор. Я упал на четвереньки. Сдерживая рыдания, я ушел в раздевалку и там просидел до окончания урока.

Домой пришел возбужденный. Вынимая учебники, я с остервенением бросил книжку закона божия – катехизис – в угол.

С этих пор весь класс выполнял уроки попа хуже. Добросовестными были только «Оно» и Коган.

Когана поп всегда ставил в пример:

– Вот смотрите: он – еврей, а учит наш Ветхий завет, а вы?…

В другой раз отец Александр избил меня еще сильнее за то, что я спросил его, как попали люди в Америку, когда думали, что за океаном конец света. С этих пор, входя в класс, тыча указательным пальцем в мою сторону и злобно сверкая глазами, поп говорил мне:

– Вон!

Я забирал книжки и уходил. Я чувствовал, что из школы меня скоро выгонят…

Не оставался безнаказанным и поп. Несколько раз вечером, проходя по улице, где жил отец Александр, я подбирал камень и с наслаждением пускал его в окно второго этажа. Стекло звякало и вываливалось, по комнатам перебегал огонь, торопливо раскрывались двери парадного крыльца. Но я, пользуясь темнотой, убегал в узкий переулок.

МАРУСЯ

Дома у нас произошла перемена. Мы переехали в родительский дом. Я часто слышал от Маруси:

– Хм! Какой ты муж, когда не в состоянии купить своей жене модное манто?

Или:

– У смотрительши приисков замечательный браслет, а у меня…

Она плакала и упрекала:

– Я думала, что ты не рабочий, а оказалось… Ты, видно, хочешь и меня сделать рабочей бабой?

Александр уговаривал:

– Ну, Марусенька, я всё для тебя сделаю, всё, только ты…

Я думал, что было бы лучше, если бы Александр женился на другой. Я теперь не узнавал прежнего Большака – веселого, доброго. Мне казалось, что это совершенно другой человек – чужой, не наш. Прежний Большак точно ушел в солдаты и не возвращался. Я не мог себе представить, почему Александр вдруг переродился. Но однажды Павел в разговоре о Большаке ясно определил:

– Какого зверя в Александра посадила солдатчина-то! А эта мадонна еще больше будит в нем зверя!

Я чаще и чаще стал слышать, что Марусю зовут «мадонна». Это насмешливое прозвище ей дали потому, что она так одевалась. Шляпа на ней была огромных размеров, её украшали перо, цветы и белая газовая вуаль. К волосам прицеплялись какие-то разноцветные подвесочки. На лице её, всегда густо напудренном, поблескивали маленькие глуповатые глазенки. Костюм тоже был странный: бордовое или голубое манто с длинным капюшоном, с приколотыми на плечах бантиками. Однажды я шел с ней по улице и повстречал дядю Федю. Он поманил меня пальцем, я подошел к нему, а он, улыбаясь, спросил:

– Эта новая-то сноха, мадонна-то?

– Эта.

– Гм… – задумчиво смотря вслед Марусе, промычал дядя и, улыбнувшись озорноватой улыбкой, проговорил: – Ты скажи ей, чтобы она для красы меня еще на шляпу-то посадила.

И жизнь у Александра с Марусей текла неровно, какими-то толчками. Иногда с неделю-две всё идет хорошо. Они друг к другу ласковы, внимательны, идут по улице под руку, дружненько. А иной раз приходили шумные, крикливые. И тогда Ксения Ивановна со вздохом говорила в кухне:

– Господи, на нашей Машеньке опять черти поехали.

Одевшись, она уходила ночевать к Цветковым, а я оставался дома; сжатый страхом, что скандал продлится весь вечер и всю ночь.

Однажды, укладываясь спать, Маруся что-то сердито ворчала. Слов её нельзя было разобрать. Я слышал беспрерывное, злое:

«Ду-ду-ду…»

Александр молчал. Я долго не мог уснуть.

Разбудил меня отчаянный крик Маруси. Я, приподняв голову, прислушался к звукам в соседней комнате. Резкий свист ремня прорезал воздух. Я задрожал. Слышу, что Александр стегает Марусю своим сыромятным толстым ремнем и, задыхаясь, приговаривает:

– Вот… вот тебе!

Я закутался с головой в одеяло и через несколько времени прислушался. Тихо… А потом снова началась злобная, глухая воркотня Маруси…

Стегать он её принимался в эту ночь не один раз.

Не дожидаясь рассвета, я встал, тихонько оделся и убежал к Павлу.

В другой раз Александр, доведенный до бешенства Марусей, схватил берданку и, решительно шагая, ушел в баню. Маруся торопливо выбежала за ним. Я стоял у раскрытого окна и в страхе ожидал, что вот сейчас грянет в бане выстрел и Александр будет мертвый. В предбаннике действительно раздался выстрел. Глухой, жуткий. Я вздрогнул не от выстрела, а от мысли, что Александр застрелился. Но, спустя минуту, из бани вышла Маруся, а брат, держа в руке ружье, шел за нею и злобно подгонял её сзади пинками.

Было смешно и жутко наблюдать за жизнью в нашем доме. Обычно после таких бурь наступали мирные дни. Маруся и Александр ухаживали друг за другом, нежничали, а я ждал, что вот на Машеньке скоро опять «поедут черти». Ждать долго не приходилось. С вечера начиналась ссора. Ксения Ивановна опять уходила к Цветковым, говоря:

– Пойду. Наши опять хотят сегодня всенощную служить.

Я сказал ей, что боюсь, что Александр застрелится или удавится.

– Ничего не сделает, – успокаивающе проговорила Ксения Ивановна. – Кто говорит, тот никогда ничего не сделает. Так, для острастки это он.

И я уже более спокойно стал смотреть на выходки Александра.

Однажды утром я обнаружил во дворе подвешенную к пожарной лестнице петлю, сделанную из полотенца.

А раз, придя из школы, застал Марусю в слезах. Я уже привык к её плачу, к её крикам и, не обращая внимания, отломил кусок хлеба, насолил круто и принялся есть. Она, красная, с опухшими глазами, подошла и, вырвав у меня хлеб, сухо проговорила:

– Успеешь… Помоги мне вниз попасть.

– Зачем?

– Александр там заперся.

Я догадался: значит, опять ушел давиться. Заглянул в окна подвального помещения – они были наглухо завешены. Я вспомнил, что в комнате есть вторая западня. Побежал туда, отодвинул стул, – западня была забита гвоздями. Я принес топор и открыл западню.

– Что там? – опасливо спросила меня Маруся.

Я заглянул в подвальное помещение и… вдруг замер в ужасе. У стойки, подпирающей среднюю балку, стоял Александр. На шее у него была петля, сделанная из лыковой веревки – лычаги, – привязанная к большому гвоздю выше головы. Я вскрикнул и закрыл глаза. Потом, не помня себя, соскочил вниз. Маруся тоже побежала за мной. Лицо Александра было бледное, как восковое, глаза спокойно закрыты, губы крепко стиснуты. Я потрогал его за руку. Она упала, как плеть. Маруся опустилась на колени и, обняв колени Александра, дико закричала. А я подкатил чурбан, вскочил на него и, вооружившись топором, рубанул по лычаге. Она оборвалась, и Александр, как скошенный, свалился на пол. Я припал ухом к его груди и услышал ровное, чуть слышное дыхание и отчетливое биение сердца.

– Живой он, – сказал я и принялся его трясти: – Саша, вставай!

И вдруг «удавленник» вскочил на ноги, стащил с шеи петлю и, размахнувшись, хотел отхлестать ею Марусю, но веревка прошлась по мне.

– Издохнуть-то не дадите! – крикнул он и вылез из подвала.

Домой брат стал приходить пьяный, развязный и дерзкий. Я никогда его так не боялся, как сейчас Особенно с тех пор, как он раз ударил меня зонтом только за то, что на вопрос, о чем я думаю, я ответил: «Ни о чем не думаю».

Мне показалось, что рука моя от удара отломится, но я сдержался и не вскрикнул. Это его еще более, должно быть, взбесило. Он схватил меня за шиворот, вытащил в огород и прикрутил ремнем к столбу.

Глаза его были налиты кровью, как у сумасшедшего – Привязав меня, он снова спросил:

– О чем ты думаешь, дармоед?

И, схватив черен от метелки, хотел со всего размаху хлестнуть меня, но в это время из ворот выскочил сосед, высокий темнорусый Тараканов, схватил брата и закричал:

– Ты что, подлая рожа, истязаешь мальчишку? Я тебя посажу за это!

Александр ушел, красный, злобный, а Тараканов отвязал меня и увел к себе.

Вскоре жизнь в доме изменилась. У нас стали появляться новые, дорогие вещи. В простенках встали два больших зеркала. Резные венцы их, прижатые низким потолком, склонились, точно зеркала пригнули свои головы. Появился гарнитур мягкой мебели с круглым столом, покрытым ковровой скатертью. А Маруся каждый день надевала новые, богатые платья, на голову прикалывала страусовое перо.

Когда приходил Александр домой, она спрашивала:

– Идёт мне этот костюм, Шурик?

Александр с восторгом отвечал:

– Ну, как нейдёт, моя милая!

Иногда меня посылали на базарную площадь за извозчиком, и Маруся строго наказывала:

– Извозчика бери, чтобы санки были на ножках.

Я бежал на базарную площадь и выбирал извозчика с санями на ножках.

Но вместе с богатством пришла тревога. В дом стали приходить незнакомые люди. Александр затворял двери и подолгу шопотом беседовал с ними, запершись в своей комнате. Я несколько раз слыхал, как звякали счеты, а потом шуршали кредитки и звенели серебряные деньги.

– Ты, Саша, теперь где служишь? – спросил я брата однажды. Он вдруг вспыхнул и, подозрительно смотря на меня, хмуро спросил:

– А тебе для чего это?

– Так.

Я узнал, что брата перевели служить помощником кассира главной кассы демидовского завода, и думал, что он стал получать большое жалование.

Но вдруг дела брата изменились. Поздним вечером в дом приехала полиция. Вещи все описали, увезли. Дом опустел.

Александр, так же как и Павел когда-то, стал спускаться в подвальное помещение и работать. Он делал шкафы, этажерки.

Только Павел работал с песней и в песне забывал свое горе и нужду. На каждый трудовой грош он смотрел радостно, особенно, когда на столе лежала коврига хлеба. Я знал, что от этой ковриги и мне тоже попадет ломоть.

В доме Александра поселилось молчание. У Александра под верстаком, в стружках, всегда стояла бутылка водки. Он молча работал, изредка глотал из горлышка, а потом заедал мятой.

Братья всё делали друг от друга тайком. И в меня вошла эта скрытность. Получая деньги за пение в церкви, я стал прятать их или тратить на учебники, на книжки, на хлеб. Брат злобно молчал. Иногда он говорил:

– Жрать садишься, а деньги себе берешь.

В другой раз он мне предложил:

– Вот что, милейший, довольно тебе шляться в школу. Всё равно от этого толку не будет… Чего смотришь? О чем ты думаешь? Ученым хочешь быть? Не будешь! Айда-ка на завод работать.

Я заплакал.

Мною был пройден трудный путь. Я уже видел впереди конец своего учения. И не знал, как покину школу, как расстанусь с Петром Фотиевичем и Алексеем Ивановичем. Я к ним привык. В них я чувствовал неиссякаемый источник знаний, который лился так же, как из огненной домны льется красная кровь и превращается в рельсы, провода и машины. Я чувствовал, что в мое сознание брошены зерна я что они, как весенним теплым утром, проросли сильными побегами. Проросли и потянулись к свету, к солнцу.

На другое утро я пришел пораньше в школу и заглянул в учительскую. Там сидел Петр Фотиевич один, что-то писал. Я робко вошел и начал ему рассказывать, что за эти дни меня волновало… Я не смог закончить свой рассказ и разревелся.

Учитель заботливо подошел ко мне, усадил и, взяв со стола большую книгу, задумался. Его серые глаза были устремлены куда-то в окно, на улицу, в серый зимний день. Щека его, как обычно, бугрилась. Потом он укоризненно сказал:

– Ты хорошо учишься, но лучше того шалишь, озорничаешь. По твоему поведению давно тебя нужно исключить. Это вот и мешает. – Он говорил, точно обдумывал каждое слово. – С батюшкой у тебя не хорошо… Если бы ты был во всех отношениях… можно бы тебе выхлопотать стипендию. Ну, хорошо, – решительно сказал он, – иди… Успокойся и учись… Попробуем.

Через несколько дней брата Александра посадили в тюрьму. В дом пустили квартирантов, а я ушел жить с Ксенией Ивановной в дом Цветкова.

В цветковском доме мне было весело. Мы поселились в заднем доме, под голубятней. Здесь же жили Денисовы. И я теперь со своим другом Ванюшкой был связан и в школе и дома.

Обширный цветковский дом, окруженный, как хороводом, строениями, был шумен. С нами были Мишка Цветков, Васютка Денисов, брат Ваньки.

Ранним утром мы гурьбой отправлялись в школу, а вечером так же возвращались.