Текст книги "Моя школа"

Автор книги: Алексей Бондин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

АЛЬБОМ

С некоторых пор я заметил, что Денисов стал аккуратнее, чище одеваться. Обычно он был неряшлив: куртка из-под кушака смотрела кособоко, штаны – в каких-то пятнах, шея – темная, а лицо – как в маске. А тут он сразу изменился. Утрами он выходил во двор и старательно чистил свою куртку, штаны и светлосерую потрепанную шинель. Штаны он стал носить навыпуск, а на фуражке был всегда прицеплен значок городского училища.

– Ты, Ванька, на гимназиста смахиваешь, – заметил я.

Он довольно улыбнулся.

Раз в субботу, усердно очищая свою шинель, он спросил меня:

– Ты в ц-церковь пойдешь?

– Пойду в собор петь.

– А я в Введенскую пойду сегодня ко всенощной.

– Зачем?

– А вот п-пойдем.

Я удивился. Ходить в церковь мы не любили. Если я и ходил, то в хор – петь. Теперь мне платили жалованье – три рубля в месяц.

Накануне праздника «введения» в соборе очень рано закончилась всенощная, и я по пути забежал в Введенскую церковь. Денисов стоял у самых дверей. Я подошел и встал рядом с ним. Он улыбнулся и шепнул мне:

– Здесь она…

– Кто? – спросил я.

– А вот увидишь, – улыбнулся он, как человек, который чувствует себя счастливым.

На этот раз он был особенно чисто вымыт, даже брызги мелких веснушек точно исчезли, и лицо не казалось подернутым ржавчиной. Рыжеватые волосы он искусно зачесал косым рядом на правую сторону. Весь он был точно начищен, как блестящая медная пуговица.

Я глядел на него, и мне было смешно. Денисов был задумчив, серьезен, даже набожно крестился. Я хихикнул, а он укоризненно посмотрел на меня и покачал головой.

Кончилась всенощная. Народ густым потоком стал выходить вон, толкаясь. Денисов стоял, кого-то поджидая, и внимательно смотрел в толпу.

Вдруг он дернул меня за рукав, направился к выходу и взглядом показал мне на девочку в плюшевой жакеточке, в котиковой шапочке и в синей короткой юбке. Она шла впереди вас и вдруг оглянулась. Её черные, большие, как вишни, глаза весело блеснули. Она посмотрела на Ваньку, кивнула головой и улыбнулась.

На паперти он подошел к ней и поздоровался за руку. Я ненужно стоял возле них, чувствуя себя лишним. А они спустились с паперти и пошли в противоположную сторону. Я поодаль шел за ними.

Потом она скоро отделилась от него и ушла в небольшой трехоконный дом. Денисов подошел ко мне и сказал:

– П-пошли д-домой. – И, немного помолчав, добавил: – Я её уже ч-четвер-ртый раз провожаю. Да бг-больно бг-близко живет… Она в Анатольевском учится. В п-первом к-классе.

Потом он достал что-то из кармана и показал мне. Впотьмах я не мог рассмотреть, что это, и спросил.

– Альб… альбом это, – сказал он. – О-стишок нужно написать.

– Ты мне п-поможешь? Я не умею.

Стихи я никогда не писал, но пообещал, что помогу.

На другой день он, сияющий, обласканный какой-то мечтой, пришел ко мне. В руках его была красивая тетрадь в атласном переплете. На ней алела большая роза. Он достал из кармана штанов бумажку и бережно развернул её. Там был бумажный выдавленный цветок – пучок голубых незабудок. Я видал – их продавали в магазине по три копейки за штуку.

– В-вот это нужно прик-клеить и н-написать… Я всю п-ночь не спал, п-придумывал, что н-написать.

– Придумал?

– Н-нет, н-н-не выходит.

Я усомнился в пользе этого занятия. Мне казалось, что писать стихи в альбом недостойно мальчишек. Но Денисов так жарко мне доказывал эту необходимость, что я сел за стол и стал упражняться в стихосложении.

– Как её зовут? – спросил я.

– Н-настюша. Я сочинил:

Настя милая, хорошая моя,

Поцелуй-ка ты рыжего меня!

Денисов обиделся.

– Н-ну, не нравится, некрасиво… Н-настя… и р-рыжего, – не надо. Чем я виноват, что р-р-рыжий?

Мы кое-как состряпали еще стихотворение:

Люблю тебя и не забуду,

Всегда мечтаю о тебе.

Когда в сырой могиле буду,

Ты вспомни, вспомни обо мне!

Стих показался мне глупым, никчемным. Я предложил:

– Давай сочиним что-нибудь насчет школы, чтобы она лучше училась.

– Н-нет, это бг-будет скучно.

Ему понравился наш стишок. Он унес от меня альбом, точно какую-то драгоценность.

Вечером я встретил Денисова на улице. Он важно шел со своей барышней и курил папиросу. Походка на этот раз у него была развалистой, точно у большого. Он был серьезен и сосредоточен. Мне захотелось над ним подшутить. Я крикнул:

– Ванька, Фотич идет!

Он торопливо смял папиросу и бросил её в снег. А Настя залилась раскатистым хохотом.

Когда мы шли домой, он внушающе мне заметил:

– Н-неважно… при барышне… И Ванька… А потом предложил мне:

– В ту суб-бг-бг-боту айда, я тебя познакомлю.

Я не пошел в субботу, но через несколько дней, терзаемый любопытством, я завернул в церковь. С Настей из церкви вышла еще одна девочка, высокая, тонкая, смуглолицая, в белой пуховой шали. Денисов повел меня к ним. Я упирался, чувствуя себя до-нельзя смущенным. А он успокаивающе говорил:

– Айда! Чего ты бг-бг-боишься?

И, подходя к ним, он, как большой, расшаркался и проговорил:

– Ж-ж-желает с в-вами п-п-познакомиться… М-м-мой товарищ…

И назвал мое имя, отчество и фамилию. Меня это еще более смутило. Я неловко тряхнул руку своей новой знакомой и пошел с ней рядом, не зная, о чем я буду с ней разговаривать.

Вечер был лунный, чистый, морозный. С неба несмело смотрели редкие звезды. И крыши домов и высокие суметы снега казались облитыми ртутью. Я смотрел на высокую девочку. На её тонком лице задорно блестели глаза, и длинные ресницы запушились инеем. Я молчал и ругал себя, зачем я пошел. Я знал, что с барышнями нужно о чем-то разговаривать.

– Погода сегодня очень хорошая… – сказал я.

– И воздух пахнет горизонтом, – улыбаясь, продолжала мою речь барышня.

Я окончательно смутился. Они с Настей принялись хохотать. Я же, чувствуя свое глупое наложение, тоже захохотал, не зная, над чем. «Скорее бы их проводить и уйти бы домой, к чертям», думал я.

Когда мы подходили к дому, я спросил Денисова:

– А её как, Ванька, зовут?

– А т-ты разве не знаешь? И не спросил?

– Нет.

– К-к-какой ты!.. Нюрка, ф-ф-фамилия – Ш-ш-шилова, – сказал он укоризненно. И еще добавил: – Настоящий у-увалень! Н-н-не умеешь с б-б-барышнями обращаться.

– Почему?

– Ид-дешь и м-м-молчшпь.

– А о чем говорить?

– А т-т-так, м-м-мало ли о чем…

Но вскоре мы с Нюрой Шиловой сдружились и были большими приятелями. Она оказалась простой, словоохотливой, веселой девочкой, рассказывала о своей школе, где много учится купеческих дочерей, модных и гордых. С особой любовью она говорила о Петре Фотиевиче. Мне было приятно слушать о моем любимом учителе. В её словах была какая-то сердечная теплота, когда она рассказывала об его уроках физики. Мы стали с ней обмениваться книжками и, встречаясь, подолгу разговаривали.

Незаметно и ко мне пришло то же, что было и с Денисовым: я стал следить за собой, приводить свой костюм в порядок, тщательно зачесывать волосы. Я грустно смотрел на свои худые штаны, которые вытянулись буграми на коленях, на заплаты на своей короткой шубе и растоптанные, курносые сапоги и думал, что ей стыдно итти со мной рядом.

Но девчонок, очевидно, не смущал мой костюм. Я бегал к ним на улицу с подкованными санками, и мы катались с горы к реке.

Однажды Шилова не вышла кататься, а вышла одна Настя. Мы прокатились с ней несколько раз до реки и шли тихонько в гору, весело разговаривая. Она бойко садилась на санки, я тащил её в гору.

На улицу вышел Денисов, на руке его блестели коньки. Настя мне сообщила:

– Смотри, Денисов на каток пошел, – и повернулась на санках спиной. – Не смотри на него, пусть идет.

Но Денисов подошел к нам, поздоровался с Настей. Она, смеясь, села на санки и укатила под гору. Денисов посмотрел ей вслед, потом сердито посмотрел на меня и, не сказав ни слова, ушел.

После этого он долго со мной не разговаривал. Не дожидаясь нас, он один уходил в школу, а из школы возвращался торопливо домой.

Наш Егор скептически относился к ухаживанию за барышнями. Плутовато улыбаясь круглым, как подрумяненная булка, лицом, он спрашивал нас:

– Что, ребята, сегодня опять козушек провожать пойдете?

Почему учениц Анатольевского училища звали «козушками», я не знал, и мне было обидно за них. Обидно потому, что среди них была Шилова.

Я спросил Егора, почему он всех девочек называет «козушками».

– Потому, что они все ходят на копытичках, – спокойно ответил он. – Посмотри-ка…

На другой день, провожая глазами учениц Анатольевского училища, я на самом деле убедился, что прозвище «козушки» приклеено к ним очень удачно. Большинство из них ходило в туфлях с высокими тонкими каблуками, отчего они ступали неестественно, как козы.

Денисова тоже обижало прозвище Егора, он протестующе говорил:

– А вы – бг-бг-бараны!

СВОЙ ПОЧТАЛЬОН

В училище у нас снова появился Глеб Яковлевич. Но он теперь не драл нас за волосы, не давал подзатыльников. Наоборот, был ласков и внимателен к нам. Преподавал у нас рисование. Ходил в длинной черной шинели с капюшоном. Мы звали его Глебушкой.

Как-то Денисов подошел ко мне в школе и сказал:

– Ленька, х-х-хочешь п-п-писать Н-нюрке з-записку?

– Хочу.

– Пиши, С-сейчас же и о-о-отправим.

– Как?

– П-пиши, знай!

Он взял – мою записку и пошел. Я побежал за ним. В коридоре у вешалок, где висели пальто учителей, он отвернул капюшон у шинели Глеба Яковлевича и приколол записку.

– После третьего урока он пойдет в Анатольевское, – сообщил Денисов.

– А зачем?

– К-к-как зачем?… Он же т-т-там за-анимается.

– А там знают про записки?

– Ага.

И вот у нас оказался свой почтальон. Мы каждое утро встречали Глеба Яковлевича, заботливо, осторожно снимали с него шинель, вешали. Он зке конфузливо говорил:

– Что вы, что вы, ребятки!.. Спасибо, милые!

И, улыбаясь, ковылял вдоль коридора в учительскую, точно на каждом шагу кланялся.

Когда он уходил, мы отворачивали капюшон и обнаруживали там пять-шесть записок. Зная расписание у девочек, мы писали ответы и прикалывали.

Так же заботливо мы помогали Глебу Яковлевичу одеться и провожали его. Почта шла обратно.

Егор не раз предупреждал нас:

– А вы, ребята, влетите с этой почтой.

И мы действительно «влетели».

Однажды Глеб Яковлевич пошел от нас в Анатольевское училище, а с ним рядом шел Петр Фотиевич. День был ветреный. У Глеба Яковлевича завернулся капюшон на голову.

Петр Фотиевич изумленно вскрикнул:

– Глеб Яковлевич, обождите, что это у вас?

Они остановились. Петр Фотиевич снял несколько записок и, сложив их стопкой, на ходу стал читать:

– Нюре… Насте… Тоне… Оле…

Мне потом рассказывала Шилова, как Петр Фотиевич пришел с классной наставницей и стал по имени вызывать.

– Смотрит на меня, прямо мне в глаза, и говорит: «Нюра, вам «записка».

– И ты взяла?

– Ой, нет!

На другой день Петр Фотиевич призвал меня в учительскую. Он был один. Пристально смотря на меня, он спросил:

– Скажи, кто у вас этими вещами занимается?

Он показал на стопку наших записок.

– Не знаю, – ответил я.

– Не знаешь? – тихо сказал Петр Фотиевич. – Ты должен мне сказать. Если не скажешь, то, значит, лжешь, а лжет человек, который не уважает себя.

Меня поразили его слова. Я сказал:

– Я участвовал.

– А кому ты писал? Помолчав, я решительно ответил:

– Не скажу, Петр Фотич.

Петр Фотиевич посмотрел на меня, в его серых глазах я прочел снова настойчивое требование. Он спросил:

– А еще кто писал?

– Не знаю, – сказал я и почувствовал, что сделал большое преступление.

– Не знаешь… Ну, иди…

Я вышел подавленный.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

В конце зимы нас испугало одно событие. Мы пришли в школу и не нашли Петра Фотиевича. Сначала мы думали, что он заболел, но потом почуяли что-то другое, загадочное и зловещее. В учительской было тихо. Учителя говорили осторожно, с опаской, точно за ними кто-то следил и подслушивал, и мы тоже примолкли.

Я и Егор подошли в коридоре к Алексею Ивановичу и спросили:

– Алексей Иваныч, а где Петр Фотич?

Он посмотрел на нас и, озираясь, сказал вполголоса:

– Я вам скажу, если вы до поры, до времени будете молчать.

– Будем молчать, Алексей Иваныч.

– Петра Фотиевича сегодня ночью арестовали, у него был обыск, – вполголоса сообщил он и быстро отошел от нас.

Егор примолк, оглушенный известием. Мне хотелось плакать. Я подошел к Егору и спросил:

– Неужели не выпустят?

– Не знаю, – сказал Егор. И, подумав, добавил: – По-моему, это мы виноваты: с попом больно уж мы того. Это, по-моему, поп.

Я вспомнил свою историю с попом и почувствовал себя виноватым.

Мы молчали, но в классе уже знали все, только говорить об этом боялись.

После обеда в школе неожиданно появился Петр Фотиевнч. Мк окружили его, как цыплята, и спрашивали:

– Петр Фотич, что с вами было?

– Да ничего, ребята… Так, недоразумение маленькое вышло.

С появлением Петра Фотиевича ребята загудели, как пчелы. У нас-было праздничное настроение, точно учитель пришел к нам после длительной отлучки. А в последний урок он пришел с толстой книгой в снова стал читать Некрасова:

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стонал!

Стонет он по полям, по дорогам,

В рудниках, на железной цепи;

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи…

Я ушел домой грустный, думал, что и наша жизнь – сплошной стон.

В памяти всплывали завод, Борисов, Баранов. Они светились в моем сознании далекими огнями. Я не слыхал никогда, чтобы они стонали. Сквозь их грусть проглядывала крепкая вера в грядущее – большое, смелое и бодрое.

Вскоре из тюрьмы вернулся брат Александр. Он похудел, был молчалив и мрачен. Сначала он будто внимательно отнесся ко мне, просмотрел мой дневник и похвалил:

– Ты хорошо учишься.

У меня блеснула надежда, что я кончу школу. Но через неделю он позвал меня и спросил:

– Стипендию тебе дали?

– Нет, – сказал я.

– На что ты надеешься? О чем ты думаешь?

Я молчал. Надеяться было не на что. Жить было трудно. Александр отвернулся от меня, закинул руки назад и долго молча смотрел в окно. Потом холодно сказал, не смотря на меня:

– Я тебе не содержатель… Будет дурака валять! Ученым всё равно не будешь… Не с нашим рылом в калашный ряд лезть. Давай-ка, отправляйся работать.

И пошел я работать.

Тагил, 1933 г.