Текст книги "Лейтенантами не рождаются"

Автор книги: Алексей Ларионов

Точно не помню, но где-то дня через три или четыре уже на территории Польши на какой-то большой станции, видимо, в Кракове, состав остановился, конвоиры открыли двери вагонов, нас выдворили на перрон, где стояли полевые кухни. Впервые за эти дни нам раздали по половине буханки эрзац-хлеба (наполовину с опилками) и по черпаку баланды. Представьте, как это было «вкусно» после голодовки, но мало. Ночью наш состав загнали в какую-то бывшую польскую крепость, в которой находился крупный концентрационный лагерь.

Утром нам приказали покинуть вагоны и построиться. Немецкий офицер объяснил, что нам предстоит пройти специальную санобработку, после которой будет решена судьба каждого: кому ехать в «Великую Германию», а кому остаться здесь, в лагере.

Через военнопленных, проводивших санитарную обработку вагонов нашего состава, мы уже знали, что из оставшихся здесь будет сформирован «транспорт» и всех отправят в один из крупных концлагерей на уничтожение в крематориях.

Мне повезло и в этом пересыльном пункте. После санобработки все прошли флюорографию, туберкулезники подлежали уничтожению.

Германия нуждалась в здоровых «рабах», так как нас рассматривали не иначе, как рабочий скот.

Днем отобрали группу из семи человек, в которую попал и я. Отвели нас в спецблок на допрос, допрашивали поляки, служившие в немецкой армии. Их в основном интересовало, откуда и через какие государства идет нам помощь от союзников военной техникой, продовольствием и медикаментами. Я ответил, что через северные порты и Иран. Это не было секретом в нашей стране. Просили назвать фамилии офицеров, которые я знал, это было просто, фантазия работала хорошо.

Через неделю нас погрузили в транспорт и мы поехали в юго-западную Германию в город Бадорб-Шталаг IX «А». Перед входом в лагерь на воротах была надпись «С нами бог» (такая надпись была у всех немецких солдат на пряжке поясного ремня поверх мундира) и ниже – «Германии нужны трудолюбивые и покорные».

В лагере после осмотра врач – полковник медицинской службы, наш военнопленный, после согласования с немецким врачом определил меня в «ревир» (санчасть). Здесь жили и лечились около сорока наших военнопленных.

Прибывшие с нами женщины были размещены рядом с нашей комнатой в одном блоке. Нам было видно, как к ним часто приходили немецкие офицеры с продуктами питания. Иногда слышны были песни. Все это навевало грусть, и безысходная тоска становилась невыносимой. Спасение было только в мечтах и воспоминаниях о прошлом.

Вспомнил, как перед отправкой на фронт ко мне в госпиталь в Тюмени пришли мои друзья – Борис Печенкин и Валентин Филатов. Они окончили Тюменское пехотное училище, им присвоили офицерское звание лейтенанта. Гордость переполняла, и радости не было предела! Они готовили себя к победе или смерти и знали, за что будут умирать. Это не то, что сейчас, когда по чьей-то глупости погибали в Чечне совершенно невинные мальчишки и, главное, не могли понять, кому и зачем нужна их смерть?

С Борисом и Валентином я учился в одной школе в десятом классе. Судьба отправила меня на фронт раньше, чем их, и я уже был ранен и лечился в госпитале, а они только готовились к этому. Им было интересно знать, как вести себя с солдатами на формировке в тылу, в эшелоне, на фронте, особенно в первом бою.

Борис Печенкин был моим большим другом, я у них в семье жил за сына. В классе почти у всех ребят были ружья, и каждую субботу мы уходили в тайгу с ночевкой и возвращались домой в воскресенье вечером обычно с хорошими трофеями. Весной довольно удачно охотились на водоплавающую дичь на Андреевском и Кривом озерах, осенью стреляли куропаток и тетеревов, а зимой промышляли зайчишками. Обычно в тайгу уходили своей компанией: Валентин Филатов, Волька Глумов, Стас Хилькевич, Николай Воронцов, Валентин Рыба-лов, Владимир Могилев, Вадим Васильев и я. Вспомнился случай, когда однажды осенью возвращались с Кривого озера. День выдался на редкость теплым, песчаные дороги в сосновом бору на полянах были хорошо прогреты. Выйдя из-под тенистых развесистых крон вековых сосен, вздрогнули от ужаса, такого зрелища мы еще никогда не видели, хотя слухи об этом ходили среди местных жителей. На песчаной дороге большой поляны грелись на солнце, как нам показалось, тысячи змей, посчитать мы их не могли. Змеи, видимо, готовились к зимней спячке, предчувствуя приближение осенних заморозков. Прошло уже много лет, а воспоминание об этом случае все еще навевает какой-то ужас.

Судьба у всех ребят из нашей компании оказалась сложной. Борис Печенкин погиб на фронте, о нем будет особый разговор. Валентин Филатов был тяжело ранен. После войны жил в Алма-Ате, но с развалом советского государства переехал в Питер к детям. Волька Глумов, «булочка» – так прозвали его за полноту и тройной подбородок, погиб на фронте. Стас Хилькевич испытал все унижения, которые выпали на долю детей, родители которых были объявлены «врагами народа». Его отец, как говорили, был чистюля – интеллигент до мозга костей, очень порядочный человек, работал преподавателем в Тюменском институте. Кто-то на него состряпал донос и за это его арестовали и расстреляли. Сейчас он реабилитирован. Стас Хилькевич погиб на фронте. Володя Могилев окончил бронетанковое училище, хорошо воевал на Западном фронте, погиб в бою за деревню Ясная Поляна Смоленской области. О его подвиге наш поэт Михаил Абрамов написал проникновенное стихотворение. М. Абрамов – весьма незаурядная личность, порядочный человек, о нем будет написано особо.

ПОДВИГ ТАНКИСТА

Посвящается выпускнику Тюменской школы № 1 1941 года Владимиру Могилеву, который в бою за деревню Ясная Поляна Смоленской области не покинул подбитый танк, а продолжил бой с фашистами до последнего снаряда.

 
Чуть зарделся рассвет, поднялись спозаранку
И заполнили место в привычном строю,
Разом двинулись все краснозвездные танки,
В бой пошли на врага за Отчизну свою.

Лейтенант Могилев в щель глядит напряженно,
А радист Казаков шлемофон пристегнул.
Молодой экипаж, в первый бой устремленный,
Стиснув зубы, нахмурившись, брови сомкнул.

Цель видна: справа дзот и окопов траншеи,
Надрываясь, бессильно строчит пулемет,
Пушки слева стреляют по танкам прицельно,
И пехота в окопах с гранатами ждет.

Танк по пушке прицел на ходу направляет,
Залп, с короткой, снаряд посылает вперед;
Там, где пушка была, столб огня уж сверкает,
Боевой счет открыт, враг возмездье несет!

Танк направо летит и траншею проходит,
Длинный немец корявые руки задрал.
«Так-то, гад! – улыбнулся, увидев, Володя, —
Хенде хох ты и сам перед нами поднял».

Прямо к дзоту спешит боевая машина,
И с размаха взлетает на холмик броня,
Рухнул дзот, не сдержавши такую махину,
Пулемет замолчал, заклубилась земля.

Снова ровное поле, на небе зарница,
Танк несется, колосья под траки подмяв.
Только что отцвела молодая пшеница,
И блестели на солнце росинки, упав.

Вот машина с разбега внезапно споткнулась
И волчком закружилась она, тарахтя.
Гусеница ее, как ковер, растянулась,
И крутились ленивцы, напрасно вертясь.

«Танк покинуть!» – команда звучит командира.
Сам поднялся и место у пушки занял,
Ствол навел на копну, что вблизи ориентира,
Меткий залп ту копну будто ветром слизал!

Казаков заряжает в казенник снаряды,
Могилев точно ставит ствол пушки на цель,
Залп за залпом гремит по врагам канонада,
Все сметая вокруг, что попало в прицел.

Ствол пылал, посылая откат за откатом,
В танке стало, как в бане небелой жара,
Запах гари от гильз, дым на вкус сладковатый,
Схватка лютой с врагом ненавистным была.

Лишь последний снаряд не успели направить
Эти парни, что выдали лавы огня.
Казаков в нижний люк смог машину оставить,
Могилев в башне тесной сгорел, как свеча!

Далеки те года и те дни огневые;
А в смоленской земле, где могилы ребят,
То молчат, то шумят те леса вековые,
Что о подвигах вечную память хранят!
 

Николай Воронцов был рослым добродушным парнем, хорошо повоевал, ему повезло, даже не был ранен. После войны женился на своей соученице Нине Елькиной. Когда она умерла, пристроился к ее сестре, Елькиной Валентине, моей однокласснице. Валентина окончила медучилище, была на фронте, сейчас живет в Нижнем Тагиле. Жизнь с Николаем у них не сложилась, она осталась в Н. Тагиле, а он переехал в Тюмень.

Валентин Рыбалов – интересный на вид парень, школу окончил на год раньше меня, жил в Тюмени по соседству. По характеру был очень спокойным, любил рассказывать «байки», мог соврать, но за это на него не обижались. Борис Печенкин, Валентин и я были неразлучные друзья. Если с ребятами из нашей компании мы «баловались» охотой, то с Борисом и Валентином занимались этим делом серьезно. У всех нас были двуствольные ружья. У Бориса было особенное ружье – бельгийское, штучной работы, с фирменным клеймом «Коп-Кирилл-Петух», и ценилось по тем временам дорого.

Отец Бориса, Леонид Печенкин, знал толк в охотничьих «подружейных» собаках. У него был рыжий сеттер – «ирландец» и три пойнтера, все собаки хорошо натасканы на боровую дичь. Осенняя охота с такими собаками – одно удовольствие! В те времена дичи, особенно серых куропаток, было много у самого города. Охота на куропаток и косачей начиналась прямо от дома отдыха. Выходили на охоту обычно вчетвером, иногда с нами ходил Петр Юлианович Хайновский, завуч нашей школы, он дружил с отцом Бориса.

Собаки были очень рады, когда их брали на охоту, а как «красиво» они работали – загляденье! Поиск дичи шел «челноком», почуяв ее, собака вся преображалась, глаза блестели, тело вытягивалось в струну. Припадая к траве, она подтягивалась к дичи и, когда оказывалась совсем рядом, замирала в стойке. Корпус, голова и хвост вытянуты в линию, стоит на трех лапах, правая передняя согнута в суставе, морда у самой травы, вся нервно подрагивает.

Мы подходим, у каждого по собаке, каждый следит за своей; вдруг почти из-под самого носа собаки с шумом взлетает стайка куропаток, гремят выстрелы, кто-то стреляет удачно, кто-то промахивается. Собаки начинают поиск убитой дичи и, если не находят ее, смотрят на охотника с укоризной, дескать, какой же ты «мазила»…

Иногда после промаха с языка срывались непечатные словечки, только один Петр Юлианович тихо шевелил губами, но бранных слов от него никто не слышал. Домой возвращались с трофеями. У Печенкиных их было всегда больше, так как влет они стреляли лучше нас.

Иногда с Печенкиными я ездил на лошади за 50 километров в Велижаны на косачиную и глухариную охоту. Обычно на телегу ставили плетеный короб, садили собак, брали жену и дочь Леонида Печенкина. Обратно возвращались дня через два-три. Короб был почти полный, так как дичи в тайге было превеликое множество.

Вспомнился и такой случай, когда мы с Борисом сдавали шкуру убитого волка, а у нас ее не принимали, утверждая, что это собака, а не волк. Но это была настоящая волчица. Отец Бориса принес ее щенком из леса. Выросла она вместе с их собаками, а когда стала уже почти взрослой, пришлось от собак убрать, так как было опасение, что либо собаки ее загрызут, либо она их перекусает.

Отец надел на нее ошейник, посадил в огороде на цепь и стала она сторожевым псом. Но дело не обошлось без казуса. Как известно, волки часто по ночам воют, выла и наша волчица, вызывая собачий переполох на улицах. Однажды ребята забрались в огород к Печенкиным и хотели полакомиться зеленью, но повстречались с Фимкой, так звали волчицу, и одного из них она сильно искусала. Возник скандал. Отец Бориса взял ружье и пристрелил ее в огороде. Мы сняли шкуру и решили обменять ее на порох и дробь в «Заготпушнине». Но когда приемщик увидел, что шкура на шее вытерта ошейником, то заявил, что собак не принимает. Вскоре пришел старший охотовед, шкуру у нас принял, но премию – пятьдесят рублей – не дал. В то время это были хорошие деньги, больше пяти тысяч нынешних, но мы и этим были довольны, так как порох и дробь в магазинах не продавали, а «самоделка» на рынке стоила дорого.

Часто вспоминал, как мы за «Тюменкой» (так назывался пригород около татарских деревушек) охотились на домашних гусей. На заливных лугах кормилось много гусиных стай. Рано утром, когда уходили на охоту, старались обязательно пройти поближе к птицам. Потревоженная стайка гусей с гоготом потихоньку уходила с лугов к мелким озерам, которых здесь было множество, а старые гусаки, вытянув шеи, с шипением пытались наброситься на нас. Мы их поддразнивали, отчего они все больше свирепели, теряли осторожность, подбегали к нам вплотную и пытались ущипнуть за ноги. В руках у нас были заранее подготовленные длинные гибкие ивовые прутья. Когда гусь, потеряв бдительность, хватал клювом за штанину, короткий, резкий взмах руки с прутиком обрушивался на его шею. От сильного удара он замирал и переворачивался на спину. Быстро подобрав гуся в мешок, мы устремлялись в ивовые заросли и уходили в лес.

Распотрошив гуся, просолив изнутри, набив его картошкой, обмазывали глиной вместе с перьями и клали в горячую золу костра. Уверен, что ничего подобного вам ни в одном ресторане не подавали, вкуснятина неимоверная!

Представьте себе, что вы уже почти год ничего вкусного не ели и были всегда голодны, а таким людям всегда снится что-то необыкновенное и все их помыслы только о сытной еде. Так было и со мной.

Жизнь в лагере и в нашем санитарном «ревире» шла своим чередом, одних выписывали и направляли в рабочие команды, других покупали различные «бауэры», третьих отправляли в лагеря смерти на переработку в костную муку на удобрения лагерных огородов и на выработку мыла. Немцы – народ практичный, так что человеческих отходов почти не было, все шло в дело. Скажу откровенно, что мыло из «человечины» получалось все же паршивое, но все пленные им мылись и, более того, те, кто работал на фабрике, выпускающей мыло, ухитрялись проносить в лагерь жир, компонент мыла из человеческих отходов, который пленными использовался для еды.

Наши лагерные врачи делали многое для моего выздоровления, рана была уже небольшой, но никак не зарастала. Нужно было сделать пересадку кожи или обеспечить хорошее питание, но об этом можно было только мечтать.

Началась зима, в бараке холодно, единственное утешение – это ночное гудение в небе американских «крепостей» Б-16, тяжелых бомбардировщиков. Американцы летали челночными рейсами с английских военных баз. Заправившись до предела горючим и бомбами, летели бомбить немецкие города, в том числе и Берлин, а совершив акцию «возмездия», брали курс на Полтаву. Там передохнув, залатав пробоины в фюзеляжах самолетов, оставив раненных в госпитале и заправив самолеты горючим и бомбами, вновь ночью брали курс на города Германии и после очередной бомбежки приземлялись в Англии. При таких налетах американцы и англичане несли потери в людях и технике. Сбитых летчиков немцы в первые годы расстреливали, а позднее стали брать в плен.

Американцы, как правило, «расстилали осветительный ковер» над городом – вначале сбрасывали десятки осветительных бомб и было светло как днем, а затем «поливали» напалмом и сбрасывали тяжелые бомбы весом иногда более пяти тонн. В последнее время, когда немцы начали бомбить англичан самолетами-ракетами Фау-1 и Фау-2 с большим количеством взрывчатки, американцы стали бомбить немцев морскими торпедами. Такая торпеда при взрыве могла разрушить целый жилой квартал.

Немцы понимали, что идут к гибели, но оставались верны своему фюреру. Среди солдат, охранявших лагерь, большинство были калеками, но службу несли исправно, за малейшую провинность сразу следовало наказание. В одном из лагерей солдат сделал приспособление для порки провинившихся пленных, один экземпляр поступил и в наш лагерь. Провинившийся получал талон от немецкого солдата, шел в блок, где стояло приспособление, отдавал талон дежурному солдату, снимал штаны и ложился животом на стол. Солдат включал рубильник и стальная пластина била по голому заду столько раз, сколько было указано в талоне. Однажды и я прошел эту процедуру за то, что не поприветствовал проходившего солдата.

Весна наступила как-то незаметно, стало теплее в бараке, и вновь начались разговоры о побеге. Вынашивались разные планы и обдумывались варианты: можно было бежать через горы в Италию к партизанам, в Югославию к Тито, в нейтральную Швейцарию и очень заманчиво – во Францию, в отряды Сопротивления.

Наш блок (барак) располагался в трех метрах от колючей проволоки, за которой начинался крутой лесной спуск с горы. При определенных обстоятельствах условия для побега вселяли надежду. За проволокой часто ходил с винтовкой молодой поляк, видимо, он был ранен во Франции, из госпиталя уже выписан и отправлен на охрану лагеря до полного выздоровления. Его поведение вызывало определенный интерес, но было не совсем понятным. Когда поблизости не было немцев, он вступал с нами в разговоры и, как бы между прочим, давал понять, что в его ночное дежурство можно рискнуть совершить побег. Идея была очень заманчивой, но и риск при этом большой. Возникали различные вопросы, как и почему он оказался солдатом в немецкой армии, почему не ушел в армию Тито или в отряды Сопротивления во Францию и не является ли провокатором? Гестапо умело хорошо организовывать различные провокации, и мы это знали.

Вскоре мы наблюдали из лагеря, как немцы с собаками при участии местного населения и молодежной организации «Гитлерюгенд» прочесывали лесные массивы в горах. Во время ночного налета англо-американских тяжелых бомбардировщиков были подбиты два самолета, их команда выбросилась на парашютах. Это примерно двенадцать-пятнадцать хорошо вооруженных офицеров, знающих местность и готовых при задержании оказать вооруженное сопротивление. Какова судьба этих людей, мы не знали. Судя по поведению немецких солдат, охранявших лагерь и принимавших участие в этой операции, можно было догадываться, что часть англо-американцев была уничтожена, часть раненых взята в плен и кое-кто, видимо, ушел от облавы. Были убитые и раненые с немецкой стороны.

Для себя мы сделали вывод, что немцы умеют хорошо организовать преследование бежавших из лагеря и, что самое главное, при побеге нужно бояться не только солдат с собаками, но и цивильных немцев, особенно молодых сопляков из «Гитлерюгенд».

Рана на ноге зарастала очень медленно. В очередной осмотр немецким врачом я ему что-то не понравился. Судьба была решена. Из «ревира» меня выписали с предписанием отправить в рабочую команду в город Ханау.

К утру была сформирована команда военнопленных из 20 человек, и после завтрака под конвоем мы пошли на железнодорожную станцию города Бард-Орб. Когда спустились вниз с горы, на которой размещался наш лагерь, огляделись вокруг: какая красота предстала перед нашим взором! Высокие горы с заснеженными вершинами, покрытые сосновым лесом, прорезанные глубокими долинами, при ярком весеннем солнце сверкали белизной вверху, а внизу в долине поражала сочная зелень. Это была настоящая Швейцария или северная Италия, благо граница этих государств проходила совсем недалеко.

Примерно через 30–40 минут подошел поезд, и мы отправились к новому месту назначения. Пассажиры бросали на нас косые, недобрые взгляды, но в разговоры вступать не решались. Мы понимали, что у многих из них дети, мужья или другие родные, близкие сложили головы на восточном фронте, да и среди городских жителей было немало калек, получивших ранение в войне с нами. Лично для меня все было любопытно, начиная с вагонов поезда и самой железной дороги. В вагонах вдоль стенок было четыре двери, каждое открытое купе рассчитано на шесть посадочных мест, чистота в вагоне идеальная. Полотно железной дороги уже нашего, шпалы металлические, уложенные на толстый слой щебенки. Мелькающие отдельные домики «бауэров» и мелкие поселки утопали в зелени, поля ухожены, коровы и лошади все «крупногабаритные», дороги, как правило, асфальтированы или засыпаны гравием. На лицах немцев лежала какая-то печать: замкнутость и плохо скрываемое нервное напряжение. Понять их было можно: с восточного фронта постоянно шли похоронки, а в городах было страшнее, чем на фронте. Каждую ночь шли беспрерывные налеты англо-американской авиации, и все крупные города лежали в развалинах. Приближение часа расплаты за свои злодеяния немцы чувствовали, но отдалить его уже не могли. В жизни за все платят: за любовь, унижение и злодеяния.

Город Ханау встретил нас воздушной тревогой, шел очередной дневной налет авиации союзников. Самолеты летели на большой высоте, город не бомбили, «стучали» зенитки, осколки падали рядом. Все немцы ушли в укрытие, а нас положили вдоль насыпи и приказали не вставать. Конвоиры находились рядом, и было видно, как у них дрожали коленки.

Город Ханау небольшой, уютный, с одноэтажной застройкой, очень чистый, раньше был резиденцией русских царей во время отдыха.

Забегая вперед, отмечу, что на южной окраине города размещался крупный завод по производству резинотехнических изделий, в том числе и автомобильных шин, – это акционерное предприятие фирмы Данлоп, созданное на англо-немецком капитале. Англичане имели контрольный пакет и даже в войну получали хорошие дивиденды. На северной окраине поблизости от железнодорожной станции размещались крупные склады боеприпасов и мастерские по ремонту гужевого транспорта – место нашей работы.

Город Ханау был уничтожен и сожжен напалмом авиации союзников в течение пятнадцать минут. Ночью самолеты-разведчики световыми бомбами обозначили город, подошедший эшелон тяжелых бомбардировщиков сбросил бомбы и накрыл ковром напалмовых зажигалок. К утру все сгорело, город перестал существовать. Но что любопытно: на завод фирмы Данлоп упала только одна бомба, да и та на территорию, где жили восточные рабочие. Англичане берегли свое добро и завод бомбить не разрешали.

В рабочей команде нас встретили приветливо. Она только что начала формироваться, раньше нас уже приехало двадцать пять человек военнопленных. Нас всех разместили в кирпичном здании, бывшем когда-то складом. Мы быстро вдоль стен соорудили двухэтажные нары, набили матрацные наволочки соломой, получили какие-то тряпки в качестве одеял и начали обживать новое место.

Человек – удивительно разумное и неприхотливое животное, почти к любой обстановке быстро привыкает и, к сожалению, почти не ропщет на свою судьбу.

Вести себя в рабочей команде нужно было аккуратно, все провинности немцами-конвоирами записывались в журнал и в конце недели провинившихся заставляли пивными кружками чистить сортир. На это уходила вся ночь, и вонь стояла на дворе и в нашем бараке невозможная. Для немцев это было развлечением.

Через пару дней нас построили, заменили лагерную униформу на рабочую робу – старую французскую военную форму. У каждого на спине красной краской написали две буквы «SU», что, по мнению немцев, должно означать «пленный из Советского Союза». Подобное клеймо было еще у евреев. У них на спине желтой краской было написано «YU», что должно было означать «иуда», а на груди большая шестиконечная желтая звезда. Если кто-то осмеливался убрать эти знаки, то приговаривал себя к смертной казни.

Когда мы шли строем под конвоем солдат с собаками, мое внимание привлекало то, что почти на каждом углу у телефонных будок был черный плакат, на котором изображена тень человека в плаще с поднятым воротником и в шляпе, а внизу надпись: «Фаинд мит хорен» (враг подслушивает). Шпионаж друг за другом у немцев был развит больше, чем у нас, поэтому они не доверяли друг другу. Немцев повсюду сопровождала тень гестапо, даже лежа в постели и занимаясь любовью, они ощущали эту тень.

Прошло много времени, сейчас уже кое-что выветрилось из нашей памяти и памяти немцев, но все-таки любопытно вспомнить, что начиная с 1943 г. в Германии стали открываться специальные «случные» пункты. За первые два с половиной года войны немцы в России потеряли более двух миллионов солдат и офицеров, армия выросла до небывалых размеров, мужчин почти не осталось в городах. Среди женщин начались непристойные разговоры в отношении руководства страны, резко возросла проституция, упала нравственность нации. Геббельс предложил открыть в стране «случные» пункты с участием чистокровных арийцев и выдавать каждой вдове талон для удовлетворения своих потребностей. Вскоре эта акция прижилась и не вызывала у населения особых эмоций.

В рабочей команде меня определили в столярную мастерскую по ремонту военных конных повозок. Это были большие телеги на высоких колесах с высокими бортами. Рабочая команда была укомплектована из одних офицеров – от младшего лейтенанта до полковника включительно. Часть пленных была определена на работу в слесарную мастерскую, а остальные выполняли разные работы: копали укрытия на время воздушных налетов авиации, занимались погрузочно-разгрузочными работами и разминированием неразорвавшихся после налетов англо-американской авиации авиабомб.

В рабочей команде судьба свела меня с разными людьми. С одними впоследствии стали друзьями, с другими установились хорошие отношения, к некоторым возникла антипатия. В столярке вместе со мной работали Владимир Колосов и Александр Степашкин. Они были старожилами и ко мне относились настороженно. У Владимира были золотые руки, он делал много красивых вещей для немцев, работавших с нами. Старый Иоганн, столяр, и молодой раненый солдат Фриц относились к нам неплохо. Фриц после обеда из солдатской столовой часто привозил нам в коробке из-под пулеметной ленты вареный картофель. С нами работал еще один немец – Вальтер. Его сильно искалечило под Смоленском, и он относился к нам не лучшим образом. В разговоре с нами он часто задирался и не стеснялся «распускать» руки. Однажды во время очередного налета авиации англо-американцев бомбы рвались на территории складов и попали в два бункера с боеприпасами, в которых находились сотни снарядов. Стоял кромешный ад. Мы едва успели выскочить из столярки и забраться в водосточную трубу под дорогой вместе с нашими немцами, как начали рваться тяжелые бомбы, и земля качалась и тряслась, как при очень сильном землетрясении. Когда все это закончилось, мы выползли наружу. Все были изрядно напуганы, кругом одни воронки, бросали, видимо, «сотки» и «пятисотки». Мы остановились на краю большой воронки, к нам подошел Вальтер, и я ему, между прочим, сказал, что при очередном налете можно угодить в воронку и песок засыплет. Он выразительно посмотрел мне в глаза, отвернулся, ничего не сказал, но зато стал вести себя аккуратно и больше не искал с нами ссор.

В женской команде работал мой хороший приятель младший лейтенант, командир взвода Гранкин Володя. В женской команде были цивильные женщины, они размещались в отдельном бараке и набивали пулеметные ленты. Володя работал у них истопником и занимался уборкой барака. Отношение женщин к нему было хорошее, иногда его подкармливали и заигрывали с ним. В плен он попал тяжелораненным, ему сильно изуродовало правую ногу. Рана уже поджила, но нога осталась короче на 10–12 сантиметров. По характеру это был изумительный человек, очень общительный и справедливый.

Я спал на нижних нарах рядом с капитаном Емельяновым Ильей Петровичем. Это был высокий, статный, симпатичный сибиряк из села Чапрай Красноярского края. Воевал в артиллерии, как я предполагаю, по должности был заместителем командира дивизиона по политчасти. Это была, конечно, его тайна, говорить об этом ему не следовало, так как немцы комиссаров и евреев расстреливали на месте, считая их «жидовским племенем». Работал он в слесарной мастерской, по характеру был очень ровный, добродушный и справедливый, что отличает многих сибиряков.

На дополнительную кормежку каждый из нас, если удавалось, подрабатывал как мог. Володя Гранкин приносил цветные прокладки из цинковых коробок от боевых патронов. Я ухитрялся красть нитки из грузовиков и оргстекло из кабины. Из цветного войлока мы шили тапочки, колодки для их пошива я сделал в мастерской. Сбывал их Володя Гранкин цивильным немкам. Делали мы и красивые наборные мундштуки, заготовки для них выполнял Илья Петрович, а завершали обработку вечером у себя в бараке. Готовые изделия сбывали пленным французам. Они жили сравнительно хорошо, им присылали посылки из дома через общество Красного Креста.

Американцы с англичанами форсировали Ла-Манш, так как был открыт второй фронт, и немцы были взвинчены до предела. Народ уже понимал, что война проиграна, но гражданские немцы все еще надеялись на чудо, которое обещал Геббельс. Надежды, видимо, были связаны с чудо-оружием – атомной бомбой. Немцы были близки к ее изготовлению, но авиация союзников вывела из строя все их лаборатории по производству пушечного плутония.

В ответ на бомбежку союзников немцы пытались отвечать налетами Фау-1 и Фау-2. Стартовые площадки этих установок находились где-то недалеко от нашего барака, и иногда по ночам мы видели огненный след запуска немецких реактивных самолетов-снарядов.

В хороших, дружеских отношениях со мной были Исаев Семен Петрович, старший лейтенант, и Бычков Михаил Константинович. Впоследствии, осенью 1945 г., мы вместе проходили «фильтрацию» в 1-й Горьковской дивизии НКВД в Белоруссии на станции Опухляки..

Наступила радостная пора, но и очень тревожная. Наши союзники начали активные действия на севере Франции. Настроение немцев по отношению к нам стало меняться. Те из солдат, которые воевали на восточном фронте России, пытались дать нам понять, что на фронте они не зверствовали – это был удел «СС». Гражданские немцы проявляли сочувствие, но все равно все боялись гестапо, так как в их среде почти каждый второй был осведомителем. И чем хуже становилось положение на фронтах, тем сильнее свирепствовало гестапо.

В это время один из цивильных мастеров особенно старался сблизиться с Володей Гранкиным. Каждый день давал ему информацию о продвижении союзников в глубь Франции, говорил о том, как немцы не хотят войны. Однажды он передал записку якобы от Русского центра из Франкфурта-на-Майне. В записке так называемые восточные рабочие предлагали объединить усилия, вместе с ними поднять восстание и начать боевые действия при подходе союзников к городу. Володя поделился своими соображениями с Емельяновым Ильей Петровичем, и они вместе задумали план действий, но об этом не сказали даже мне. Через мастера, передавшего записку, они попытались наметить план совместных действий с Русским центром, однако все скоро рухнуло. Немец оказался провокатором и сдал Володю и Илью гестапо. Где и как они погибли, неизвестно, вероятнее всего, их сожгли в крематории в одном из лагерей военнопленных. Так я потерял своих близких друзей. Деталей я не помню, только знаю, что от них из тюрьмы пришла записка, в которой они предупреждали, что немецкий мастер – провокатор и нужно от него избавиться.