355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Ларионов » Лейтенантами не рождаются » Текст книги (страница 6)
Лейтенантами не рождаются
  • Текст добавлен: 30 ноября 2019, 03:30

Текст книги "Лейтенантами не рождаются"


Автор книги: Алексей Ларионов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Далее, при допросе интересовались, сколько у нас исправных танков? Я этого и сам не знал, но назвал внушительную цифру, они усомнились, но уточнять не стали. Такой ответ их, видимо, устраивал, им было легче объясняться с более высоким начальством по поводу того, что они отступают перед значительно превосходящими силами противника, особенно в танках и самоходной артиллерии, чего уже фактически не было. Они по инерции откатывались на запад, а мы также по инерции за ними двигались.

После допроса меня отнесли в какой-то дом и положили на кровать. Хозяйке разговаривать со мной запретили. В комнате остался немецкий солдат. Вскоре вновь пришли два немецких штабных офицера и продолжили допрос. Их интересовала численность наших танков и самоходной артиллерии, главным образом, самоходных установок, особенно реактивных («катюш») и артиллерийских танков. Сколько у нас в наличии было этой техники – такими данными я не располагал. Но, как и на допросе в штабе, количество называл полное, по «штату», хотя знал о реальном положении с техникой. Знал, что за весь период нашего наступления ни людьми, ни техникой мы укомплектованы полностью не были. В батальонах людей оставалось до роты, а танков в строю находилось меньше 30 %. Немцы или не имели информации о нашей диверсии у них в тылу, или предполагали, что это сделала другая группа наших разведчиков. Когда они уточняли мою задачу у них в тылу, я объяснил, что наша группа вела разведку в направлении Первозвановка – Грачики и следила за передвижением немецких войск. Другого задания у меня не было.

После допроса мой полушубок и меховой жилет забрал какой-то штабной офицер, валенки, шапка и меховые перчатки тоже исчезли. Мне дали потрепанные немецкие сапоги и какую-то шинель, румынскую или итальянскую, скорее всего румынскую, сейчас уже не помню.

Немцы о чем-то переговорили с хозяйкой, она принесла чашку с кашей, чай и хлеб и попыталась поговорить со мной. Однако разговор не получился, видимо, сценарий разговора был предложен немцами. Она старалась убедить меня, что мне лучше все рассказать немцам о наших частях и планах.

На стенах в комнате было много фотографий, большие фотографии были украшены красивыми украинскими рушниками. Среди фотографий были и такие, на которых красовались молодые ребята в красноармейской военной форме.

– Это ваши дети?

– Да.

– Где они сейчас?

– Вот где эти, – она показала на две фотографии, – не знаю, а вот этот, средний сын, служит в немецкой армии.

– Плохо ему будет, когда вернутся сыновья с фронта.

– Откуда мне знать, вернутся ли они? Сын скоро должен зайти, ты с ним лучше не говори и не спорь, он очень вас не любит. Ваши его дважды ранили.

Переводчика в избе не было, но немцы, видимо, поняли, что разговор со мной идет не в том плане, как им хотелось, и приказали хозяйке идти на кухню. Из штаба пришел посыльный, немцы о чем-то переговорили и быстро ушли.

Самое неприятное для меня началось после ухода офицеров. Так уж сотворила человека природа, что кроме многих прочих вещей ему еще нужно и «грязным» делом заниматься – ходить в туалет. Встать на ноги я не мог, а у хозяйки маленьких детей нет, ночных горшков тоже. Помню, хозяйка принесла какой-то тазик, мучений было много, да и стыдно. Здесь я впервые понял весь ужас своего дальнейшего положения, если меня не расстреляют. В плену очень трудно здоровым людям, а раненому, да еще и не ходячему – кошмар в аду. Ты никому не нужен, для всех обуза и, в первую очередь, для немцев. Сколько в дальнейшем пришлось пережить оскорблений и унижений, трудно все перечислить. Но в какой-то мере мне и здесь повезло. Когда мои муки закончились, и комната была приведена в порядок, вернулся сын хозяйки. Он был одет в форму РОА, обычная немецкая форма с эмблемой власовской армии на рукаве. По его погонам я понял, что у него воинское звание унтер-офицера. Он был в хорошем настроении и сильно возбужден, в штабе ему объявили, что он удостоен какого-то ордена с присвоением очередного воинского звания фельдфебеля и личной благодарности от генерала Власова.

На меня он пока не обращал внимания. Мать приготовила ему ужин и поставила на стол бутыль самогона. Власовец пригласил немца, дежурившего в комнате, разделить с ним его радость, фриц не отказался. Оба хорошо выпили, а хозяйский сын, что называется, изрядно «надрался». Заглянув в комнату, спросил:

– А что за «гусь» лежит на кровати?

Немец объяснил, что это русский офицер, взятый сегодня в плен после тяжелого боя в Первозвановке. Власовец рассвирепел, начал кричать, что он сейчас же вытащит меня на улицу и пристрелит. Немец, видимо, разделял его желание, но дал понять, что никто в комнату входить не должен – таков приказ. Я еще долго слышал их перебранку, затем оба пропустили еще по стопочке. Власовец встал из-за стола и сказал матери, что пойдет спать к русской «комуняке», муж которой, видимо, служил в Советской Армии.

Немцы обычно использовали власовцев во Франции, где они несли караульную службу в укрепрайонах, созданных против англо-американских войск по всему западному побережью Франции. Особенно мощные оборонительные укрепления были в северной Франции, в Бретани, на побережье пролива Ла-Манш, отделявшего Англию от Франции. Впоследствии здесь произойдет одно из крупнейших сражений англо-американцев с немцами и будет высажен морской десант. Это будет началом второго фронта, открытия которого мы так долго ждали.

Но в последнее время немцы частично отвлекали власовцев от несения службы во Франции и использовали их в войне против нас. Особенно активно они действовали в разведоперациях в ближнем тылу наших войск. Переодетые в нашу форму и хорошо знающие местный язык, обычаи, а некоторые и даже местность, они представляли для наших одиночных машин и солдат, выполнявших различные поручения, большую опасность. Почти каждую ночь пропадали бойцы и офицеры, а их трупы не находили. Как правило, домой шли похоронки, а не извещения о том, что ваш сын или муж пропал без вести. Аналогичную работу выполнял и этот «сукин» сын в нашем тылу, побывал в переделках, дважды был ранен, но судьба хранила его. Как сложилась его жизнь в дальнейшем – не знаю, но если остался жив, то по воле счастливой судьбы он может быть и героем, таких случаев уже больше, чем достаточно. (Глумлениям над чувствами нашего народа нет предела. Как не вспомнить наших демократов, сотворивших кровавую мясорубку в Чечне? Она явилась результатом кровавой разборки между мафиозными структурами, а ее заложниками стали все народы нашей России. Но это сейчас, а тогда все происходило следующим образом.)

Где-то уже далеко за полночь, под самое утро, в дом пришли два солдата с носилками и унесли меня на улицу. Вскоре подошла большая грузовая машина, солдаты взяли меня за руки и за ноги, раскачали и бросили в кузов. После такого обращения, я подумал, что, видимо, доедем до ближайшего оврага, меня сбросят, пристрелят и оставят на растерзание зверью. Однако машина продолжала двигаться уже больше часа без остановок, и я успокоился. Вдруг машина начала дергаться, то прибавляя ход, то замедляя, и вскоре совсем остановилась. Немцы закричали: «Алярм, алярм! (Тревога, тревога!)» – и бросились в ближайший кустарник.

На дороге, впереди и сзади машины, разорвались две маленькие бомбы, а машину прошила очередь из пулемета. Оказалось, что наши отважные летчицы на фанерных У-2 действовали как ночные бомбардировщики на коммуникациях противника. Обычно они выходили на свободную ночную охоту, цели подбирали по своему усмотрению. Действовали дерзко и на цель выходили бесшумно. Определив ее, они набирали высоту, затем выключали мотор и тихо планировали вниз. Отбомбив и расстреляв цель, включали мотор и уходили в сторону. И так в течение ночи они были хозяевами на немецких коммуникациях. Правда, нередко немецкие ночные истребители устраивали на них охоту, иногда удачную. За войну погибло много храбрых летчиц на фанерных У-2.

Борта машины пробило осколками, однако меня не зацепили ни пули, ни осколки. Немцы подошли, осмотрели машину, она оказалась исправной и, как говорят, на ходу. Мы продолжали движение к Луганску, так на немецких картах был обозначен город Ворошиловград.

При въезде в город машину неоднократно останавливали специальные посты наблюдения и проверки.

Я лежал в машине и гадал, какая судьба мне уготована на ближайшее будущее? Немцы пока не расстреляли, да и обращение со мной, по их меркам, вполне сносное, могло быть и хуже. Окажись машина не на ходу, куда меня девать? Самое логичное – пристрелить и выбросить в кювет. Наш самолет отбомбил и прострочил кузов из пулемета, осколки и пули меня не задели, прямо какая-то фантастика, везение! Но долго ли судьба будет ко мне благосклонна?

В голове ясных мыслей не было, я все еще толком не представлял, что же произошло со мной? Кто я сейчас? Пленный и пока живой, значит, по нашим меркам, выходит, что предатель. В кузове я один, никто не охраняет. Тогда почему не делаю попытки вывалиться на дорогу через задний борт кузова? Вот такие противоречивые мысли бродили в моей голове.

Машина остановилась у какого-то большого здания, по всей вероятности, у бывшей школы. Я долго лежал в кузове и понимал, что сейчас решается моя судьба. Наконец пришел какой-то маленький офицер, я его не видел, только понимал по голосу, что он отдает какие-то приказы, касающиеся меня. В кузов влез солдат, подтащил меня к заднему борту и спустил на руки шоферу. К моему изумлению, он рассмеялся и сказал, что с русскими пленными ему обниматься еще не приходилось.

Солдат спрыгнул с машины, офицер приказал шоферу забросить меня на спину солдата и отнести в коридор большого здания, у которого стояла машина. В какой-то мере я был рад, что все происходящее со мной было ночью, не было лишних любопытных глаз. В машине от холода окоченели руки и ноги, а поэтому на полу в коридоре мне показалось очень тепло и уютно.

В здании размещался немецкий госпиталь. Ко мне подошли два санитара, положили на носилки и унесли в какую-то маленькую комнату, ранее служившую дежурным санитарам комнатой для отдыха. Когда все стихло, у меня вновь заурчало в животе и начались колики. Что делать, я не мог себе представить. Пробовал перетерпеть, но не тут-то было, недаром говорят, что …..ь да родить – некогда годить.

Пробовал потихоньку позвать санитара, никто ко мне не идет. Чувствую, что терпение кончается – «взорвусь». Я почти закричал, появился санитар. Спросонья он долго не мог понять меня. Вначале, видимо, решил, что мне нужна врачебная помощь, разболелись раны, нужно успокоительное. Кое-как объяснил ему, что мне нужно. Он принес ведро, но оно мне было почти бесполезно, так как обе ноги ранены, а правая к тому же еще и в колене не сгибается. Санитар долго со мной мучился, потом понял, что толку никакого не будет, посмотрел на меня зло, я понял, о чем он думает. Зачем это чучело привезли к ним в госпиталь? Жестами объяснил, чтобы я обхватил его за шею и крепче держался. Так, верхом, через весь коридор я ехал на немце в туалет. В коридоре лежали раненные фрицы и в недоумении спрашивали у санитара, что случилось и куда он меня тащит? Чтобы не раздражать раненых, санитар молчал. Впоследствии будут разные ситуации и мне вместе с другими пленными на работу и с работы придется возить в тележке немецких конвоиров. Но это будет потом, а сейчас я пока ездил верхом на немце в туалет и обратно.

Днем в комнату вошли два немецких военных врача и долго со мной беседовали о положении дел на фронте. Я понял, что до них доходит весьма скудная и противоречивая информация о положении действующей армии. Они толком еще ничего не знали о капитуляции фельдмаршала Паулюса в Сталинграде. Как мог, на полурусском, полунемецком, рассказал им о сталинградской битве, о том, как мы разгромили сильную танковую группировку Манштейна, стремившуюся прорваться к окруженным войскам Паулюса. Немцы внимательно слушали и задавали много вопросов. Когда уходили из комнаты, один из них предупредил меня, чтобы я подобных разговоров не вел с санитарами. В этот же день ночью пришли санитары, вытащили на улицу, втолкнули в грузовую машину и увезли на какой-то разъезд, где стоял товарный поезд и шла погрузка раненных немцев, испанцев и румын.

Как ни странно, но своих «союзников» они предпочитали к себе в вагоны не пускать. Раненых грузили наши военнопленные. Когда они узнали, что я – русский офицер, оттащили меня в сторону, сунули буханку хлеба и поодиночке расспрашивали, далеко ли фронт и в каком направлении им лучше бежать?

Погрузка раненых заканчивалась, и меня отнесли в «интернациональный» вагон: там были немцы и итальянцы, рядовые солдаты. Поскольку я был в румынской шинели и черный от копоти и грязи, они приняли меня за «мамалыжника», с расспросами не приставали. Румыны для немцев были все равно, что негры для американцев, люди третьего сорта.

Условия для побега были благоприятные, если бы я мог хотя бы мало-мальски ходить… Двери вагона не закрывались и не охранялись, и на меня никто не обращал внимания. Но, к сожалению, воспользоваться таким благоприятным моментом было не суждено. Впоследствии, когда мы, восемь офицеров, совершим побег с этапа, условия будут совсем другими, куда более тяжелыми. Нас конвоировали в один из концлагерей на уничтожение. В то время немцы не успевали все трупы военнопленных (убитых, отравленных в газовых камерах и расстрелянных) пропускать через крематорий. Специальные команды, тоже из военнопленных, складывали трупы штабелями между дровами, обливали бензином и сжигали. Побег будет трудным, но удачным, но это будет значительно позже.

А пока я, раненный, вместе с фрицами и «макаронниками» вел «наступление» на запад в одном с ними вагоне, не представляя своей судьбы.

Поезд направлялся в Горловку, так назывался у нас город Сталино. Ночью на каком-то разъезде около угольных терриконов поезд встал, шел налет наших ночных бомбардировщиков. Бомбы рвались где-то впереди состава, горели вагоны с боеприпасами, сверкало огромное пламя, и беспрерывно слышались взрывы вагонов и цистерн с горючим.

Все, кто мог ходить, разбежались из вагона, я подполз к открытой двери и с тоской смотрел на происходящие события. Бомбежка наших бомбардировщиков вызывала радость, страха не было. Но все быстро закончилось, самолеты улетели, впереди догорали вагоны. Вскоре разбежавшиеся немцы стали возвращаться в вагоны. Часа через три наш состав начал медленно двигаться вперед. По обеим сторонам дороги горели какие-то постройки и уголь в отвалах. От смрада и копоти в вагоне было трудно дышать. По настроению немцев было видно, что они рады тому, что остались живыми в этой суматохе.

Под стук колес задремал. Где-то под утро поезд остановился, сильно стукнула дверь, и я проснулся. В открытую дверь потянуло холодом. Было слышно, как от ночного мороза скрипел снег под сапогами бегавших фрицев. Я понял, что мы прибыли в какой-то пункт, где у немцев расположен прифронтовой госпиталь. Вскоре начали подходить грузовые машины к вагонам и все, кто мог ходить, пересаживались в них.

Невольно пришла мысль, а какова же будет моя судьба сейчас? Пока машина отвозила раненных фрицев, подполз к открытой двери и осмотрелся: впереди внушительного вида черное здание, видимо, госпиталь.

Закончив разгрузку, немцы проверяли вагоны и забирали оставшихся, кто не мог ходить. Заглянули и в мой вагон. Осветив фонарем, немцы глядя на меня, удивленно переглянулись и что-то быстро залопотали. Один из них спросил, кто я? Румын, мадьяр? Я ответил – русский.

– Из армии Власова?

– Нет, Советской Армии.

– Пленный?

– Да.

Немцы еще раз переглянулись, потом один из них побежал, видимо, к старшему офицеру. Пока он бегал, я подумал, что вот и настал мой час: выбросят меня из вагона в снег и здесь же в поле «шлепнут». Все это было вполне логично. Внутренне я к этому приготовился, «геройства» проявить не мог, как это можно было видеть в кинофильмах, но страха перед смертью не было и, вот что странно, даже не было ненависти к немцам в этот период. Видимо, сказывался русский характер – терпеливо переносить невзгоды, а там, если будем живы, может быть, еще и повоюем. Как правило, настоящие россияне всегда медленно запрягали, но зато любили быструю езду. Недаром Н.В. Гоголь писал: «… тройка, птица-тройка, знать у русского народа ты могла только родиться…».

К моему удивлению, машина подошла задним бортом к вагону, я переполз в нее, и мы поехали. Из разговора немцев понял, что это город Сталино, центр всесоюзной кочегарки, так советский народ воспринимал этот город. Везли меня не то в лагерь военнопленных, не то в госпиталь военнопленных, этого я не разобрал. Проехали весь город и на другой его окраине въехали во двор, обнесенный высоким забором из колючей проволоки со сторожевыми вышками.

Итак, судьба меня привела в «экспериментальный» госпиталь для советских военнопленных, немецких холуев из зондеркоманды, как правило, украинцев и полицаев в большинстве случаев из «западенцев», так называемых западных украинцев.

Это был, действительно, госпиталь, по тем меркам его можно назвать даже хорошим. В палатах чисто, каждому кровать с чистым бельем, подушкой. В палатах работали санитары из военнопленных. Почему же он экспериментальный? Да только потому, что возглавлял его, т. е. был главным врачом и главным хирургом, какой-то отпрыск крупного немецкого босса, студент медицинского факультета. Этот студентишка, не закончив еще обучения, получил от своих родителей такую экспериментальную базу, о которой в другое время и мечтать было нельзя.

Два раза в неделю у него был «мясной» день. За день он успевал прооперировать 5–6 военнопленных. Пластал, как говорится, направо и налево. Половина из них умирала сразу, вторую половину он дня через два отправлял в «душегубку», на свалку, одного или двоих только пытался лечить, как мог, и кормил при этом неплохо. Ответственности ни перед кем не нес. Бывало время, когда у этого «экспериментатора» в «мясные» дни не было интересного «материала», тогда он делал обход, выбирал кого-либо из здоровых военнопленных и приказывал готовить к операции. Все, кто проходил через его руки, как правило, были еще и кастрированы.

Вот в такой госпиталь привела меня судьба. Помню, втащили меня в подвальное помещение, где находился душ и грязная ванная. Собравшиеся санитары встретили настороженно, но с любопытством. Обычно вся эта «привилегированная» братия вела себя высокомерно по отношению к другим пленным. В их руках находились продукты, которые они распределяли сами. Продукты в любом лагере и тюрьме – это власть.

Все происходило ранним утром, поэтому собравшиеся санитары и полицаи были недовольны, что им нужно принимать какого-то пленного. Нужно заметить, что в городе был большой лагерь военнопленных и в нем был «ревир» (свой лазарет, но немцы в него меня не поместили, видимо, из тех соображений, что я – «свежий» пленный и мог в лагере рассказать много интересного, чего заключенные за колючей проволокой не знали. Мои рассказы могли повлиять на настроения военнопленных и вселить уверенность в их скором освобождении.

Санитары стащили с меня гимнастерку, нижнее белье, усадили в холодную ванну. Пришел пленный «цирюльник», плеснул на голову холодной воды и начал брить волосы без мыла. Я думаю, что мужчины могут представить себе, какое это «удовольствие». Побрили кругом, под конец работы настроение у окружающих улучшилось и даже начались грубые мужские шутки. Намылили спину, ополоснули холодной водой – на этом санобработка закончилась. Гимнастерка с ремнем исчезли, взамен получил замызганный немецкий китель с написанными на спине красной краской двумя крупными буквами «SU», что, видимо, означало «красный» пленный из Советского Союза.

Полицаев и санитаров интересовало, как идет наступление «Советов». Я им вкратце рассказал о разгроме немцев под Москвой, под Сталинградом и на Северном Кавказе. Дал понять, что дела у фрицев плохи и если наше наступление не остановится, то скоро встретим Красную Армию здесь, в городе.

Из подвала меня перетащили на второй этаж в небольшую комнату, в ней находился раненный лейтенант Макаров. Моему поселению он был очень рад. Как только ушли санитары, началось знакомство, пошли разговоры. Он был старше меня на два года. Перед войной окончил Ленинградское артиллерийское училище, командовал батареей «сорокапяток» и, отбивая танковые атаки наступавшего Манштейна на Донце, прямым попаданием танкового снаряда в пушку был очень тяжело ранен. Ноги и все туловище находилось в гипсе, голова забинтована, оставлены дырочки для глаз, ноздрей и рта. Правая рука, хотя и была ранена, но не перебита и не загипсована, это давало ему возможность самостоятельно есть.

Обычно всех, кто воевал в этой малокалиберной артиллерии, ожидала подобная участь. Выжить в тяжелом бою они практически не имели шансов. Эти смертники сопровождали пехоту, помогая ей «огнем и колесами», были в первых боевых порядках, всегда на виду у немцев. Пехота могла залечь, окопаться и хорошо замаскироваться, а пушку трудно спрятать. В обороне пехота лежа или из укрытия ведет огонь по противнику, а орудийная прислуга работает у орудия почти в полный рост, подтаскивая снаряды, меняя огневую позицию. Танки и авиация в первую очередь ищут расположение противотанковых средств и, как правило, еще до атаки пытаются их уничтожить.

Нужно заметить, в критические минуты боя, когда чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону, старшие командиры часто принимали решение и для крупнокалиберной артиллерии занимать позиции на прямой наводке в боевых порядках пехоты.

Итак, мы с Игорем Макаровым из 1645-го истребительного полка начали обживать нашу палату. Прежде всего он объяснил, с кем из персонала и о чем можно говорить. Слишком разговорчивых отсюда увозят в «душегубке». Ты лежишь у окна и можешь видеть, когда она приходит и как в нее вталкивают обреченных. Один раз увидишь и всю жизнь во сне будешь видеть эти кошмары.

Утром, после завтрака, я познакомился с русским «цивильным» главным врачом. Это была молодая симпатичная женщина. Как я понял из разговора с ней, до войны она училась в Харьковском медицинском институте, но не понял, окончила она его или нет. Уточнять постеснялся. Она работала в паре с молодым врачом-немцем. Врач, видимо, жил у нее на квартире и, возможно, он и пригласил ее к себе на работу. Отказываться ей не было смысла. Работа в госпитале для военнопленных под покровительством влиятельного фрица избавляла ее от поиска хлеба насущного и отправки на работу в Германию. Обо всех иезуитских проделках своего шефа она знала. Собственно, она была его соучастницей, так как ассистировала ему при проведении всех экспериментальных операций. Она была незамужней женщиной, а поэтому могла быть временной «руссиш фрау» для своего босса. Хотя Макаров и предупреждал, чтобы я был сдержанным в разговоре с ней, но во мне почему-то сразу появились уважение и симпатия к этой женщине и чувство уверенности, что она не предаст. В дальнейшем так все и случилось.

Время от беспомощности и вынужденного безделья тянулось медленно. Но потом я вдруг ощутил повышенный интерес к себе со стороны солдат внешней охраны госпиталя, а госпиталь охранялся солдатами из батальона зондеркоманды, в котором служили карателями наши крымские татары, калмыки, украинцы. По своей жестокости они превосходили немцев. И вдруг зачастили в нашу палату с расспросами о положении на фронте и о том, как у нас относятся к тем, кто сейчас служит у немцев. За мои ответы платили самосадом, хлебом и иногда салом. Я отвечал так, как было на самом деле: «Если у вас руки не запачканы кровью невинных людей, можете не бояться прихода Красной Армии, ну, а если они в крови – судить будут строго, но во всех случаях меру наказания будет определять суд».

Каждый день после обеда, когда главный немецкий «костоправ» уезжал в город в офицерское «казино», приходила в нашу палату его помощница. Мы называли ее «наш русский врач». Живя с немцем, она имела информацию о положении дел на фронте и рассказывала нам о том, что происходило в городе и что слышала из разговоров в офицерской среде.

Настроение мое начало улучшаться, так как наступление Красной Армии в Донбассе продолжалось и намечался новый «котел», по своему размаху покрупнее сталинградского.

23 февраля 1943 г. второй танковый корпус под командованием генерал-лейтенанта Танастишина ворвался в город Гришино (Красноармейск). Было воскресенье, немцы совершенно не ожидали прихода наших войск, на улицах было много народа, в том числе немецких солдат и офицеров. И вдруг – грохот, стрельба, шум, визг, лязг гусениц, и наши танки, давя все, что им попадалось на пути, устремились к вокзалу, где на железнодорожных путях стояло большое количество товарных составов с войсками, техникой, боеприпасами. Трофеи были колоссальными, но, к сожалению, не пошли впрок.

Захватив город и хорошенько «подгуляв», победители забыли о бдительности и решили, что немцы «драпанули» и больше не вернутся, но не тут-то было. Разобравшись, что к чему, немцы поняли, что этот танковый корпус «обнаглел», оторвался от своих баз на 200–250 километров, вклинился узкой полосой в немецкое пространство, не обеспечив охраны своих коммуникаций.

Немцы в нескольких местах перерезали коммуникации, разгромили тылы и, бросив в бой свежую танковую дивизию, начали «кромсать» оборону корпуса. За ночь все было кончено, корпус уничтожен, а сам командующий корпусом при прорыве из окружения застрелился в подбитом танке. Обо всех этих событиях рассказали и наш врач, и свежие раненые-пленные, захваченные в ночь на 23 февраля, в годовщину празднования дня Красной Армии, в городе Гришино (Красноармейск) в 100–120 километрах от Горловки.

На других участках фронта, в том числе и в Донбассе, зимнее наступление советских войск продолжалось. Однажды вечером в нашу палату пришла взволнованная врач и сообщила, что немцы бегут из города. Ее шеф, наш госпитальный «экспериментатор», бросил личные вещи и с друзьями-офицерами драпанул в Днепропетровск. Мы очень обрадовались, появилась надежда, что наши войска скоро войдут в город. Разбежалась и охрана госпиталя. Все, кто мог ходить и хотел бежать, покинули госпиталь.

Утром врач пришла в госпиталь и сказала, что наступление Красной Армии «захлебнулось», идет отступление из Донбасса и немцы вновь вернулись в город.

Продолжая зимнее наступление из-под Сталинграда и с Северного Кавказа, наши войска в Донбассе пытались создать новый большой «котел» окружения немцев. План был близок к завершению, оставалось в районе станции Волноваха с боем пройти всего 8 километров и окружение было бы закончено. Но, почувствовав, что Красная Армия перехватила полностью стратегическую инициативу и может форсировать Днепр еще зимой и угрожать выходом в Закарпатье и Румынию, немцы сняли во Франции девять танковых дивизий и бросили их в бой за Донбасс. Силы оказались неравными. Наши войска испытывали большие трудности с пополнением личным составом, техникой, боеприпасами и в связи с большой растянутостью наших коммуникаций. Тылы далеко отставали от передовых частей.

Свежие немецкие дивизии с ходу вступили в бой, смяли наши передовые части и в короткий срок снова захватили Лозовую, Барвенково и Харьков. Кое-как с большими потерями остановили немцев и на этом закончилось наше большое зимнее наступление в 1942–1943 гг. Но и немцы в этот период были не готовы к наступлению. Фронт стабилизировался, и войска заняли позиционную оборону. Обе стороны начали подготовку к летней военной кампании.

В госпиталь поступило много раненых-военнопленных из нашего разгромленного танкового корпуса. У немецкого «мясника» появился хороший «материал» для бесчеловечных экспериментов. Раненых было так много, что они размещались на полу в палатах и коридорах. Помощь им оказывалась минимальная, перевязочного материала не хватало, о бинтах и мечтать не приходилось. Возникали и другие трудности. Вместе с нашими военнопленными лечились больные и раненные полицаи, старосты, власовцы и служащие из «зондеркоманд». Вся эта сволочь размещалась теперь в одних палатах, где мира и терпимости друг к другу не было. Дело доходило до потасовок, вплоть до убийств. Желая сохранить спокойствие в госпитале, в конфликт вмешался наш «мясник». Наиболее строптивым нашим военнопленным он назначал специальное обследование и в «мясные» дни делал операции. После таких экстренных операций количество раненных военнопленных в госпитале резко сократилось.

В госпиталь чаще стала приезжать «душегубка». Помню такой случай. Однажды после обеда услышал шум на улице, посмотрел в окно, а там стояла санитарная машина с красным крестом на крыше и бортах, это была «душегубка», пленные ее хорошо знали. В машину сначала грузили тяжело раненных полицаев, немцы с ними особенно не церемонились. Предатели всегда остаются предателями и сочувствия ни у своих покровителей, ни у честных людей они не вызывают.

Погрузив раненых, немцы вывели пять совершенно здоровых пленных красноармейцев и пытались их впихнуть в «душегубку», они кричали, по возможности сопротивлялись. Но что они могли сделать: руки связаны, да и во дворе свора полицейских и служащих из зондеркоманды, которые сбили их с ног, взяли за руки и за ноги и побросали в «душегубку». После такого зрелища очень трудно было привести свою психику в мало-мальски нормальное состояние. Все это и сейчас проходит перед глазами, как кошмарный сон.

А время между тем шло, на дворе засветило яркое солнышко, весна вступала в свои права. Смена времен года приносит человеку и смену настроения. Особенно это чувствуют люди, сидящие за колючей проволокой. Весна навевает много воспоминаний, дает надежды, одним – на выздоровление, другим – на возможный побег из ада. И даже в этих трудных условиях люди находят себе друзей, сближаются, делятся своим сокровенным, строят планы на будущее, на случай, если их не разобьют по разным этапам и лагерям. Жизнь устроена так, что живой человек прежде всего думает о жизни, даже если идет на верную смерть.

Однажды в палату пришла «наша» врач и объявила, что через три дня придет транспорт и нас отправят в другой лагерь, а куда, пока не знает.

По вечерам, когда наступали сумерки и вступала в свои права темная южная ночь, мы с Игорем Макаровым предавались воспоминаниям о школьной жизни, о своих учителях и одноклассниках. Почти всегда, как правило, воспоминания прерывались ночными бомбежками наших бомбардировщиков по коммуникациям немцев, шоссейным дорогам, железнодорожным путям и скоплению эшелонов на перегонах, разъездах и станциях.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю