Текст книги "Пробужденная совесть"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– Чего вы? – спросила она Пересветова. – Чего вы меня звали?

Пересветов дрожал всем телом. Подушка прыгала на его коленях.

– Заварите мне, Аннушка, мяты, – наконец, проговорил он, – мяты, горячей мяты. У меня озноб.

– Хорошо, – сказала Аннушка и ушла, шлепая босыми ногами.

Пересветов просидел несколько минут неподвижно, затем тихо встал и босиком прошел в столовую. Там он достал из буфета откупоренную бутылку водки и жадно припал холодными губами к ее горлышку.

Когда Аннушка вошла к Пересветову в спальню с чайником мяты и со свечою, он крепко спал, вытянувшись во всю длину на постели. Его лицо было бледно, как у мертвого: от него на всю комнату несло водкой.

– Спрашивал мяты, – покачала Аннушка головой, – а на место того вон что!

XVIII

Целых шесть дней Пересветов гостил у Тихона. Настроение его духа за это время беспрерывно колебалось: то он ходил мрачный: и угрюмый, с усталым взором и поникшей головою, а по ночам разговаривал с Трегубовым и беспокойно вскрикивал; то по целым дням он без просыпа пьянствовал с Тихоном, горланил песни и засыпал пьяный на полу, с измятым лицом и опухшими глазами. Но иногда Пересветов чувствовал себя бодро и почти весело, мечтал о Кубани, подсчитывал, сколько ему может стоить хорошая хозяйственная усадьба, и глаза его загорались энергией.

Так он провел все шесть дней. Но на седьмой день он отправился восвояси. В этот день он с утра мечтал о Кубани и отправился в путь с бодрым духом. По пути он надумал заехать к Верешимову и попросить у него взаймы рублей пятьсот. По его мнению, ему необходимо было время от времени производить подобные экскурсии за деньгами, чтобы отвлекать от себя всякие подозрения. Пусть все думают, что он сильно нуждается в деньгах, что его дела запутаны донельзя, что, одним словом, он гол как сокол. И Пересветов с легким сердцем повернул лошадь в усадьбу Верешимова, хотя был убежден заранее, что Верешимов денег ему ни за что не даст. Он въехал во двор и привязал лошадь к забору. Двор был пустынен, и только с облезлым боком собака неизвестно откуда появилась, сконфуженно помахала хвостом и обнюхала колени Пересветова. Тот прошел в дом. В прихожей его встретила Лизавета Михайловна.

– Иван Иваныч дома? – спросил Пересветов с почтительным поклоном, но, не дождавшись ответа, прямо прошел в боковую комнатку: он вспомнил, что сегодня постный день, и ему не дождаться ответа Лизаветы Михайловны ни во веки веков.

Иван Иваныч встретил его весело и дружески пожал ему руку. Он был в длиннополой поддевке, плисовых шароварах и мягких войлочных туфлях на своих коротеньких ножках.

– Садитесь, гости будете, – бормотал он, – прошу покорно.

Пересветов сел на низкое кресло, вытянул долговязые ноги и вздохнул.

– А я к вам опять за деньгами, Иван Иваныч, – заговорил он, – дайте мне пятьсот рублей. Ради Бога! Не откажите, Иван Иваныч!

Пересветов заискивающе улыбнулся.

– О, Господи, помилуй, Господи, помилуй, – покосился Верешимов на образа и закачал коротенькими ножками.

– Пожалуйста, Иван Иваныч! Ради Бога!

– Ну, какие у нас деньги-то голубок? – заговорил Верешимов ребячьим дискантом. – Какие деньги?.. Не поверите, вчера было три катеньки, – нынче их уж нет: с приказчиком нынче их в банк отослал! Никогда у нас, голубок, деньги не залеживаются. День полежат, – на другой в банк везешь. И не поглядишь на них как следует. А в банк отвезешь, – назад уж их брать жалко; там уж им могила! Только купоны режешь, а на них даже и одним глазком не поглядишь! Так-то, родной! Денег у нас совсем нет!.. О, Господи помилуй, Господи помилуй, – добавил он.

– Так, стало быть, не дадите? – спросил Пересветов.

– Да нет, голубок, нет! В банке действительно есть, а дома и гроша нет. Совсем из денег выбились! Чаю, сахару купить не на что. Спасибо, лавочник в долг верит!

– В таком случае до свидания, – откланялся Пересветов, – простите за беспокойство.

– Что делать, голубок, что делать! Везде, голубок, нужда! А вы слышали, – добавил он, – наследство-то после Трегубова Лизавете Михайловне остается. Двоюродной сестрой, ведь, она Трегубову-то доводилась! Как же, ей голубок, ей!

– Вот как! – удивился Пересветов. – Теперь ей, стало быть, и по постным дням говорить можно будет, – лениво усмехнулся он.

– Что вы, родной, что вы! – всплеснул Верешимов крошечными руками. – Пять лет она молчала, зачем же ей на шестой зря убыток терпеть? Наследство – пусть наследством, а выигрыш – выигрышем. Прощайте, голубок, прощайте! О, Господи, помилуй, Господи...

От Верешимова Пересветов поехал к себе. Когда он вошел в дом, у него сидел Пентефриев. Это неприятно покоробило Пересветова. «Что он у меня делал? – подумал он, – уже не вынюхивал ли чего?»

– Здравствуйте, Октавий Парфеныч, – проговорил он, – очень рад вас видеть, весьма рад!

– Рады, не рады, – усмехнулся Пентефриев, – а приехал. По делу: недоимочка за вами поземельная есть, так вот я окладной лист завез.

И он мотнул рукой на письменный стол. Пересветов поглядел туда, и ему показалось, что бумаги на его столе были перерыты. «И сюда рыжая лисица залазила», – подумал он с раздражением.

– У меня нет денег, – сказал он вслух.

– Нет-с? Вот как? – вскинул на него Пентефриев глаза и зашевелил рыжими усами.

– Ездил просить у Верешимова, – между тем, печально говорил ему Пересветов. – Верешимов не дает: нет, говорит.

И он развел руками.

– А я, наоборот, думал, вы разбогатели? – усмехнулся Пентефриев. – Да как же, – продолжал он, – хозяйством последнее время вы не занимаетесь, гостите у приятелей, покучиваете, куролесите. Я так и думал, что у вас денег и куры не клюют!

Пентефриев снова усмехнулся.

– Запутался я, – грустно проговорил Пересветов, – дела плохи, вот и махнул на все рукой. И он принял озабоченный и расстроенный вид. – Деньги все-таки я постараюсь вам уплатить, – добавил он.

– Буду рад, – щелкнул Пентефриев шпорами и внезапно спросил Пересветова:

– А вы не знаете, кто убил Трегубова?

– Кто? – повторил Пересветов.

Сердце его внезапно похолодело. Он боялся, что Пентефриев ответит ему «ты!»

– А в том-то и штука, – развел руками становой пристав, – что сие пока неизвестно. Загадка это! Но все-таки я мекаю на двух. Либо тот, – добавил он с лукавой усмешкой, – либо этот!

И при последнем слове он даже как будто кивнул пальцем на Пересветова.

– До свидания!

И, щелкнув шпорами, он вышел.

«Либо тот, либо этот – думал Пересветов, – либо Беркутов, либо я. Так-с. Поживем – увидим!»

А Пентефриев ехал в это время к столешниковской усадьбе и то и дело поглядывал на часы. Очевидно, он кого-то поджидал. И действительно, почти у самых ворот усадьбы он съехался с другим экипажем. Там сидели двое: один в цилиндре, другой – в военной форме. На козлах этого тарантаса рядом с ямщиком сидел урядник.

Пентефриев выскочил из экипажа и побежал к тарантасу.

– Все-таки нужно предупредить раньше Илью Андреича. Он-то ведь ни в чем не виноват, – проговорил он.

– Пожалуйста, пожалуйста, – отвечал господин в цилиндре.

Военный тоже молча кивнул головою. Их экипаж тихо въехал во двор.

Пентефриев вошел в прихожую и торопливо сказал одетому во все черное лакею:

– Доложите Илье Андреичу. По весьма важному делу.

Лакей без шума исчез и снова без шума явился в передней.

– Просят-с! – он показал рукой на дверь.

– Чем могу служить? – спросил Столешников Пентефриева и заиграл изящным томиком.

Тот покосился на Зою Григорьевну и, щелкнув шпорами, произнес деловым тоном:

– У вас, Илья Андреич, в качестве управляющего, по бумагам Михаила Беркутова, проживает беглый преступник Рафаил Вознесенский. Мы явились арестовать его. Считаю долгом предупредить вас.

Зоя Григорьевна дрогнула и побледнела. Она чуть не вскочила с кресла.

– А-а, – протянул Столешников, – но этот управляющий, вероятно, уже исчез. Он просил у меня трехдневный отпуск, уехал неделю тому назад и не являлся до сих пор. Вы, вероятно, опоздали! – добавил он, играя томиком.

Лицо станового пристава вытянулось от изумления.

– Как! Убежал? – прошептал он, как будто не веря своим ушам. – Убежал?

– Нет, вероятно, уехал, – усмехнулся Столешников.

Зоя Григорьевна сидела неподвижная и бледная. Только ее ресницы порою вздрагивали.

– Скажите пожалуйста! Скажите пожалуйста! – вскричал Пентефриев, звеня шпорами.

Столешников с гримасой схватился за виски.

– Ах, не кричите, ради Бога, и не звените этими, как их... – Послушайте, – заговорил он с раздражением, – я знаю, что у вас всюду убийства, грязь, грабежи... Но зачем вы докладываете мне об этом? Кто вас просит? Я закупорился от вас, ушел, чтобы ничего не видеть, не слышать, а вы все-таки лезете ко мне с вашими докладами! Право же, это бессовестно! Прощайте, ради Бога, прощайте! Да не звоните этими... прошу вас!

И Столешников снова схватился за виски.

Пентефриев молча откланялся и удалился.

– Птица-то улетела, – сообщил он господину в цилиндре, – неделю, как улетела. Теперь поминай как звали.

И он сокрушенно махнул рукою.

Но все-таки они все трое прошли во флигель, занимаемый когда-то Беркутовым. Но там, кроме нескольких окурков, валявшихся на полу, они не нашли ничего, решительно ничего.

– Табак неважный курил, – пошутил человек в военном пальто, – а больше мы, к сожалению, ничего не можем удостоверить.

Когда караульщик узнал, что приезжало начальство взять под стражу их управляющего, он подумал: «То-то он тогда все за Абдулку-конокрада заступался. Свой своему поневоле брат, значит!»

XIX

Прошло два дня. Пересветов возвращался к себе в усадьбу в страшно возбужденном состоянии. Вчера ночью с ним произошло необыкновенное происшествие. Он проснулся почти на рассвете в саду Трегубова. Вероятно, он проспал там всю ночь. Как он туда попал, он совершенно не помнил; вечером, правда, он был мертвецки пьян, но, тем не менее, это происшествие сильно его встревожило. Он понял, что Трегубов, как и при жизни, преследует его настойчиво по пятам, и что ему никуда от него не уйти. Это сознание повергло его в такое уныние, что весь день он пропадал неизвестно где и возвращался домой только теперь, когда солнце клонилось уже к закату. В дом он вошел сильно озабоченный. Аннушка встретила его в прихожей.

– А там письмо вам есть. В кабинете на столе. Человек проходящий передал, – сказала она, с сожалением поглядывая на отекшее лицо Пересветова.

«Хоть бы барыня скорей приехала, – подумала она, – а то барин совсем без нее скружился».

– Какое еще там письмо? – недовольно поморщился Пересветов.

– Не знаю, письмо, – повела Аннушка плечами.

Внезапно Пересветова обожгла мучительная мысль: что, если это письмо от Трегубова? «Может быть, письмами хочет меня донять», – подумал он. У него даже подогнулись колени.

– Не от Прохора Егорыча? – спросил он, слегка заикаясь.

Аннушка смотрела на него, ничего не понимая.

– Ну ведь ты... дура!.. – злобно крикнул Пересветов и, сверкнув глазами, вошел в кабинет.

На его столе, действительно, лежало письмо. Несколько минут он не решался брать его и, наконец, протянул руку. Но едва он прочитал первые строки, как его точно обварило кипятком: лицо его сразу осунулось, все туловище как-то вытянулось, а руки беспомощно повисли. Он едва не выронил письма. Он с трудом прочитал его до конца и тотчас же принялся читать снова. И, наконец, он бросил письмо на стол и бессильно опустился в кресло.

– Обошли, мерзавцы! – выкрикнул он и, что было силы, ударил кулаком по столу. – Обошли, обошли! – повторял он.

Он разрыдался короткими рыданиями, но снова взял письмо и, протирая кулаками глаза, снова прочитал его. Письмо это было от Беркутова.

«Я увез у тебя жену и деньги, – писал ему Беркутов, – жена теперь в безопасном месте, и за нее ты можешь быть совершенно спокоен. Деньги же я взял не все. Я оставил тебе (на том же месте) тридцать тысяч. Видишь, я много добрее тебя. По-моему, для тебя этих денег совершенно достаточно. Кроме того, в том же ящике лежит подложный паспорт. Если тебе придется круто, ты можешь воспользоваться им и дать стрекача. Где-нибудь на Иртыше ты проживешь с ним спокойно до самой своей смертушки, и тебя так и похоронят по этому виду с удовольствием и без всяких подозрений. По новому виду тебя будут звать Савелием, так что и именины ты можешь справлять два раза в год, как гоголевский городничий: и на Валерьяна и на Савелия. Но если ты сумеешь не выдать себя еще дней пять-шесть, то ты будешь спасен навсегда. На днях я пошлю следователю письмо, где заявляю, что Трегубова убил я. Так как от твоей жены я знаю все подробности этого убийства, то мне не трудно будет обморочить следователя. Я напишу, где нужно искать тело Трегубова и какие камешки положены мною в его халате, и как этот халат связан шнуром; одним словом, все до последней нитки. Бояться мне нечего, так как я буду в безопасном месте. Конечно, мне нужно будет для большей правдоподобности, впутать в это дело и твою жену, якобы мою любовницу, с которою мы, конечно, без твоего ведома, будто бы совершили все это. Жена твоя тоже может врать на себя сколько угодно, так как ее не достанет теперь и сам сатана. Одним словом, все будет обделано наилучшим образом. Кстати, твоя жена любовницей моей не состоит, и с этой стороны ты, стало быть, можешь быть совершенно спокоен.

Итак, за сто семьдесят тысяч я беру на себя твое преступление, а твои тридцать тысяч остаются тебе совершенно даром только за страх твоей совести. А что ты скажешь теперь, между прочим? Можно ли или нельзя? А? Правда ли, мы переживаем царство Пробужденной совести, или все это вздор?

Письмо подписываю псевдонимом:

Михаил Беркутов.

P. S. Всю эту игру с тобой я вел обдуманно, в полном уме и твердой памяти. Я давно решил, что ты должен мне украсть у Трегубова двести тысяч, из которых сто семьдесят я возьму себе, приняв за это на себя всю вину, а тебе за исполнение выдам тридцать тысяч. Деньги мне были нужны крайне. Но, говоря откровенно, я никогда не думал, что ты прибегнешь, волей или неволей, к шнуру.

М. Б.»

Пересветов прочитал письмо и сунул его к себе в карман.

– Мерзавцы, – прошептал он, бледный как полотно, – под шнурок человека подвели и все из рук выхватили. Как теленка одурачили, мерзавцы!

Он тихо встал, прошел в сад и долго ходил там, сложив за спиной руки и сосредоточенно что-то обдумывая. Его лицо приняло апатичное выражение.

Порою он что-то шептал и в недоумении разводил руками. Казалось, он разговаривал с каким-то невидимым собеседником.

– Что же, братец ты мой, – шептал он, – они ведь зараньше все это дельце обстряпали. Мне никак нельзя было противничать-то! Они ведь, голубок, ученые? Их ведь вокруг пенька тоже не обведешь! А я для ихнего дела за шнурок! Им-то, конечно, с полгоря, их руки чистые, а мне с Прохор Егорычем один на один на ставку! Вот ты тут и повертись.

И он долго беседовал с кем-то в этом роде. Наконец, он словно о чем-то вспомнил, и как был, без картуза, отправился в лес.

Между тем, в небе быстро темнело. Розовые обрывки туч свертывались, как побитые морозом листья, и гасли. Подул ветер. Пересветов пришел в лес к старому дубу и оглядел его с ног до головы, как человека. «Одурачили нас с тобой, старый! – подумал он. – Для постороннего дела под шнурок подвели!» Старый дуб стоял перед ним виновато, беспомощно растопырив мертвые, сухие ветки. «Эдакой рукой за шиворот не схватишь, – точно хотел он сказать Пересветову, – мне что, я бы, пожалуй, и рад!» Пересветов вздохнул и, расшвыряв ногой сухие листья на хорошо знакомом месте, стал руками раскидывать землю. Вскоре ящик был в его руках. Он вынул оттуда деньги и паспорт, запрятал все это в карман и, бросив ящик на произвол судьбы, пошел вон из леса. В поле стояли уже хмурые сумерки, когда он проходил мимо трегубовской усадьбы. Пересветов покосился на сад; ему как будто что-то показалось; он обернулся опять и опять, и вдруг, с упавшим сердцем метнулся в куст тальника. Он спрятался за этот куст, весь сгорбившись и съежившись. Так он просидел несколько секунд с колотившимся сердцем, но, наконец, не вытерпел и робко выглянул из-за куста. Он не ошибся. Саженях в пятидесяти от куста на него глядел, облокотившись на забор сада, Трегубов. Он сразу увидел Пересветова и замахал ему рукою, как бы подзывая его к себе. Он был в одной рубахе с раскрытым на груди воротом. Пересветов сидел, притаившись за кустом, и боялся дышать. Трегубов снова позвал его рукою и вдруг зашевелил плечами, упираясь локтями о забор. Он как будто хотел перелезть через забор и идти к кусту тальника, но что-то мешало ему. И Пересветов понял: ему мешали камни, привязанные к его ногам в свернутом, как мешок, халате. Несмотря на все его усилия, камни, однако, тянули его туловище вниз, и его локти постоянно срывались с забора. Пересветов сидел и ждал, чем разрешатся его усилия. И тут лицо Трегубова стало внезапно пухнуть, он полуоткрыл рот. Пересветов с криком бросился домой. В воротах своей усадьбы, впрочем, он несколько успокоился, а в кабинет к себе вошел уже совершенно апатичный. В кабинете он снова заходил из угла в угол, совершенно позабыв, что ему теперь нужно делать. Наконец, он вспомнил, подошел к камину, вынул из кармана пачку денег, поджег их спичкой и стал глядеть в камин. Бумага вспыхнула синим огоньком и пустила сизый дымок; кредитки постепенно превращались в пепел и переворачивались одна за другой, точно их перелистывала чья-то невидимая рука. «Черт деньги считает, – подумал Пересветов с усталой улыбкой и мысленно добавил: что же, считай, считай, а то другой черт тебя, того и жди, ограбит!»

Он снова усмехнулся. Деньги сгорели все.

XX

И тогда он присел к столу, зажег свечу, достал чистый лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, на минуту задумался. Затем на листе бумаги стали медленно появляться одна за другою кривые строки.

«Его высокоблагородию, – писал Пересветов, – господину приставу 3-го стана. Сим извещаю, ваше высокоблагородие, что в ночь на 23-е мая сего года мною, неслужилым казаком Валерьяном Пересветовым, сперва ограблен, а затем задушен шнуром портьеры, в его собственном доме, купец Прохор Трегубов. А произошло все это при следующих обстоятельствах».

И Пересветов подробно излагал все подробности этого убийства, не опуская ни одной мелочи. Затем, когда заявление приставу было готово совершенно, он достал конверт и вложил туда, вместе с только что написанным, подложный паспорт и письмо Беркутова. Конверт этот он старательно запечатал и затем вышел с ним на двор и прошел в людскую. Рабочие только что поужинали и укладывались спать. Пересветов подозвал одного из них к себе и, вручая ему письмо, сказал:

– Отвези ты это, Адриан, к становому; да поскорее вези, чтоб после чего-нибудь не произошло. Слышишь?

– Ладно, – проговорил Адриан, почесываясь. – Доставим живой рукой. Постараемся.

Адриан всегда говорил о себе во множественном числе, если говорил с господами. По его мнению, так выходило аккуратней.

– Постараемся, постараемся, – шептал он. – А ответ мы вам привезем или нет?

– Нет, ответа не надо, – качнул головой Пересветов, – скажи, чтоб сам сюда ехал да чтоб с понятыми, скажи.

– Скажем, скажем; ай у вас, что неладно произошло, Валерьян Сергеевич? – внезапно спросил Адриан.

– Нет, теперь у нас все по-хорошему пошло, – радостно усмехнулся Пересветов, – помирились мы уж с ним-то. Рупь за рупь теперь сделались. Теперь уж и ему не в убыток и мне сходно!

Он снова ласково улыбнулся Адриану и тихо пошел вон из избы. Через минуту Адриан, верхом на лошади, крупной рысью, отправился к становому. А Пересветов ходил из угла в угол по кабинету, разводил руками и с кем-то разговаривал:

– Теперь уж вы меня после этой расписочки, сделайте милость, оставьте! Что же? Больше с меня нечего взять! Дело торговое! Банкрот-с!

Порою он присаживался на стул и глядел в одну точку усталым взором, потеряв счет времени. И вдруг его точно что обожгло. Он вскочил со стула и схватился руками за голову.

– Да что же это я наделал? – прошептал он. – Разума затмение нашло!

Внезапно он понял с удивительной ясностью весь ужас своего положения. Его разум просветлел, мысль заработала с лихорадочной быстротою, и весь его бред точно разогнало бурей. Он вспомнил о Кубани, о дешевых землях, о возможном на земле счастье, и ему захотелось всего этого до мучения. «Ведь у меня деньги в руках были, – думал он, бегая по комнате с горящими глазами, – деньги, тридцать тысяч! Ведь – это богатство! И я все сжег, своими руками сжег и своей же рукой донос на себя написал!»

– А теперь – каторга, цепи, позор, – кричал он и, ухватив голову руками, раскачивался всем туловищем, бегая по комнате. – Позор, позор, – рыдал он, скрипя зубами.

Аннушка с помертвевшим лицом прибегала к нему в кабинет, но он уже не обращал на нее никакого внимания. И вдруг он со всех ног бросился в конюшню, бегом вывел оттуда за недоуздок караковую лошадку и, без седла, прыгнув на ее спину, помчался пустынными полями.

– Адриан, Адриан! – кричал он, настегивая лошадь концом недоуздка.

Он хотел нагнать рабочего, чтобы отнять у него предательскую бумагу. Если работник не отдаст ее добром, он задушит его своими руками.

– Адриан, Адриан! – неистово кричал он, размахивая руками.

Ветер бил ему в лицо и развевал полы люстринового пиджака. Хмурые поля лежали без движения. А он летел все вперед и вперед и кричал:

– Адриан, Адриан!

И вдруг он понял, что ему ни за что не догнать работника. Времени прошло слишком много. Он остановил лошадь и прислушался. Лицо его искривилось. Вдали он услышал звон колокольчика, и он понял, что это едут за ним. Сейчас его поведут в цепи, на позор. Он повернул лошадь обратно и поскакал карьером тою же дорогой. Он толкал лошадь ногами бил ее кулаком по шее, по глазам, между ушей и пытался удесятерить ее силы. Звон колокольчика достигал его слуха и приводил его в ярость. У ворот своей усадьбы он бросил качавшуюся на ногах лошадь и бегом побежал к трегубовскому саду. Через минуту он очутился на берегу Калдаиса, на том месте, где он столкнул в воду Трегубова. Калдаис весь дымился паром и тяжело дышал, как загнанная лошадь. Пересветов огляделся: кругом был мрак, только у его ног колыхалась вода. Он прислушался и услышал звон колокольчика, звеневший уже около его усадьбы. Это привело его в ярость.

– Настя, Настенька! – внезапно крикнул он во весь голос.

Но ему откликнулся только звон колокольчика.

Пересветов скорчился как от удара плети. В ярости он сорвал с себя пиджак; и тут его взор упал на камень с тонким перехватом посредине, похожий на гирю, которыми упражняются гимнасты. Он расстегнул пояс, стягивавший его шаровары, и, схватив этот камень, пристегнул его ремнем к животу. Он боялся, что у него не хватит сил пойти ко дну.

– Настенька, – снова позвал он жалобно, поводя вокруг мутными глазами.

Его лицо почернело. Он ждал ее. Если бы она пришла, он пристегнул бы и ее к своему ремню, чтобы идти ко дну вместе. Но она не шла. В последний раз он услышал звон колокольчика у себя в усадьбе и, зажмурив глаза, прыгнул в омут. Его тело стало погружаться в воду. Калдаис хлестнул в его лицо мутной волною. Он хотел было крикнуть «Настя», а крикнул:

– Прохор!.. Прохор Егорыч!..

Он тихо пошел ко дну. Однако, макушка его головы еще долго виднелась над поверхностью, и Калдаис играл его волосами, как кистью камыша. Потом и она исчезла.

Алексей Будищев. 1900 г.