Текст книги "Пробужденная совесть"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

V

Утром на следующий день Пересветов вскочил с постели с тревогою на всем лице. Сердце его сразу упало, и он с тоскою подумал: «Завтра срок. Денег я нигде не достану. Мне смерть!» И, болтая руками, как труднобольной, он пошел умываться. За чаем он говорил жене:

– Настя мы пропали. Денег мне Верешимов не даст, я это знаю; не такой он человек, чтобы дать, слышал я о нем! Мне никто в уезде не верит. Все считают меня банкротом. Что же мы будем с тобой делать?

Он беспомощно всплескивал руками и беспокойно бегал из угла в угол по комнате с бледным лицом.

– Мы разорены, мы разорены, – повторял он, останавливаясь на минуту перед женою, и снова беспокойно начинал бегать по комнате. – Трегубов ни за что не пожалеет нас, ни за что, а Верешимов денег не даст; будь они все прокляты!

Настасья Петровна только покачивала головой. Ее хорошенькое личико было озабочено и встревожено. Черные глаза глядели грустно.

– Ну, может быть, как-нибудь все устроится, – говорила она, сама не веря своим словам.

Пересветова даже сердил такой ответ.

– Будет тебе глупости-то говорить, – говорил он с гримасой, – «как-нибудь, как-нибудь»! Ничего не «как-нибудь». Мы пропали, мы зарезаны, мы погребены заживо! Неужто же ты не видишь этого? И Беркутов тоже хорош, – кричал он, – «достану, достану», а вместо того шиш с маслом привез. Только время у меня зря увел. Тоже хорош мальчик. «У султана тридцать тысяч жен, у меня два калача!» Его дело только язык околачивать! Хорош приятель Что же мы будем делать с тобой, Настенька? – снова кидался он к жене, ломая руки, и снова злобно уходил в угол и кричал оттуда: – Не поеду я за деньгами больше. Никуда не поеду! Лягу в постель на весь день и не поеду. Пусть все пропадает прахом! – Он, действительно, уходил в спальню, ложился на кровать и даже закрывал глаза. – Смерть, так смерть, – шептал он, – все равно, одна дорога! Но через минуту он вскакивал с постели, бежал к жене и, размахивая руками, кричал: – Все люди мерзавцы, разбойники и негодяи! Они живьем готовы друг друга есть, только им самим хорошо было бы! Негодяи, право, негодяи! – Как затравленный волк, он метался по комнате, сверкая глазами, крича и размахивая руками. – Жулики, право, жулики!

Волнение его все росло и росло. В двенадцать часов, однако, он не выдержал, торопливо запряг караковую лошадь в дрожки и поскакал к Верешимову. Из ворот он выехал даже галопом, не попрощавшись с женою.

День был тусклый и мягкий; облака целыми стадами гуляли по небу, умеряя жар. В поле было прохладно; жаворонки пели весело. Зеленая рожь волновалась, как море, сливаясь с горизонтом. А Пересветов, беспокойно сверкая глазами, то и дело постегивал свою караковую лошадку, злобно перекашивал все лицо и думал только о том, где бы достать денег.

– Разбойники, анафемы, – сердито шептал он неизвестно о ком.

Когда он подъезжал к усадьбе Верешимова, злоба его прошла, он раскис и устал, только сердце тревожно ныло. «Может быть, Верешимов и даст мне денег», – хватался он, как утопающий за соломинку. В воротах усадьбы он даже загадал, на минуту зажмурив глаза: «Если я встречу на дворе первым мужчину, Верешимов деньги даст, женщину – не даст». Он въехал во двор, но ни мужчины ни женщины на всем дворе он не увидел. Его встретила только собака, с облезлым боком и, вероятно, очень глупая: ни с того ни с сего она стала ласкаться к Пересветову, виляя хвостом и с подобострастным взором, хотя она видела Пересветова первый раз в жизни.

Пересветов привязал лошадь к столбу. Двор по-прежнему был пустынен. Каменный дом глядел мрачно. Пересветов развинченной походкой пошел к крыльцу. Собака подошла к его дрожкам и понюхала, чем пахнут задние колеса. И дрожкам она повиляла хвостом. «А ведь собака-то, кажется, кобель, – подумал Пересветов, входя в полутемную прихожую, – стало быть, в некотором роде мужчина. Неужто Верешимов даст мне денег?» В полутемной прихожей тоже не было ни души. Пересветов кашлянул, но и на его кашель никто не откликнулся. Он постучал ногами. В доме была полнейшая тишина. «Да что они, померли, что ли, все здесь?» – подумал он и нерешительно ступил в следующую комнату. В комнате перед небольшим столиком сидела полная старуха и вязала полосатый шарф. Одета она была во все черное. При входе Пересветова она подняла было на него глаза, но снова опустила их на полосатый шарф.

– Господин Верешимов у себя? – почтительно спросил ее Пересветов.

Старуха покосилась на него, но не отвечала ни слова.

– Верешимов дома? – повторил Пересветов.

Старуха и на этот раз не пошевелилась. «Что она, глухая, что ли»? – подумал Пересветов. Он подвинулся к ней поближе и громко крикнул:

– Верешимова можно видеть? Верешимова? Верешимова?

Старуха сидела как сфинкс, но на крик Пересветова выскочил из боковой комнаты маленький и худенький человечек с бородою по пояс. Он был одет в длинную, чуть не до пят поддевку, плисовые шаровары и войлочные туфли. На вид ему было лет шестьдесят. В его волосах пробивалась седина. Он торопливо подскочил к Пересветову и замахал на него руками. Руки у него были маленькие и худенькие.

– Вы, сударь, потише, – заговорил он ребячьим дискантом, – вы ее, сударь, не соблазняйте. Она по постным дням обет молчания соблюдает. Она все равно вам ничего не скажет. Это жена моя Лизавета Михайловна. А я Иван Иваныч Верешимов. Вам меня, что ль, нужно?

– Вас, – отвечал Пересветов и поправил на себе пиджак, – вас по весьма важному делу.

– Прошу покорно, – пригласил его за собой Верешимов, – прошу покорно, сударь. Очень рад, очень рад.

Они вошли в боковую комнату, очевидно, кабинет Верешимова. У богатого киота теплилась лампада. В кабинете пахло деревянным маслом.

– Так вам Верешимова нужно? Очень рад, очень рад, – говорил Верешимов, присаживаясь на деревянный диванчик и приглашая сесть Пересветова. Он заболтал своими маленькими ножками, не достигавшими пола. – То-то я слышу, вы жену спрашиваете. А жена моя, Лизавета Михайловна, вот уже пятый год по постным дням молчит. Говорить ей никак нельзя, но только, конечно, и она другой раз не выдержит, сболтнет что-нибудь. Да-с, пятый годок, – повторил Верешимов, болтая ножками.

– И надолго они обет такой изволили дать? – спросил его Пересветов с почтительностью.

– А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет, до тех пор Лизавета Михайловна молчать будет. А когда это случится, нам, конечно, неизвестно. Каждый розыгрыш, однако, мы снятия обета ждем. Как же-с, ждем! – Верешимов покосился на образа и добавил: – Господи помилуй, Господи помилуй.

«И здесь только о деньгах думают», – подумал Пересветов и сказал:

– Какая нынче погода хорошая!

– Не знаю-с, не знаю-с, – отвечал дискантом Верешимов, – я, признаться, сегодня на двор не выглядывал. Я по постным дням на двор не выглядываю. Как же-с, обет тоже дал.

– И надолго? – спросил Пересветов.

– А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет. А этого не узнаешь. Верешимов снова покосился на образа и добавил: – Господи помилуй, Господи помилуй.

Пересветов шевельнулся на диванчике.

– А я, Иван Иваныч, по делу к вам, – заговорил он, – не дадите ли вы мне тысячи рублей взаймы, процентов по двадцать в год.

Верешимов задумался.

– Тысячу рублей? – переспросил он. – Да ведь я по постным дням денежных выдач не произвожу.

– Не производите?

– Ни за какие деньги.

– Так, может быть, вы мне завтра дадите? Завтра ведь скоромный день? – Пересветов заискивающе улыбнулся, между тем как от волнения у него заволакивало глаза

– Завтра? – переспросил Верешимов. – Вот уж не знаю, как вам и сказать даже... без совета жены денег я дать вам не могу, а как же я буду с ней советоваться, если она сегодня молчит?

– Письменно посоветовались бы, – предложил Пересветов.

– Да неграмотная она у меня, голубок, вот в чем штука-то.

– Пожалуйста, Иван Иваныч.

– Так тысячу рублей? – переспросил Верешимов.

Он и Пересветов сразу оглянулись на дверь. В дверях стояла Лизавета Михайловна.

– И не смей, дурак, давать денег, – сурово сказала она мужу внушительным баском.

Тот замахал руками и подбежал к ней...

– Тсс... Лизавета Михайловна, тсс... сегодня постный день!

Старуха торопливо закрыла рот платком.

– Ах, я, дурища, – сказала она через платок.

– Да вы не говорите, Лизавета Михайловна, не говорите ни слова, – замахал на нее руками Верешимов, – обругайтесь мысленно. Мысленно обругайтесь.

Старуха вышла из комнаты. Верешимов присел рядом с Пересветовым.

– Господи помилуй, Господи помилуй, – прошептал он и добавил: – Так вот, видите ли, голубок, какая штука-то. Денег я вам дать не могу.

«Вот так дурачье, – подумал Пересветов, – а я-то рассчитывал достать у них!»

– Ни под каким видом нельзя? – спросил он.

Верешимов вздохнул.

– Хоть убейте, не могу.

– В таком случае до свидания. Извините, что беспокоил.

Пересветов откланялся и пошел вон из кабинета.

– Сколько вы нам неприятностей, голубок, доставили, – говорил ему Верешимов – теперь из-за вас и двухсот тысяч, пожалуй, этот год не выиграешь. Старуха-то моя как ведь проштрафилась!

Пересветов мрачно вышел на крыльцо,

– До свиданья, – дискантом крикнула ему вдогонку Верешимов, – провожать вас не пойду, по постным дням я ведь, на двор не выхожу! Как же-с, обет. Да.

«Дьяволы», – подумал Пересветов. За ворота он выехал в наисквернейшем расположении духа.

После Верешимова он толкнулся еще в три места, но везде получит один и тот же ответ: «денег нет». Толкался он впрочем, совершенно беспорядочно, очертя голову, туда, где денег ни под каким видом даже и быть не могло. Так, например, в сельце Никольском он просил денег у сельского учителя, а в Аляшине – у мелкопоместного землевладельца Турухтанова, у которого только что была произведена за долги опись всего имущества. И на вопрос, есть ли у него деньги, Турухтанов, поглядывая на Пересветова, насмешливо сказал:

– Деньги у меня, мамочка, есть, но только они у меня в письменном столе, а письменный стол сейчас только что судебный пристав со всех концов опечатал. Лезть-то туда, стало быть, нельзя! – И Турухтанов рассмеялся.

От него Пересветов вышел совершенно ошалелый. Он, как пьяный, натыкался на косяки, зацеплял за пороги и с трудом волочил ноги. Однажды он сел даже в чужой экипаж. Его всего точно перевернуло. Он будто похудел с лица и сгорбился.

– Подвели, зарезали, живым в могилу толкают, – то и дело шептал он перекосившимися губами и беспомощно разводил руками.

Встречные принимали его за пьяного. Вид у него был совершенно потерянный.

Только вечером он подъехал к воротам своей полуразвалившейся усадьбы. Фуражка его была сдвинута на глаза; он сидел сутуло, вытянув долговязые ноги далеко за передние колеса. Караковая лошадка шла шагом, печальная и тоже похудевшая за день. Хозяин позабыл даже попоить ее, и, покосившись в воротах на сверкавшую ленту Калдаиса, она беспокойно заржала. Она хотела напомнить о себе хозяину.

Настасья Петровна вышла навстречу к мужу и уже по одному его виду поняла, что денег он не достал нигде. Однако, она не сказала ему ни слова, безмолвно посидела с ним на крылечке, поласкалась к его плечу и пошла затем по хозяйству.

А Пересветов до глубокой ночи просидели на крыльце. Жена два раза звала его спать, но он только вздыхал в ответ и о чем-то сосредоточенно думал.

– Ты устал, небось, милый? Право бы, лег! – советовала ему Настасья Петровна, но Пересветов не переменял позы.

Когда Настасья Петровна улеглась, наконец, в постель, он вышел за ворота и долго глядел на обширный дом Трегубова В окне его кабинета горел огонек. Ветки сада порою шевелились, и окно кабинета точно лукаво подмаргивало Пересветову. Острое и мучительное чувство снова внезапно охватило его всего и стремительно понесло в какую-то бездну. У Пересветова даже закружилась голова.

«Да нельзя же этого, нельзя, нельзя, – думал он с тоскою во взоре, – это уже последнее дело!»

– Два калача, два калача, все это вздор и нелепость, – прошептал он и понуро пошел спать.

Однако, он долго не мог заснуть.

VI

Пересветов подходил к усадке Трегубова. Усадьба выглядывала нарядно и щеголевато. Поместительный дом примыкал одной своей стороной к саду, а другой выходил на чисто выметенный и посыпанный песком двор. Этот двор назывался «красным», в отличие от скотного двора, который был раскинут сажен на сто от дома. Все хозяйственный постройки обширной усадьбы выглядывали как с иголочки и были отнесены на почтительное от дома расстояние. Около длинных и низких конюшен, под навесом, стояло два пожарных насоса и несколько выкрашенных в зеленую краску бочек. Во всем виделся образцовый порядок и присутствие капитала. В воротах Пересветов внезапно остановился и с странной тревогой в сердце стал глядеть на сад. Сад содержался в порядке, кое-где на полянах сверкали на солнце стеклянные крыши оранжерей. Клумбы пестрели цветами; подрезанные и выравненные кусты сирени были сплошь осыпаны цветом. Одной своей стороной сад под изволок сбегал к Калдаису, а другой выходил к полевой дороге. С этой стороны он был обнесен очень высокой стеной, но Пересветов вдруг заметил, что в стене с этой стороны прорублена калитка. Раньше Пересветов никогда не замечал ее и даже не знал об ее существовании, а теперь она как будто сама лезла в глаза Пересветову. И ему внезапно захотелось пойти туда и поглядеть, как она затворяется. Его опять понесло в какую-то бездну; у него даже потемнело в глазах. Он долго глядел на калитку, с мучительным любопытством пытаясь отгадать, каким способом она затворяется. «Запором или щеколдой? – думал он. – Или еще, может быть, как?» И он продолжал глядеть на калитку. «Да что же это я, однако, делаю?» – внезапно поймал он себя и сам испугался своего открытия.

– Этого никогда не будет, этому не бывать, – прошептал он бледными губами, – это я только шуточки шучу.

И, встряхнувшись, он понуро пошел к дому. В прихожей его встретила нарядная и кокетливая горничная Глаша.

– Прохор Егорыч у себя? – спросил Пересветов.

– У себя-с, в кабинете. Прикажете доложить?

– Доложите.

Пересветов снял фуражку и поправил перед зеркалом волосы. Глаша, шурша юбками, исчезла и снова появилась в прихожей.

– Просят к себе, – сказала она Пересветову не без кокетства.

Через богато обставленную приемную Пересветов вошел в кабинет. Его сразу опахнуло запахом сирени. Трегубов поднялся ему навстречу.

– Милости просим, – проговорил он, указывая гостю кресло у письменного стола. – Пожалуйста.

Пересветов присел. Письменный стол стоял в двух шагах от раскрытого настежь окна. В окно тянуло из сада прохладой и запахом сирени. Громадные бронзовые подсвечники стояли на черных тумбах почти у самых дверей кабинета. С того места, где сидел Пересветов, ему был виден весь сад, задняя стена его и калитка, выходившая к полевой дороге. Пересветов увидел ее, и его точно что обожгло. Он снова попытался встряхнуться.

– Ну, как у вас яровые? Шумят, я думаю? – спросил его Трегубов, сверкая вымытым до лоска лицом.

– Благодаря Бога, ничего-с, недурные-с. – проговорил Пересветов.

Трегубов стал играть брелоками. Одет он был в светло-желтую пару и желтые башмаки. Золотистая шелковая рубаха была повязана мягким черным галстуком. Из отложного ворота рубахи выглядывала розовая, хорошо выкормленная шея.

– Так-с, – проговорил он, играя брелоками. – Так, значит, яровые у вас шумят. Богатеть, стало быть, осенью будете.

Пересветов молчал. Внезапно он поймал себя за странным занятием: он оглядывал кабинет Трегубова с таким сосредоточенным вниманием, точно ему необходимо было запомнить каждую вещь, каждую мелочь. Он даже испугался этого. Против его воли его точно несло куда-то бурным потоком.

Трегубов подождал его ответа, встал с кресла и заходил по кабинету, мягко ступая желтыми башмаками. «Денег у него нет, – думал он. – Это ясно».

– Прохор Егорыч, – наконец, позвал его Пересветов, – Прохор Егорыч, сегодня мне срок платить вам по закладной тысячу рублей.

Пересветов тяжело вздохнул и замолчал.

– Ну, да, да, срок, – весело подхватил Трегубов и, заложив руки в карманы, игриво закачался на каблуках. – Срок, это верно. Только ведь вы тогда мне, помните, говорили, что деньги у вас наготове. А как поживает Настасья Петровна?

– С деньгами меня обманули, – заговорил Пересветов, и его лоб покрылся каплями пота. – Меня обманули, и я пришел... пришел к вам просить отсрочки платежа. Могу ли я надеяться, Прохор Егорыч?

Трегубов заходил по комнате, позванивая брелоками.

– Я вам не отсрочу, – наконец выговорил он и снова закачался перед Пересветовым на каблуках. – Я вам ни за что не отсрочу-с. Денег разве у вас нет? – спросил он.

Пересветов заметно бледнел.

– Нет.

– Если нет, сегодня же я предъявлю к вам через адвоката иск. Через месяц вам, вероятно, придется выехать из вашего именья. Кстати, я хочу там конский заводик небольшого фасона выстроить; усадьбу вашу снесу и конский заводик оборудую. Сегодня же и плотников буду подряжать. Отсрочить платежа я вам не могу, – снова проговорил он, – никак не могу.

– Прохор Егорыч, ради Бога! – вскрикнул Пересветов и вдруг упал перед Трегубовым на колени. – Прохор Егорыч, ради Бога, отсрочьте платеж хоть на неделю. Через неделю я рожь на корню продам. Глядишь, тогда хоть сколько-нибудь цена выяснится. Не губите же меня, Прохор Егорыч.

В глазах Пересветова стояли слезы, губы его дрожали. Он был белее снега.

– Не могу, – проговорил Трегубов.

Пересветов поднялся на ноги.

– Прохор Егорыч, – заговорил он, – послушайте, Прохор Егорыч. Ведь у меня вся жизнь, вся судьба моя в этом участке, так за что же вы меня выселить-то хотите?

– За свои денежки, – отвечал Трегубов, – очень просто-с.

Пересветов прижал обе руки к сердцу.

– Ах, Прохор Егорыч, Прохор Егорыч! Ведь я у вас пять тысяч занимал, а остальные пять тысяч процентами да неустойками наросли. Две неустойки в год вы с меня брали! Подумайте вы только! Ведь по совести говоря, я вам теперь тысячи три должен, не больше! Где у вас Бог, Прохор Егорыч, где у вас Бог!..

– Бог у меня, как у всех, в красном углу, – отвечал Трегубов и закачался на каблуках.

Пересветов вытер, кулаком слезы.

– Вы и без моих денег богаты, Прохор Егорыч, а у меня в этом именьице все. Если вы выселите меня оттуда, я руки наложу на себя, Прохор Егорыч. Пересветов снова бросился на колени. – Прохор Егорыч, не губите меня, ради Христа!

Трегубов стал рассматривать свои выхоленные ногти. По его лицу бродила усмешка.

– В Аляшине хорошие плотники, – сказал он, – так я аляшинских строить конюшни подряжу. Как вы мне посоветуете: аляшинских, что ли, нанять?

– Подлец! – вскрикнул Пересветов с исказившимся лицом. – Душегуб, кровопийца!

– Чего-с? – переспросил Трегубов и побледнел.

– Простите меня, Прохор Егорыч, – вскрикнул Пересветов, ломая руки, – простите меня, мерзавца, ради Бога! Ах, до чего вы меня доводите!

– А-а, так-то лучше, – прошептал Трегубов и добавил: – Присядьте.

Пересветов, бледный, послушно опустился в кресло. Он еще весь дрожал.

Трегубов присел тоже.

– За что я буду вас жалеть? – сказали он. – Вы-то меня жалеете? Настасья Петровна меня жалеет? А? Как вы думаете? А я для нее готов все сделать, все-с! Я и ей и вам говорил: приди она ко мне, так я за одно ласковое слово ее, за один взгляд ее сейчас же на руки ей расписку: «Деньги сполна получил». Так чего же вы от меня требуете? За что я вас жалеть буду, когда и вы меня не жалеете? А что вы относительно неустоек говорили, так ведь я вам своих денег не навязывал, а сами вы за ними ко мне прибежали. Стало быть, тут и разговаривать-то нечего!

– Что же мне теперь делать? – спросил Пересветов с убитым видом.

– А это уж ваше дело, – отвечал Трегубов, пожимая круглыми плечами, – я вам все сказал.

Пересветов неподвижно уставился в окно. Трегубов заходил из угла в угол по кабинету, играя брелоками. Пересветов глядел на калитку. И вдруг он увидел садовника с лейкой в руках. Он шел по направлению к калитке, и Пересветов приковал к нему свой взор; сейчас мучительная загадка должна была разрешиться. Садовник прошел в калитку. Ее низкая дверца захлопнулась с железным лязгом. «Щеколда, – решил Пересветов и чуть-чуть не улыбнулся, – никаких запоров нет. Щеколда». Его точно обдало чем-то горячим. Он стал глядеть на письменный стол Трегубова. Между тем Трегубов ходил из угла в угол по кабинету. Пересветов перенес свой взор на его розовую шею и затем на бронзовый подсвечник. У него помутилось в глазах и захолонуло на сердце. Но внезапно все исчезло и куда-то ушло. Острое чувство упало. Пересветов остался один, кислый и вялый. Он даже почувствовал упадок сил точно после тяжкой болезни.

– Деньги мне ваши, конечно, не нужны, – внезапно заговорил Трегубов, – тысяча рублей мне тфу-с, с позволения сказать, плевок-с. Деньги у меня водятся. На Аляшино в достаточных размерах припас. И от подошел к столу и не без удовольствия, открыл правый ящик. – Вот, взгляните-с, – предложил он Пересветову, и Пересветов увидел целую кипу денег. Весь правый ящик почти битком был набит ими.

«Так вот он двухсоттысячный корпус!» – подумал Пересветов.

Трегубов запер ящик и спрятал ключик в карман.

– Денежки, как видите, у меня есть, – повторил он, как бы заигрывая, – мне, главное дело, хочется на своем настоять. Так вот, условия мои вы слышали. Советовал бы я вам поумнеть, – добавил он, отходя от стола в угол комнаты. – Что за честь, коли нечего есть. А дела у вас запутаны донельзя! Настасья Петровна даже сама и коров доит, потому что у вас не на что поденщицы нанять. Чай вы через день пьете. Это я знаю. Третьеводни колеса вы покупали, так мужика на четвертак обсчитали. И это я слышал. Как только, подумаешь, вам не совестно? Где у вас стыд? Стоит из-за четвертака себя марать! Четвертак ведь не двести тысяч!

Трегубов презрительно усмехнулся. Пересветов с убитым видом поднялся на ноги.

– Прощайте, в таком случае, Прохор Егорыч, – прошептал он.

Трегубов весело пожал его руку.

– Au revoir. – И он пошел за ним в прихожую. – Так как же? – спрашивал он Пересветова на крыльце. – Посылать мне сегодня к адвокату или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?

Пересветов тихо рассмеялся. «Щеколда ведь оказалась-то, а я-то сдуру – запор», – подумал он.

– Чего-с? – переспросил он Трегубова и насмешливо вскинул на него глаза.

– Я говорю, – усмехнулся и Трегубов, – посылать ли мне сегодня за адвокатом, или Настасья Петровна лично попросит меня об отсрочке?.. Как мне вас понимать, одним словом? – добавил он.

– За адвокатом не посылайте, – однотонно буркнул Пересветов и, махнув Трегубову белой фуражкой, он исчез за воротами. «А белую фуражку ночью, пожалуй, издалека видно, – подумал он, – это надо принять в расчет». Он уже был у ворот своей усадьбы и сосредоточенно думал: «Своего гнезда я тебе ни за какие милости не уступлю, так ты себе и запомни! Потягаемся, черт его дери! Посмотрим, кто кого съест».

Он увидел жену: Настасья Петровна сидела на крылечке, поджидая мужа. Пересветов большими шагами подошел к пей.

– Собирайся к Трегубову, – сказал он резко и отрывисто, – проси сама об отсрочке. Он этого требует, а я уж – будет, – устал!

Настасья Петровна даже вскочила на ноги. Все ее хорошенькое личико выражало страх и удивление.

– Что ты? Что ты? – шептала она в ужасе. – В себе ли ты?

– Собирайся, тебе говорят, черт тебя подери! – крикнул Пересветов с бешеной злобой и стиснул кулаки.

Настасья Петровна долго, ничего не понимая, глядела в глаза мужа.

– И ты этого хочешь? – наконец, прошептала она, вся бледная.

– Хочу, черт тебя подери! – крикнул Пересветов.

Настасья Петровна закрыла лицо руками и с горькими рыданиями бросилась в дом. Целый час Пересветов вышагивал по двору, а она все еще не показывалась из дому. Наконец, она появилась на крыльце. В ее руках был зонтик. Ее лицо было бледно как снег.

– Что же, ты идешь? – крикнул ей Пересветов.

– Иду, иду, – прошептала она, спотыкаясь на ступенях, – видишь, иду!

В воротах она на минуту остановилась, точно перед ней была преграда, перескочить через которую у нее не хватало силы. Наконец, она исчезла в воротах. Пересветов поспешно бросился в сад; там он встал ногами на скамейку и стал жадно следить глазами за тонкой фигурой Настасьи Петровны, мелькавшей между зелеными полями. Когда, наконец, она скрылась в воротах Трегубовской усадьбы, Пересветов, потрясая кулаком, выкрикнул с бешеной злобой:

– Теперь квит на квит биться будем! Слышишь? Рубль за рубль!

Внезапно он упал на колени, закрыв лицо руками и колотясь лбом о скамейку, завизжал пронзительно и истерично...