Текст книги "Пробужденная совесть"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

XII

На следующий же день после обеда Беркутов выпросил у Столешникова двухдневный отпуск и тотчас же отправился к Пересветовым. Однако, Пересветова дома уже не было. Беркутова встретила одна Настасья Петровна. Ее хорошенькое личико значительно похудело и побледнело. Глаза как будто потемнели и глядели тоскливо. Она была одета в темное платье и выглядела удивительно хорошенькою.

– А где Валерьян Сергеич? – спросил ее Беркутов.

– Да он в город сегодня утром уехал, – отвечала Настасья Петровна, – две десятины лесу ему разрешили продать, так вот он там, кажется, покупателя на свой лес нашел. Деньги нам очень нужны, – добавила она со вздохом.

– Да рублей сто я бы ему мог взаймы дать, – отвечал Беркутов. – Такие деньги у меня водятся.

Они прошли в сад. Настасья Петровна устало опустилась на скамейку под тенью клена и уронила прозрачные руки на колени.

– Да что вам нездоровится, что ли? – спросил ее с участием Беркутов.

– Нет, мне ничего, – отвечала она. – Дела у нас, конечно, плохи. Вот все и думаешь и думаешь. А здоровье у меня ничего.

Она вздохнула. Минуту они помолчали. Беркутов все косился на ее хорошенькое лицо и думал: «Не знаю, как себя чувствует он, а тебя шибко перевернуло!» Он закурил папиросу. В саду было прохладно. Легкий ветерок то и дело тянул с востока и шумел в деревьях. Над кустарником бузины монотонно гудел синий шмель.

– Так я сегодня же к Валерьяну Сергеевичу в город поеду, – проговорил, наконец, Беркутов. – Я, кстати, у Столешникова двухдневной отпуск взял. Покутить хочу суток двое. Вы не боитесь, что я буду совращать там вашего мужа?

Настасья Петровна, казалось, не слыхала вопроса Беркутова и сидела, глубоко погруженная в свои мысли.

– Так не боитесь? – повторил Беркутов, касаясь ее рук.

– Боюсь, – прошептала Настасья Петровна и вдруг с легким стоном стиснула свои руки. Лицо ее выражало мучительную тоску. – Боюсь, – прошептала она снова, задумчиво глядя перед собою.

– Боитесь? Чего же? – спросил Беркутов и подумал: «Э, да ты уж совсем, родная, готова. Нужно взять тебя под свою опеку, а то ты, того и гляди, сама на себя доносить побежишь! Если ты мне только расскажешь, так это хорошо, а вот другим говорить нельзя!»

– Чего же вы боитесь, родная? – повторил он свой вопрос вкрадчиво и нежно.

– Всего боюсь, – шептала с тоской Настасья Петровна, – всего боюсь: солнца боюсь, ночи боюсь, в реку купаться ходить боюсь... Силушки моей нету...

Внезапно она стиснула свою голову руками, ее тонкие пальцы далеко вошли в густые пряди черных волос.

– Напрасно вы, родная, так волнуетесь, – заговорил Беркутов, – нужно быть хладнокровной и рассудительной. Посмотрите-ка посерьезней на вещи: ведь в природе это на каждом шагу происходит. Кто кого одолеет, тот и прав. Он вас хотел скушать, а вместо того...

Беркутов не договорил. Настасья Петровна поднялась со скамьи, бледная и взволнованная. Она смерила с головы до ног Беркутова.

– Да вы о чем? – спросила она его с холодной усмешкой. – Я что-то вас совсем не понимаю, Михаил Николаевич.

Она в упор глядела на Беркутова темными глазами.

– Да вы сядьте, голубушка, – проговорил тот, касаясь ее рук, – ни о чем, просто так болтаю. О Пентефриеве я: он, говорю, и вас хотел в это дело впутать. Сядьте, родная.

Настасья Петровна послушно опустилась на скамейку.

– Так вы будьте покойны, голубушка, – говорил ей Беркутов, – вторичного обыска у вас не будет. Я ведь знаю, это вас обыск встревожил. Да оно и понятно: женщина вы нервная, и вдруг такое незаслуженное несчастие! Вы ни сном ни духом, а тут – трах! – следователь и становой. Это хоть кого встревожит, будь я на вашем месте, так я тоже совсем голову потерял бы. Такого Лазаря запел бы, что ай-люли только. На каторгу-то попасть – ведь не картофельная похлебка. А мало ли народа понапрасну на каторгу идет. А вот если вы хотите совета моего послушать, так вот что я вам скажу, Настасья Петровна. Это от чистого сердца, поверьте. Если вы не хотите, чтобы на вас понапрасну всякие обвинения взводили, держите вы себя поуверенней, поспокойней и, главное, повеселей. По гостям, что ли, ездите, где-нибудь на вечеринке пропляшите даже, вообще блистайте здоровьем и веселостью. Что же вам в самом деле Трегубов-то? Ну, случилось с ним несчастье большое, вам-то что же до этого? Всю жизнь свою он вас всяческими манерами мучил и обирал самым безбожным образом, так зачем же вы по нем траур-то будете носить?

Настасья Петровна вздохнула.

– Я и сама часто думаю, – задумчиво произнесла она, – много он нам зла делал. Кажется, злее врага для нас не было. А все-таки... – Она замолчала и развела руками. – А теперь куда ни посмотришь, все нехорошо, – внезапно добавила она, очевидно, снова приходя в тревожное состояние. – Ночью-то не спишь, глаз не смыкаешь, все думаешь и думаешь, – говорила она с мучительной тоской в голосе. – Куда ни повернись, все неладно! Силушки другой раз не хватает. Так бы и ушла, так бы и ушла...

Она снова с недоумением развела прозрачными руками. Солнце заливало сквозь ветки клена ее побледневшее личико и играло на малиновых бусах фиолетовыми огоньками. Беркутов внимательно глядел на нее.

– Да будет вам, наконец, – проговорил он и взял ее за руки, – очнитесь вы от сна; разве можно так заговариваться? Ведь вы себя не помните! Голубушка, ну, да разве же это можно? Нужно взять себя в руки! Будьте умницей.

Он нежно стал ласкать ее холодные руки. Пересветова внезапно припала лицом к его плечу и разрыдалась.

– Тошно мне, Михайло Николаич, – говорила она, всхлипывая как ребенок. – Вот вы ласково со мной говорите, а ведь он, Валерьян-то Сергеич, после того другой раз зверем на меня глядит. Конечно, и ему трудно, я это понимаю, да ведь я-то чем виновата? И мне иной раз глядеть на него тошно. Вот до чего дело-то дошло...

Беркутов все ласкал ее руки.

– Да будет вам, Михайло Николаич, – с неудовольствием сказала она, освобождая свои руки.

Она вынула платок и стала вытирать глаза. Слезы все еще падали с ее длинных ресниц на колени. Бусы на ее груди шевелились и играли фиолетовыми огнями.

– Конечно, обыск этот меня растревожил, – добавила она, снова приходя в себя, – а Трегубов-то нам ни сват ни брат. Что он нам родня, что ли? – вскинула она глаза на Беркутова.

– Да конечно же, да конечно же, голубушка, – успокоительно говорил Беркутов, – помните вы это во всякую минуточку и, главное, не заговаривайтесь! А если уж у вас есть потребность говорить о том, о том... – Беркутов на минутку замялся, как бы подыскивая слова, и добавил: – О том, чего никогда не было, так вы лучше молчите. Поверьте моему искреннему совету! Так до свидания, голубушка. А я сейчас в город поеду. Прикажете кланяться Валерьяну Сергеичу? – Он пожал тонкую руку молодой женщины и пошел вон из сада. Но от калитки он снова быстро вернулся к ней. – Слушайте, – сказал он совершенно серьезно, – помните мой совет. При постоянных говорите как можно реже, в особенности о трегубовском деле. А то у вас одна несчастная слабость начинает являться. Будете слушаться?

– Хорошо, – прошептала Настасья Петровна.

– И всегда помните, что я ваш искренний друг, – добавил Беркутов и скрылся из сада.

Через два часа он был уже в городе. Когда он подъехал к номерам, где он всегда останавливался, навстречу к нему выбежала бойкая горничная с подвитыми кудерками над выпуклым лбом.

– Пересветов здесь остановился? – спросил он ее.

Горничная схватила одной рукой его подушку, а другой маленький сак.

– Здесь.

– А номерок для меня недорогой найдется?

– Пожалуйте-с, как не быть.

Горничная, виляя бедрами, повела его вверх по крутой лестнице. Беркутов последовал за нею.

– Вот вам и номерок, – сказала горничная, вводя Беркутова в маленькую и затхлую комнатку. – Еще чего вам не потребуется ли? – спросила она Беркутова, положив на железную кровать подушку и сак.

– А чего у вас можно достать? – спросил тот, улыбаясь уголками губ.

– Да все-с!

– Например?

Горничная звонко расхохоталась и выбежала вон.

– Да ты постой, – крикнул ей вдогонку Беркутов. – Пересветов в котором номере?

Горничная на минуту вернулась и заглянула в дверь.

– В девятом, – отвечала она и снова с хохотом исчезла в коридоре.

Несколько минут Беркутов задумчиво ходил из угла в угол по затхлой комнате. Затем он оправил костюм, поглядел на себя в зеркало и пошел в номер Пересветова.

– Входите, – воскликнул чей-то пьяный голос, когда Беркутов постучался к Пересветову.

Он переступил порог. В комнате было накурено до одурения. У стола, сплошь заставленного всевозможными бутылками, сидели три человека. Пересветов сидел с краю, в кресле, вытянув долговязые ноги чуть не на средину комнаты. Увидев Беркутова, он с трудом поднялся на ноги и, покачиваясь, подошел к нему.

– Здравствуй, дружище, – проговорил он с пьяной усмешкой и припал к его лицу мокрыми губами, – ты ведь мой друг? Миша, а Миша? Друг ты мне или нет?

– Эка ты, братец, до чего накачался, – усмехнулся Беркутов, – винищем от тебя на девять миль несет.

– Эй, вы, черр-ти! – обернулся, покачиваясь, Пересветов к сидевшим у стола людям, – знакомьтесь с моим наилучшим другом!

Люди, сидевшие у стола, приподнялись со своих мест. Первым к Беркутову подскочил белобрысый юноша в сапогах бутылками, синем сюртуке и в вышитой рубахе навыпуск. Вышитый подол рубахи торчал сзади из-за разреза его сюртука острым углом и напоминал собою сорочий хвост.

– Купеческий племянник Петр Петрович Верешимов, – шумно расшаркался он перед Беркутовым, – ближайший родственник Ивана Иваныча Верешимова.

И, пожав руку Беркутова, он отошел к столу. Вслед за ним к Беркутову подошел черноволосый, долгий и прыщавый, одетый так же, как и первый, но только без сорочьего хвоста сзади. Он тоже шаркнул ногами и буркнул:

– Купеческий племянник Тихон Никешкин.

– Тихон с того света спихан, – расхохотался Петр Петрович.

– Этот племянник у меня лесу две десятины купил за семьдесят пять целковых, – сообщил Пересветов Беркутову и полез целоваться к Тихону.

Очевидно, все они были в градусах. Беркутов поглядел на синие облака дыма.

– Вы бы, свиньи, хоть окно-то отворили, – сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности и распахнув настежь оба окна комнаты. – Чайком ты меня угостишь? – обратился он к Пересветову и похлопал его по спине.

– Тебя? Друг... Конечно... Дуняша! – крикнул тот.

В комнату вошла смешливая горничная, вносившая вещи Беркутова.

– Дуняша, самовар! – приказал Пересветов.

Долгоногий Тихон затянул во все горло:

 
Привезли Дуня-а-хе
Два пуда кудели-дели-дели…
 

Петр Петрович ни с того ни с сего расхохотался на всю комнату.

– Этот племянник у меня лесу две десятины купила – снова сообщил Пересветов Беркутову, показывая на зевающего Тихона.

 
Два пуда кудели-дели-дели…
 

горланил тот.

– Ты чего это закружил-то? – спросил Беркутов Пересветова.

– Так, – отвечал тот, – сердце у меня, друг-приятель, сосет. К разоренью я ведь иду. Через год мне крышка! Продадут именье-то мое! Вот я с горя и кружу. Пропадать, так уж пропадать!

Пересветов внезапно рассмеялся.

«Э, да ты крепок!» – подумал про него Беркутов.

Но Пересветов уже не смеялся и глядел перед собою широко раскрытыми и полными страха глазами. Лицо его сразу побледнело.

– Тошнехонько мне, – простонал он, крутя головою, и тотчас же крикнул:

– Тихон, друг, водки! Ты меня любишь!..

– Этот племянник у меня лес купил, – снова сообщил он Беркутову.

– Тишка, прислуживающий, и мне пива! – загоготал Петр Петрович.

Он, очевидно, привязывался к Тихону. Но тот благодушно налил и ему.

Беркутов покачал головою.

– Будет тебе водку-то глушить, – сказал он Пересветову и отобрал у него рюмку. – Пей лучше со мною чай, ты и без того пьян, как два сапожника. Или не хочешь ли сельтерской?

– Друг... сельтерской, – простонал Пересветов и, плача, полез к Беркутову целоваться, – сельтерской, – шептал он всхлипывая, – сельтерской...

XIII

Дуняша внесла самовар и поставила его на стол, опростав место из-под пустых бутылок.

Тихон, глядя на нее, размахивал руками и пел:

 
Два пуда кудели-дели-дели...
 

– Да вы что, куделью, что ли, торгуете? – спросил его Беркутов и, повернувшись к Дуняше, добавил: – А вы, голубушка, принесите сюда поскорее шесть бутылочек сельтерской.

И он вручил горничной деньги.

Тихон стал заваривать чай. Очевидно, он был здесь за хозяйку. Петр Петрович, чуть покачиваясь, ходил по комнате, виляя сорочьим хвостом. Между тем, в комнате совершенно стемнело. Дуняша принесла сельтерскую, откупорила бутылка и зажгла лампу. Пересветов с жаждою пьяного выпил залпом три стакана. Тихон подал Беркутову стакан чаю.

– Мы не куделью торгуем, а лесом, – сообщил он ему. – Куделью его тетка занимается, – показал он рукой на Верешимова.

Беркутов поглядел на Тихона и рассмеялся.

– Эко вы вспомнили. Я ведь об этом с вами в третьем году еще говорил!

Он стал пить чай. Пересветов сидел рядом в кресле, с бледным и усталым лицом. Он все еще был пьян. В комнате на минуту стало тихо.

– А где-то теперь Трегубов? – внезапно спросил Тихон и обвел присутствующих пьяными глазами. – Первый богач в уезде был и пропал ни за грош. Вот они денежки-то! Много через них народу гибнет.

– Да, ловок, должно быть, тот паренек, – заметил Верешимов, – который все это дело оборудовал. Двести тысяч за единый мах заработал и никаких следов после себя не оставил, словно он с неба пришел и на небо ушел.

– Время придет и ему, – проговорил Тихон, аппетитно схлебывая с блюдечка чай. – И он окажется. Если бы он без крови их украл, глядишь, это бы сошло ему с рук, а кровь пролил – влетит! Рано – поздно влетит! Кровь человеческая всегда наружу выйдет. Был у нас в городе такой же вот случай...

Тихон на минуту замолчал и стал наливать из стакана на блюдечко чай. Пересветов облокотился щекой на ладонь и стал слушать. Тихон, между тем, продолжал:

– Жили в нашем городе, на самом, почитай, выезде, старуха, мелочная лавочница, по фамилии Кудашева. Был у нее свой домик маленький, и жила она тихо, смирно, одна одинешенька, без роду, без племени, мелочными товарами торговала, деньги наживала и даже никакой прислуги при себе не держала. И шел по городу по нашему слух, что припасено у этой самой старухи в комоде, в чулке в старом, ни много ни мало десять тысяч. И нашелся такой паренек, Григорий, который задумал деньги эти себе взять. Конечно, нечистый, видно, его попутал.

Тихон схлебнул с блюдечка чай и на минуту замолчал. Пересветов, не изменяя позы, сидел и слушал. Его лицо было бледно. Глаза глядели устало.

– Только задумал Григорий это дело, но тут на него сейчас же сомнение нашло. Понимал он, что худое задумал, но не мог от мысли своей уйти, и как посмотрит на дом, где старуха живет, так у него белый свет в очах и перевернется. И пошел Григорий к юродивому одному, Пантелеймону, что в то время в нашем городе жил, и просил снять с него грешные мысли, чтобы не убивать ему старухи. И отвечал ему Пантелеймон: «Снять с тебя ни единого волоса власти я не имею, а делать тебе этого я не советую, ибо замучает тебя совесть, и не найдешь ты после того на земле счастья». И взял его юродивый за руку и сказал: «Слушай, что я тебе скажу. Прежде всех веков люди были как звери, ходили они по лесам, по дебрям, друг друга за кусок пищи убивали и никаких мучений за это не знали. И правил в то время землею Черный, а небом Светлый. И была совесть человеческая мертва. Только посмотрел раз Светлый на землю и жалко ему людей стало. Встосковалося сердце Светлого, заколебались своды небесные, и звездами упали из очей его слезы, и дал о себе Светлый знамение людям. Увидели люди знамение Светлого, и в божественные книги о сем записали и на земле закон установили, чтобы не убивать им друг друга, а кто убьет, тот сам смерть получит. Но Черный по-прежнему силен еще был на земле, хотя люди узнали о Светлом. Люди реже стали убивать друг друга, потому что знали, что убийство наказывается. И стал давать о себе Светлый знаменье за знаменьем и после каждого знаменья колебалась власть Черного. И когда пришло время, Светлый сам сошел на землю и оживил человеческую совесть. И после этого, что бы ни делал Черный, верх остается за Светлым, потому что совесть человеческая не мертва, а только дремлет». – Тихон схлебнул с блюдечка чай и продолжал: – Сказал это Пантелеймон Григорию, но не послушался его Григорий и убил лавочницу-старуху. Убил он ее ночью, деньги, какие нашел, себе взял и как нельзя того лучше все концы спрятал. Прожил он в этом же городе год или два тихо, смирно, а потом в другое место переехал, деньги свои потихоньку начал оказывать и зажил богато. Домик себе купил хороший, железную лавку завел, на купеческой дочке женился и приданое преотличное взял. Только случилось так раз: возвратился Григорий в свой дом поздно ночью и идет к молодой жене в спальню, веселый да радостный. Вошел он в спальню, в спальне темно, только лампадка перед образом горит и свет от нее зеленым пятном на полу лежит. Взглянул Григорий – да так и обмер. Сидит на полу, как раз у пятна у этого, старуха-лавочница, сидит, ноги под себя поджала, обеими руками за седую голову держится, а кровь из головы разрубленной прямо на это пятно каплет...

Тихон замолчал, потому что Пересветов внезапно со стоном поднялся с своего кресла. Глаза его были мутны, а губы дергало. Беркутов подскочил к нему.

– Братики! – прошептал Пересветов с искаженным лицом и замолчал. – Знаете ли вы, братики! – снова начал он и снова замолчал.

Беркутов ухватил его за талию.

– Да что ты, дурак! – бешено крикнул он.

Пересветов припал к нему на грудь.

– Светлый, – прошептал он чуть слышно.

Его точно чем сварило. Долговязые ноги Пересветова поползли по полу.

– Дурно, – усмехнулся Беркутов бритыми губами, – вот, черт, допился! Дайте-ка ему водицы!

Тихон услужливо подал Беркутову воды.

– Давно вы тут с ним кружите? – спросил Беркутов.

– Вторые сутки, – ответил Тихон и отошел к столу.

– С чего это с ним! – спросил Верешимов.

– С чего? Вторые сутки водку дуют и еще спрашивают, с чего, – отвечал ему Беркутов сердито.

И он стал прыскать в лицо Пересветова водой. Тот замотал головой и замычал. Беркутов осторожно опустил его в кресло и вставил в его зубы край стакана. Пересветов сделал несколько глотков и открыл глаза.

– Эко ты допился, черт, – сказал ему Беркутов и шутливо похлопал рукой по его колену.

Пересветов несколько оправился.

– Это меня коньяк доехал, – сказал он с кислой усмешкой, – мы тут чего-чего только не пили. Коньяк это меня.

Тихон налил себе и Верешимову по рюмке водки.

– А тебе больше пить нельзя, – сказал Беркутов Пересветову. – Слышишь, ни под каким видом нельзя, если не хочешь ни за грош сгинуть.

И он многозначительно поглядел в глаза Пересветова.

– Я не стану, – отвечал тот и хлебнул из стакана чай, – я теперь протрезвел.

– То-то, протрезвел, – погрозил ему пальцем Беркутов.

– Господа, хоровую, веселенькую, – предложил Верешимов и, не дожидаясь ответа, подскочил к столу, виляя сорочьим хвостом, и, позвякивая рюмкой о рюмку, запел визгливым тенором:

 
По рюмочке, по рюмочке.
Тирьим-бом-бом, тирьим-бом-бом!
По маленькой, по маленькой.
Тирьим-бом-бом, тирьим-бом-бом!
Выпьем по рюмочке.
Тирьим-бом-бом, тирьим-бом-бом!
Выпьем по маленькой.
Тирьим-бом-бом, тирьим-бом-бом!
 

Он замолчал, оборвав песню. В их комнату кто-то постучался.

– Войдите, – проговорил Беркутов.

Дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел, позвякивая на ходу шпорами, становой пристав Пентефриев.

– О, да как тут у вас весело, – говорил он, здороваясь с присутствующими и обегая стол. – И вы здесь? – усмехнулся он, пожимая руку Беркутова.

– Пьянствую, – отвечал тот тоже с усмешкой.

– Садитесь, гости будете, – пригласил Пентефриева Пересветов к столу. – Водочки, коньячку, чего душа хочет!

– Я уж, если позволите, водочки, отечественной, – суетился Пентефриев около стола, наливая себе рюмку.

Верешимов и Тихон тотчас же примкнули к нему.

– А слыхали новость? – говорил между тем Пентефриев, прожевывая бутерброд. – Трегубов-то, говорят, выплыл. – Пентефриев пробежал глазами по всем присутствующим. – Как же, выплыл, говорят, я хоть сам не видал, но слышал. И знаете, где выплыл? Как раз, говорят, против усадьбы Столешникова на перекате. По соседству с вами, – кивнул он головою Беркутову.

Тот не пошевелил и бровью. «Вот он все куда гнет, – подумал он, – однако, это все-таки неприятно».

– Что же, – проговорил он вслух, – это хорошо, найдете труп, может быть, отыщете и убийцу.

– Не легко его отыскать, – вздохнул становой – ох, как не легко! – И он стал разглядывать свои усы, оттопырив верхнюю губу. – Хитер, видно, мальчик-то попался, – добавил он через минуту.

– Да, не дурак, должно быть, – заметил Беркутов.

– Прямо-таки девяносто шестой пробы мошенник, – заявил Пересветов. – И я через него, анафему, сколько стыда принял, – расставил он руки, – ведь у меня в усадьбе обыск-то был. Буду я помнить его мерзавца. Жена и по сей поры нездорова от страха да от конфуза.

– Легко ли, – согласился и Тихон.

– Неужто так-таки никаких следов нет? – спросил Пентефриева Верешимов.

– Никаких-с, никаких-с, – вздохнул тот.

– А ведь какую уйму-то денег упер – двести тысяч, – снова сказал Верешимов.

– Да рано-поздно, а он скажется, – проговорил Тихон, – от крови он никуда не уйдет. Кровь за ним следом пойдет и везде его сыщет. На дне моря она его сыщет, кровь-то человеческая! Это уж поверьте моему слову.

Разговор пошел лениво. «А он недаром сюда заглянул, – между тем, думал Беркутов о Пентефриеве, – что-нибудь он здесь вынюхивает, что-нибудь непременно вынюхивает!» Он покосился на Пересветова. Тот сидел в своем кресле довольно спокойно и глядел на носки своих сапог.

Но что всего удивительней, – наконец, заговорил Пентефриев, – так это то, что Трегубова ведь не сонного убили. Не сонного, это ясно: Трегубов-то в халате был, потому что из всех его вещей только одного халата и не хватает. А если он в халате был, следовательно, не спал. Вот что удивительно! Каким образом он, имея под руками двенадцатизарядное ружье, не сумел защититься от негодяя? Вот где задача-то! Тут ведь, стало быть, целая ловушка приготовлена была.

– Удивительно, – прошептал Пересветов, и вдруг Беркутов заметил, что он начинает бледнеть.

Беркутов слегка выдвинул свое кресло вперед, чтобы закрыть своей фигурой лицо Пересветова от пытливых взоров Пентефриева. Но Пентефриев ничего не видел; оттопырив верхнюю губу, он внимательно рассматривал в это время свои усы. Между тем Пересветов оправился и стал пить чай.

– Вы, господа, здесь ночевать будете? – спросил Беркутов Тихона и Верешимова.

– Здесь, – ответили те.

– Так ты у меня ночуй, – повернулся Беркутов к Пересветову. – Хорошо?

– Хорошо, – кивнул тот головой.

– У меня есть диванчик и кровать. Я лягу на диван, а тебе уступлю кровать. Хорошо?

– Хорошо, – снова кивнул Пересветов.

Пентефриев покосился на Беркутова.

– А я тоже было хотел предложить Валерьяну Сергеевичу, – проговорил он, – ночевать в моем номере. У меня тоже диванчик есть.

– Да я тебя насильно не тащу, впрочем, – обернулся к Пересветову Беркутов, – выбирай, где хочешь.

– Нет, уж я у тебя ночую, – лениво процедил Пересветов и зевнул, – что же я буду Октавия Парфеныча беспокоить.

– Помилуйте, какое беспокойство, – пожал тот плечами, – мне было бы весьма приятно.

– Так чего же время-то терять? – сказал Беркутов и тронул колено Пересветова. – Идем, коли так, спать. Завтра я рано утром домой поеду. Хотел было я двое суток с вами погостить, – добавил он, – да стыдно мне стало баклуши-то бить. Так идем спать, – толкнул он под бок Пересветова.

Тот поднялся на ноги.

Тихон загородил им дорогу.

– Нет, так мы вас не пустим. Посошок в гостях нельзя забывать! Это уж правило: извольте, хотите, не хотите, по рюмочке процедить.

Все выпили по рюмке.

– А вы в каком номере стоите? – спросил Беркутов, пожимая руку станового.

– В десятом, – отвечал тот.

«Стало быть, мы с ним не соседи, – подумал Беркутов, – это хорошо!»

– Так, всего хорошего, – снова пожал Беркутов руку станового и добавил: – А мы с вами из-за Пересветова, как ангел с демоном из-за души Тамары, бьемся.

И он рассмеялся, точно просыпал лед.