Текст книги "Пробужденная совесть"
Автор книги: Алексей Будищев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Алексей Будищев
Пробужденная совесть
Роман
I
Пересветов на беговых дрожках въехал в ворота Столешниковской усадьбы. Усадьба стояла на горе; внизу спокойно лежало озеро, а дальше в зеленых поймах извивалась узкая лента реки Калдаиса. Вся окрестность, река, озеро и даже самый воздух, залитые горячим солнцем, резко, по-вешнему, сверкали. У озера куковала кукушка. Пересветов повернул караковую лошадку мимо поместительного, с венецианскими окнами, дома к маленькому флигелю у задних ворот, где жил управляющий Столешникова, Беркутов. Оба окна флигеля были настежь распахнуты, и на шум дрожек из окна показалась черноволосая и курчавая голова Беркутова. Он кивнул Пересветову смуглым лицом.
– Вот, добро пожаловать! – крикнул он.
Пересветов остановил лошадь у крыльца, едва не задавив курицы. К нему прибежал двенадцатилетний слуга Беркутова, Mитька, и принял лошадь. Пересветов слез с дрожек, расправил затекшие ноги и ступил на крылечко с озабоченным лицом. Пересветову было лет двадцать восемь; он казался тонким и худощавым. Его русая бородка была покрыта пылью, а глаза казались подведенными ею. Лицо его было бы красиво, если бы его не портило кислое выражение глаз и губ. Он переступил порог долговязыми ногами. Одет он был в парусинный пиджак и высокие полевые сапоги. Беркутов поднялся к нему навстречу и, улыбаясь бритыми губами, сказал:
– А я тебе очень рад, ангел. В праздник положительно не знаю, как убить время; привык смолоду к самой широкой деятельности.
Он опять улыбнулся; улыбался он сдержанно, только одними уголками губ, показывая ровные и блестящие зубы. Они уселись на крошечный тиковый диванчик. Флигелек Беркутова состоял всего из одной комнаты, впрочем, довольно поместительной. Пересветов смотрел на тщательно бритое, как у актера, лицо Беркутова и думал: «Наверное у него не достать денег. Откуда у него может быть такая сумма? И я тоже хорош! Раскатился, как к себе в карман!»
Его глаза снова приняли озабоченное выражение.
– Ну, как твои дела? – спросил его Беркутов.
Пересветов махнул рукою.
– Швах, – сказал он со вздохом. – Денег нигде не могу достать, а мне через две недели платить Трегубову проценты. Иначе мое именье продадут с молотка. Целую неделю ездил по всему уезду и нигде не могу денег достать. Просто хоть в петлю полезай.
Он снова вздохнул.
В открытое окно комнаты неслось кукование кукушки, и Пересветов недовольно поморщился.
«Ах, чтоб тебя, проклятую!» – подумал он с гримасой. Его все начинало раздражать.
– Может быть, Трегубов тебе платеж отсрочит? – сказал Беркутов.
Пересветов только рукой махнул.
– Какое! Говорит, самому деньги нужны. Я, говорит, Аляшинское именье с торгов купить хочу, так мне к половине мая двухсоттысячный корпус мобилизировать нужно. Он не отсрочит, ведь ты его знаешь!
– А тебе много надо? – спросил Беркутов.
«Неужто он даст?» – подумал Пересветов и отвечал:
– Тысячу рублей. Лесок я хотел последний вырубить, – закон не позволяет. Одним словом, я в петле!
Пересветов развел руками.
– В петле? – переспросил Беркутов и добавил: – Ты знаешь, я все для тебя готов сделать.
Он замолчал и уставился в окошко. Пересветов глядел на него, затаив дыхание. «Даст или не даст? – думал он с тоскою. – Конечно же даст! Деньги-то у него есть. Тысячи две-три непременно есть!» Между тем, Беркутов смотрел в окно, подперев кулаком щеку, и будто совсем забыл о присутствии Пересветова. Пересветов напряженно ждал ответа. Беркутов приподнялся и заходил из угла в угол по комнате. Роста он был среднего, но точно весь отлит из стали; в каждом его движении чувствовалась сила. Одет он был в синие шаровары, низко спущенные над голенищами щегольских сапог, малороссийскую рубаху и светлую австрийскую куртку, распахнутую на вышитой груди рубахи. Очевидно, он слегка кокетничал своим костюмом.
– Михайло Николаич! – позвал его Пересветов и запнулся. – Михайло Николаич, нет ли у тебя тысячи рублей? – наконец, проговорил он.
Беркутов точно от сна очнулся; он поглядел на Пересветова и, улыбаясь одними уголками губ, сказал:
– Представь себе, какая со мною оказия случилась. Купил я на днях щенка сеттера. Чутьист щенок, как черт. Но только никак не могу я выучить его поноске. Просто от рук щенок отбивается. Теперь мой Митька по целым часам его школит. Из головы у меня щенок этот не выходит!
Беркутов улыбнулся, покосился на окно и замолчал. Пересветов глядел на него с недоумением. «От денег отвиливает, – подумал он, – должно быть, ждет, чтоб я ему о процентах намекнул».
– Процентов по 15 на год, – сказал он вслух, косясь на Беркутова.
Тот прошелся взад и вперед по комнате.
– Просто не знаю, что и делать с этим щенком, – задумчиво произнес он и забарабанил пальцами по подоконнику.
«Пятнадцать процентов мало, – подумал с тоскою Пересветов, – нужно предложить по двадцать пять».
– Процентов по двадцать пять на год, – проговорил он вслух.
– Чего по двадцать пять? – переспросил Беркутов. – Ах, да, – тотчас же спохватился он, – прости, голубчик, я тебя совсем не слушаю. Так ты просишь у меня тысячу рублей по двадцать пять процентов? Да?
Пересветов кивнул головою.
– Прости, Валерьян Сергеич, но таких денег у меня нет, – сказал Беркутов. – Хотя я тебе достану. Я тебе непременно достану.
– Ради Бога, – проговорил Пересветов.
Беркутов подсел к нему.
– Видишь ли, я могу достать у Столешникова. Ты сегодня пробудь до вечера. Ведь, ты можешь пробыть до вечера?
– Да я сколько хочешь пробуду. Деньги мне нужны до зарезу. Я хоть всю ночь пробуду.
– Ну, вот и отлично. И сам у Столешникова ты не проси, а то ты только все дело испортишь. Поручи мне с ним переговорить. Столешников, ведь ты знаешь, чудак, каких мало. Ты только напортишь сам. А я уж устрою. Я его знаю.
– Ради Бога. Делай, как хочешь. Я буду тебе благодарен по горло, – бормотал Пересветов, краснея.
– Да уж будь покоен. – Беркутов тронул рукою его колено и продолжал: – Можно с тобою говорить по-дружески? Да? Так вот слушай. Денег-то я тебе достану, по только тебе они не помогут, и из петли тебя они не вытащат. Через год ты все равно вылетишь в трубу. Не нужно было, братец, покупать без денег именья. А ты с тремя тысячами пятьсот десятин хватил. Вот теперь и сел в бутылку. Именье у тебя заложено и в банке и у Трегубова. У Трегубова две закладных?
– Две, – проговорил Пересветов.
– И каждая по пяти тысяч?
Пересветов кивнул головою.
– Ну, вот как же ты теперь рассчитываешь вывернуться? Через год тебе крышка, будь уверен,
– Может быть, урожай будет хороший, – начал было Пересветов, но Беркутов его перебил:
– Никакой урожай тебе не поможет. Что ты огород-то городишь. Ведь ты и сам не веришь тому, что говоришь. Тебе крышка, это ясно.
Он помолчал. Пересветов сидел перед ним сконфуженный. Он, действительно, чувствовал себя закупоренным в бутылку.
– Хотя, знаешь ли, – начал опять Беркутов, – я удивляюсь, что Трегубов даже проценты тебе не может отсрочить. Ведь он так ухаживает за твоею женой. Он ведь в нее влюблен. И я думаю, что он сделает это для нее. Тем более, что деньги на Аляшинское именье у него уже в столе. Я это из верных источников. В столе, в правом ящике. Двухсоттысячный корпус. Я это знаю, знаю. Он уже мобилизировал его. Это он тебе только зубы заговаривает, что не может ждать, – Беркутов покосился на Пересветова. – Знаешь, что я тебе посоветую, – продолжал он, улыбаясь. – Это, действительно, может спасти тебя. Слушай, пасхальный агнец, слушай и поучайся!
Беркутов замолчал. В комнату вошел Митька.
– Чего тебе здесь надо? – обернулся к нему Беркутов. – Пошел бы ты отсюда, черноземный отпрыск, да поучил бы нашего сеттера-щенка поноске.
– Какого щенка? – спросил Митька.
– Ах, так у нас никакого щенка нет? – усмехнулся Беркутов уголками губ и повернул свое лицо к Пересветову. – Так, значит, я этого щенка во сне видел! А я-то тут тебе распространялся! – Беркутов рассмеялся; смеялся он звонко и холодно, точно пересыпал битый лед. – Ну, если у нас нет щенка, – повернулся он снова к Митьке – так удались-ка ты, черноземный отпрыск, к Вельзевулу и его ангелам. Уходи, куда хочешь, одним словом, ибо Вельзевул всюду.
Митька исчез.
– Так вот что тебя может спасти, – продолжал Беркутов. – Примерно, скажем так. Идешь ты, конечно, вместе с супругой, к Трегубову. Идете вы вечерком, и жена твоя одевается пококетливее. Чай вы пьете с коньяком. Трегубов пусть пьет пять стаканов, а ты два. Больше не пей. А Трегубов и десять выпьет, если твоя жена чай разливать будет. Hу-с, напьетесь вы чайку, и в карты, в стуколку. Играть сядете на балконе, чтобы пейзаж был! Жена твоя в карты, конечно, не играет, а только рядом с Трегубовым сидит, своей ножкой его ногу пожимает и за его спиной телеграфные знаки тебе делает. У Трегубова туз, она головкой на него кивает, потому что Трегубов, действительно, денежный туз. Король – на тебя, так как ты король-мужчина. Дама – на себя покажет. Валет – пусть поет на мотив немецкой песенки «Августин»: Валентина Павловна, Павловна, Павловна... и так далее. Одним словом, вы доите правый ящик Трегубовского письменного стола до основания. Вот тогда ты вылезешь из бутылки навсегда.
Беркутов рассмеялся.
– Ну, уж ты... – пробормотал Пересветов с кислой улыбкой и подумал: «А ведь это, действительно, было бы недурно!» – Ну, уж ты... – снова пробормотал он, шевеля долговязыми ногами.
Беркутов вставил в камышовый мундштучок папиросу, закурил и продолжал:
– Человек ты не без будущности, и мне тебя жаль. Вот, ты с тремя тысячами именье купил, стало быть, некоторая смелость в тебе есть. Только ты на полумерах замерз. Сплутуешь на грош, а дрожишь на рубль! Это в тебе большой недостаток. Попробуй-ка ты как-нибудь до дна нырнуть. И тогда ты бояться уже ничего не станешь, и даже некоторое головокружительное удовольствие получишь. Поверь мне! Я, дескать, на дне лежал, в тине валялся, а назад вынырнул, раздышался и – как с гуся вода! – Беркутов сделал продолжительную затяжку. – А до дна ты еще не нырял, потому что вывода ты сам сделать не можешь. Тебе нужно вывод-то готовенький поднести и в ротик тебе его положить. Запомни же ты раз навсегда. Разум говорит: честное и бесчестное – предрассудки. Есть только выгодное и невыгодное. Это первое. Второе: если человек так или иначе закупорил меня в бутылку, так этим самым он уже развязывает мне руки. Кислые щи – невинный напиток, но и те при известной температуре бутылку вдребезги рвут. Теперь, третье: что же касается до совести, то... «Третья, третья все молчала», пропел Беркутов из «Прекрасной Елены» и расхохотался, точно просыпал битый лед.
Пересветов слушал его внимательно. Беркутов покосился на него и продолжал:
– Ты, говоря откровенно, – кислые щи, но температура твоих к Трегубову отношений настолько высока, что бутылку ты должен разорвать непременно.
Он замолчал и погасил окурок.
Пересветов о чем-то напряжению думал; на лбу его даже выступил пот.
– Ну-с, – Беркутов приподнялся, – теперь нам дадут скоро обедать, а поэтому идем на Калдаис купаться. Купанье перед обедом полезно, а следовательно и нравственно, и, как нравственный человек, я первый предлагаю тебе это.
Он взял полотенце и надел на свои черные волосы крошечную шелковую шапочку. Шапочка к нему очень шла; Беркутов положительно выглядел красавцем. Пересветов надел свою фуражку, и они оба вышли из флигеля.
II
Они прошли усадьбой, спустились вниз и, миновав озеро, пошли поймой. День был жаркий. Вдали сверкал Калдаис и шумел на перекате. В траве посвистывали овсянки. Ветер тянул лениво. Пересветов шел, понуро опустив голову, и о чем-то сосредоточенно думал, а Беркутов играл концами полотенца и говорил:
– Живу я у Столешникова год, и с тобой знаком год, а между тем я с тобой на «ты», и ты мне веришь. Ведь ты мне веришь? А все это оттого, что я откровенен. Что у меня на уме, то и на языке. Впрочем, я частенько и зря болтаю, так, язык околачиваю, вот я и теперь не помню хорошенько, что тебе во флигеле наговорил, совершенно не помню! – он помолчал, вздохнул и добавил: – А хорошо бы, черт возьми, откуда-нибудь тысяч этак двести заполучить!
Они подошли к реке и стали раздеваться. Калдаис быстро бежал в своих берегах и сверкал на солнце. Вверх по течению отсюда были видны две усадьбы; они были расположены на берегу Калдаиса не более как в полуверсте друг от друга. Одна из них, ближняя, выглядывала бедно и убого; ее крошечный домик с деревянной полусгнившею крышей покосился и почернел от времени. Другая же усадьба, дальняя, богатая и щеголеватая, вся сверкала крашеными в разные цвета железными крышами своих многочисленных построек. Первая усадьба принадлежала Пересветову, вторая – купцу Трегубову.
Беркутов, совершенно раздетый, но в шапочке на волосах, стоял на берегу и, кивая головой на усадьбы, говорил Пересветову:
– Вон у тебя и домик разваливаться начинает, а ты все еще надеешься урожаем поправиться.
Пересветов только вздохнул. Беркутов прыгнул в воду и поплыл к тому берегу, рассекая сильными движениями воду. Затем он повернулся на спину и, забрав в рот воды, пустил ее вверх радужным фонтаном. Пересветов нерешительно ступил в воду.
– Ты бы шапочку-то скинул и окунулся, а то жарко, голову еще напечет, – посоветовал он Беркутову и, зажав уши ладонями, стал окунаться. Беркутов в ответ только головой затряс.
– Я ведь никогда не окунаюсь, – наконец, крикнул он, – ты это хорошо знаешь!
«Уж не красит ли он волосы?» – внезапно пришло на ум Пересветову.
Он подплыл к Беркутову и заметил, что вода сбегала с его смоченных на затылке волос темными, почти черными каплями.
– А у тебя волосы линяют, – сказал он с усмешкой, – посмотри, какая вода черная.
И он потянулся рукой к затылку Беркутова. Тот внезапно побледнел всем лицом.
– Оставь! – крикнул он с бешеной злобой и до боли стиснул руку Пересветова. – Это шапка линяет, – добавил он уже более спокойно и выпустил руку Пересветова. – Шапка линяет, она на черной подкладке. Как ты не мог догадаться!
И Беркутов рассмеялся.
Однако, возвращаясь в усадьбу, он все время молчал, и Пересветов думал:
«Вот еще не вовремя о волосах черт меня дернул ляпнуть, рассердил зря человека, теперь, пожалуй, и денег не даст». В воротах он спросил Беркутова:
– Так ты мне, дружище, денег достанешь? Могу я надеяться?
– О, да, да, непременно, – отвечал – я ведь тебя люблю, хоть ты порядочная козявочка.
И он дружески похлопал рукой по плечу Пересветова. Во флигеле Беркутов приказал Митьке подавать обед и достал из шкапчика графин с водкой. Сам он за обедом водки не пил, а Пересветов то и дело прикладывался к рюмочке. Поиски денег, очевидно, утомили его, и он хотел забыться. После обеда он сильно охмелел и раскис и опершись руками в колена Беркутова, стал жаловаться ему пьяным голосом на свою судьбу, путаясь и повторяясь. Он и сам знает, что ему крышка, но что же поделаешь, как-нибудь нужно вертеться, хотя от Трегубова ему не уйти: Трегубов его, в конце концов, съест. А это он и сам теперь хорошо понимает, что с тремя тысячами не нужно было покупать имения, да уж старого не вернешь. Молод он был и неопытен. Родом он из неслужилых волжских казаков, и даже гимназии он не окончил, из четвертого класса его выгнали. Бедствовал всю жизнь свою, а тут вдруг пять лет тому назад внезапное счастье: умирает тетка и ему отказывает по духовной три тысячи.
– Ну, конечно, мне разбогатеть и захотелось. Вот и купил имение, – говорил пьяным голосом Пересветов. – В конторщиках-то за пятнадцать рублей в месяц надоело служить. Собственником захотелось быть.
А теперь ему крышка. Хотя, конечно, если бы он захотел, так давно уж из ямы вылез бы. Трегубов в жену его по горло влюблен. Но только Пересветов без ума жену любит и ничего Трегубову не позволит, ни за что не позволит. Жена его тоже из волжских казачек и он не позволит ничего!
– Не поз-во-лю! – говорил, покачиваясь, Пересветов и кому-то грозил пальцем.
Кое-как Беркутов уложил его спать. Скоро Пересветов засвистел носом. Беркутов вышел из флигеля и садом пошел в дом. В саду он увидал Зою Григорьевну, жену Столешникова. Она сидела перед клумбой цветов на скамейке с книжечкой Флобера в руках; увидев Беркутова, она приветливо кивнула головой. Беркутов подошел, поздоровался и сел рядом. Столешникова была в голубом капоте. Ей лет двадцать пять; она немного полная, блондинка. Лицо у ней слегка как будто уставшее; глаза глядели ясно и кротко.
– Вы в меня еще не влюбились? – спросил ее Беркутов, смеясь одними глазами.
– Нет еще, – отвечала Зоя Григорьевна.
– И даже не надеетесь влюбиться?
– И даже не надеюсь. Таких, как вы, я не люблю.
– Это почему?
– Вы злы. В вас есть что-то кошачье. Вы вечно потягиваетесь, как тигр, который хочет прыгнуть на жертву. Вы очень злы. Это нехорошо.
– Вот как! Но все-таки, если вы в меня неожиданно влюбитесь – приколите к своему капоту красную розу. Это будет означать «да». Я ведь больше спрашивать вас об этом не стану, так вот запомните условный знак.
– Хорошо, я запомню. Хотя помнить не к чему, в вас я не влюблюсь. Послушайте, мне скучно, – добавила она. – Муж не пускает меня в Крым: говорит, нет денег. В этом вы виноваты, вы мало даете мужу денег.
– И все-таки я даю ему больше, чем другие управляющие.
– Это правда.
– Прежние управляющее удерживали у себя из доходов одну треть, а я удерживаю только одну пятую. Из пяти тысяч это составит тысячу.
– И все-таки удерживаете?
– Конечно. Я получаю пятьдесят рублей в месяц. Из этого сбереженья не сделаешь, а когда я состарюсь и не буду годен к paботе, ведь вы мне пенсии выдавать не будете?
– Не будем.
– Стало быть, я прав?
– Правы.
Зоя Григорьевна глядела, на Беркутова совершено серьезно.
– А все-таки мне хотелось бы в Крым, – добавила она.
Беркутов встал.
– Проконсул не спит? – спросил он Зою Григорьевну.
Проконсулом он называл Столешникова
– Нет, – та качнула головкой.
– Читает Овидия? – он пошел к балкону, но на полдороге обернулся к Столешниковой. – В последний раз вас спрашиваю, – сказал он, – вы в меня не влюбитесь?
– Нет.
– А все-таки не забудьте о красном цветке.
Он исчез в дверях. В прохладной прихожей дома сидел лакей. Он был в черном фраке, черных чулках и туфлях без каблуков. Столешников страдал мигренями, и все в доме должны были двигаться неслышно, говорить шепотом.
– Доложите Илье Андpеевичу, – сказал Беркутов.
Лакей неслышно ушел и неслышно явился в дверях.
– Просят-с, – прошептал оп.
Стараясь ступать тише, Беркутов вошел в кабинет. Столешников медленно повернул голову. Он сидел в кресле с томиком Овидия. На нем был надет бархатный пиджак, сидевший мешком на его страшно худом теле. На вид Столешникову было лет пятьдесят.
– Илья Андреевич, – проговорил Беркутов, – Пересветов просит у вас взаймы тысячу рублей. В конторе деньги есть, но Пересветов накануне краха. Если вы желаете моего совета, то, по-моему, денег ему дать нельзя. Ни под каким видом нельзя, – добавил он.
– Ну, так не давайте, – отвечал Столешников и повернул восковое лицо к Беркутову. – Больше я вам не нужен?
– Нет.
– До свиданья. В деньгах откажите, – Столешников взял раскрытый томик Овидия. – Откажите, – повторил он.
Беркутов неслышно вышел из кабинета. Во флигеле он разбудил Пересветова и сказал ему:
– Скачи домой и обрадуй жену. Столешников дает тебе тысячу рублей. Получит от Оглоблина и даст. Тринадцатого мая я привезу их тебе сполна. Будь спокоен.
Пересветов бросился к Беркутову с объятиями.
– Не стоит благодарности, – говорил тот, улыбаясь одними уголками губ.
Пересветов уехал домой радостный и веселый. Выпроводив Пересветова, Беркутов уселся за письменный стол и стал что-то писать. Писал он долго и сосредоточенно, вплоть до вечера, и даже не спрашивал себе чаю. В десять часов он лег в постель. Завтра ему нужно было встать в четыре часа утра. Однако, в полночь его разбудил голос ночного караульщика. Беркутов встал с постели и подошел к окну. Караульщик стоял у окна и говорил ему:
– Михайло Николаевич, Савоська, должно, вам опять солдатку Груньку привез, в березовом овраге свистит протяжно так, вас вызывает!
– Хорошо, хорошо, я сейчас выйду, – сказал Беркутов и поспешно стал одеваться. Его лицо было озабочено. Одевшись, он подошел к столу и вынул оттуда маленький револьверчик и пачку денег. Деньги он наскоро подсчитал. – Четыреста восемьдесят рублей, – прошептал он, – я думаю, хватит, – и спрятав револьвер и деньги в карман шаровар, он вышел на крыльцо.
Ночь была тихая. Месяц стоял высоко между двух туч. Из березового оврага несся протяжный свист. Беркутов увидел караульщика и сказал:
– Так я иду к Груньке.
Караульщик подумал: «Хороший барин, а бабник!»
– Идите, идите, побалуйтесь, – сказал он вслух и громко расхохотался.
Березовый овраг был в полуверсте от задних ворот усадьбы, и Беркутов через две минуты был уже там. Едва он показался на скате, как к нему вышел из-за кустов худой и плохо одетый человек.
– Это ты, Степа? – спросил Беркутов.
Худенький человек подошел к нему. Они поздоровались. Тот, кого Беркутов называл Степой, быстро заговорил:
– Беда! Мне и Сухопутному утекать нужно отсюда. За нами по горячему следу рыщут. Просто беда. Я вот и сюда лесом и болотами шел. Страшно!
Худенький человечек передернул плечами точно от озноба.
– У тебя деньги-то есть? – добавил он.
– А вам сколько нужно?
– Да на двух, думаю, пятьсот рублей хватит.
– Вот четыреста восемьдесят, – проговорил Беркутов и подал пачку денег Степе. Тот поспешно спрятал деньги. – Утекайте скорее, а я месяца через два буду за вами. Дельце у меня тут наклевывается. Двести тысяч выудить можно. Я тут одного щенка-сеттера натаскиваю. – Беркутов беззвучно рассмеялся. – А как теперь тебя зовут? – спросил он.
– Семен Прохорыч Свистулькин, – отвечал Степа.
– Ладно. Запомним. Ну, так иди с Богом. Месяца через два ждите меня. Прощай.
Беркутов и Свистулькин пожали друг другу руки. И затем Свистулькин исчез.
Вернувшись в усадьбу, Беркутов сказал караульщику:
– А сдобная эта Грунька. Сколько у нее тела разного!
На это караульщик так громко расхохотался, что на него тявкнула разоспавшаяся собака.
Беркутов присел к письменному столу и достал записную книгу. Долго он с напряжением думал: «Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С, Семен Прохорыч Свистулькин, С. П. С.».
Наконец, он взял карандаш и записал в записную книгу:
«Сражение при Саламине в 480 г.».
«Вот это так хронология, – подумал он, – тут и сам черт ногу сломит!» Он запер книжку в стол, разделся и лег в постель. Караульщик напевал за окном что-то тоскливое и вдруг, о чем-то вспомнив, громко рассмеялся.
Беркутов заснул.
