Текст книги "Пробужденная совесть"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

IX

Двое суток Пересветов лежал в постели, якобы больной. Да он и действительно был нездоров. Сильный нервный подъем в течение нескольких недель сделал свое дело. Пересветов сильно похудел, глаза его лихорадочно горели. Порою он походил на душевнобольного. Две ночи он провел почти без сна. Настасья Петровна пыталась всячески отговорить мужа, но он стоял на своем упрямо и настойчиво, угрожая в крайнем случае идти один, на риск, под выстрелы кольтовской магазинки. Целыми ночами порою они беседовали все о том же, и месяц часто видел их бледные фигуры, сидящие друг против друга на измятой постели и возбужденно жестикулирующие.

Наконец, наступил третий день, в который они решили произвести кражу. Накануне Настасья Петровна сказала заезжавшему к ним на минутку Трегубову, что муж ее сильно занедужил, что он лежит в постели, вот уже сутки не выходит из комнаты, и что она может завтра прийти к нему поздно вечером. Она останется у него, пожалуй, хоть до рассвета, пусть только он обещает ей провести ее в дом незаметно, так, чтоб ни одна живая душа не подозревала об ее присутствии в трегубовском доме. Трегубов с восторгом согласился. Он поклялся, что все это он исполнит самым наилучшим образом. Пусть она не волнуется и не боится понапрасну. И Трегубов передал ей свой план. По странному совпадению, путь, избранный им, был тот же, который наметил для себя Пересветов. Очевидно, он был самый удобный для тайных путешествий. Может быть, даже Трегубов уже пользовался им когда-нибудь. И он говорил Настасье Петровне: пусть она незаметно пройдет вечером к той стороне его сада, которая примыкает к полевой дороге. Там есть небольшая калитка. Трегубов будет ждать ее у этой калитки и проведет ее садом к окну кабинета. Окно это невысоко, он поможет ей проникнуть через него в дом и проведет в угловую комнатку, куда он вынесет из кабинета подушку и плед. Там есть софа и столик, и они прекрасно поужинают там холодной телятиной, фруктами и шампанским. Он нередко и раньше ужинал в этой комнатке, и теперь он велит подать туда заранее только один прибор и один бокал, чтобы даже утром прислуга не догадалась о присутствии этой ночью в его доме постороннего человека. А это даже очень весело – есть из одной тарелки одним ножом и пить из одного стакана. Глаша ложится спать рано, а садовника он под каким-нибудь предлогом удалит совсем со двора на весь день и ночь. Когда же будет светать и Настасья Петровна покинет угловую комнатку, Трегубов проводит ее тою же дорогой и снова перенесет в кабинет плед и подушку. Одним словом, Трегубов гарантировал Настасье Петровне полную тайну. Когда она передала все это мужу, Пересветов только потирал руки. Трегубов сам шел в ловушку. Очевидно, судьба благоприятствовала Пересветову.

Наконец, наступил вечер. Аннушка улеглась спать. Пересветов садом проводил Настасью Петровну и долго глядел ей вслед. На полдороге Настасья Петровна внезапно замялась; она остановилась, заколебалась и как будто хотела вернуться назад. Муж следил за ней, бледный от волнения. Она, все еще колеблясь, оглянулась и увидела его фигуру в полумраке сада. Он сделал резкий жест, посылая ее вперед. Она все еще колебалась, переминаясь на одном месте. Муж трижды повторил свой жест резко и решительно. Ее точно что толкнуло. Она быстро двинулась вперед и скоро исчезла за высоким забором трегубовского сада. Пересветов подождал несколько минут и затем тихонько возвратился к себе спальню и лег на постель. Внезапно возбуждение покинуло его, и он почувствовал себя слабым и разбитыми. Одну минуту ему даже не хотелось идти. Желание поспокойнее лечь и заснуть овладело им всецело. Но вялость его исчезла, лишь только он услышал бой часов. Часы пробили десять, и их звон сразу возбудил его, как труба возбуждает солдата. Теперь можно было идти. Пересветов тихо поднялся с постели и в одних носках осторожно прошел к кухне. У двери он остановился и стал слушать, затаив дыхание. Аннушка спала, жевала впросонках губами и порою громко всхрапывала. Это успокоило Пересветова. Он возвратился в спальню и в полутьме стал одеваться. Он надел высокие сапоги, черный люстриновый пиджак и черную фуражку. Одну минуту он простоял в нерешительности перед стеной, где висел на гвозде его охотничий нож. Он хотел положить его на всякий случай к себе в карман и даже протянул было руку, но внезапно передумал, махнул рукою и вышел из спальни. Стараясь ступать как можно тише, он домом прошел в сад, достал там у плетня из-под груды листьев стамеску и спрятал ее в карман. Несколько минут он простоял после этого как бы в глубокой задумчивости, а затем поспешно перелез через плетень и очутился в поле. Он огляделся по сторонам. В поле не было ни души. Трегубовская усадьба была погружена во мрак. Только у перевоза низко, на самой земле, как светящийся червячок, шевелился огонек. Где-то далеко протявкала собака. В пойме крякнула утка и смолкла.

Пересветов молча двинулся пустынным полем с громко бьющимся сердцем. Крупные здания трегубовской усадьбы белели своими стенами и походили во мраке на пасущееся в поле стадо. Пересветов свернул с дороги на межу. Внезапно ему почудился грохот телеги; он присел на меже и стал глядеть. На дороге показалась телега с буланой лошадью в оглоблях. Оглобли были очень коротки, телега то и дело набегала на лошадь и толкала ее в зад; можно было подумать, что не лошадь везет телегу, а телега ее. В телеге сидел мужик. Пересветов увидел его похожий на взведенный курок нос и сразу узнал в нем Трофима, того самого, у которого он недавно купил колеса. Трофим дергал вожжами, чмокал губами и говорил сам с собой:

– Он, грит, уступи за три с полтиной, а я нет, шалишь! Он грит, в Аляшине дешево. Дешево, так покупай. А мне что? Аляшинцы – воры, аляшинцы из воровского леса делают, а у меня покупной! Аляшинцы мне не указ! Вот что!

Пересветов сидел, спрятавшись за высокою стеною ржи, и пережидал, пока телега не скрылась во мраке. И тогда он снова двинулся вперед. Скоро он был уже у калитки. Тихохонько он растворил ее и вошел в сад. Там он спрятался в кусты сирени, с тем расчетом, чтоб ему было видно окно кабинета, и стал ждать. Окно было затворено и, следовательно, идти ему было еще рано. Он пощупал в кармане стамеску и уселся поудобней, не спуская глаз с окна. В саду было тихо, невозмутимо тихо, и это придавало еще большую жуткость настроению Пересветова. И вдруг внезапная мысль обожгла Пересветова. Что если Трегубов на эту ночь перепрятал деньги в другое место? Он взломает стол, и там пусто. Это было бы ужасно!

Пересветова забило как в лихорадке.

Но тут окно кабинета внезапно бесшумно распахнулось. В окне мелькнула и скрылась чья-то легкая тень. Пересветов поднялся на ноги, переждал минуту и, тихонько ставя ноги, направился к окну. У окна он остановился и заглянул в кабинет. Там было тихо. Тяжелый письменный стол взглянул на него крышками чернильницы. Пересветов снял с себя сапоги, тихонько босиком влез в окошко и тотчас же затворил его, чтобы ночная прохлада не достигла Трегубова. Не теряя ни минуты, он приступил к работе. Он внимательно оглядел правый ящик стола и осторожно стал вводить стамеску в тонкую скважину между доской стола и его ящиком. Сначала это ему плохо удавалось: рука его дрожала, и стамеска то и дело выскальзывала из скважины. Но, наконец, самообладание вернулось к Пересветову. Все острее стамески вошло в скважину. И, нажимая постепенно рукой на рукоятку стамески, он стал тихонько приподнимать тяжелую крышку стола. Крышка скоро слегка приподнялась, но замок все еще не позволял выдвинуть ящика. Пересветову пришлось срезывать дерево стамеской. И тогда он снова подвел стамеску над замком, и нажимом руки опустил его вниз. Замок осел с тихим звоном. Ящик был отперт. Пересветов дрожащими руками выдвинул его. Деньги были здесь. При виде их Пересветов снова потерял самообладание и, дрожа всем телом, стал набивать ими свои карманы; руки его дрожали. Деньги то и дело вываливались на пол, и ему приходилось подбирать их с пола. Наконец, ящик был опустошен. Все деньги были уже рассованы по карманам Пересветова. Он вдвинул ящик и вдруг услышал в соседней комнате шмыганье туфель. И уже по этим шагам Пересветов сразу догадался, что в кабинет идет Трегубов. Однако, бежать в окно было уже поздно. Пересветов встал в угол за дверь, спрятавшись за тяжелую портьеру. И в эту минуту в кабинет вошел Трегубов. Он был в голубом бархатном халате, опоясанном золотым шнуром. Сделав два шага, он остановился. Пересветов глядел на его розовый затылок. Трегубов зашевелился. И тут Пересветов понял, что он хочет идти к столу, чтобы освидетельствовать ящик. Если он сделает это, тогда все пропало. А теперь был самый удобный момент. Трегубов стоял всего в двух шагах от Пересветова. Пересветова точно что приподняло от земли. Тихонько он отстегнул толстый шнур, подбиравший портьеру, и затем неслышно сделал два шага. Все это произошло в момент, и прежде чем Трегубов успел повернуться к нему лицом, он сзади захлестнул на его горле петлю и потащил его к себе, со злобой, изо всех сил стягивая петлю. Трегубов упал к нему на грудь и захрипел. Его левая рука закинулась назад и захватила пальцами затылок. Пересветов все стягивал и стягивал петлю. Трегубов задвигал плечами, пытаясь повернуться лицом к своему врагу. Пересветов, напрягая все силы, затягивал петлю. Трегубов как-то осел. Силы уходили от него, он сполз с груди Пересветова вниз на пол. Его ноги скрутились и опять раскрутились; хрип стих, и Пересветов увидел его раздутое, с оскаленными зубами, лицо. Правый глаз его быстро вращался в орбите и точно смеялся. Он как будто узнал Пересветова и торжествовал. Наконец и этот глаз остановился и помутнел. Пересветов, весь покрытый потом, осторожно опустил мертвого врага на пол.

X

Пересветов долго молча глядел на распростертого на полу Трегубова. Затем он бессильно опустился на диван. Рядом с диваном стоял стул, на котором лежала крошечная кольтовская магазинка. В окно кабинета заглянул месяц, и ее вороненый ствол блеснул под его лучом. Пересветов сидел и неподвижно глядел перед собою. Волнение его ушло, возбуждение упало, и он сидел с бледным лицом, весь усталый и разбитый, с немощью во всех членах. Он чувствовал внутри себя пустоту, точно из него все вынули, и вдруг Пересветов услышал шаги. Уже по этим осторожным шагам сразу было слышно, что робко кравшийся человек весь дрожал от волнения и страха, так что ноги приплясывали на полу. Пересветов поднял глаза. В кабинет осторожно вошла, содрогаясь всем телом, Настасья Петровна. Она уже была одета, ее глаза, широко раскрытые и потемневшие, остановились на лице мужа. Тот безмолвно указал ей глазами на неподвижно распростертый труп Трегубова. Она присела рядом с мужем на диван, прижимая обе руки к подбородку и вздрагивая коленями. Несколько минут они молчали. В комнате царила невозмутимая тишина. Где-то в соседней комнате часы пробили двенадцать; их бой внезапно точно вывел из сна и оцепенения Пересветова. Он поднялся на ноги, полный нервного возбуждения и острой энергии. «Раз „это” сделано, – подумал он, – надо прятать концы». Мозг его работал с удивительной силой и напряженностью. Пересветов подошел к Трегубову и стал тихо приподымать его за плечи.

– Бери за ноги, – шепнул он жене.

Та стремглав ринулась на помощь к мужу. Возбуждение мужа точно передалось и ей, как электрический ток. Осторожно она стала приподнимать труп за ноги.

– Неси к окну, – шептал муж или, вернее, не шептал, а только шевелил губами. Но жена понимала его. Как два животных, они могли разговаривать теперь взглядами и жестами. Ступая как можно тише, они принесли труп к окну, задевая то и дело им за стол и стулья. Со всевозможными предосторожностями они протащили труп в окошко и понесли его садом под изволок к реке Калдаису. Порою они останавливались на мгновенье и затем снова продолжали свой путь. Наконец, они уже были на берегу. Калдаис лениво плескал в берега и весь дымился легким паром, как загнанное животное. Пересветовы понесли труп вверх по течению, туда, где Калдаис вырыл себе у низкой и мягкой кручи глубокий омут. Здесь, на берегу, они опустили труп. Пересветов стал стаскивать с него бархатный халат, протаскивая окоченевшие руки трупа сквозь узкие рукава.

– Камни, – прошептал Пересветов жене.

Та поняла его с полслова и бросилась собирать на берегу вырытые вешней водой камни. По два, по три она приносила их мужу. Все ее движения были быстры, резки и беззвучны. Так движется чующее опасность животное. Наконец, камни были собраны ею в достаточном количестве. Пересветов, превратив халат в мешок, наполнил его камнями и подвязал его к ногам Трегубова золотым шнурком халата. Затем они оба стали осторожно спускать труп с низкой кручи в реку вниз головой. Трегубов тихо пошел ко дну. С минуту они чего-то ждали и глядели на реку. Калдаис дымился. Кругом было тихо, как в гробу. Кажется, это их успокоило, и они, вымыв выпачканные тиной руки, поспешно пошли к окну кабинета. Там по-прежнему было тихо. Пересветовой нужно было принести из боковой комнатки плед и подушку и бросить их в кабинете на диван у того стула, на котором лежала кольтовская магазинка. Проворно и тихо, как кошка, она влезла в окно кабинета. Через минуту и плед и подушка были уже на диване. После этого они оба отправились в лес прятать деньги. Лес был расположен всего в полуверсте от усадьбы Трегубова, и через несколько минут они уже были там. Спрятать деньги в ящик и опустить его в приготовленную заранее яму было для них делом одной минуты. Ящик исчез под землей, запорошенной старыми листьями, в двух шагах от высокого, расщепленного грозой, дуба. Старый дуб остался сторожить деньги Трегубова, а они поспешно двинулись вон из леса.

В нескольких саженях от своей усадьбы Пересветов внезапно остановился и побледнел всем лицом. Случайно взглянув на свои ноги, он заметил, что шел в одних носках, между тем как его сапоги остались у окна трегубовского кабинета, как явная улика. Ему нужно было идти обратно за сапогами, так как оставить их под окном кабинета было немыслимо. Настасья Петровна пошла к своему саду, а Пересветов снова повернул к трегубовской усадьбе. Снова он осторожно отворил калитку и вошел в сад. Почти без страха и с необыкновенным подъемом всех своих сил, он двинулся знакомой дорогой к окну. Однако, почти уже около самого окна он чего-то испугался. Внезапно его сердце точно что-то кольнуло. Он остановился и стал глядеть в окно в странном оцепенении и тоске. С минуту он стоял так среди невозмутимой тишины сада, точно чего-то ожидая. Сердце его тревожно колотилось, в глазах плавал туман. И вдруг он увидел в окне распухшее лицо Трегубова; его правый глаз быстро вращался в орбите и имел донельзя лукавое выражение. Казалось, он хотел сказать Пересветову, что он его видел, узнал и запомнил навсегда, и что он напрасно думает, что все счеты между ними подведены и покончены. Счеты только начинаются, и ужасы еще впереди.

Пересветов попятился назад, но все исчезло так же внезапно, как и появилось. Пересветов бросился к окну и, схватив свои сапоги, бегом повернул обратно вон из сада, позабыв даже затворить за собою калитку. Полем он бежал без всяких предосторожностей, и только когда он перелез через плетень своего сада, самообладание вернулось к нему. Он надел сапоги, чтоб не наследить на полу, и пошел в дом. Настасья Петровна спала на своей постели, как убитая, с бледным лицом и полуоткрытым ртом.

Он тихонько разделся, залез под одеяло и тотчас же крепко заснул, точно его опустили в воду.

XI

Беркутов только что возвратился из поля и пил чай в своем флигеле. Свет вечерней зари проникал в открытое окно и ложился на полу розоватыми пятнами. Лицо Беркутова было серьезно и озабочено. «А Пересветов крепок, – думал он. – Неужели же я не добьюсь от него никакого толку?» Он вставил в камышовый мундштучок папиросу и оглянулся.

К окну подошел ночной караульщик.

– Ты что? – спросил его Беркутов.

– Да так, к вам покалякать.

– Ну, калякай.

Караульщик облокотился на подоконник.

– Вы знаете, кто Трегубова убил?

– Нет, не знаю. А по-твоему кто?

– Кто? Ершаутские татары. Боле некому. Беспременно Абдулка с Сергушкой. Это их дело.

– Это почему же?

– Да уж поверьте. Нашенский мужик Трофим колесник, може слышали, в эту ночь, как Трегубова покончили, как раз в Ершауте ночевал. А Сергушки с Абдулкой всю ночь дома не было. И где они были – никому неизвестно. Стало быть, это их дело. А Трофим-то сказывал: «Я, грит, этою же ночью из Полозова в Ершаут мимо усадьбы трегубовской еду и вижу, во ржах кто-то сидит. Так сажен на сто от дороги. Сидит, и на нем шапка татарская, а в зубах ножик». Это, стало быть, Абдулка самый и сидел, – добавил караульщик. – Абдулка – первый конокрад во всем уезде.

Беркутов затянулся папиросой.

– Ну, а кто Абдулке, по-твоему, окно в кабинете отворил? – спросил он караульщика. – Окно-то ведь не взломано, а изнутри отворено было. Это на следствии выяснилось. Кто же Абдулке мог окно отворить?

– Этого я не знаю, – покрутил головою караульщик, – меня там не было. А только я сейчас бы этого самого Абдулку в кандалы и в Сибирь.

– Да ведь на это улики нужные – усмехнулся Беркутов.

– На что лучше улики, – первый конокрад во всей округе. Его в третьем годе у нас пымали, всем селом, знаешь, как били.

– Украл он что-нибудь?

– Нет, где украсть, вечером мимо села ехал.

– Так за что ж его били-то, если он ничего не украл?

Караульщик усмехнулся.

– Да, время нам ждать, когда он воровать будет. Чать у нас тоже своя работа есть. У него своя, и у нас своя. Дожидаться нам его неколи. Что у нас делов, что ли, никаких нет? У нас как пымают, так и бьют. А что насчет того, что окно отворено, так другой слово скажет, – окно само отворится. На все свой заговор есть: от собачьей брехни – заговор от чемера – заговор, от червя – заговор. Заговором можно любого мужика к какой хошь бабе приворотить... Ученого человека окно не удержит, – добавил караульщик авторитетным тоном.

– Так-с, – усмехнулся Беркутов бритыми губами.

– Да вот и так-с, – повторил караульщик с некоторым раздражением. Очевидно, усмешка Беркутова рассердила его.

– Ну, хорошо, – продолжал Беркутов, – если это сделал Абдулка, так скажи ты мне, как это Трегубов не застелил его? Ведь ружье-то рядом с Трегубовым на стуле лежало.

– Как не застрелил, – повторил караульщик и поглядел в лицо Беркутова. – Очень просто. Да как он его мог застрелите скажи ты мне, – продолжал он через минуту, – если у него в руках свеча из человечьего сала была? Абдулка-то тоже не дурак. Он окно-то отворил да свечу из человечьего сала зажег. Трегубова тут, конечно, сразу и одурманило, Трегубов-то и сварился. Ну, а Абдулка, конечно, за деньгами тут как тут. Нет, это его рук дело. Все улики на него.

Беркутов хотел возражать но внезапно подумал: «Да я-то, впрочем, чего стараюсь. Чем больше болтают глупостей, тем лучше». И он добавил:

– А может быть, что и Абдулкино дело.

Он еще что-то хотел сказать, но услышал звон колокольчика и повернулся к воротам. В ворота въезжала ямская тройка. В тарантасе кто-то сидел в военном пальто и белой фуражке. Беркутов глядел на тарантас. Между тем тарантас, миновав подъезд дома, направился к флигелю управляющего. «Кто бы это мог быть?» – подумал Беркутов и вдруг в сидевшем человеке узнал местного станового пристава Пентефриева. Углы губ Беркутова чуть-чуть дрогнули. «Зачем это его сюда принесло?» – подумал он о Пентефриеве. Тарантас остановился у крыльца флигеля и затем отъехал к конюшням в сопровождении караульщика.

Беркутов поднялся, протягивая входившему Пентефриеву обе руки.

– Вот спасибо, Октавий Парфеныч, что заглянули, – заговорил он с улыбкой. – А я сижу и скучаю.

Пентефриев пожал руку Беркутова довольно, как ему показалось, сухо. «Может быть, уж поздно шуточки-то шутить? – подумал Беркутов. – Может быть, в открытую уж игра-то пошла?» Потихоньку он стал подвигаться к письменному столу.

– По делу какому? – спрашивал он станового, слегка бледнея.

Тот не отвечал и сосредоточенно шарился в своем портфеле, что-то отыскивая. Беркутов осторожно стал выдвигать левый ящик стола. «Неужели уже итог всему?» – думал он и, незаметно вынув из ящика маленький револьвер, сунул его в свой карман.

– По какому же вы делу? – спросил он Пентефриева несколько надменно.

Тот, наконец, нашел нужные ему бумаги и, любезно щелкнув шпорами, повернулся к Беркутову.

– Ах, простите, вы что-то меня спрашивали, а я не слышал, убей меня Бог, – не слышал! Столько дела, столько дела! Голова кругом идет. Окладные листы я вам завез, за Ильей Андреевичем недоимочка в полтораста рублей есть. Конечно, это сущий пустяк, но что делать, что делать, – служба-с!

Пентефриев рассмеялся и вручил Беркутову два листа.

«Так, стало быть, вот какое дело-то, – подумал тот, – стало быть, шуточки-то можно еще шутить».

– Что же, заплатим, – сказал он вслух, – на той неделе я вам с конторщиком деньги пришлю. Присядьте, будьте гостем. Не хотите ли чаю? У меня коньяк недурный есть.

И Беркутов пошел к невысокому шкапчику.

– Попробуем, попробуем, – рассмеялся Пентефриев, – коньяк я монастырскими сливочками зову.

– Его еще молоком от бешеной коровы называют, – усмехнулся Беркутов уголками губ и поставил на стол бутылку.

Пентефриев тотчас же подлил в свой стакан золотистого молока бешеной коровы. Это был маленький и худенький человечек, юркий и подвижной, с громадными рыжими усами. Усы эти совсем не шли к его лицу и казалось, были взяты с другого человека и приклеены неизвестно зачем под нос станового. Но они, очевидно, очень нравились самому Пентефриеву, и он во время разговора постоянно разглядывал их, опуская долу глаза я выпятив как можно дальше верхнюю губу.

– Ну как ваши делишки? – спрашивал его за чаепитием Беркутов. – Я думаю, все в картишки дуетесь?

Пентефриев махнул рукою.

– Какое! Понимаете ли, милейший, с трегубовским делом столько возни, столько возни! Я даже сна и аппетита лишился.

Он замолчал, понюхал пахнувший коньяком чай, сделал глоток и стал с любовью разглядывать свои усы.

– Чрезвычайно много дела, – добавил он.

– Неужто так-таки ни на кого нет подозрений, – спросил Беркутов.

Становой пожал плечами.

– Как вам сказать?.. Явных подозрений или даже сколько-нибудь веских нет положительно ни на кого. В первый же день после убийства Трегубова мы произвели, как вам известно, обыск у Пересветовых. Конечно, я даже и думать не хотел, чтоб Валерьян Сергеевич пошел на такое дело: как ни говорите, а человека убить – это ведь не картошку с маслом съесть. Однако, служба-с, и обыск мы у него произвели наистрожайший! Все-таки он самый ближайший сосед Трегубова. Но обыском этим ничего не обнаружено, то есть буквально-таки ничего. Даже, напротив, прислуга их говорит, барин перед этим двое суток хворал, из постели не выходил. Так что напрасно, говоря откровенно, мы туда и полезли, только их зря растревожили; Настасья Петровна даже разрыдалась. Да оно, конечно, стыдно, она же притом женщина нервная.

Пентефриев снова понюхал свой стакан и, очевидно, оставшись им недоволен, подлил туда коньяку.

– И тут у нас новая идея мелькнула, – продолжал он. – Дознанием было обнаружено, между прочим, что садовник Трегубова, Герасим, как раз в день убийства утром у Трегубова домой отпросился и только на другой день к вечеру в усадьбу пришел. Он-то говорит, что его, будто, сам Трегубов домой услал, но только ведь этому можно и не поверить-с. Как вы думаете? Так вот-с мы было и предположили, что не Герасим ли всю эту штуку обстряпал. И не один, конечно, а с горничной Глашей. Глаша ему окно в кабинет отворила, и он все, как нужно, устроил. Арестовали мы Герасима и Глашу, продержали их неделю и выпустили. Улик никаких-с. Мало того, Герасим довольно-таки ясно доказал, что он и вечером, и ночью, и на рассвете дома на деревне был. Стало быть, и он чист. Вот тут и вертитесь, как хотите. Вы мне позвольте еще с коньячком пошутить?

Беркутов налил Пентефриеву свежий стакан чаю.

– Пожалуйста, пожалуйста!

Он привстал и зажег на столе лампу, так как в комнате уже совершенно стемнело.

– Ужасно это сложное-с дело, – говорил становой, прихлебывая чаю. – Ужасно сложное! И знаете что?.. По-моему, во всяком случае, это не мужиком сделано.

Беркутов вскинул на Пентефриева глаза.

– Это почему же?

Тот усмехнулся.

– Да вот почему-с. Мужик, если он каторжник, действительно, из-за тысячи рублей может целую семью вырезать. Но на двести тысяч он не пойдет: смелости у него не хватит. Знает он, что с такой уймой денег он тотчас же, как кур во щи, влетит. Нет-с, это не лапотником сделано, а кем-нибудь в сапожках щегольских.

Усы станового зашевелились, и вдруг Беркутову показалось, что он в упор уставился на его действительно щегольские сапоги. «Да ты, голубчик, вон куда метишь, – подумал Беркутов, – ты и меня хочешь сюда впутать. Смотри, голубчик, не обожгись!»

Беркутов встал и заходил по комнате. «А все-таки нужно им следы напутать», – подумал он. Он остановился перед Пентефриевым и, поглядывая на него, заговорил:

– Мне кажется, в этом деле вы допускаете одну очень крупную ошибку. Вы непременно хотите, чтоб преступник проник через окно кабинета, благо оно найдено вами открытым, а мне думается, преступник мог проникнуть в дом и иначе. Вы вот послушайте-ка, а я тем временем пофантазирую. Представьте вы себе, что Трегубов болтал о своих деньгах и в городе и в разных местах. И вот нашелся авантюрист в щегольских, как вы изволили выразиться, сапожках, который пожелал эти денежки во что бы то ни стало прикарманить; ну-с, пригласил он себе верного сообщника. Это непременное условие-с! Пригласил сообщника и с утра отправился с ним к усадьбе Трегубова. Где-нибудь они спрятались, сначала вне дома, а затем, выбрав удобный момент, забрались и в самый дом. Сделать они могли это и засветло и не только через окно кабинета, а через всякое окно и даже через дверь, пока ни окна ни двери не были еще заперты. Забравшись в дом, они могли спрятаться в какой-нибудь забытой и Трегубовым и прислугой комнатке, а такая комната, без сомнения, есть в доме Трегубова, так как дом у него громадный. Там они дождались ночи, а ночью исполнили все, что им было нужно. Исчезли же они, действительно, из окна кабинета, сбив вас этим окном с толку.

– Почему же их было непременно двое? – спросил Пентефриев и, оттопырив губу, стал глядеть на свои усы.

– А потому, что одному, – отвечал Беркутов, – было бы совсем не под силу вытащить и спрятать куда-нибудь труп.

– Это совершенно справедливо, – заметил Пентефриев и задумался.

Очевидно, нарисованная Беркутовым картина поразила его воображение.

– Это совершенно справедливо, – повторил он.

– А труп так-таки нигде и не нашли? – спросил его, несколько помолчав, Беркутов.

Становой развел руками.

– Нигде не нашли. В Калдаисе искали – нет, в лесу тоже нет. Просто ума не приложишь, куда они могли его деть!.. В Калдаисе трудно найти, – добавил он, – в Калдаисе омуты глубокие.

Беркутов закурил папироску.

– Да, может быть, у преступников лошади были. Так они могли тогда труп-то верст за двадцать для отвода глаз увезти.

Пентефриев снова развел руками.

– Все может быть, все может быть. Однако, мне пора ко дворам, – добавил он, – и, залпом выпив стакан, стал одеваться.

Беркутов его не задерживал.

– Удивительное это в самом деле происшествие, – говорил он становому, когда они были уже на крыльце. – Убит человек, похищены деньги, и никакого следа, ни крови, ни борьбы, ни орудия взлома, ни самого трупа, ни денег! Ничего! И, к довершению всего, рядом с убитым, очевидно, лежала двенадцатизарядная магазинка Кольта. Право же, все это можно принять за сказку.

– И не говорите и не говорите, – вздыхал Пентефриев, шевеля рыжими усами.

– Однако, какое прелестное для хлебов время стоит, – совершенно изменил тон Беркутов, – вся наша окрестность буквально засыплется хлебом.

Пентефриев уехал. А Беркутов долго еще ходил из угла в угол по своему флигелю. «Нужно взять у Столешникова отпуск дня на два, – думал он, – поехать в город, захватить с собой Пересветова, и там уже начать правильную атаку. Мешкать некогда. Как-никак, а Пентефриев косится на меня!»

Он присаживался на минуту на стул и снова ходил из угла в угол по комнате и думал: «Ах, Пересветов, Пересветов, думал ли ты, что тебе придется испить чашу до дна! Ты ведь хотел только денежками поживиться, а тут вдруг пришлось вычитание производить. Только по силкам ли это тебе будет? Не надорвался ли ты? И почище тебя горбятся другой раз под этою ношей. Вычитание-то ведь ужасная штука?»