Текст книги "Пробужденная совесть"
Автор книги: Алексей Будищев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
VII
Вечер был тихий и ясный. На садовых дорожках лежали вечерние тени. Лиловая туча неподвижно лежала на западе. Листья деревьев не шевелились. Горьковатый запах сирени смешивался с неприятным запахом бузины, похожим на запах меди. У реки куковала кукушка. Настасья Петровна задумчиво сидела на скамейке в своем крошечном саду. Ее смуглые руки лежали на коленях. Она как будто похудела за последнее время; в глазах ее горела тревога. В нескольких шагах от нее, заложив руки за спину, ходил взад и вперед Пересветов. Он был в черном люстриновом, пиджаке и черной фуражке. Ходил он в глубокой задумчивости, ничего не видя и не слыша, делая крупный шаг своими обутыми в высокие сапоги ногами. Вот уже третий день его гнела постоянная тоска, щемящая и неотвязчивая, точно жадный паук присосался к сердцу. Он заметно похудел, а под его глазами темнели синеватые круги. Третий день он совсем не занимался хозяйством, с того дня, как жена его ходила к Трегубову просить отсрочки. Он хорошо помнит этот день. Настасья Петровна пришла от Трегубова бледная, с широко открытыми глазами. Она подошла к мужу и швырнула ему в лицо какую-то бумажку. Это была расписка Трегубова в получении тысячи рублей.
– Подлец, – прошептала Настасья Петровна в лицо мужа, – и ты и он – оба вы подлецы. И вас обоих я ненавижу!
И, прошептав все это, она ушла в свою спальню. Целый вечер она не выходила оттуда, а Пересветов спал эту ночь в кабинете.
Настасья Петровна шевельнулась, припоминая все это; Пересветов нерешительно подошел к ней.
– Настя, – позвал он, – Настя!
Молодая женщина не шевелилась. Только ее ресницы дрогнули.
– Ах, Настя, Настя, – заговорил муж, заламывая руки, – что я наделал, что я наделал! Если бы только я мог знать раньше, какой ценой мне это достанется. Зол я был, очертя голову со злости в омут бросился. Ах, Настя, Настя, не вернуть теперь прежнего! – Он тяжело передохнул и сделал несколько шагов. – Мутит меня, Настя, – заговорил он снова уставшим голосом, – тоска меня грызет. Точно пауки сердце сосут. А чем теперь это поправишь? Несчастный я человек, Настя, не могу я от своего отказаться, вот и пошел в омут! Настенька! – Пересветов опустился перед женой на колени. – Послушай меня, Настенька, – заговорил он, забирая руки жены в свои, – ты только послушай меня! Ты не очень меня ненавидишь? А? Не очень? Я ведь не для одного себя это сделал... тебя-то к Трегубову послал… а и для тебя тоже. Жалко ведь мне тебя-то на нужду вести. Жалко, пойми ты меня. Бедному человеку не сахар жизнь-то. Бедного человека обидеть никто и грехом не считает; ему и в лицо наплюют и в шею ни за что ни про что выгонят. Меня, Настенька, гоняли; было время. Вспомнишь, в краску и посейчас ударит. А за что гоняли? За бедность, только за бедность, будь она проклята!
Пересветов поцеловал пальцы жены. Ресницы Настасьи Петровны дрогнули; грудь ее дышала тяжело, но она молчала и сидела вся бледная.
– Помню я такой случай, – продолжал Пересветов, – лет восемнадцать тогда мне было. Пропала у хозяина ложка серебряная, а я в это время на кухне был. Ищут ложку, и чувствую я, и хозяин и хозяйка на меня глядят. Они-то, может быть, без дурной мысли на меня глядели, а мне-то кажется, что они меня именно вором считают. Покраснел я до ушей самых. И злюсь на самого себя и краснею. Через день отыскалась на дворе ложка: должно быть, кухарка с помоями ее выплеснула. Говорят об этом на кухне, а я опять краснею. Кажется мне, что опять на меня все смотрят. «Это, дескать, его, дело; подкинул он ложку; испугался и подкинул!» Так вот оно что значит бедность-то! И не виноват, да виноват; за бедность свою виноват! И дал я себе тогда же слово богатым быть, чтоб не краснеть за чужую вину, чтобы равным себя с людьми чувствовать! Вот что! – Пересветов передохнул снова. – Так вот они дела-то какие! Теперь мы, по крайней мере, перед одним только человеком краснеть будем, – перед Трегубовым. А у бедного человека каждый, кто на алтын богаче его, начальник, и перед каждым он трястись должен... Настя! – позвал Пересветов. – Любишь ли ты меня хоть крошечку, Настя?
Настасья Петровна сидела бледная и трепещущая и молчала. В саду было тихо. Пересветову казалось, что он слышит, как бьется сердце жены.
– Н-не знаю, – наконец, прошептала она со стоном. – Тяжко мне, Валерьян Сергеич, – добавила она с мучительной тоскою, – побил бы ты меня, што ли, иди ушла бы я от тебя... Сама я не разберусь. Гадок только мне он, гадок, гадок! – Настасья Петровна уронила бледные руки мужу на плечи. – Расплела бы я свои косыньки, – продолжала она, с тоской глядя в лицо мужа, – и все рвала бы их, рвала бы их... Моченьки моей больше нету. Не могу я и с тобой жить и к нему бегать... не могу… не могу... Освободи ты меня от этого, Валерьян Сергеич...
Она не договорила и с громким воплем бросилась на грудь мужа. Тот потерянно прижимал к своим губам ее тонкие пальцы.
– Ну, что делать, ну, что делать, – шептал он, – я и сам голову потерял, Настенька.
И он продолжал целовать холодные руки жены.
Между тем в тихий сад прилетел веселый перезвон бубенчиков. И муж и жена, порывисто поднялись на ноги.
– Это Трегубов, – прошептал Пересветов, бледнея всем лицом, – это он. Распорядись, Настюшка, самоварчик скорей поставить. Что же делать, нужно встретить его получше. Будь умницей, Настюшечка.
Настасья Петровна торопливо вытирала слезы. Пересветов побежал было к калитке, но с полдороги вернулся к жене. Он взял жену за руку, и все его лицо внезапно изменилось до неузнаваемости.
– Недолго нам мучиться, перетерпи, – прошептал он ей таинственно и многозначительно. – Скоро квит на квит пойдем. Это уж верно! Щеколда-то ведь не задержит! Рупь за рупь скоро выйдет! Будет с него, обожрался, – шептал Пересветов, вздрагивая как от озноба. – Второй-то калачик мы у него, пожалуй, и изо рта выхватим. Обожрется, так, пожалуй, околеет еще! Ему же лучше будет, если вырвем.
И, усмехнувшись кривой усмешкой, Пересветов побежал к калитке, широко расставляя долговязые ноги.
Настасья Петровна поспешно пошла в дом, на ходу доставая из кармана ключи. Между тем Пересветов широко распахнул калитку и проговорил:
– Добро пожаловать, дорогой гостюшка.
В калитку вошел Трегубов. Не снимая перчатки, он пожал шутливо левой рукой локоть Пересветова.
– А я к вам, соседушка, к вам вечерок поболтать. Соскучился, соседушка; вот я как вас полюбил, – болтал он.
От него сильно пахло духами.
– Пожалуйте, пожалуйте, – говорил, кисло усмехаясь, Пересветов. – Чай-то вы изволили кушать? Нет? Так где прикажете стол накрывать, в саду или в горнице? А? Как вам лучше?
– Конечно, в саду, соседушка, – расхохотался Трегубов, – кто же весной чай в комнатах пьет? А я еще влюблен при этом. Как же, по уши врезался!
Он снова рассмеялся. Пересветов стремглав бросился к балкончику.
– Настюша, – крикнул он звонко, – вели в саду самоварчик приготовить, – Прохор Егорыч в саду чаек желают кушать! В саду прикажи! Да сама выходи поскорее, – добавил он. И, потирая руки, он возвратился к Трегубову. – Так по уши врезались? – спросил он его с улыбкой.
– По уши, соседушка, по уши, – рассмеялся Трегубов и, опустившись на скамейку, стал стягивать с рук перчатки. – Пришлите вы ко мне, соседушка, за коровкой, – говорил он, – корову я хочу вам презентовать, тиролечку одну молоденькую. Корова полтораста монет стоит! Пришлите кого-нибудь завтра. Она мне не нужна, а вам, глядишь, пригодится.
– Пришлю, пришлю, – сказал Пересветов и подумал: «Ну, это еще далеко не калачик! Калачик, верно, самому придется добывать».
Между тем в сад пришла Аннушка и стала накрывать к чаю круглый стол, стоявший под тенью двух берез. Кругом стола она поставила несколько стульев. Затем на столе появились облупленный поднос и несколько приборов. Аннушка то исчезала в доме, то снова появлялась в саду.
– Аннушка, – крикнул ей Пересветов, – зови сюда Настасью Петровну. Да поскорее, скажи!
– Да пусть она особенно-то не принаряжается, – крикнул ей вслед и Трегубов, – она для нас и так хороша!
Пересветов подошел к Трегубову с искривившимся лицом. Трегубов вскочил со скамейки.
– Чего вы? – беспокойно спросил он его. – Чего вы?
Пересветов глядел на него тусклыми глазами.
– Зубы у меня, – наконец, выговорил он, – зубы просто ужас, как схватило. Вся левая сторона! – И, прижав ладонь к левой щеке, он опустился на место. – А вы на этот стул не садитесь – добавил он, – у этого стула ножка сломанная.
– Ну, зубы, это не беда, – сказал Трегубов, – мы сейчас зубы эти самые полечим.
И, пересев на другой стул, он крикнул Аннушке:
– Принеси-ка, Аннушка, из моей коляски кулечек; там у меня капли мадам Клико есть, – рассмеялся он, – мы сейчас твоему барину зубы лечить будем.
Аннушка, топая босыми ногами, принесла кулек. Трегубов достал оттуда две бутылки шампанского, флакон ликера и фрукты. И все это он в порядке расставил на столе. Затем он подсел к Пересветову и, обняв его стан рукою, шутливо заговорил:
– Вот как мы, соседушка, дружить стали, а давно ли на ножах были. Теперь у вас дело как по маслу пойдет. Поверьте моему слову. Давно бы вам личиком ко мне повернуться. С денежным человеком хорошее знакомство вести очень приятно. Деньги все на земле сделать могут. Они и враг наш и друг наш!
Трегубов рассмеялся и стал играть брелоками. Наконец, в сад вошла Настасья Петровна. Трегубов бросился к ней навстречу и стал целовать ей руки. Пересветов откупорил бутылку шампанского и залпом выпил стакан.
– Ну, что, как ваши зубки? Угомонились? – повернулся к нему Трегубов.
Пересветов сдержанно рассмеялся.
– Как рукой сняло.
Настасья Петровна села к самовару, бледная, с печальным лицом.
– Настасье Петровне нужно будет новое платье сделать, – говорил Трегубов, наливая себе в стакан шампанское. – И не одно даже-с, а несколько. Мне бы хотелось желтое, шелковое. Вы как думаете? А? Желтое ей будет к лицу. Она ведь брюнетка. Вы бы отпустили, соседушка, – обратился он к Пересветову, – Настасью Петровну со мной в город. В нашем городе порядочные модистки есть. Право, отпустили бы!
– Что же, – отвечал Пересветов и подставил Трегубову свой пустой стакан, – со временем можно будет.
– В нашем городе, – между тем говорил Трегубов Настасье Петровне, – есть даже одна модистка-француженка, хотя родившаяся в России. Прифасонивать она может наилучшим манером. На вас она потрафит за первый сорт, потому вы сложены как миологическая богиня.
И он стал пить чай. Пересветов допил шампанское и принялся за ликер. В саду стемнело. Лиловые тучи погасли на западе. От Калдаиса потянуло сыростью. Там, на перевозе, светящимся жучком мерцал огонек. Седой туман ползал над рекою и походил на цепь снежных холмов. На свет стоявшей на столе лампы то и дело прилетали серые бабочки и падали на абажур с опаленными крыльями. Но это не останавливало следующих. Они все являлись и являлись из тьмы, как хлопья снега. Казалось, смерть от огня доставляла им одно блаженство. Только позднею ночью Трегубов уехал от Пересветовых.
– Приходите как-нибудь ко мне вечерком, – сказал он на прощанье Настасье Петровне, – приходите, голубушка!
Та поглядела на мужа и молча кивнула головой. Сейчас же после отъезда Трегубова она ушла в спальню. Вечер утомил ее до последней степени.
А Пересветов долго еще бродил по двору и сосредоточенно что-то обдумывал. Затем он прошел в сад к покосившемуся плетню и достал оттуда из-под груды сухих листьев стальную стамеску. Он внимательно оглядел ее и снова спрятал под листья. Что-то нашептывая, он стал ходить по саду. И вдруг, его точно понесло куда-то вихрем. Почти не отдавая себе отчета, он двинулся вперед с громко бьющимся сердцем и бледным лицом. Как в полусне, он подошел к калитке Трегубовского сада, которую он запомнил так резко в последнее свое посещение. Осторожно он нажал пальцем железный конец щеколды, торчавшей с внешней стороны калитки, и легонько толкнул калитку от себя. Калитка распахнулась почти без шума. Пересветов притворил ее за собою и осторожно двинулся темным садом. Его волнение росло с каждым шагом. Он прислушивался к малейшему шороху, и его слух как будто стал острее. В саду стояла полнейшая тишина, но Пересветов даже и в ней улавливал тысячи звуков. Он слышал, как жук карабкался по сухой былинке, как шевелилась в кустах сонная птичка, как при малейшем дуновении ветерка листок шелестел о листок и травка шуршала о травку. Он подошел к окну кабинета, стал обеими ногами на фундамент и, придерживаясь руками за раму, заглянул в кабинет. В кабинете было темно, но Пересветов ясно видел тяжелый письменный стол Трегубова с массивной чернильницей на мраморной доске. Он глядел на стол, точно желая выпытать от него что-то. А стол стоял на полу тяжело, грузно и неподвижно и глядел на Пересветова медными крышками чернильницы. И внезапно Пересветов очнулся. «Что это я делаю, однако, – подумал он тоскливо. – Неужели уже это решено?» И тут же он с ужасом понял, что это решено, что это неотразимо, что от этого он уже не в силах уйти. Пересветов тихонько вышел из сада и осторожно затворил за собою калитку. И с сосредоточенным взглядом он направился домой. Шел он тихо, оглядываясь по сторонам и ежеминутно прислушиваясь. Но на полдороге на него внезапно напал такой страх перед этой, как ему казалось, роковой необходимостью, что он побежал бегом к своей усадьбе, потеряв всякое самообладание. «Я этого не сделаю, этого нельзя!» – думал он с колотившимся сердцем. Но у ворот своей усадьбы он остановился и прошептал:
– Нет, сделаю. Это уж решено. Решено и подписано! Квит на квит, рупь за рупь!
Он улыбнулся бледными губами и тихонько пошел в дом к спящей жене.
VIII
Зоя Григорьевна сидела в кресле на обтянутой парусиной террасе, когда к ней подошел Беркутов.
– Здравствуйте, – сказал он, приподнимая с курчавой головы свою крошечную шапочку. – Как вы себя чувствуете?
Зоя Григорьевна кивнула бледным и усталым лицом.
– Да как всегда, – покойно, хорошо. Только вот немного скучно. В Крым бы мне хотелось. Да вот вы денег мужу не даете.
– Это я умышленно, – усмехнулся Беркутов бритыми губами, – без вас мне будет скучно. Вот я разные резоны проконсулу и представляю. Так и так, дескать, денег нет и достать их неоткуда!
– Ну, Бог с вами, – сказала Зоя Григорьевна и устало улыбнулась.
– А почему на вашем капоте нет красной розы? – покосился Беркутов на голубой капот Столешниковой.
– Да зачем же ей непременно быть? – отвечала та вопросом.
– А помните условный знак?
– Ах, да...
Они замолчали. Тусклый и хмурый вечер затаскивал небо тучами. Близкое к закату солнце брызгало из-за тучи красными бликами по зеленым лугам и тусклой поверхности шумевшего на перекате Калдаиса. В поймах перекликались соловьи и квакали лягушки. Зоя Григорьевна вздохнула.
– Этому не бывать, – прошептала она и как будто чуть-чуть побледнела.
– Чему не бывать?
– Красному цвету на моем платье. Зачем его? Я не люблю красный цвет: он режет глаза.
– А вы придерживаетесь полутонов?
– Да. Видите ли, я ушла от жизни и только наблюдаю ее. Да и то не со всех сторон. Я избегаю всего чересчур резкого, мне хотелось бы прожить и умереть спокойно, без грома и молнии, без порывов, без бурь, а вот так, как проходят у нас хорошие осенние дни. Тепло, но не жарко, светло, но не до боли в глазах...
– Так-с, – усмехнулся Беркутов, – это все равно, что пойти в баню, да так и остаться на всю жизнь в предбаннике. Нет, по-моему это совсем не весело. – Беркутов сдержанно рассмеялся. – Нет, уж если жить, так жить, – продолжал он после минутной паузы. – Жить так, чтобы тебя как льдину вешней водой тащило. И так поставит, и этак, и ребром перевернет, и надвое расколет, и в конце концов на берег медленной смертью издыхать выбросит. Тут уж все от жизни возьмешь: и радость, и муки, и ужас, и даже агонию мучительной смерти.
Зоя Григорьевна слушала, поставив круглый подбородок на бледную с синими жилками руку и устремив усталый взор вдаль.
– И я в жизни много испытала нехорошего, – заговорила, наконец, она, – я была бедна, служила в гувернантках в разных домах, была незаслуженно оскорбляема. Иногда терпела нужду. Ну, я встретилась с человеком, который полюбил меня, которого от глубины души я уважаю.
– Это проконсула?
– Проконсула. Он дал мне полный комфорт, хорошую книгу и невозмутимую тишину. Ничего большого я не желаю. Я счастлива, насколько это возможно на земле.
Беркутов усмехнулся.
– И поэтому вы никогда не приколете к своей груди красного цветка?
– И поэтому я не приколю к своему платью красного цветка.
– Заперли вы самое себя в тюрьму и чувствуете себя на седьмом небе. Странно! – Беркутов стал было откланиваться, но, внезапно спохватившись, спросил Зою Григорьевну: – Ах, да. Кстати, как по-вашему, по тюремно-монастырскому уставу: можно пожертвовать жизнью человека, если это тебе необходимо и если человек этот никому не нужная размазня? Как вы думаете?
Зоя Григорьевна покачала головой.
– Нельзя. Конечно, нельзя.
– Это же почему? Ведь жизнь – борьба за существование. Она занимается только тем, что одной рукой производит, а другой истребляет. Жалости она не знает и для пустячного вывода она способна истребить тьмы народов. Если вам нужно произвести, например, вычитание, то на бумаге делается это так: пишется двести пятьдесят, минус сто пятьдесят, и производится расчет. А жизнь поступает в этом же случае гораздо проще. Она берет двести пятьдесят человек, истребляет из них полтораста, а оставшейся сотне говорит: подождите немного, я буду истреблять вас постепенно, поодиночке, но вместо вас, потребленных, я произведу зато двести пятьдесят тысяч живых! Вот и все. Поверьте, что это только теперь вычитание-то можно и карандашиком производить, а раньше карандашей-то не было. Ведь вычитание-то кровью человечество купило. Кровью! Подумайте-ка вы об этом. До свидания!
И Беркутов поспешно исчез с террасы. «Сейчас к Пересветовым надо будет махнуть, – думал он, – как слышно, температура повышена там до nec plus ultra и кислые щи, пожалуй, скорехонько разнесут бутылочку вдребезги. А где-то теперь сражение при Саламине», – вспомнил он внезапно.
Он вывел из конюшни своего рыжего иноходчика и поспешно стал его заседлывать. В этом ему помогал караульщик и, подтягивая подпруги на животе умышленно раздувавшего бока иноходца, он с улыбкой говорил Беркутову:
– А Глашка что-то к вам давнехонько не заглядывала. Ай вы ее бросили?
– Бросил, – отвечал с усмешкой Беркутов. – Глашку-то теперь Митькой зовут. На Саламине она теперь.
– Где?
– На Саламине. Остров такой в Греции есть. Грецкие орехи знаешь? Так вот она туда орехи грызть уехала. А здесь бы осталась, так, пожалуй бы, ей на орехи – ох, как влетело. Понял?
«Шутник», – подумал караульщик и громко расхохотался.
Беркутов иноходью выехал за ворота. Небо по-прежнему хмурилось, запад гас и в потемневших поймах у реки, заглушая соловьев, горланили лягушки.
Когда Беркутов вошел к Пересветовым, они сидели в столовой за чайным столом. С ними был и Трегубов; он был в серой паре, чулках и башмаках. На столе стояли две бутылки красного вина и лежали фрукты. Беркутов любезно поздоровался со всеми. Взглянув на похудевшее лицо Пересветова, он подумал; «Эге, кислые щи сильно бродят!» И, обращаясь к нему, он шутливо спросил:
– Ну, что, как поживают пятьсот султанш в гареме?
Пересветов кисло улыбнулся.
– Чего? – переспросил он и добавил: – Ах, да ты все о том же!
«Помнит, – подумал Беркутов, – следовательно, все обстоит благополучно!»
Он присел к столу и стал пить красное вино. Настасья Петровна сидела грустная и молчаливая. Трегубов то и дело поглядывал на нее.
– А вы как поживаете? – спросил его Беркутов. – Скоро ли Аляшино купите?
– Да двадцать шестого, должно быть, – отвечал тот.
– Это, стало быть, через неделю, – проговорил Беркутов и покосился на Пересветова. – А я слыхал, – продолжал он, – Верешимов тоже на Аляшино зубы точит. Тоже, говорят, двести тысяч собирает.
– Пока еще соберет, а они у меня в столе, – усмехнулся Трегубов.
– В столе? – переспросил Беркутов.
– А что, или, думаете, украсть могут? – внезапно спросил Трегубов Беркутова. – Нет, украсть-то трудненько. Я теперь по-холостяцки ночью в кабинете на диванчике сплю. Пледом прикроюсь, подушечку под голову, а на стульчик рядышком огнестрелочку. Да не револьверчик, а кольтовскую магазиночку о двенадцати зарядах. Вор-то в окно, а я раз, семь, двенадцать. Ведь этак, пожалуй, из человеческой-то головы решето можно сделать! Как вы думаете? – Трегубов рассмеялся, замолчал и, играя брелоками, стал смотреть на Настасью Петровну. – А меня дома нет, – добавил он, – так в моем кабинете приказчик мой старший сидит. А он все равно, что я! Это такой кащей бессмертный, что из-за полушки удавится!
Трегубов опять замолчал и стал играть брелоками.
Беркутов заметил, что Пересветов сильно побледнел.
«Что, голубь, нелегко калач-то достать? – подумал Беркутов. – Нелегко, а все-таки можно. Нужно ему, однако, мысль подать, а то ему самому Америки ни за что не открыть. Такие люди пороха не выдумывают, но выдуманным порохом почище изобретателя пользуются!»
– Да кто у вас воровать-то станет, сторона здесь глухая, – рассмеялся Беркутов, – народ смирный!
– Да, это правда, – Трегубов зевнул и заиграл на скатерти до глянца выхоленными ногтями.
Мужчины молча стали пить красное вино. Все чувствовали себя как будто не по себе. Даже всегда веселый Трегубов смеялся реже.
– А я в Аляшине хорошо устроюсь. – заговорил он с зевком, – первое дело локомобиль заведу. Он у меня и пахать и молоть будет. Хлеб на пеклевань я буду перерабатывать; отрубь за границу шибко идет, и я от одной отруби миллионы наживу.
– Отрубь – хорошая штука – заметил Беркутов, – от отруби и свинья жиреет. Что верно, то верно.
– У меня все будет пар делать, – мечтал, позевывая, Трегубов, – и молотить, и веять, и пахать, и молоть. Нынче век пара, и мы не из толстокожих. Мой тятенька покойный «Егоров» через «ферт» писал, пар только в банях видел и по железной дороге ездить до смерти боялся. Дьявол, дескать, колесами вертит. А у меня все пар будет делать. Слава Богу и мы не хуже европейцев стали, а в чем ином, так, пожалуй, сто очков вперед европейцу-то дадим! Времена не те-с!
– Да, это верно, – вставил Беркутов, – перемена повсеместно огромная видна, прежние собачьи дети теперь уж давно фисдешьенами стали!
– Как-с фисдешьенами? – переспросил Трегубов и расхохотался. Смеялся он долго и звонко, но, наконец, встал. – Однако, мне и домой пора; старший приказчик, поди, теперь в моем кабинете носом клюет! – И он стал прощаться.
«Заволновался, это нехорошо!» – думал о нем Беркутов.
– Как вы сказали? – между тем спрашивал его при прощанье Трегубов. – Чем собачьи-то дети стали? Фисдешьенами? Это верно, это верно. Одежа не та же, да душа погаже! Это верно, это верно!
И, громко хохоча, он скрылся в дверях.
– Читал ты, какое в Оренбурге дело разбиралось? – спрашивал Беркутов Пересветова, когда Настасья Петровна ушла спать и они остались вдвоем в комнате.
– Нет, не читал. А что? – переспросил Пересветов.
– Это любопытное дело. Мещанин один купца облапошил в Оренбурге. Подкупил его любовницу, и пока та в одной комнатке с купцом-то балясы точила, он в другой шкап подломал и пятнадцать тысяч выудил. Тоже, должно быть, лишний калач взял из любви к ближнему.
– Как же он попался-то, если ловко все обделал? – спросил Пересветов.
– Как же? – Беркутов на минуту задумался. – Любовница на него донесла. Обсчитал он ее на три тысячи, она и донесла! И Беркутов тотчас же переменил разговор. – Я к тебе вот зачем, собственно, приехал, – сказал он Пересветову, уже прощаясь, – Столешников может дать тебе через день тысячу рублей. Возьмешь?
Пересветов покачал головой.
– Нет, теперь мне деньги не нужны. А впрочем... – заколебался он на минуту и добавил: – Нет, не нужны, не нужны...
Он вышел провожать Беркутова за ворота и долго стоял там, поглядывая на Трегубовский дом. Там, в кабинете, сквозь ветки деревьев, мерцал огонек. Окошко точно подмаргивало Пересветову и дразнило его. У него снова помутилось в глазах и закружилось в голове. С острым ощущением в сердце он, наконец, вернулся в спальню, разделся и лег спать. Но сон не шел к нему. Он лежал с открытыми глазами и все думал, и думал, взвешивая каждую мелочь. Порою он поднимался с постели, подходил к окну и, опустившись на стул, долго глядел на тихий двор, шевеля бледными губами, точно производя какой-то расчет.
Наконец, он подошел к жене, сел к ней на постель и осторожно разбудил ее. Вздрагивая всем телом и слегка жестикулируя, он шепотом стал передавать ей свой план.
Это необходимо для них обоих, и если жена не поможет ему, он все равно пойдет один, очертя голову, рискуя пасть с простреленной головой. Пусть она слушает внимательно и запомнит все до последней мелочи. Это нужно. Через три дня они должны обокрасть Трегубова. Они выкрадут у него двести тысяч. Вдвоем сделать это вовсе уж не так трудно. Даже легко. И это нужно сделать. Иначе они оба измучаются. Не быть же ей вечно Трегубовской содержанкой? А сделают они это так. Два дня Пересветов будет притворяться больным и лежать в постели. А на третий день к ночи пусть жена идет к Трегубову. Трегубов должен будет провести ее к себе в дом так, чтобы никто не знал об ее присутствии в доме. Чтобы ни одна душа не видела. На этот счет она заранее должна сговориться с Трегубовым. Она обещает ему пробыть у него до рассвета, и тот от радости совсем ошалеет. И пусть они оба будут сидеть в спальне. Когда Трегубов уснет, она придет в кабинет и отворит окошко. Тем временем Пересветов будет уже в саду. Он поймет этот условный знак и придет к ней. Когда он влезет в окно, она снова придет к Трегубову. А он взломает стол. На это ему будет достаточно четверти часа. Даже меньше. Через четверть часа жена возвратится в кабинет, и они оба исчезнут в окно. Деньги они спрячут вы лесу. После этого они вскоре прекратят с Трегубовым всякое знакомство. Через год именье их будет продано, к тому времени все подозрения улягутся, и они, забрав припрятанные денежки, уедут куда-нибудь далеко-далеко и будут жить счастливо и независимо. Но пусть она будет хладнокровна, насколько это возможно, и не оставит в спальне после себя ничего, что может подать повод к подозрению, ни булавки ни шпильки – ничего. У него уже все обдумано и заготовлено. Стамеска в саду. Жестяной ящик, в котором они зароют деньги, уже в лесу, и яма приготовлена им. Одним словом, им внимательно обдумана каждая мелочь, и они могут сделать это безнаказанно. Это даже не грех, потому что наказать негодяя не грешно. Мало ли они от него пострадали? Он, как паук, высосал из них всю кровь. Они оба худеют не по дням, а по часам, потому что им тяжко от этого скорпиона. Он их заклятый враг, и щадить его нечего. Да у него и без двухсот тысяч много еще останется.
Настасья Петровна долго слушала мужа с широко открытыми, неподвижными глазами, затаив дыхание и вздрагивая плечами. Долго она не соглашалась принять решения мужа. Но тот настаивал на своем и говорил, что иначе он пойдет один, на свой страх, рискуя пасть с простреленною головою. Он не может делиться с Трегубовым своим последним достоянием – женою, он его ненавидит всем сердцем и пойдет один туда, за деньгами, если жена не захочет помочь ему. Это единственное средство избавиться навсегда от нужды и Трегубова. Жена умоляла мужа помедлить; но он не соглашался. И долго они сидели на своей постели друг против друга, бледные и взволнованные, страстно перешептываясь и слегка жестикулируя, то хватая друг друга за руки и попеременно прижимая их к сердцу, то касаясь ими плеч и колен, с горящими глазами и вздрагивая всем телом. За окном шуршал ветер; по небу стадами ходили тучи; серп луны пришел с востока, долго глядел в их окошко неподвижным взором и, наконец, ушел дальше, а они все еще сидели друг перед другом, жестикулируя, страстно перешептываясь и вздрагивая всем телом, как охваченные ознобом. Наконец, они оба заснули тяжелым сном, крепко прижавшись друг к другу и тесно обнявшись, оба измученные, усталые и больные. В комнате сразу стало тихо.
