Текст книги "Пробужденная совесть"
Автор книги: Алексей Будищев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
III
Пересветова сидела на крылечке своего дома и задумчиво глядела перед собою. Солнце щедро заливало всю усадьбу и тонкую фигуру молодой женщины в пестром малороссийском костюме. На ее смуглой шейке, покрытой темным пушком, позвякивали бусы, Солнце малиновыми огнями играло на их гранях; черные волосы молодой женщины слегка курчавились.
Настасья Петровна ждала из поля мужа, но тот что-то долго не ехал. С крылечка Пересветова видела полосу реки Калдаиса, сверкавшую на солнце. Белые чайки гуськом летали над речкой. Направо, в полуверсте от домика Валерьяна Пересветова, возвышалась богатая и обширная усадьба Трегубова. Пронзительные крики павлинов долетали порой оттуда и каждый раз заставляли вздрагивать Настасью Петровну. Пригретая солнцем собака спала у ног молодой женщины и изредка впросонках колотила хвостом о землю. А Пересветова глядела перед собою мечтательными глазами и думала.
Беркутов их выручил, 13-го мая обещал привезти нужные мужу деньги; проценты, следовательно, будут уплачены мужем в срок; на год они обеспечены, но что будет дальше? В конце концов муж запутается, и их именье перейдет за долг в руки Трегубова.
«Да уж это всегда так, – подумала Настасья Петровна, – деньги к деньгам идут». Она, вздохнула и обвела грустными глазами всю усадьбу. Неужели же Трегубов вышлет их отсюда через год? Ведь они будут тогда разорены вконец.
Настасья Петровна снова вздохнула и вздрогнула от неожиданности. В ворота быстро въехал на велосипеде Трегубов. Он, пригнувшись, подкатился к крыльцу, быстро соскочил с велосипеда и, прислонив его к садовому плетню, подошел к Настасье Петровне.
– Bonjour, – проговорил он, улыбаясь и протягивая руку.
Они поздоровались; Трегубов опустился рядом с Пересветовой на крылечко. Это был несколько полный блондин, лет тридцати, с модной бородкой и ясными серыми глазами. Одет он в серую кургузую пару, черные чулки и черные туфли со стальными пряжками. От него сильно пахло духами, и вообще он был как-то уж чересчур хорошо вымыт и вылощен.
– Ну-с, каковы ваши дела? – спросил он Пересветову с ясной улыбкой.
Та полуобернулась к нему.
– Да ничего, – отвечала она. – Хорошего мало. – Голос у нее был певучий. – Деньги, впрочем, мы вам внесем в срок. 15-го мая муж доставит. Валерьян где-то достал.
– Очень рад. Мне было бы неприятно требовать их судом. А между тем деньги мне нужны. Что же мы, впрочем, на солнце-то поджариваемся, пойдемте в сад.
– Пожалуй, пойдемте.
Пересветова поднялась с крыльца и повернула налево к калитке. Трегубов последовал за нею, дрыгая на ходу жирными, затянутыми в чулки, икрами. Крупный алмаз на его брелоке переливал всеми цветами радуги.
– А я собственно и приехал за тем, чтобы напомнить Валерьяну Сергеевичу о деньгах, – говорил Трегубов, когда они уже шли березовой аллеей. – А Валерьяна Сергеевича, кажется, дома нет? – добавил он.
Пересветова звякнула бусами.
– Он в поле.
– Хм, жалко.
Трегубов поправил усы и поиграл брелоками.
В саду было прохладней, зеленые вершины берез слабо покачивались ветром, и их тени бродили по дорожкам сада, как облака.
– Хм, жалко, – повторил Трегубов, дрыгая икрами.
Пересветова недовольно поморщила хорошенькие брови.
– Да чего жалко-то? – сказала она. – Ведь вам говорят, что деньги вам в срок внесут. Чего же вы еще волнуетесь-то?
– Ах, Настасья Петровна, – весело вскрикнул Трегубов, – за что вы только на меня сердитесь! Я для вас все готов сделать, а вы от меня, как от чумного, сторонитесь. Я и так вашему мужу десять тысяч под закладные только для вас дал. Ну, разве за ваше именье можно было десять тысяч отвалить? Ведь оно в пятнадцать тысяч уже заложено было, и пятнадцать тысяч ему красная цена. Ведь у вас все поля с камешком, точно там, извините за выражение, черти в коланцы играли; луга у вас – дрянь, полынь там одна процветает, а лес – о лесе лучше и не говорить! Зайцу там есть еще где спутаться, а корова, извините за выражение, там только брюхо себе напорет. Эх, да что тут говорить, – добавил Трегубов и брезгливо махнул выхоленною рукою. – Для вас я десять тысяч дал! Только для вас! – Он снова помолчал и поиграл брелоками. – Я к вам всей душой, а вы ко мне, извините за выражение, спинкой повертываетесь. Ну, что же делать, мне, конечно, грустно, до слез грустно, но только ведь и я могу к вам, между прочим...
Трегубов вздохнул, развел руками и стал разглядывать свои до глянца почти очищенные ногти.
Настасья Петровна села на скамейку под тенью клена. Трегубов поместился рядом, слишком уж близко к Пересветовой, и та отодвинулась.
– Тысячу рублей, – между тем, продолжал тот, – вам будет трудно мне уплатить; деньги вам очень нужны. Вам скоро нужно в банк платить. Я ведь это хорошо знаю. А придете вы ко мне на единую секунду, посидеть в моем кабинете в кресле, я бы вам тотчас же за единый ваш взгляд ласковый – расписку: «Проценты тысячу рублей сего числа и года получил сполна. Прохор Трегубов». Да-с. Я ведь тоже кое-когда жалостлив бываю. Мы ведь не прежней формации из толстокожих, а скорей на манер европейца. Я вон на велосипеде езжу, и по всему дому у меня электрические звонки. А мой тятенька покойный от электричества-то под кровать залезал, и электричество Ильей пророком звал. Времена-с ушли, Настасья Петровна. Я вот и по-французски и по-немецки балакаю, а мой тятенька всего два слова и умел писать: руку приложил. Да и то он, вместо руку «руху» писал. Так-то. И я жалостлив бываю, да еще как жалостлив-то. Для вас я никаких денег не пожалел бы. Верно вам говорю!
Трегубов замолчал. Настасья Петровна сидела, потупившись. Бусы на ее смуглой шее шевелились, и малиновые огоньки бегали по их граням.
– Ведь я все знаю, – продолжал Трегубов, косясь на молодую женщину, – все. Ведь у вас все вещи золотые в ломбарде перезаложены. Вы третьего дня и шубы туда же свезли. Ведь вам скоро кушать будет нечего. Вы и теперь чай через день пьете. Жалко мне вас, Настасья Петровна!
Трегубов замолчал. Настасья Петровна тяжело вздохнула. Две слезинки внезапно упали из ее глаз на колени. Высокий клен стоял над нею и тихо шевелил своими листьями, похожими на лягушечьи лапы.
– Вы в петле, – продолжал. Трегубов, – и именье ваше я с молотка куплю. Это уж верно. И будет вам жить еще горше. Теперь у вас, по крайней мере, хоть угол какой-никакой есть, а тогда ведь у вас и угла-то не будет. А зимой-то холодно, а осенью-то дожди! Эх, Настасья Петровна, Настасья Петровна, плох ваш муж, если он чаю два раза в день вам предоставить не может. Намучаетесь вы с таким мужем в свое время до смертушки. Почернеете от забот и горя, красоту с лица словно ветром сдует. Эх, да что тут говорить! Жалко мне вас! Сколько раз ведь я вам говорил! Образумьте дурака своего, пусть гордость-то в карман спрячет и ко мне в управляющие идет. Жалованье тысяча двести рублей в год и все готовое. Экипаж, пара лошадей, две коровы, чай и сахар. Коровы у меня хорошие, симменталь-голландские, от двух коров вам молока пить – не выпить. Экипаж рессорный, лошади полтысячи рублей пара, сбруя с серебряным набором. И будете вы жить с своим муженьком припеваючи. Только, конечно, пусть муженек-то ваш иногда глаза, в карман прячет, не всякое лыко в строку, чего не по его, так не видал, а что и увидел, за то не обидел.
Настасья Петровна снова шевельнулась на скамейке. Ее грудь дрогнула, и по ее бусам добежали малиновые огоньки. Крупные слезы снова упали с черных ресниц на красные клетки юбки.
– Что вы мне говорите, что вы мне говорите, – прошептала она, – и я вас должна слушать!
Трегубов взглянул на Пересветову и побледнел. Он поднялся со скамейки и взволнованно заходил взад и вперед перед молодой женщиной.
– Вот вы плачете, вы мучаетесь, да ведь, и мне не сладко, поверьте! Я, может быть, из-за вас не одну ночь не спал, да только этого никто не видел. Я, может быть, о вас каждую минуточку думаю, да только никому, кроме вас, не говорю об этом! А спросить вас: из-за чего вы так и себя и меня мучаете? Из-за долговязого дурака, которому и цена-то грош медный. Кабы не на каторгу идти, я бы давно ему горло перервал; да каторги страшно, так вот теперь я ему потихоньку петлю затягиваю. Поглядим, чья возьмет. – Трегубов замолчал. – Настасья Петровна, – снова заговорил он просительным тоном, – не плачьте вы ради Господа, ведь у меня сердце переворачивается, глядя на вас! Настасья Петровна, родная, ну послушайте... Настасья Петровна... Настя, – вдруг прошептал Трегубов изменившимся голосом и упал на колени к ногам молодой женщины. – Пожалей ты меня, Настенька, ведь у меня все сердце изныло, – шептал он, – ведь я никаких денег для тебя не пожалею, ведь я озолочу тебя, только полюби, полюби ты меня...
Он припал к смуглым рукам Пересветовой.
– Уйдите, уйдите ради Бога! – шептала та. – Ну, за что вы меня на позор ведете, за что? За что? – Она пыталась вырвать свои руки из рук Трегубова. – Уходите прочь! – крикнула она.
В саду послышались чьи-то шаги.
Трегубов поднялся на ноги. К нему шел Пересветов. Шел он с изменившимся лицом и даже как будто слегка покачивался, опираясь на дубовую трость. Вероятно, он видел все. Медленными шагами он подошел к Трегубову, повернул к нему свое позеленевшее лицо, и дубовая трость в его руке задрожала и заколебалась: он как будто желал поднять ее, но у него не хватало на это силы. Это продолжалось с минуту. Наконец, он овладел собою и, улыбнувшись бледными губами, сказал:
– Здравствуйте, Прохор Егорыч.
– Bonjour, – отвечал Трегубов и стал очищать рукою прилипший к его коленям песок.
С минуту они помолчали. Настасья Петровна глядела на них уже сухими глазами.
– Я тут с Настасьей Петровной беседовал, – заговорил, наконец, Трегубов. – О деньгах ей напоминал.
– Деньги мы вам заплатим своевременно, – прошептал Пересветов, – будьте благонадежны!
Трегубов усмехнулся.
– Буду весьма рад! Только-с верно ли это? – И он добавил: – Дайте-ка мне вашу палочку.
Пересветов, бледнея, безмолвно подал свою трость.
– Вы вот ею чуть-чуть пошутить не вздумали, – проговорил Трегубов и тоже побледнел, – так вы это напрасно, сударь. В следующий раз поостерегитесь, а не то...
Трегубов не договорил и отдал трость обратно в руки Пересветова. Тот улыбнулся жалкой усмешкою.
– Да я ничего, Прохор Егорыч, – прошептал он.
– То-то ничего, проводите-ка вы меня лучше на двор, а то еще, пожалуй меня ваша собака укусит. Вы ведь все здесь словно с ума сошли. Addio, – весело приподнял он шляпу перед Настасьей Петровной.
И, позванивая брелоками, он пошел вон из сада. Пересветов следовал за ним без палочки. Палочку свою он забросил уже в кусты.
– Деньги-то у вас совсем готовы или только в проекте? – спросил его Трегубов, когда они были за калиткой.
– Почти готовы, – отвечал Пересветов, – почти, обещали непременно!
Трегубов усмехнулся.
– А-а, обещали! – протянул он. – Посулила бабка внучке барана, да жаль померла рано! Аu revoir!
И он быстро исчез за воротами, согнувшись на своем велосипеде
Пересветов крупными шагами вернулся в сад к жене и, заглянув ей в лицо, внезапно, с бешеной злобой крикнул:
– Др-рянь, разве я не вижу, др-рянь, что ты сама вешаешься к Трегубову на шею! Др-рянь, др-рянь!
И он сильно толкнул от себя жену; та едва не упала со скамьи и глядела на мужа широкими недоумевающими глазами.
– Др-рянь! – снова выкрикнул Пересветов и вдруг упал перед женой на колени. – Голубка, родная, прости... голубка!
Он заплакал, припадая лицом к ее коленям.
Настасья Петровна нежно обняла шею мужа руками и стала, плача, целовать его в лицо, в щеки, в губы.
Они плакали оба.
IV
Тринадцатого мая весь день Пересветов ждал к себе Беркутова. Но день проходил, а Беркутов не ехал. Пересветов начинал сильно беспокоиться. Вечером он стоял на крыльце своего домика, поджидал Беркутова и с кислым выражением на всем лице переругивался с стоявшим возле мужиком. У мужика Пересветов только что купил стан колес и не доплатил ему, по своему обыкновенно, четвертака. Мужик чесал в затылке и говорил:
– Опять четвертака не додал... А еще барин! Сколько за тобой моих четвертаков пропадает, и счесть нельзя. За кудель не додал, за смолу не додал, за колесы опять не додал. Эх, ты... совесть!
– Ну, ты, ну, ну, – сконфуженно бормотал Пересветов, – ну, сказал раз...и будет. Стоит из-за четвертака два часа разговаривать!
– А не стоит, так отдай!
Мужик сердито косился на Пересветова. Его борода была очень всклочена, а его нос, плоский у переносицы, внезапно приподымался над верхней губою и походил на взведенный курок.
– Ну, ну, будет, – бормотал Пересветов, – будет, дружок, сказал и довольно!
Слово «дружок», очевидно, успокоило мужика, он весело улыбнулся, полез в свою телегу и, забрав веревочные вожжи, шутливо крикнул:
– Достанется тебе на том свете за мои четвертаки.
Его телега с грохотом исчезла за воротами. Пересветов остался на крыльце и теребил русую бородку. «У мужиков по четвертакам ужиливаешь, – думал он, – вот жизнь-то собачья! – Он вздохнул. – Привезет ли Беркутов деньги, или не привезет? – снова подумал он. – Если не привезет, я зарезан». Задумчиво он сошел с крыльца и вышел за ворота. В поле было совершенно тихо. Розовая полоска зари постепенно темнела снизу. За светлой полосой Калдаиса, в лугах, громко кричали коростели. Со стороны богатой усадьбы Трегубова долетало блеяние загоняемого стада. «У меня нужда, а у него двести тысяч! – подумал Пересветов с тоскою. – Двухсоттысячный корпус, шутка сказать. С таким корпусом мне воевать трудно!» Он глядел на усадьбу Трегубова.
Из-за веток густого и обширного сада выглядывал поместительный дом. На стеклах его окон мерцали розовые блики зари. А в одном окне горел огонек. Пересветов знал, что этот огонек горит в кабинете Трегубова, и он с раздражением подумал:
«На столе лампа горит, а он деньги, небось, считает! – Пересветов даже поморщился при этом. – Считает и радуется! А меня в бутылку, будь он проклят, закупорил!» Внезапно у Пересветова зашумело в ушах. Мучительное и острое чувство охватило его. «В правом ящике, в столе, в правом ящике», – подумал он и, круто повернувшись, быстро пошел к себе в полуразрушенную усадьбу. У открытого окна дома он увидел жену. Она сидела, пригорюнившись, с тоскою на всем своем хорошеньком личике. Пересветов подошел к ней и порывисто схватил ее за руку. Та с недоумением заглянула в лицо мужа.
– Что ты? – спросила она участливо. – Что с тобой?
Пересветов молчал и улыбался потерянной и жалкой улыбкой. Казалось, он что-то хотел сообщить жене, что-то чрезвычайно важное, но не мог, не смел.
– Беркутов что-то не едет, – наконец, проговорил он. – Беда, если он обманет!
Настасья Петровна погладила, руку мужа.
Ну, вот, приедет еще. Он другой раз в двенадцать часов ночи приезжает. Для него ведь законы-то не писаны. Она улыбнулась и повторила: – Приедет еще. Волноваться-то зря нечего, Бог даст, все как-нибудь уладится.
Острое чувство ушло из сердца Пересветова, он вздохнул свободней. «Может быть и правда все уладится», – подумал он и снова пошел от окна к воротам. Там он неподвижно остановился, прислонившись спиною к столбу ворот, и стал глядеть на светлую полосу уже слегка дымившегося Калдаиса. Отсюда ему была видна дорога из усадьбы Столешникова и то место, где ходил паром. Там над самой землею мигал огонек. Вероятно, перевозчики, дед Вениамин и Савоська, варили на сон грядущий уху. Пересветов глядел за реку и думал:
«Конечно, Беркутов привезет деньги, и я хоть на некоторое время вздохну свободно. А „этого” никак нельзя, – кивнул он головой на усадьбу Трегубова. – Этого никак нельзя. Это я пошутил только!» Пересветов вздрогнул. Из-за дымившейся реки до него ясно долетел крик:
– Де-душка Венья-ми-и-н!
Пересветов узнал голос Беркутова. «Слава Богу, – подумал он, – Беркутов едет, стало быть, деньги у меня в кармане». Радостный, он подбежал к окну, где сидела Настасья Петровна, и крикнул.
– Настя, Беркутов деньги везет. Прикажи Аннушке поставить самоварчик. Водка-то у нас есть ли?
Настасья Петровна всплеснула руками.
– Вот грех-то, водка-то у нас, как на грех, вся вышла. И послать теперь поздно!
– Ну, Беркутов не взыщет, – проговорил Пересветов и побежал в дом.
Между тем, от реки летел старческий крик дедушки Вениамина:
– Чичас, остальную ложку ушицы хлебну-у-у!
Пересветов стал помогать Аннушке накрывать стол. Настасья Петровна, звеня ключами, побежала доставать варенье. Аннушка безостановочно шлепала босыми ногами, то бросаясь к самовару, то снова возвращаясь к столу. Пересветов дрожащими руками зажег маленькую висячую лампочку и стал торопливо обдергивать скатерть. Настасья Петровна пришла с банкой варенья. И в эту минуту в комнату вошел Беркутов. Он был в светлой тужурке и маленькой шапочке на курчавых волосах. И Пересветов и Настасья Петровна быстро двинулись к нему навстречу. Беркутов сбросил с головы шапочку и поздоровался с ними.
– Ну, что, привез деньги? – спросил его Пересветов.
Беркутов стоял перед Пересветовым и внимательно глядел на его лицо.
– Деньги? – наконец, переспросил он. – Представь себе, какая оказия... Оглоблин обманул Столешникова, и он в деньгах тебе отказал.
Пересветов схватил себя за голову и почти упал на стул. У него точно подкосились ноги.
– Так ты не привез денег? Это верно?
Беркутов пожал плечами.
– К сожалению, правда.
Настасья Петровна глядела на мужа, точно еще не веря толу, что произошло.
– К сожалению, правда, – повторил Беркутов.
Пересветов зарыдал.
– За что ж ты меня зарезал? За что? – повторял он, рыдая.
Настасья Петровна бросилась к нему.
– Я-то тут при чем? – пробормотал Беркутов. – Я бы от всего сердца рад, да ведь...
Он не договорил и заходил из угла в угол по комнате.
Пересветова обнимала мужа и шептала:
– Ну, полно, ну, как-нибудь обойдемся, ну, послушай...
Беркутов тоже подошел к нему.
– Полно, Валерьян Сергеич, – сказал он, – ты не ребенок и плакать, ей Богу, не из-за чего. Может быть, завтра ты достанешь денег. Попроси завтра у Верешимова. Я слыхал, что он при деньгах. Да, наконец, много ли ты теряешь? Купил ты с тремя тысячами именье, ну, только эти три тысячи и потерял. Люди и больше теряют, да не хнычут. Ты молод, захочешь, так миллион наживешь.
Пересветов поднял на него глаза. Он, несколько успокоился, хотя вид у него был битый.
– Да, легко его нажить, миллион-то? – проговорил он. – Так сейчас наживешь! Держи карман.
Беркутов усмехнулся.
– Ну, не миллион, так двести тысяч. Двести тысяч в один час нажить можно.
Он уставился глазами на Пересветова, и ему показалось, что тот начинает бледнеть. «Эге, – подумал Беркутов, – щенок-то, кажется, умнеть начинает».
– Как же это можно в один час двести тысяч нажить? – спросил Пересветов и потупился.
– Сам знаешь как, – отвечал Беркутов и со смехом добавил: – Как, как? Конечно, на билет выиграть.
Он снова тихо рассмеялся.
Настасья Петровна разливала чай, бледная и печальная. Пересветов и Беркутов подсели к столу. Несколько минут все молчали. Затем завязался кислый и унылый разговор. Так прошло часа два. И тогда Беркутов повернулся к Настасье Петровне и сказал:
– Вы бы, голубушка, спать легли, а то на вас глядеть страшно. А нам прикажите рюмочки подать. Водку я с собой привез, так вот сейчас мне рюмочки две-три пропустить хочется. А вы, голубушка, отдохните, право же, отдохните. Измучились ведь вы!
Настасья Петровна беспрекословно повиновалась и ушла в спальню. Очевидно, она была страшно утомлена.
Аннушка поставила на стол две рюмки, а Беркутов принес из прихожей бутылку водки.
– Ты, братец, не особенно нюни-то распускай, – говорил Беркутов Пересветову когда они выпили по две рюмки. – Может быть, деньги где-нибудь и достанешь. Ты только хорошенечко подумай. Другой раз деньги-то за тридевять земель ищешь, хвать – они у тебя под боком. Это бывает. – Беркутов улыбнулся бритыми губами и добавил: – А, между прочим, Аляшинское именье продаваться не пятнадцатого мая будет, а двадцать шестого. Это я из верных источников слышал. Это уж наверно. Трегубов не слишком ли поспешил деньги-то приготовить? Ты как думаешь? А?
Пересветов молчал. Беркутов налил по рюмке водки. Пересветов тотчас же выпил свою.
– По-моему, деньги он слишком уж поторопился заготовить, – продолжал Беркутов. – Денежки его, пожалуй, пропасть могут. Ты как думаешь? А?
Пересветов не поднимал глаз.
– Да как же они пропадут-то? – спросил он. – С какой стати?
– А вот с какой, – усмехнулся уголками губ Беркутов, – случится в доме пожар, вот тебе и денежки. Или еще что может произойти. Всего не угадаешь!.. Опасная штука деньги, – добавил он.
Пересветов потянулся к бутылке и, налив себе рюмку, залпом выпил ее.
– Опасная штука деньги, – говорил, между тем, Беркутов, – но только в них счастие! Деньги, это – все! «Блажен кто с деньгами – тепло тому на свете!» Беркутов на минуту замолчал и затем, придвинувшись к Пересветову, заговорил снова: – А как ты думаешь, воровать грех или не грех? Я вот последнее время много об этом думал. Представь себе такую штуку. У меня два калача, а у тебя ни одного. Я сыт по горло, а ты голоден. Так вот тебе у меня второй-то калач можно украсть или нет? Позволительно ли, или нет? Ты как думаешь?
Пересветов молчал и глядел на Беркутова.
– По-моему, – продолжал Беркутов, – если ты у меня второй калач украдешь, так ты этим только хорошее дело и для меня и для себя сделаешь. От моего калача ты сыт будешь, а я им себе только желудочек засорю, потому что я и без того по горло сыт! Правда это или нет? А?
Беркутов уставился на Пересветова и молчал.
Пересветов глядел на него широкими глазами.
– Как ты сказал? Как? – переспросил он. – Я этого что-то не пойму сразу.
Беркутов повторил.
– Вот так штука, – сказал Пересветов и потянулся к бутылке, хотя он был уже и без того пьян. – Вот так фунт, – добавил он, выпив рюмку и глубоко задумавшись. – В самом деле, ведь это как будто даже воровать-то хорошее дело выходит, – наконец, сказал он и внезапно рассмеялся пьяным смехом.
Беркутов усмехнулся уголками губ.
– А щенок-то мой, – проговорил он, смеясь глазами, – сеттер-то, поноски хоть сейчас и не подает, а уж коситься на поноску начинает.
– Ну, вот и отлично, – отвечал, смеясь, Пересветов и снова потянулся к бутылке.
Беркутов закурил папиросу и встал.
– Ну, дружочек, прощай, – сказал он, – мне восвояси пора.
Пересветов с трудом поднялся со стула.
– Посидел бы ты.
– Никак нельзя. Рано вставать надо. Прощай.
Беркутов пожал его руку и пошел вон из дома. Пересветов, волоча ноги, последовал за ним. Они вышли на двор.
– У турецких султанов, – сказал Беркутов, усаживаясь в седло, – по тридцати тысяч жен бывает, и султаны нередко поэтому от сухотки спинного мозга мрут. Так вот у них тоже не грешно было бы парочки две-три красавиц похитить. Небось и красавицы сами рады бы были! Это тоже позволительно? А?
Беркутов тронуть лошадь и крупной рысью выехал со двора. А Пересветов долго глядел ему вслед.
– Ишь ты, – шептал он, – какая оказия. Грех и не грех, и ничего не разберешь! И ему польза и мне хорошо. Да. А он, действительно, обожраться может. Это сущая правда! Он уж и теперь обожрался!
И Пересветов долго еще стоял посреди двора и шептал с самим собою, жестикулируя и покачиваясь на своих долговязых ногах. А когда он, наконец, улегся в постель рядом со спящей женою, он погрозил ей пальцем и прошептал:
– У тебя два калача, а у меня ни одного! С какой стати? Ах ты, собака!..
