Текст книги "Пробужденная совесть"
Автор книги: Алексей Будищев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
XIV
Беркутов привел Пересветова в свой номер, запер на ключ дверь и зажег на столе лампу. Затем он достал из дорожного мешка туфли, скинул сапоги, надел туфли на ноги и заходил из угла в угол по комнате. Пересветов сел в кресло у окна.
– Как ты себя глупо ведешь, – наконец, заговорил Беркутов, останавливаясь перед Пересветовым, – ведь ты чуть-чуть себя не выдал!
– Да чем? – спросил Пересветов.
– И ты еще спрашиваешь? – покосился на него Беркутов с ненавистью. – Ну, будь в комнате становой в то время, как ты ко мне на грудку-то припал. Ведь тебе бы несдобровать тогда! Ведь ты тогда бы себя всего с головой выдал, телятина!
– Да в чем выдал-то?
– Как в чем? В трегубовском деле! Вот в чем. В трегубовском деле!
Беркутов нагнулся к самому лицу Пересветова.
Тот развел руками.
– Я, кажется, к трегубовскому делу не причастен. Это и обыск доказал. Ничего у меня не нашли. Я не знаю даже, о чем ты и говоришь?
Пересветов снова развел руками. Беркутов остановился перед ним.
– Ну, полно тебе огород-то городить, – усмехнулся он бритыми губами, – обманешь ты кого другого, да не меня. Да я не понимаю, чего тебе от меня скрываться-то. Я ведь не становой.
– Совсем, не понимаю, о чем ты говоришь, – снова повторил Пересветов, пожимая плечами.
Беркутов прошелся раза два по комнате.
– Вот что, Валерьян Сергеевич, – наконец, остановился он перед Пересветовым, – брось ты со мной в прятки-то играть. Мы ведь с тобой не мальчики и не дурачки. Я тебе свои условия говорю открыто. Дай мне тридцать тысяч. Слышишь? Тридцать тысяч! Из двухсот-то, я думаю, можно и побольше уделить, но я прошу только тридцать. Эти деньги мне вот как нужны! – Беркутов чиркнул себя пальцем по горлу. Он ждал ответа. – Эта сумма не для одного меня нужна, – добавил он, – а для многих! Дашь ты или нет?
Пересветов долго глядел в лицо Беркутова.
– Чудак, – наконец, усмехнулся он, – у человека через год с молотка все именье продадут, а он у него тридцать тысяч просит. Ты в себе ли, Михайло Николаич?
Беркутов позеленел от злобы.
– Я-то в себе, – запальчиво прошептал он, – да вот ты-то, верно, не в себе. Ты меня, милый, не дурачь, потому что если ты со мной воевать хочешь, так я тебя живехонько в яму столкну. Неужто ты думаешь, – понизил он голос, – что я не знаю, что ты убил Трегубова, и не догадываюсь, как это ты сделал?
– Ну, как? – прошептал Пересветов и побледнел.
– Как? Слушай, если хочешь. Трегубов был с твоей женой в угловой комнате. Поэтому там найден его пиджак и остатки ужина. Так?
– Ну?
– Когда он заснул, твоя жена отперла тебе окно кабинета, и ты влез туда, взломал ящик стола стамеской и ограбил деньги. И в эту минуту в кабинет вошел Трегубов. Он был в халате. Вероятно, его пробудил какой-нибудь неосторожный стук. Тогда ты бросился на него сзади и задушил.
– Чем? – спросил Перееветов с искривленным лицом,
– Чем? Этого я не знаю. Да мало ли чем! Веревкой, шнурком халата, руками!
– Нет, – качнул головой Пересветов. Его голова была чуть скошена на левый бок, а его колени дрожали... – Нет, – снова качнул он головой и добавил: – Ну, дальше, дальше...
– Потом вы с женою вытащили труп Трегубова через окно в сад и бросили его в Калдаис. Так?
– Ну, и что же? – спросил Пересветов.
– И теперь ты мне должен дать тридцать тысяч, – заключил Беркутов, измеряя его с головы до ног презрительным взглядом.
Пересветов покачал головой.
– Нет, я тебе их не дам, – наконец, сказал он.
– А если я на тебя донесу? – чуть не закричал Беркутов. Он начинал выходить из себя.
Пересветов повернул к нему усталое лицо.
– У тебя нет против меня никаких улик.
Беркутов схватил его за руку.
– Нет, есть, в том-то и дело, что есть. У меня та самая стамеска, которой ты взломал стол. Следствие ее проморгало, а я нашел в трегубовском саду, недалеко от берега реки.
– Она с тобой? – прошептал Пересветов.
Вместо ответа Беркутов вынул из бокового кармана своей куртки стамеску и показал ее Пересветову. Тот долго глядел на нее во все глаза.
– Если ты хочешь знать, – наконец, проговорил он с усталой усмешкой, – так это не ты, а я сейчас могу пойти к становому и донести на тебя. Стамеска-то ведь не у меня в кармане, а у тебя.
В свою очередь, Беркутов долго глядел в лицо Пересветова широкими глазами.
– Однако, ты далеко пошел, – наконец, злобно усмехнулся он.
– Подальше учителя, – поднял на него глаза Пересветов и после минутной паузы добавил: – И вот тебе мой наказ. Если ты через день не закинешь эту стамеску куда-нибудь в реку, так я на тебя донесу, может быть. Слышал? Так вот будь поосторожней.
– Слушаю-с, – усмехнулся уголками губ Беркутов и спрятал стамеску. И снова он заходил из угла в угол по комнате. – Так неужто ты мне не дашь денег? – через минуту снова остановился он перед Пересветовым. – Понимаешь ли, этими деньгами ты спасешь несколько человеческих жизней.
– Жизней? – переспросил его Пересветов. – А помнится мне, ты раньше говорил, что жизнь человеческая стоит грош. Помнится мне, говорил ты это!
– А по-твоему, сколько она стоит?
– Миллион миллионов, – отвечал Пересветов, вздрагивая плечами.
– Так вот и дай денег, если она так дорого стоит, – сказал Беркутов.
Пересветов молчал и глядел в окно.
– Заезжай ко мне дня через два, – наконец, проговорил он, – я подумаю.
– Нет, уж ты бы лучше наверное сказал, – тронул его плечо Беркутов, – мне-то ведь ждать некогда.
– Наверное не могу. – Пересветов встал на ноги и добавил: – Ты ко мне больше не приставай, я спать хочу. Где мне ложиться-то?
– На кровать ложись, а я лягу на диване.
Беркутов все еще ходил из угла в угол по комнате.
«Неужто я так-таки и не достану у него денег? – думал он, ероша курчавые волосы. – Но каков он гусь, каков гусь. Кто бы этого мог ожидать!»
Между тем Пересветов приготовил себе постель, разделся и залег под одеяло.
– А стамеску-то ты непременно завтра же забрось, – проговорил он, обращаясь к Беркутову, – а то я за себя не ручаюсь. Слышал?
– Слушаю-с, – насмешливо отвечал Беркутов и даже шаркнул ногами.
«Да не может же быть, чтобы моя игра была проиграна окончательно!» – думал он, ероша волосы. И он без конца ходил по комнате. Наконец, он погасил лампу, наскоро разделся и лег на диван, покрывшись пледом. Но ему долго не спалось. Он долго возился, переваливаясь с боку на бок, с одной и той же мыслью в голове. В гостинице было тихо. Из коридора доносилось чье-то громкое похрапывание. Кто-то бормотал во сне. Наконец, голова Беркутова отяжелела, в виски застучало, и он заснул. Но скоро он внезапно проснулся, точно его кто толкнул под бок. Он оглянулся. Пересветов скорчившись сидел на своей постели в углу, с искаженным лицом и широко открытыми тусклыми глазами. На его коленях лежала подушка, и, должно быть, его колени сильно вздрагивали, так как подушка слегка подскакивала на них. Вероятно, он кричал, и этот крик разбудил Беркутова. Он подошел к нему.
– Ты чего? – спросил он, присаживаясь к нему на постель. – Чего ты?
Пересветов молчал и смотрел на Беркутова тусклыми глазами.
– Ты чего не спишь? – повторил свой вопрос Беркутов.
– Выплыл, – прошептал Пересветов, вздрагивая.
Подушка сильней заколебалась на его коленях.
– Выплыл, – повторил он с тоскою. – Кровь-то человеческая за мной следом, видно, идет.
Беркутов встал и дал ему стакан воды. Тот выпил его весь до дна и благодарными глазами заглянул в глаза Беркутову. Затем он положил в изголовье подушку и улегся снова, натянув до шеи одеяло. Он выглядывал донельзя утомленным. Его борода слегка вздрагивала.
– Дашь ли ты мне денег? – спросил Беркутов.
– Н-не знаю, – отвечал Пересветов. И через минуту он с тоскою добавил: – Не надо было мне говорить о двух калачах, Михайло Николаич. Все это неправда, что ты говорил. Все неправда!
Беркутов улегся и скоро заснул.
На следующий же день он, утром, пока еще Пересветов спал, отправился домой. Его сильно беспокоило несколько предположений. По дороге он встретил столешниковского объездчика. Тот ехал верхом в Аляшино.
– Правда, что труп Трегубова всплыл против нашей усадьбы на перекате? – спросил он.
– Нет, – отвечал объездчик, – у нас, слава Богу, все благополучно. А кто вам сказывал?
– Да в городе болтают, – соврал Беркутов. «Ну, не собака ли, – подумал он о Пентефриеве, – ведь он нарочно это мне соврал, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на меня это известие. В самом деле, как бы мне не влететь в это дело, как кур во щи!» Он пощупал в своем кармане стамеску и снова подумал: «Нынче же нужно бросить ее в Калдаис, а то, пожалуй, разлетятся и ко мне с обыском».
На минутку он завернул в усадьбу Пересветова и, привязав к воротам лошадь, вошел во двор. Настасья Петровна увидела его в окно и закивала головой. Она как будто даже обрадовалась ему. Он подошел к окну.
– Ну, что? Видели моего мужа? – спросила его Пересветова.
Беркутов глядел на ее хорошенькое личико.
– Видел, – отвечал он, – нехорошо он ведет себя, Настасья Петрова! Совсем нехорошо! – Беркутов покачал головой.
В глазах Пересветовой отразился испуг.
– А что? – спросила она.
– Да что, пьянствует он там, а пьяному, знаете ли, и море по колено. Пьяный язык болтлив. Того и гляди, проболтается он.
Настасья Петровна потупила глаза. Ее исхудавшие руки дрогнули.
– В чем он может проболтаться? – прошептала она, не поднимая глаз. – Ни в чем мы с ним не виноваты, зря вы нас обижаете, Михайло Николаич.
Беркутов коснулся ее руки.
– Зачем вы скрываете от меня? – заговорил он вполголоса. – Я ваш друг, я ваш искренний друг, и мне больно, что вы не искренни со мною.
– Ни в чем мы не виноваты, – шептала Настасья Петровна, – грех вам обижать нас.
– Ни в чем? – спросил Беркутов и тотчас же добавил: – Да я вас ни в чем и не виню. Я говорю вам только, что Валерьян Сергеич глупо себя ведет. Ужасно глупо! Он сам навлекает на себя подозрения. Поговорите-ка вы с ним на этот счет! Я только для этого вам все и сообщил. Для этого и к вам заехал. Из расположения к вам же, я совсем не желаю вас обижать, голубушка! Так до свидания, родная, – добавил он, – мне домой пора, и так прогулял много.
И, пожав руку молодой женщины, он пошел было к воротам, но, точно о чем-то вспомнив, снова поспешно вернулся к окну. Настасья Петровна сидела в глубокой задумчивости; она не слыхала его шагов.
– Настасья Петровна, – позвал ее Беркутов и тихо коснулся ее локтя.
Пересветова подняла на него глаза.
– Зачем вы скрываетесь от меня, Настасья Петровна? – заговорил Беркутов, подчеркивая каждое слово. – Ведь я же прекрасно знаю, что вы отворили мужу окно кабинета, а он ограбил и задушил Трегубова своими руками.
Пересветова глядела на Беркутова потемневшими полными ужаса глазами.
– Поверьте, я вас не выдам, – продолжал между тем Беркутов, – наоборот, я хочу сказать вам, что если вам будет очень тяжело, если вам понадобится помощь, приходите ко мне; может быть, я как-нибудь сумею выручить вас из опасности. До свидания, – добавил он, приподнимая с курчавой головы свою крошечную шапочку. – До свидания, голубушка.
XV
Вечер был тусклый и хмурый. По небу целыми стадами ходили серые с изодранными краями тучи. Ветер дул беспрерывно. Пересветов возвращался из города к себе в усадьбу. Он сутуло сидел на своих дрожках и задумчиво глядел перед собою усталым взором. Он думал.
Только бы ему помотаться как-нибудь год. Улик на него нет никаких, и если он не донесет сам на себя, никто не посмеет тронуть его даже пальцем. Деньги тоже припрятаны им в безопасное место, и на этот счет он может быть вполне спокоен. А сам на себя он ни за что не донесет, сам себе он не враг. И Беркутову он не даст ни гроша. Это тоже верно.
Он пошевелился на дрожках. «Из таких денег, – подумал он, – единый грош уделить жаль. Дорого они пришлись мне, и на ветер их мотать я не стану!»
Он тронул караковую лошадку вожжами и снова задумался. А через год пусть продают его именье с молотка. Это совсем снимет с него всякие подозрения.
И тогда он пойдет в лес к старому дубу и возьмет у него свои деньги. С ними он уедет куда-нибудь далеко-далеко, на Кубань, на Иртыш, или к казакам на Дон; там он купит себе хороший участок, выстроит хозяйственную усадьбу и заживет с женою припеваючи. Работать он будет, не покладая рук, будет заниматься и земледелием, и скотоводством, и торговлей. На Иртыше можно будет держать гурты мясного скота, на Дону пли Кубани – тонкорунную овцу. Он заведет торговлю с Москвой, с Нижним, с Астраханью, и, глядишь, через пять лет у него будет миллион. И тогда он пожертвует двести тысяч на церковь, где каждое воскресенье он будет молиться за свою грешную душу и за душу убиенного им Прохора.
Пересветов вздохнул.
Только бы ему выдержать год, только бы выдержать еще единый годочек!
Пересветов стегнул лошадь вожжою и поехал рысью. Его взор загорелся энергией. Он даже несколько выпрямился на своих дрожках.
«На Кубани хорошо будет, – думал он, – земли там недорогие, за сто тысяч можно будет целую область отхватить. А денежки свои я вот каким способом могу оказать. Как продадут у меня именье, поеду в Нижний на ярмарку, заведу знакомство с именитым купечеством и буду, что ни день, в карты с купцами играть. Выиграю десять рублей и сейчас же на всех перекрестках закричу, что тысячу выиграл. Выиграю двадцать, – закричу: две тысячи. А там после времени поди, пожалуй, справляйся!» – Он усмехнулся и снова весь отдался своим думам. – «На Кубани земли дешевы; если хорошенько поискать, за сорок пять рублей десятину как угодно можно купить. За девяносто тысяч две тысячи десятин отхватить ложно. На обзаведение тысяч десять придется убухать. Это, стало быть, сто».
Пересветов все настегивал и настегивал свою лошадку и, глядя вперед возбужденными глазами, производил в уме всевозможные выкладки. Между тем, в поле темнело. Багровые пятна потухали на западе. Серые и неприветливые тучи без конца летели по небу. Во ржах монотонно шумел ветер. Наконец, Пересветов увидел светлую и широкую полосу Калдаиса. Сейчас ему нужно будет спуститься к перевозу и стать на паром. Он уже видел темную хатку, где жил дед Веньямин и его внук Савоська, занимавшиеся здесь перевозом. Дорога шла под изволок. Колеса дрожек стали вязнуть в песке. На Пересветова сильно пахнуло сыростью. Он подъехал к реке. Калдаис бежал быстро и бил в низкие кручи берегов мутной волной. Белые гребешки волн мелькали по всей его поверхности. На том берегу на земле мерцал огонек, две фигуры возились около него на коленях и порою заслоняли свет огня своими спинами.
– Паром, – крикнул Пересветов, – дедушка Веньямин!
Старческий голос откликнулся ему с того берега:
– Чичас, остальную ложку ушицы хлебну-у!
Пересветов под уздцы подвел свою лошадь к реке. Вскоре темный помост парома тихо отделился от противоположного берега; белые гребешки волн запрыгали около него. Веньямин и Савоська медленно тянули канат.
– А в нашей реке утопленник есть, – говорил дед Веньямин Пересветову, когда тот с лошадью уже стоял на мостках парома.
– Это почему? – спросил старика Пересветов.
Веньямин, сгорбившись, тянул просмоленный канат обеими руками.
– Беспременно утопленник, – отвечал он, – раков видимо-невидимо в реке появилось. Ловили мы нонче с Савоськой рыбу, и все рак лезет, все рак, все рак.
Пересветов молчал: внезапно его энергия ушла. Его глаза потухли. Он почувствовал себя усталым и разбитым.
– Не слышно в городе, убивец-то Трегубовский не нашелся? – спрашивал его между тем дед Веньямин, когда Пересветов искал в своем кошельке пятачок, чтобы заплатить за перевоз.
– Не нашелся, – отвечал он, – не нашелся. Но, может быть, скоро найдется. Сам, может быть, на себя скоро скажет, – внезапно добавил он, подавая Веньямину медную монету и беспокойно поглядывая на плескавший мутными волнами Калдаис.
«Так Трегубова теперь раки едят, – думал он, – вот в чем суть-то, а я все о Кубани, все о Кубани. А на место того выходит все раки, все раки».
Он сел в дрожки и поехал к своей усадьбе. Она уже глядела на него с плоского холма двумя светящимися окошками. «Так вон оно что вместо Кубани-то выходит, – думал Пересветов. – Да не бывать же этому! – вдруг переменил он снова образ мыслей. – Не отыщется убийца Трегубовский ни во веки веков». И с внезапною злобой он хлестнул вожжой лошадь. Лошадь быстро вынесла его на холм. Он уже был у ворот усадьбы. Однако, в дом он пошел не сразу. Ему хотелось повернуть свои мысли «на Кубань», и пока работник отпрягал взмокшую на пахах лошадь, он все глядел и на лошадь и на полуразрушенную конюшню, и мечтал, каких он себе накупит на Кубани лошадей, какие он выстроит там конюшни.
В конце концов, ему удалось снова несколько взвинтить себя, и в дом он пошел походкой довольно бодрой и смелой. «Рано мне еще Лазаря-то петь, – думал он, – жить-то не один годочек придется».
Настасья Петровна сидела в спальне у стола. Перед ней лежало какое-то шитье, но она, очевидно, давно забыла о работе и, уронив прозрачные руки на колени, тоскливо глядела перед собой. Она даже не слышала шагов мужа, и когда тот переступил порог спальни, она сильно вздрогнула и едва не соскочила с кресла.
– О, Господи, как ты меня напугал, – прошептала она, здороваясь с мужем.
И этот прием сразу же испортил настроение духа Пересветова. С недовольной гримасой он заходил из угла в угол по комнате. «Спешишь домой, как угорелый, а приедешь – тебя как душегуба какого боятся. Даже злость берет!» – подумал он, крупными шагами меряя комнату.
– Ты чего это всегда такая кислая? – спросил он жену и остановился перед нею.
– Я ничего, – отвечала та, потупившись.
Пересветов с раздражением передернул плечами.
– Чего ничего, чего ничего? – заговорил он. – Точно я не вижу. Он всплеснул руками. – Нет, это, ей Богу, чистое наказание божеское! Хоть бы ты когда-нибудь улыбнулась хоть бы когда-нибудь посмеялась, хоть бы посмотрела весело. Ведь на тебя глядеть тошно.
Он замолчал, как бы поджидая ответа. Настасья Петровна молчала.
– Молчишь? – снова заговорил Пересветов. Все молчишь! Убей тебя, кажется, так и то ты слова не проронишь. Словно мертвая ты! Душу ведь ты из меня мотаешь, пойми!
Настасья Петровна побледнела всем лицом. Внезапно из ее глаз, как частый дождик, упали слезы.
– Ну, вот слезы! – презрительно двинул губами Пересветов. – Этого еще недоставало.
Он сокрушенно махнул рукою и снова заходил по комнате крупными шагами. Настасья Петровна плакала, закрыв лицо руками. Пересветов остановился перед ней.
– Да будет тебе, – злобно проговорил он, – что ты святость, что ли, на себя напустить хочешь? Смотри, святой не объявись! Да что ты в самом деле гнушаешься, что ли, мной? Ну, будет, тебе говорят! – крикнул он.
Пересветова сидела, закрыв лицо руками, и слезы то и дело, как белый бисер, выбегали из-под ее тонких пальцев и падали одна за другою на стол.
– Перестань, Настя, – прошептал Пересветов. – Да перестань же, тебе говорят! – злобно крикнул он и подошел к жене крупными шагами. – Чего же ты, в самом деле, святую-то из себя разыгрываешь? – заговорил он, дрожа от злобы. – Что, ты разве не такая же, как я? Вспомни ты, – выкрикнул он, задыхаясь, – вспомни ты, что ведь ты сама ласками своими проклятыми его усыпляла! Что? Неправда, скажешь? Отпираться будешь? Божиться будешь, ш-шлюха! Др-рянь, др-рянь!
Настасья Петровна вскочила с кресла с загоревшимися глазами.
– Не смей ты мне поминать про это! Слышишь? Не смей! – заговорила она, вся дрожа от негодования. – Не надрывай ты моих силушек, ради Бога.
Она зарыдала без слез, прижала руки к груди, хрустнула пальцами и замолчала.
– Ш-шлюха, др-рянь, – шептал Пересветов, сжимая кулаки, – др-рянь!
– Так ты так? – Настасья Петровна ринулась с места. – Ты вот какой? Так знай, что силушек моих больше нет... Я сейчас, сейчас на село побегу и на площади, – вскрикнула она резким голосом, – на площади кричать буду, что ты и я... – душегубы! душегубы! душегубы!
Она порывисто сорвала с гвоздя платок и стала набрасывать его себе на голову дрожащими руками.
– А-а, – протянул Пересветов в ярости и схватил ее тонкие руки, – доносчица, до-но-счица, – шептал он с искривленным лицом.
Он потащил ее от порога в глубь комнаты.
Настасья Петровна упиралась и сгибала колени; платок свалился с ее головы, ее волосы растрепались.
– До-но-счи-ца, – шептал муж, не помня себя.
И вдруг он изо всей силы ударил ее кулаком в спину. Пересветова со всех ног повалилась на диван и, извиваясь всеми членами, завизжала от боли и позора. Муж глядел на нее с ненавистью. Постепенно ее рыдания становились тише, и наконец, забившись в угол дивана, она только горько всхлипывала, как больная девочка. И тогда Пересветов опустился перед ней на колени.
– Настя, ради Бога, – прошептал он умоляюще, – прости меня, Настенька...
Молодая женщина горько всхлипывала. Он подождал ответа, затем тихонько поднялся на ноги и, надев фуражку, понуро вышел на двор.
На дворе было пасмурно и хмуро. С изодранными краями тучи без конца летели по небу. Между постройками усадьбы шумел ветер. Сорванное с одной петли полотно ворот покачивалось и неприятно визжало. Пересветов махнул рукою и пошел без дороги, пустынным и хмурым полем, вперед, без цели, куда вели его ноги. Очнулся он в поле перед высокою стеною. Прямо перед ним была низкая калитка. Пересветов сразу узнал ее, и у него захолонуло на сердце. Его точно понесло в бездну. Он отыскал рукою железный конец щеколды, тихонько нажал ее и осторожно толкнул от себя полотно калитки. Калитка распахнулась, и Пересветов очутился в саду. И здесь все его внимание сразу приковало к себе одно окно. Он переглянулся с ним, как с человеком, давно ему знакомым, и тихо двинулся к нему, осторожно ставя ноги и затаив дыхание. Наконец, он подошел к окну. Минуту он как будто колебался, но затем решительно поставил ногу на фундамент и ухватился руками за раму. Он заглянул в окно. В кабинете было тихо и темно. Тяжелый письменный стол грузно стоял на полу, блестя в темноте бронзовыми крышками чернильницы. Пересветов заглянул в угол кабинета. Там на диване белела подушка. На диване кто-то спал, прикрытый темным пледом и поставив на ступни свои ноги так, что колени высоко поднимались над белым концом простыни. Голова спящего глубоко ушла в подушку. Пересветов, не отрывая глаз, смотрел на это лицо. И вдруг оно как-то внезапно опухло и посинело. Трегубов раскрыл рот и оскалил зубы. И в то же время его правый глаз начал быстро вращаться в орбите. Пересветов глядел, не отрывая глаз, с мучительной болью и чувствуя головокружение. Глаз все вращался в орбите. Но, наконец, он остановился и сделался мутным. Пересветов тихо слез с фундамента и пошел садом под изволок. Через минуту он был на берегу. Калдаис плескал мутной волной в низкую кручу берега и весь дымился туманом. Пересветов прошел несколько сажен вверх по течению и здесь остановился. Здесь на берегу лежало несколько камней. Тогда они оказались лишними. Пересветов внимательно оглядел их; один из них, большой и тяжелый, особенно остановил на себе его внимание; он был с тонким перехватом посредине и походил на гирю, которыми упражняются гимнасты.
Пересветов даже тронул его ногою и затем тихо пошел вон из сада. Когда он пришел к себе, Настасья Петровна уже спала в своей постели. Веки ее глаз были красны и опухли, а ее бледное лицо слегка осунулось. На левом ее виске темнел синяк. Вероятно, она ушиблась, падая, об угол дивана, сбитая с ног ударом Пересветова.
