Текст книги "Пробужденная совесть"

Автор книги: Алексей Будищев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

XVI

Беркутов большими шагами ходил из угла в угол по своему флигелю. Его брови были сдвинуты, на лбу легла складка. Очевидно, он был чем-то недоволен, чем-то возмущен до глубины души. «Нет, каков, бестия, – думал он о Пересветове, – ни под каким видом не желает дать мне тридцать тысяч! Ну, кто бы мог ждать, что эта размазня в кремень обратится! Затвердил, как сорока Якова: «Никаких денег у меня нет! Да что вы, Михайло Николаевич. Да как не стыдно у разорившегося человека эдакую уйму денег просить», – и хоть бы что! Как вол, ракалия, yперся, с места не сдвинешь! Два раза вот уж я к нему заезжал, и в результате – нуль!»

Беркутов задумчиво остановился посреди комнаты.

Тусклые сумерки глядели к нему в окошко. Моросил мелкий дождик; с крыши с монотонным журчаньем сбегала вода. «А ведь нужно же что-нибудь предпринять, – думал Беркутов, – нужно же!» И он снова начинал ходить по комнате с резкими жестами и недовольным лицом.

В комнате уже совсем стемнело, а он все ходил, не зажигая лампы, из угла в угол и упорно думал о чем-то. Два раза приходил к нему лакей и просил его пожаловать в дом откушать чаю, но Беркутов недовольно махал рукою, отрицательно качал курчавою головою и сердито шептал бритыми губами:

– Нет, каков бестия! Каков бестия!

Иногда он подходил к столу, делал в полутьме какие-то выкладки на клочке бумаги и затем снова ходил по комнате и с резким жестом шептал:

– Нет, ведь это из рук вон что такое, в самом деле!

И вдруг чьи-то тонкие пальцы судорожно постучали к нему в окошко. Беркутов остановился. В полутьме за тусклым окном промелькнула чья-то легкая тень. Он быстро подошел к двери, распахнул ее и в изумлении остановился на пороге. В его комнату вошла Настасья Петровна. Она была в темном платье. Черный платок покрывал ее голову. Беркутов тотчас же затворил за ней дверь.

– Ради Бога, – прошептала Пересветова, – ради Бога... он меня бьет... Я насилу вырвалась...

Она зарыдала короткими рыданьями и тотчас же замолчала. Ее глаза лихорадочно горели в полумраке комнаты.

– Успокойтесь голубушка, – заговорил Беркутов, нежно касаясь ее холодных рук, – успокойтесь.

Он усадил ее на стул и расстегнул ей пальто. Она сбросила с головы платок дрожащими пальцами.

– Ну, что такое? Что такое произошло? – спросил Беркутов, усаживаясь рядом.

Настасья Петровна коротко разрыдалась.

– Он меня бьет, – прошептала она, – он меня вот уже третий раз бьет... Я вся в синяках хожу...

– Да за что? Да за что же? – Беркутов с участием взял ее тонкую руку в свою. Она безотчетно вырвала руку.

– За что? За то, что я не смеюсь, за то, что я хожу грустная, за то, что я ему помогала...

Она закрыла лицо руками и громко разрыдалась. Беркутов подал ей стакан воды.

– Выпейте, родная, выпейте.

Она припала к стакану трясущимися губами, сделала короткий глоток и тотчас же отстранила стакан.

– Спасите меня, Михайло Николаич, – прошептала она, – спасите меня от него, ради Бога.

Она с умоляющим жестом хрустнула пальцами.

– Мы ведь душегубы, – говорила она через минуту, – вы это знаете, мы ведь Трегубова убили... Проклятые мы, проклятые, – зарыдала она снова.

Беркутов снова поднес к ее губам стакан, но она не приняла его.

– Вы правду тогда сказали, правду, – заговорила она, прижимая руки к груди и точно желая остановить этим жестом рыдания. – Все было так, как вы говорили. Я сидела с ним в угловой комнате. Потом муж задушил его... задушил шнурком портьеры... Потом мы понесли его садом, садом, к реке... Я собирала камни... все рученьки измотала. И все дрожала... дрожала... Потом мы пошли в лес и зарыли там его деньги у старого дуба...

– Это тот самый, которого расщепало молнией? – тихо спросил Беркутов.

– Да... – Настасья Петровна закрыла лицо руками и снова разрыдалась. – Увезите меня куда-нибудь, Михайло Николаич, увезите меня, родимый, – шептала она сквозь рыдания.

– Послушайте, голубушка, – заговорил Беркутов, трогая руки молодой женщины, – вы успокойтесь хоть на минутку и слушайте, что я вам буду говорить. Успокойтесь, родная, хоть немножко. Ну, вот так! А теперь слушайте. Если вы хотите, я действительно могу увезти вас далеко-далеко, под другое небо, к другим людям и, если хотите, мы поедем сегодня же ночью. Мой совет вам ехать, потому что здесь вы будете страшно несчастливы. Здесь вам все напоминает Трегубова: и сад, и река, и ночь, и ваш муж. Муж и бьет вас вот именно за то, что вы напоминаете ему о том, чего он боится как огня. И он всегда будет бить и мучить вас, всегда, всегда!

Беркутов на минуту замолчал. Настасья Петровна слушала его, содрогаясь всем телом. Ее глаза ярко горели в полумраке комнаты.

– Кроме того, – заговорил Беркутов, – вас каждую минуту могут накрыть, и тогда вы пойдете на каторгу. А знаете ли вы, что такое каторга? – Беркутов внезапно встал и взволнованно заходил по комнате. – Что будете делать вы на этой каторге... – остановился он перед Пересветовой и внезапно замолчал, охваченный волнением. – Когда я, когда я, – заговорил он снова, стискивая свои руки, – я, мужчина... ах, лучше и не говорить об этом! – резко махнул он рукой. – Слушайте, я увезу вас отсюда сегодня же ночью; вы никогда в жизни не услышите больше о Трегубове, и ни один листок ни одна нитка не будет вам напоминать о нем. Я никогда в жизни не буду вашим мужем, – продолжал он, – с этой стороны вы можете быть спокойны, но я сумею покойно устроить вашу жизнь. Я буду жалеть вас, я ни одного человека в мире не жалею, я всех ненавижу, ненавижу, а вас, вас я буду жалеть. Ну, так что же? Хотите вы бежать со мною?

Он ждал ответа. Настасья Петровна сидела перед ним, взволнованная и бледная; ее лицо белело в полутьме, точно было посыпано мелом.

– Хотите? – повторил свой вопрос Беркутов.

Настасья Петровна кивнула головою.

– Ну, вот и отлично, – проговорил Беркутов, – вот и отлично, родная. Тогда нам нужно сейчас же устроить вот что... – с минуту он в задумчивости ходил по комнате. – Устроим вот что, – продолжал он. – Присаживайтесь сейчас к столу и пишите вашему мужу приблизительно следующее. Сейчас, дескать, любезный супруг, я сижу у нашей дьяконицы Анны Павловны. Завтра, чуть свет, она едет в город, позволь же мне ехать с нею и погостить недельку у тетки. Ведь у вас там тетка? Ну, так вот и все. Эту записку мы сейчас же пошлем с посланным к вашему мужу, и вот увидите, он сейчас же пришлет вам разрешение. Он будет сам рад удалить вас хоть на недельку с своих глаз, потому что вы напоминаете ему всем своим видом о том, что вспоминать ему совсем не хочется... Так садитесь, голубушка, к столу и пишите записку.

– А как же паспорт? – спросила Настасья Петровна робко. Нервное возбуждение еще не покинуло ее, и она постоянно вздрагивала всем телом.

– Паспорт вам не нужен, – отвечал, усмехаясь бритыми губами, Беркутов, – паспортов мы достанем, пожалуй, хоть на все наше село. Это пустяки.

В полутьме он помог Настасье Петровне снять пальто и зажег на столе лампу.

Пересветова шаталась на ногах, как пьяная.

Через минуту Беркутов стоял на крыльце своего флигеля с письмом в руке и говорил лошадиному пастуху Сысойке:

– Пересветов тебя знает?

– Нет, смотри, не знает.

– Ну, так вот и отлично. Слушай меня, лошадиный пастырь, как можно внимательней. Вот тебе письмо: с этим самым письмом поезжай сейчас же к Пересветову и скажи, что ты работник нашего дьякона; слышал? А это письмо, дескать, от Настасьи Петровны; она, дескать, сидит сейчас у дьякона, пьет чай и ждет ответа. Понял?

– Понял.

– Ну, повтори.

Сысойка повторил приказ Беркутова слово в слово.

– Ну, вот и отлично, – усмехнулся тот. – За все это получай ты, лошадиный пастырь, авансом двугривенный. А после я пошлю тебя за ямскими лошадьми в село. Беркутов вручил Сысойке монету. – Vouz comprenez? – спросил он его, улыбаясь.

– Чего-с? – переспросил Сысойка.

– Я спрашиваю, ты умен?

Сысойка вместо ответа рассмеялся, побежал к конюшням и, обращаясь к караульщику, крикнул:

– Ну, айда наперегонки! Кто кого!

Очевидно, двугривенный его развеселил.

– Ну, голубушка, а вы ложитесь сейчас отдохнуть часика на два, – говорил Беркутов, входя к Настасье Петровне. – Позвольте, я помогу вам снять башмаки, а затем ложитесь на кроватку, закройтесь пледом и подремлите хоть немного. Нам предстоит далекое путешествие, родная!

Настасья Петровна молчала в глубокой задумчивости. Беркутов, тихо касаясь ее ног, снял с нее башмаки, уложил в постель и, покрыв ее пледом, спросил:

– Ну, что теперь мы с вами товарищи? Товарищи, так дайте мне вашу руку! Ну же, голубушка! Клянусь, – добавил он, пожимая ее тонкую руку, – что я увезу вас от всех ужасов. Через пять дней мы будем в гостях у иных людей, у иного неба, у иных птиц. Там вам полегчает. А сейчас, голубушка, вы расстегните под пледом кофточку, чтоб не мешать легким. Когда будет нужно, я вас разбужу. Покойной ночи, родная.

Он надел на курчавые волосы маленькую шапочку, опустил свет лампы и вышел из флигеля.

«Теперь нужно известить о своем отбытии милейшего проконсула», – думал он, направляясь в дом.

Столешников лениво положил на стол изящный томик Овидия и, повернув к Беркутову седую голову, спросил:

– Ну, что скажете хорошенького, domine?

Он был в черных туфлях и черном шелковом халате.

«Кто с чем, а проконсул с Овидием», – подумал Беркутов и отвечал:

– Я попросил бы вас, Илья Андреевич, дать мне трехдневный отпуск. Я немедленно должен ехать в город, у меня больна тетка.

– А у вас есть тетушка? – спросил Столешников.

– Да, бедная старушка, – проговорил Беркутов и подумал: «Очень бедная, у нее ничего нет, даже имени!»

– Что же, поезжайте с Богом, – сказал Столешников и, постучав худым пальцем по переплету книги, добавил: – Вот хорошая книга, ах, какая хорошая!

– Еще бы, – усмехнулся уголками губ Беркутов. – «Ante sous Niobe thalamos», – проскандировал он стихи из Ниобеи. – Очень хорошая. Так можно? – добавил он.

– Можно, можно, – Столешников взял томик в руки. – До свидания, domine, – кивнул он седой головой.

– Всего хорошего, – слегка шаркнул ногами Беркутов.

Он вышел на двор. Из темных туч мелким бисером моросил дождь. Ветер уныло шумел между постройками. От сада пахло сыростью. Беркутов двинулся было двором и вдруг увидел бледное лицо Зои Григорьевны у одного из окон. Окно было растворено; Беркутов повернул туда.

– Здравствуйте и прощайте, – сказал он, подходя к окну и снимая с курчавой головы маленькую шапочку. – Сейчас я был у проконсула и взял у него трехдневный отпуск.

Зоя Григорьевна сидела у окна с усталым выражением на всем лице. Она была в синем капоте.

– Я уезжаю в отпуск и не увижу вас больше никогда, – говорил ей Беркутов, пожимая ее изящную руку.

– Это почему же? – спросила Зоя Григорьевна, поднимая усталые глаза. – Ведь через три дня вы же вернетесь?

Беркутов пожал плечами.

– Кто знает? За это время меня может разбить вдребезги. Я же ведь льдина? – он усмехнулся уголками бритых губ. – Слыхали об убийстве Трегубова? – продолжал он через минуту. – Человек произвел вычитание, вычел из единицы единицу, и в итоге у него вместо нуля получилось двести тысяч. Это же ведь абсурд! Но тогда другой человек похитил у него эти двести тысяч, и в результате у первого остался нуль! Математика, следовательно, удовлетворена. Что и требовалось доказать!

– Кто вы такой? – внезапно спросила Зоя Григорьевна, поднимая на Беркутова усталые глаза. Ее бледное лицо рельефно выделялось в полумраке комнаты.

– Я? – усмехнулся Беркутов. – Я – аггел Вельзевула, дитя мрака и распри, меч сатаны! – говорил он с усмешкой. – Я – месть людской несправедливости, я – человеческое страдание, мне пять тысяч лет, и если бы я не красил своих волос, – я был бы сед как белка. Одна половина волос у меня совершенно седая, а другая русая, вот как у вас.

Беркутов замолчал. Зоя Григорьевна внимательно слушала его, приковав усталый взор к его лицу. Он продолжал:

– Недавно я слышал сказку о «Черном и Светлом»; мне рассказывал ее один пьяный купеческий племянник. И сказка эта мне понравилась. Только конец ее показался мне совершенно неверным. Вот слушайте. Пьяный купчик говорил мне: «Прежде всех век землею правил Черный, а небом – Светлый. И люди были тогда как звери, и, как звери, они скитались по лесам и дебрям и убивали друг друга за кусок хлеба. И совесть не мучила их за это. Она была мертва. Но Светлый сжалился над людьми и стал им давать о себе знаменья. И после каждого знаменья люди светлели душою, а власть Черного колебалась. И, наконец, Светлый сам сошел на землю и оживил человеческую совесть. С этих пор люди уже не могут безнаказанно для своей совести совершать преступления. Совесть человеческая жива и может только дремать. На земле воцарилось после этого царство Пробужденной Совести. Власть Черного потрясена до основания. Конец этой сказки, – продолжал Беркутов, – как мне кажется, совершенно неверен. Начало же ее я признаю букву в букву. Люди были как звери, и Светлый сжалился над ними и стал давать о себе знаменья людям. Но люди не вняли этим знаменьям. И тогда Светлый сам сошел на землю, но люди предали его позору и смерти. Божество, сошедшее с неба на землю, было отвергнуто человечеством, поругано и умерщвлено. И на земле тогда развернул свое знамя Черный. Я поклонился, – помолчал Беркутов минуту, – умерщвленному человечеством Божеству до земли, но я признал средства Черного, насилие и зло, как единственные возможные на земле. Человечество само отвергло пути любви и блага»... Вот кто я, – усмехнулся уголками губ Беркутов. – Но, все-таки, – продолжал он, – в этой сказке много правды. Человечество пережило, по-моему, действительно, два периода. Первый период, это – когда люди совершали преступления и не мучились ими. Этот период можно назвать царством Мертвой Совести или царством Зверя. Второй период, начавшийся с галилейской проповеди и продолжающийся до сего времени, можно назвать царством Пробужденной Совести или царством Человека. Люди этого периода уже не могут безнаказанно для своей совести совершать преступления. Если же и теперь попадаются выродки с мертвой совестью, то это только конвульсии медленно издыхающего зверя. Следующий период должен быть царством Восторжествовавшей Совести или царством Богочеловека. Люди этого грядущего царства будут уже не в состоянии совершать преступления. – Беркутов минуту помолчал и затем продолжал снова. – В отжитом человеком периоде царила тишь и гладь, и если не было Божьей благодати, то все же была гармония между человеком и миром, среди которого он пресмыкался. В грядущем царстве, если только царство это действительно грядет, будет та же гармония, а теперь мы переживаем тяжелые дни распри пробужденной совести с притязаниями зверя, который все еще сидит в нас. Но если верить тому, что совесть человека, развиваясь и растя, способна из горчичного зерна превратиться в Монблан, то все помыслы человечества должны устремиться на воспитание этой совести, так как она есть та самая лестница, которая грезилась некогда пастуху Иакову, и по которой человечество рано или поздно доберется со ступеньки на ступеньку до неба. Если бы я верил этому, если бы я мог верить, Зоя Григорьевна! Но – увы! – я сомневаюсь, и мне все мерещится, что и этот путь ложен и мы сорвемся с предпоследней ступеньки и полетим в грязь!

Беркутов замолчал. Зоя Григорьевна смотрела на него широко открытыми усталыми глазами. Ее лицо белело во мраке как фарфоровое. За спиной Беркутова мелким бисером падал дождь, и уныло шумел между постройками ветер. С переката доносился в усадьбу рев Калдаиса.

– Вот кто я, – повторил Беркутов.

И вдруг он увидел на груди Зои Григорьевны алую розу.

– А-а, – прошептал он и потянулся к ней рукою.

Но Зоя Григорьевна тотчас же поспешно встала и отошла в угол комнаты. Там она опустилась в кресло и, положив свои руки вплоть до локтей на стол, уронила на них голову.

– Я люблю вас, Зоя Григорьевна, – заговорил Беркутов. – За что? Может быть, за то, что вы – совершенная мне противоположность. Но мы расстанемся сейчас же и навсегда. Только вы никому не должны говорить этого. Я не могу уже вернуться назад, но я буду вспоминать о вас всю мою жизнь. Зоя Григорьевна, – позвал Беркутов неподвижно сидевшую женщину, – дайте мне ваш цветок. Зоя Григорьевна!

Столешникова не переменяла позы. Беркутов видел ее белый, как мрамор, лоб.

– Я понимаю вас, Зоя Григорьевна, понимаю, почему вы ушли в монастырь, – шептал Беркутов с усталым лицом, – и, может быть, я полюбил вас именно за это. На прощанье позвольте мне дать вам совет. Не соблазняйтесь шумом жизни и никогда не уходите из вашего монастыря ни на шаг, потому что там кровь и резня!.. Лучше, – добавил он, – продолжайте учиться латинскому языку и читайте с Ильей Андреевичем Овидия. Зоя Григорьевна, – снова с тоскою позвал он, – дайте же мне вашу розу, поверьте, мне нелегко покидать вас.

Она подошла к нему, бледная, с тусклыми и печальными глазами.

– Возьмите, – прошептала она и протянула Беркутову розу.

Он схватил ее, коснулся губами влажных лепестков и спрятал цветок в боковой карман своей куртки.

– Когда меня выбросит на берег, – проговорил он с усталым лицом, – издыхать медленной смертью, я буду глядеть на эту розу и шептать: Ессе femina!

– Прощайте, – прошептала Зоя Григорьевна.

Он хотел схватить ее руки, но она снова ушла от него в угол и опустилась в кресло, точно у нее подкосились ноги.

– Прощайте, прощайте, – проговорил Беркутов. – Прощайте!..

И он ушел от окна. За его спиной послышался стон.

XVII

Беркутов пошел двором и увидел Сысойку. Верхом, на взмыленной лошади, тот рысью въезжал в ворота.

– Ну, что, как? Есть ответ? – спросил его Беркутов.

Сысойка подал ему неряшливо сложенную измятую бумажку.

– Поезжай к крыльцу, – сказал ему Беркутов, – и жди меня там. Лошади не расседлывай: сейчас тебе придется ехать к ямщикам.

И быстрой походкой он отправился во флигель. Не снимая с головы шапки, он торопливо пробежал содержание записки Пересветова при тусклом свете опущенной лампы. Пересветов разрешал жене ехать гостить к тетке. «Конечно, так и должно было быть», – подумал Беркутов. Он надел темное пальто, сунул в карман револьвер и подошел к постели.

Настасья Петровна крепко спала, с бледным лицом и слегка раздвинутыми губами. Веки ее глаз вздрагивали. Кофточка на ее груди распахнулась, плед скатился с плеч, и Беркутов увидел ее смуглую шею, покрытую темным пушком. Он осторожно, чтобы не будить спящую, поправил на ее груди плед, совсем погасил лампу и тихо вышел на крыльцо.

Сысойка стоял там, держа в поводу лошадь. Лошадь грызла удила и копала землю.

– Ну-с, лошадиный пастырь, – обратился Беркутов к пастуху, – поезжай сейчас в село на ямской двор и скажи, чтобы через полтора часа здесь были лошади. Не позже, слышал? Через полтора часа. Тройка в тележке. Да скажи, чтобы лошадей получше дали. Понял? А вот за труды получай еще двугривенный.

Сысойка поспешно спрятал в карман монету и сел в седло.

– А мне ты оседлай сейчас иноходца, – сказал Беркутов караульщику.

Тот со всех ног побежал исполнять приказание. Беркутова в усадьбе любили все.

Через четверть часа Беркутов уже был в лесу перед расщепленным грозой дубом. Здесь он слез с лошади и привязал ее к сухой ветке дуба. «А ну, как Пересветов перепрятал деньги, – внезапно пришло ему в голову, – вот это будет так штука!» Внимательно оглядывая землю, он пошел вокруг дуба. С неба моросил мелкий дождичек, наполняя весь лес шорохом и шуршаньем; от деревьев шел легкий пар; слабое дуновение ветра проносилось порою по лесу, как вздох; казалось, лес спал и бредил. Беркутов все ходил вокруг дуба, согнувшись и внимательно оглядывая землю. В одном месте ему показалось что сухие листья, устилавшие всю землю, возвышались здесь несколько над уровнем почвы. И тогда он сел у этого места и вынул из кармана небольшой финский нож. Этим ножом он соскреб сухие листья там, где это ему казалось нужным, и тихонько стал копать землю. Вскоре его нож скребнул по жести. Беркутов услышал этот звук, и по его губам скользнула тонкая усмешка. «Здесь», – подумал он и ускорил работу.

Через минуту в его руках появился довольно объемистый жестяной ящик. Беркутов открыл его. Деньги были тут. Он начал брать их из ящика и аккуратными пачками рассовывать по своим карманам. Скоро его карманы были набиты битком ими. В ящике, впрочем, он оставил еще порядочную пачку. Он пересчитал и ее. «Тридцать тысяч, – подумал он, – для Пересветова и этого будет вполне достаточно». Он снова опустил ящик на старое место, в яму, предварительно вложив туда вместе с остальными деньгами аккуратно сложенный, по-канцелярски, лист бумаги. Ящик он по-прежнему запорошил землею и сухими листьями. После этого он сел в седло и тихо поехал вон из леса под моросившим дождем. По дороге ему внезапно пришло в голову заехать на минуту к Пересветову. В его распоряжении было около часа. Ему даже казалось, что заехать весьма полезно. Он тронул лошадь. У крыльца пересветовского дома он привязал лошадь к железному кольцу и вошел в дом. В прихожей его встретила Аннушка.

– Валерьян Сергеич дома? – спросил он ее и, не скидая пальто, прошел в столовую.

Пересветов сидел у стола и ужинал холодной бараниной. При входе Беркутова он поднялся на долговязые ноги.

– А меня жена покинула, – сказал он с кислой усмешкой и поздоровался с Беркутовым,

– Как так? – спросил Беркутов, сбрасывая шапочку.

– Не хочешь ли, – подвинув ему баранину, продолжал Пересветов, – да, жена, видишь ли, к тетке гостить поехала, попутчица нашлась. А я что же, – развел руками Пересветов, – я с удовольствием, пусть ее проветрится, в самом деле!

– Да, конечно, – кивнул головой Беркутов, прожевывая крепкими зубами кусок баранины, – это хорошо.

– Я и сам завтра гостить к Тихону Никешкину уеду, – говорил Пересветов, – тоже с неделю, должно быть, прогощу. На хозяйство наплевать. Все равно именье за долги через год продадут. Как ни вертись, не вывернешься. Крышка мне! – Пересветов снова развел руками. – Я знаешь, что надумал?

– Что?

Беркутов отставил от себя баранину и закурил папиросу.

– Как продадут у меня именье, – сообщал ему Пересветов, – выручу я к тому времени рублей пятьсот, семьсот, хоть хлеб на корню продам, что ли, и в Нижний на ярмарку поеду. А там с именитым купечеством познакомлюсь и в карты начну играть.

– С женой? – спросил Беркутов.

– То есть как?

– Ну помнишь, как я тебя учил:

 
Валентина Павловна, Павловна, Павловна.
 

пропел Беркутов на мотив немецкой «Аугустин». – Так, что ли? – добавил он и рассмеялся, точно просыпал лед.

Пересветов тоже рассмеялся.

– Да, пожалуй и так, – проговорил он, смеясь.

Беркутов затянулся папиросой.

– Что же, дело хорошее.

– Наиграю я таким манером, может, несколько тысяч, – продолжал Пересветов, – и сейчас же, на Кубань на новые земли махну. На Кубани рублей за сорок пять десятину купить можно.

Он снова рассмеялся.

– Ты, кажется, пьян? – спросил его Беркутов.

– Чуть-чуть, – усмехнулся Пересветов и продолжал, – а то клад в лесу искать буду. Може и найду?

– И это недурно придумано, – согласился Беркутов, – и клад случается, находят те, у которых на плечах голова с мозгами, а не кисет с табаком.

– Ну, у меня не кисет, – усмехнулся Пересветов, – кисет-то... – Он не договорил.

– У меня? – спросил Беркутов. – Верно товарищ. Так пожалей ты, дружище, мой кисет, – понизил он голос, – и дай мне тридцать тысяч. А? Ну, будь, Пересвет, добрым.

Беркутов глядел в его глаза,

Пересветов развел руками.

– Шутник ты, право, – сказал он, – человек в трубу летит, а он у него тридцать тысяч просит!

– Ну, милый, ну, дай, – повторил Беркутов, – ну, что тебе стоит? Ведь ты и меня этим спасешь, и еще нескольких. Дашь что ли?

– Шутник, – пожал плечами Пересветов.

– Так не дашь? – повторил Беркутов и встал на ноги. – Не дашь?

Пересветов покачал головою.

– Нет, я много добрее тебя, – вздохнул Беркутов, – много добрее. Прощай!

Беркутов надел шапочку и пошел вон из дому. Пересветов зашагал за ним. Они вышли на крыльцо. На дворе было темно. Дождь перестал. Только ветер дул с северо-востока и шумел в саду, как вода у плотины. Полотно ворот, сорванное с одной петли, покачивалось и визжало. В темном, почти черном, небе горели звезды.

– Так ты мне не дашь тридцать тысяч? – повторил Беркутов. – В последний раз тебя спрашиваю, не дашь?

– Забавник, – развел руками Пересветов.

– Послушай – заговорил Беркутов, – я знаю трех людей. Их ждет каторга, плети, позор. Чтоб их спасти, нужно тридцать тысяч. Дашь ты или нет? Ну, дашь или нет? – возвысил Беркутов голос. – Ну?

– Не дам, – покачал головой Пересветов – не дам! – Он усмехнулся и добавил: – Вот когда я найду в лесу клад...

Он не договорил, его перебил Беркутов:

– Дай, Пересвет, дай, ведь человеческая жизнь стоит миллион миллионов!

– Ты говорил: грош, – пожал плечами Пересветов.

– Я говорю: миллион миллионов! – крикнул Беркутов.

– Ты говорил: грош, – упрямо повторил Пересветов.

– Я говорил о своей, пойми ты меня, о своей!

Они замолчали и глядели друг на друга несколько минут. Они стояли на крыльце под ветром, в полумраке сырой ночи. Лошадь звенела рядом с ними удилами; полотно ворот визжало. Сад шумел.

– Дашь или нет? – повторил Беркутов. – Чтобы спасти три жизни, дашь?

– Вот подожди, – усмехнулся Пересветов, – найду я в лесу...

Он замолчал. Беркутов злобно схватил его за руку и, до боли стиснув ее, заговорил ему в лицо:

– Да полно тебе шуточки-то со мной шутить! Ведь я знаю, что ты задушил Трегубова шнурком портьеры! Слышал, шнурком портьеры!

Он резко бросил от себя похолодевшую руку Пересветова. Тот стоял перед ним, бледный, с искривленными губами.

– Ты меня научил, – наконец, выговорил он, – ты сказал: два калача! Помнишь?

– Я тебя украсть учил, – сказал Беркутов, – а не убивать; калача у него было два, а жизнь-то одна, а ведь ты жизнь у него отнял, – понимаешь ты, жизнь!

Пересветов долго глядел на Беркутова широкими глазами, с бледным лицом.

– Я и не хотел убивать его, – заговорил он, – он сам пришел ко мне. Я этого не предвидел. Если так, то нельзя и воровать.

Беркутов молча отвязал лошадь, прыгнул в седло и исчез за воротами. Несколько мгновений Пересветов простоял на крыльце молча. И вдруг его точно осенило; он торопливо побежал к воротам. Темная фигура Беркутова едва мелькала во мраке.

– А если так, – крикнул ему Пересветов, – так за жизнь нужно жизнь отдать, стало быть? А? Так, что ли? Так я, може, и отдам жизнь-то Трегубову? У меня, може, там на берегу и припасено что? А?

Он подождал ответа. Но Беркутов не откликался. Он совсем исчез во мраке. Только ветер шумел в саду как вода у плотины да назойливо визжало полотно ворот.

Пересветов пошел в дом.

– Воровать можно, а убивать нельзя, – говорил он сам с собой как будто ворча. – Это что-нибудь не так. Что же мне с ним делать, если он ко мне войдет, когда я воровать-то буду? Стало быть, вы знаете, да не все; не всю науку прошли, значит! А тогда и учить нечего! Вот что! – несколько минут он простоял на дворе, задумчиво глядя перед собою. – А жизнь ему я, может быть, и отдам. Почем ты знаешь? Что же? – шептал он, поднимаясь на крыльцо. – У меня, знаешь, может быть, какие камни там на берегу наворочены!

Он поднялся на крыльцо и снова остановился. Внезапно ему мучительно захотелось идти туда, в сад Трегубова, и заглянуть в окно кабинета. Что-то делается теперь там? Так же ли грузно стоит тяжелый стол и бронзовые крышки чернильницы светятся во тьме? И так же ли висит до полу толстый шнур портьеры? А в углу на диване спит ли там кто-нибудь, или нет? Это желание видеть кабинет Трегубова налетело на Пересветова как горячий вихрь, сокрушило его волю и понесло, как вешний поток несет легкую щепку. Однако, за воротами Пересветов опомнился, воля внезапно вернулась к нему, и он тотчас же пошел обратно в свой притихший дом.

Он тихо прошел в спальню, не зажигая свечи, быстро во тьме разделся и лег в постель. В комнате, впрочем, было не совсем темно: в углу, у образов, горела лампадка, и свет от нее лежал на полу почти у самого окна зеленым пятном. Пересветов лежал в постели с открытыми глазами и смотрел на это пятно. Оно шевелилось на полу, колебалось и как бы вращалось вокруг своей оси, как большой зеленый жук, пригвожденный к полу иглою. То и дело у него с боков то появлялись, то вновь исчезали короткие ножки. Пересветов лежал и глядел на это пятно. Постепенно в его сердце начал расти ужас; рос он со сказочной быстротою и в одну минуту из горчичного зерна вырос с гору. И тогда Пересветов услышал стук. В окно спальни кто-то назойливо стучался. Пересветов перенес к окну мутный взор и увидал Трегубова. Он стоял под окном в голубом бархатном халате, опоясанном золотым шнуром, и барабанил в стекло выхоленною рукою. Все его лицо смеялось и светилось весельем. Потом он как-то весь приподнялся и прыгнул прямо через окно в комнату. Однако, падение на пол его тела не произвело никакого шума.

Пересветов смотрел на него и ждал, затаив дыхание.

Между тем, Трегубов, свернув калачиком ноги, уселся как раз в свете лампадки. Пятно на полу исчезло, и зеленоватый свет лампадки залил глаза, нос и губы Трегубова, как прозрачная жидкость.

– Bon jour, – проговорил Трегубов, смеясь всем лицом, и зеленоватая жидкость от движения его губ стекла на клинышек его модной бородки. – Bon jour! А ведь это вы хорошо придумали, жизнь-то за жизнь? Это недурно. Я согласен! Тут ведь рупь за рупь, аккурат коммерческая сделка! Проигрыша нет, это можно!

Трегубов снова рассмеялся всем лицом.

Пересветов сел на постели, положил на колени подушку и, затаив дыхание, слушал Трегубова.

– А воровать, действительно, нехорошо, – говорил, между тем, Трегубов. – Главное, нельзя никак всего предвидеть. Всех случайностей не угадаешь. Вы ко мне за лишним калачом, а я тут как тут. Извольте меня шнурочком душить! А ведь жизнь-то у меня так же, как и у вас, одна-с, и стоит она мне миллион миллионов. Это вы верно изволили выразиться! Вот тут и вертись! А за шнурок-то ведь тоже не вкусно браться! Вы за шнурок, а я после того к вам в гости и рожи перед вами начну корчить!

Трегубов подмигнул Пересветову глазом. Подушка заколебалась на коленях Пересветова.

– Вы вот извольте посмотреть, какие я рожи умею корчить, – проговорил, смеясь, Трегубов, – вот извольте поглядеть! Вот посмотрите-ка! Полюбопытствуйте!

Он замолчал.

Внезапно лицо Трегубова стало пухнуть; его рот полуоткрылся, скаля зубы; правый глаз начал быстро вращаться в орбите. Наконец, глаз остановился и помутнел.

Трегубов исчез. В спальню Пересветова вошла со свечой в руках Аннушка. Глаза ее были заспаны, а щеки красны.