Текст книги "Стожары"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Глава 33. МЕЧТА-ДУМА

На участке показался Андрей Иваныч.

Ребята побежали ему навстречу.

– А, Саня! – заметил его учитель. – Вернулся? Как чувствуешь себя?

– Совсем здоров, Андрей Иваныч.

– Вот и ладно. Сейчас болеть не время. Я как раз добрые новости из района привез. Где там Захар Митрич? Позовите его, ребята!

Но старик и без того спешил к учителю.

Андрей Иваныч протянул ему газету:

– Читайте, Захар Митрич, что о Стожарах пишут.

Санька заглянул деду через плечо.

Районная газета «Ленинский путь» горячо поддерживала патриотическое начинание колхоза в Стожарах – поднять Старую Пустошь и расширить посевную площадь. Она призывала другие колхозы подхватить почин стожаровцев, чтобы дать стране больше хлеба. На страницах газеты подробно было рассказано о бригаде Катерины Коншаковой, которая уже делом доказывает, какие богатые хлеба можно вырастить на заброшенной земле.

– В запевалы, значит, выходим, – повеселел Захар. – Весь район всколыхнули.

– И еще порадую, Захар Митрич, – сказал учитель: – я там, в районе, «коншаковку» нашу показывал. Заинтересовались люди. Судя по всему, придется этот сорт не только для себя размножать, а для всего района.

– Давно бы Стожарам так жить! – Захар покосился на ребят, потом на грядку с клубникой: – Чего ж ягоды не собираете? Переспеют. Вы бы ее того… Да и Андрея Иваныча угостить не грех.

– Пойду Катерине Васильевне новость сообщу, – сказал учитель и позвал с собой Саньку.

Они направились в поле.

Андрей Иваныч задумчиво смотрел по сторонам, потом остановился:

– Смотри вперед, Саня, – вон туда, где Старая Пустошь. Представь, что там будет через несколько лет, Хлеба стеною стоят, высокие, густые и с таким удивительным колосом, что все, кто ни проходит мимо, останавливаются и спрашивают: «Что это за пшеница такая диковинная?» – «А это «коншаковка», – отвечают людям и рассказывают, как и откуда появилась на земле эта пшеница. Смекаешь, Саня?

– Смекаю, Андрей Иваныч, – прошептал мальчик.

– А теперь сюда посмотри. – Учитель показал на деревню с ее разномастными избами, крытыми дранью и соломой, на приземистые землянки, обложенные дерном. – Здесь наши Стожары раскинулись. Новые дома с широкими окнами, электрический свет повсюду, сады кругом, тротуары на улицах. Вон там на пригорке свой клуб, театр, там почта, радиоузел. И живет в этом новом селе Александр Коншаков, мастер высоких урожаев, бригадир или агротехник… как ему будет угодно. Бороды у него еще нет, но человек он в селе уважаемый, старики с ним за руку здороваются, из города к нему ученые приезжают, по радио о его работе по всей стране рассказывают.

– Что вы, Андрей Иваныч! – смутился мальчик. – Очень уж высоко поднимаете.

– А ты высоко не хочешь? Предпочитаешь пониже? – Учитель пристально посмотрел на Саньку. – А вот мать твоя большие дела начинает, не страшится. Чем же ты думаешь заняться?

Санька потупился и, сняв пилотку, долго тер рукавом алую эмалевую звездочку.

– Еще не решил? А я вот для тебя подыскал работу.

– Подыскали?

– Самую пока неотложную. Учиться будешь. В седьмой класс пойдешь.

– Андрей Иваныч!.. – задохнулся Санька.

– Спокойно, Саня. – Учитель положил ему на плечо руку. – Знаю про твое горе. Твои друзья мне все рассказали…

– Тимка?!

– Он. И Маша с Федей все знают. Но ты не сердись на них. Они должны были так поступить. Я теперь понимаю, почему ты ушел из школы: думал матери помочь. А вышло наоборот. Обидел ты ее. Она хочет, чтобы все кругом было, как при Егоре Платоныче. Чтобы никто его мечту-думу не забыл. И тебя она хочет видеть таким же, как при отце: добрым сыном, хорошим учеником в школе, первым человеком на селе в будущем. А ты вроде сам себе крылья подбил, школу бросил…

– Андрей Иваныч, – признался Санька, – у меня же с математикой неладно.

– Знаю, запустил. Остановить было некому. Но это дело поправимое. Федя Черкашин побольше твоего горя хлебнул, а школу не забывает. Мне твой характер, Саня, известен: возьмешься – нагонишь. Сейчас с отстающими по математике занимается Надежда Петровна. Будешь ходить к ней. Нужно – и я помогу.

Учитель заметил поднимающуюся по тропинке Катерину Коншакову, пошел ей навстречу. Санька остался один.

Медлительные сизые волны бесконечной чередой плыли по пшеничному полю.

Вдали голубели квадраты овса, зеленела картофельная ботва. Усатые колосья, склонившиеся над дорогой, щекотали Саньке руки; отцветшие травы роняли на землю свои семена.

Пышное белое облако, закрывшее солнце, как стрелами, было пронизано его лучами.

Вот она, родная земля! Здесь жил его отец, сейчас трудится мать. И разве есть для Саньки что-нибудь дороже этих мест!

Высоко в небе парила какая-то птица – не то коршун, не то ястреб. Санька долго следил за ее сильным полетом.

Он подошел к высокому берегу реки. Плотная волна ветра ударила Саньке в грудь, отшатнула назад, обдала смешанным запахом сена, речной осоки, парного молока.

И мальчику вдруг захотелось помериться силой и с ветром, и с рекой, и еще невесть с чем. Он поднял с земли плоский голыш-камень, разбежался и ловко, как умеет только мальчишка, метнул его навстречу ветру. Камень, описав дугу, упал за рекой.

Маша с Федей стояли у черной неподвижной речной заводи и доставали желтые кувшинки и белые лилии.

Вся заводь была в мелких кружочках: то стрекоза ударит крылом по воде, то проплывет малек, то упадет семечко с дерева.

Санька прыгнул с обрыва вниз и, увлекая за собой сыпучий песок, очутился у самой воды.

– Хотите, цветов нарву? – крикнул он.

– И побольше, Саня! – обрадовалась Маша, зная, что никто, кроме него, так ловко не умеет доставать кувшинки и лилии из самых глубоких заводей.

Санька срезал длинную, как удочка, палку и расщепил ее на конце. Затем погрузил палку в прозрачную воду, захватив в расщеп стебель лилии, повел в сторону, подсек, и белый цветок, как плотица, упал на траву. Затем второй, третий… За лилиями пошли кувшинки. Маша едва успевала собирать цветы.

– Хватит, хватит! Куда столько! Мне и не донести! – закричала Маша.

Наконец, изловчившись, Санька сорвал последнюю кувшинку.

– И жадный ты, Санька! Всегда тебе много надо, – пожурила Маша, пряча лицо во влажные, холодящие кожу цветы с дивным запахом свежей воды.

Санька подошел к Феде и вполголоса спросил:

– Как у тебя там насчет русского языка?

– Занимаюсь… Вот только на суффиксах задержался немного.

– Если что нужно, ты спрашивай, без стеснения. Чего помню, подскажу.

Наверху обрыва показался Никитка. По сыпучему песку, как по снежной горке, он скатился к воде.

– Саня, на нашу избу пчелы сели! Целый рой! – сообщил он с таким видом, словно рой по меньшей мере уже сидел в улье.

Санька вскочил. Пчелиный рой! Это же прямо счастливая находка!

– И давно сел?

– Порядочно… Я тебя ищу, ищу…

– Тогда бежим!

– А ты умеешь рой снимать? – остановила Саньку Маша.

– Приходилось… Тятька их много ловил.

– А может, дедушку позвать?

– Нет. Тут лови момент. Рой ждать не будет, зараз снимется.

– Тогда и мы с тобой! – И Маша с Федей побежали вслед за Санькой и Никиткой.

По дороге Никитка все прикидывал, что они теперь сделают на вырученные от продажи пчелиного роя деньги. Первым делом ему, Никитке, перетянут сапоги, потом купят Фене новый платок, а Саньке, если хватит денег, – широкий солдатский ремень с тяжелой светлой пряжкой вместо неказистого узкого ремешка из сыромятной кожи, который так не подходит к Санькиной пилотке и гимнастерке.

Показалась изба Коншаковых. Перед нею, как на часах, расхаживала Феня.

Санька с колотящимся сердцем стал рядом с сестрой, поднял голову и заметил на тесовом фронтоне избы, в углу под застрехой, темный шевелящийся комок.

Оставив подбежавшего Никитку сторожить рой, как будто тот мог помешать ему улететь, Санька бросился в избу. Маше он приказал найти в сенях пустой кузовок, Феде – намочить веник, сестренке – приготовить иголку с ниткой.

Сам отыскал старое сито, вырвал из него заржавленную сетку, потом достал мешок, отрезал нижнюю часть и вместо нее пришил сетку.

Затем он натянул мешок на голову, так что сетка пришлась как раз над лицом, надел материн ватник, натянул на руки варежки, ноги обул в валенки.

– Помогать будешь? – спросил он Федю.

Тот кивнул головой.

– Тогда одевайся!

Совместными усилиями девочки снарядили и Федю.

Но второго сита в доме не нашлось, и Федину голову замотали шерстяным платком.

Толстые, неуклюжие, мальчишки вышли наружу.

Санька приказал Фене, Маше и Никитке отойти подальше от дома – кто знает, что может случиться! Хотя он не раз видел, как отец снимал пчелиный рой, но, по правде говоря, его участие при этом выражалось только в том, что он подавал отцу мокрый веник и ведро.

Девочки послушно отошли в сторону, а Никитка запрятался в щель между поленницами.

Санька приставил к избе лестницу и начал подниматься по перекладинам. Федя с ведром воды, березовым веником и пустым кузовком стоял внизу.

Санька ступил на последнюю перекладину лестницы. Теперь до пчелиного роя можно было достать рукой.

Рой сердито гудел, шевелился, словно пчелы были недовольны, что так долго задержались у коншаковской избы. От него отлетали черные искорки и, покружившись в воздухе, вновь присоединялись к темному живому комку.

– Веник! – шепотом скомандовал Санька вниз.

Федя обмакнул веник в ведро с водой и, быстро поднявшись по лестнице, передал его Саньке. Тот, держась одной рукой за угол избы, другой начал кропить пчел водой.

Гудение стихло. Крылья у пчел намокли, они больше не могли взлететь. Федя передал Саньке пустой кузовок. Санька принялся осторожно сметать пчел из угла на дно кузовка.

Но, как видно, мокрый веник утихомирил не весь рой, и несколько пчел, вырвавшихся из кузовка, закружились над Санькой, и одна или две из них нашли даже лазейку в сетке.

Санька глухо вскрикнул, потряс головой и ударил себя сквозь сетку по виску, потом по щеке.

– Кропи их, еще кропи! – сочувственно посоветовал снизу Федя, высовывая нос из платка, и в тот же миг вскрикнул от укуса пчелы.

Наконец Санька выгреб из угла последних пчел, закрыл кузовок дерюжкой и быстро спустился вниз. Побрызгал во все стороны мокрым веником, отгоняя оставшихся на свободе пчел, и облегченно рассмеялся:

– Попались пчелки, стой, не уйдут вовеки… Отбой, Федя!

Мальчики разоблачились. Подошли Феня, Маша и Никитка.

Маша посмотрела на мальчиков и засмеялась: у Саньки затек глаз, у Феди распух нос.

– Красавцы вы писаные!.. Что, больно? Здорово искусали?

Никитка приложил ухо к кузовку и восхищенно шепнул:

– Гудят! Послушайте-ка…

Маша тоже наклонилась над кузовком и, не утерпев, даже приподняла уголочек дерюжки, но быстро опустила обратно.

– Богатый рой достался, кило на два. На целый улей хватит. Вот бы дедушке такой! Он говорит, что пчелы – как зерно: от одного роя целую пасеку развести можно. – Она обернулась к Саньке: – Ты кому его продать думаешь? В соседний колхоз? Или на базар повезешь? А знаешь что, Саня: давай мы его у тебя купим. Соберем деньги со всех ребят и купим. И поднесем дедушке… вот он обрадуется! Глядишь, в Стожарах через год-другой своя пасека будет, не хуже, чем в локтевском колхозе.

– Ты это про деньги брось… – насупился Санька.

Он вдруг схватил кузовок с пчелами и сунул его в руки девочке: – Бери вот… неси дедушке!

Маша переглянулась с Федей, перехватила сожалеющий взгляд Никитки, который потянулся было за кузовком, и поставила кузовок обратно на землю:

– Нет, нет! Рой ваш… Ты его обязательно продай! Вам же обновки нужны.

– А я говорю – забирай! – прикрикнул Санька. – Что я, скопидом какой-нибудь или Петька Девяткин? Своему колхозу да продавать! – И, заметив, что Маша все еще колеблется, совсем рассердился: – Не желаешь, сам передам!..

И, считая разговор законченным, Санька поманил Никитку и направился в избу:

– А ты не куксись! Мало ли их, пчел, на свете! Еще рой прилетит. Тогда я тебе, Никита… Ты только следи!

– А я… я ничего, – вздохнул братишка. – Конечное дело, прилетит. Я вот как смотреть буду!

Глава 34. ДРУГ ЗА ДРУЖКУ

Санька зорко следил за матерью. По утрам она не бежала чуть свет, как раньше, собирать на работу членов звена, а долго возилась у печки или бесцельно бродила по избе.

Нередко она возвращалась с работы еще до перерыва и, не раздеваясь, ложилась в постель.

Заглядывала соседка, прибирала избу, мыла посуду и все советовала Катерине пить какой-то травяной отвар. от которого все болезни, как ветром, сдувает.

– Пройдет и так, – безучастно отвечала та. – Простудилась я, видно… на сырой земле полежала.

Санька только удивлялся, как можно простудиться. Дни стояли сухие, жаркие, и даже вечером земля хранила дневное тепло.

Однажды поздно вечером Саньку разбудил певучий говорок Евдокии. Острый коготок коптилки царапал темноту, мать лежала в постели, зябко кутаясь в одеяло, соседка сидела у нее в ногах и жаловалась на Татьяну Родионовну:

– Вызывает меня председательница вчера в правление и говорит: «Ты, Девяткина, женщина здоровая, поработай-ка в поле, а молоко возить мы другого поставим». А какая ж я здоровая! У меня от полевой работы поясница разламывается, сердце заходится. И все ведь по зависти меня очернили. Будто я торговлишкой на базаре занимаюсь… Хотя и то сказать, какой же грех в этом! На колхозных хлебах теперь не проживешь. Да и не с нашим здоровьишком в колхозе сидеть. Я вот в городе была на днях, у брата Якова. В артель к себе зовет, кладовщицей обещает устроить. Поедем вместе, Катюша! Работа и тебе найдется.

Санька насторожился.

Что это? Соседка уговаривает мать оставить Стожары, а та покорно слушает Евдокию и молчит, молчит.

– И ребятам полегче будет, – продолжала Евдокия. – Петьку с Санькой в сапожники определим – они давно охоту имеют.

Санька беспокойно заворочался в постели, потом встал и, шлепая по полу босыми ногами, подошел к ведру, зачерпнул ковшом воду и долго тянул ее маленькими глотками, хотя пить ему совсем не хотелось.

– Ты чего это полуночничаешь? – спросила его Евдокия.

– Спал, разбудили… – Санька поднял над головой коптилку, осветил циферблат часов-ходиков, подтянул гирьку, недружелюбно покосился на соседку. – Скоро петухи запоют…

– И впрямь, час поздний, – поднялась соседка. – Так ты подумай, Катюша. Добра желаю, не чужая ты мне.

Санька проводил ее, запер калитку и, вернувшись обратно в избу, присел около матери:

– Какие у вас секреты с Евдокией? Чего она зачастила к тебе?

– Знобит меня, Саня… Накрой чем-нибудь, – попросила Катерина.

Санька укутал мать шубой.

«Сманит ее эта Девяткина, вскружит ей голову», – с тревогой подумал он, ложась в постель, и вдруг ему представилось, как мать грузит на телегу домашний скарб, заколачивает окна, вешает замок на калитку и они всей семьей покидают Стожары.

«Я соседку и в избу не пущу, – расхрабрившись, решил Санька. – Ступеньки у крыльца подпилю, пусть ноги поломает».

На другой день Катерина попробовала встать с постели и не смогла.

Поднялся жар. Ночью она бредила, звала Егора: то умоляла его вернуться, то прощалась с ним.

Санька до рассвета не сомкнул глаз. Растерянно бродил по избе и все спрашивал мать, не хочет ли она моченой клюквы или квасу.

К утру жар спал, и Катерина послала сына за соседкой – пусть подоит корову и истопит печь.

– Не надо Бвдокию, – заявил Санька, – сам управлюсь.

Взяв подойник, он вместе с Феней вышел во двор.

Лежа в постели, Катерина слышала через приоткрытую дверь, как они долго доили корову, как Санька нежно называл ее красоткой, умницей, а ноги ее, в черных ошметках навоза, величал ножками и как потом – видно, так и не поладив с коровой, – заорал на нее, что она злыдень и ее давно пора отправить на живодерку.

Затем прибежала Маша и попеняла Саньке, почему он не позвал ее раньше: уж что-что, а коров она умеет доить получше мальчишек.

Заглянули в избу Федя с Тимкой, и ребята всей компанией принялись за хозяйство. Принесли дров, воды, затопили печь, потом яростным шепотом заспорили, рано или не рано ставить на огонь картошку, и наконец что-то опрокинули – как видно, чугунок с водой, потому что дрова в печи сердито зашипели.

– Стряпки вы на мою голову! – Катерина приподнялась на локте. – Идите-ка восвояси.

А на душе было радостно, что дети так участливы к ней и так крепко подружились с Санькой.

Пришла Лена Одинцова, резонно заявила, что мальчишкам у печки делать нечего, отправила их за доктором, а сама с Машей занялась хозяйством.

В полдень Иван Ефимович навестил Катерину. Он нашел у нее воспаление легких, выписал лекарства и строго-настрого приказал не подниматься с постели.

Когда фельдшер уехал, Катерина задремала и вскоре заснула.

Во сне она опять бредила, и Санька не отходил от нее ни на минуту.

Очнулась Катерина в сумерки и не сразу разглядела сына. Он сидел у нее в ногах, теребил кромку одеяла, по лицу его текли слезы.

– Дурачок… испугался, – слабо улыбнулась мать и, выпростав из-под одеяла руку, потянулась к Саньке. Но он неловко сполз с кровати и отошел к окну:

– Лежи ты, лежи!

В калитку постучали. Санька вышел и столкнулся лицом к лицу с Евдокией.

– Что с мачехой-то, Саня? Приболела, сказывают? Я вот ей кисельку принесла.

– Не требуется, – не очень любезно ответил Санька и попытался прикрыть калитку. – Доктор сказал, чтобы лишний народ к ней поменьше ходил.

– Это кто же, сирота, лишний-то? – удивилась Евдокия.

– Что вы заладили: «сирота, сирота»! – помрачнел Санька. – Не зовите меня так больше… и Феню не зовите! Не хотим мы!

– Как же звать-величать прикажете?

– А как знаете… И мать не троньте!

– Что это за речи такие? – обиделась Евдокия.

– Речи простые. Зачем вы ее сманиваете невесть куда? Не сладко вам в колхозе – уходите. А нам из Стожар уходить незачем.

Евдокия часто заморгала подслеповатыми глазами:

– Вот ты какой… Коншаков!

– Такой вот… А будете мать баламутить – Татьяне Родионовне пожалуюсь. – И Санька, прикрыв дверь, запер ее на засов.

А вечером, когда его не было дома, соседка как ни в чем не бывало опять зашла к Катерине.

Санька не знал, что и придумать. При встрече он пожаловался на Евдокию Маше и Феде.

– Вот зуда! – возмутилась девочка. – А ты и впрямь Татьяне Родионовне расскажи. Она поговорит с ней. Может даже на правление вызвать.

– Не годится так, – смутился Санька. – Что люди подумают! «Вот, скажут, какая семейка у Коншаковых. Сначала сынок из колхоза откачнулся, теперь матка».

– Это – пожалуй, – согласилась девочка. – Ты, Саня, доглядывай за Девяткиной, оберегай мать.

– Я и так настороже… И вы что заметите, сигнал мне давайте.

– Само собой, – кивнула Маша.

Но за Евдокией уследить было нелегко.

Однажды, когда Санька работал на конюшне, к нему прибежала Маша и сообщила, что Евдокия опять сидит у Катерины. Санька побежал к дому.

На огороде Феня обрывала с кочанов капусты разлапистые голубоватые листья, источенные мелкими дырочками, точно пробитые дробью.

– Я что наказывал! – сердито сказал Санька. – Уходишь из дому – калитку запирай. А ты опять Евдокию впустила!

– Ей-ей, Саня, я запирала. Она ж тетенька такая, через двор, видно, пробралась.

Санька вошел через полутемные сени, пахнущие березовыми вениками, привычно нашарил скобку на двери. Но тут дверь распахнулась, и Евдокия, чуть не сбив его с ног, выскочила из избы. Потом обернулась, трижды плюнула на порог и, что-то бормоча, выбежала на улицу.

– Что тут было такое? – настороженно спросил Санька, входя в избу. – Зачем она приходила?

– Не спрашивай лучше! – с досадой отмахнулась Катерина, укрываясь одеялом. Руки ее вздрагивали, на щеках проступили красные пятна.

– Опять сманивала куда-нибудь?

– Опять… Все про тебя пытала… Когда ты в сапожники подашься. Петька-то еще ждет тебя.

Санька вспыхнул и, подозревая, что мать не все договаривает, запальчиво выкрикнул:

– Ни в какие сапожники я не пойду! Так и знай! И дом заколачивать не дам.

– О чем это ты? Какой дом?

– Известно какой: наш, коншаковский. И чего ты Девяткину во всем слушаешь! Тише воды стала, ниже травы. Я вот напишу кому следует…

– Куда напишешь, кому? – вздрогнула Катерина.

– Есть кому. Вот тятьке хотя бы. Он там воюет, пули кругом, мины, снаряды… его каждую минуту убить может… А ты…

Катерина подняла голову и умоляюще посмотрела на сына:

– Зачем ты, Саня? Зачем? Опять у меня сердце перевернулось. Я ведь все знаю… Видела ту бумажку, что ты на груди носишь.

– Знаешь? Откуда? – задохнулся Санька, хватаясь за карман гимнастерки.

Они долго молчали, занятые каждый своими мыслями. Потом, глядя в сторону, Санька глухо спросил:

– Теперь уж держать некому… Значит, обязательно уедешь?

– Это ты о чем? – удивилась Катерина. – Куда уеду? Что я – Девяткина? Это она всю жизнь мечется, легкие хлеба ищет. Что ей колхоз? Двор проходной. А у меня и в мыслях не было, чтобы я от Стожар куда подалась, отцово дело забыла. Тверже земли, чем наша, и на свете нет. Мне ведь здесь каждая березка мила, каждая полянка. Только очень мне лихо пришлось, когда про похоронную узнала. Так все и покачнулось кругом. А тут еще Девяткина эта зудит и зудит. Всю жизнь мою оплакала. Потом колхоз начала порочить. Меня тут и прорвало… Ну, вот сегодня и поговорили как надо…

– Погоди, погоди! – перебил ее Санька. – Получается, выставила ты Девяткину? От ворот поворот показала? А я-то гадаю – чего она весь порог наш оплевала!

– В шею, конечно, не выталкивала. Но дорожку к нашему дому она теперь надолго забудет.

– Так и следует, – согласился Санька. – Я уж тут воевал, воевал с нею…

– Знаю, – улыбнулась мать. – Жаловалась на тебя соседка. Непочтителен ты к ней. За меня, значит, тревожился? Ну, спасибо тебе. – И она пытливо поглядела на сына: – А ты из дому на сторону не качнешься больше? Нам теперь без отца вот как друг за дружку держаться нужно!

– Теперь не качнусь. – Санька сконфуженно отвел глаза. – Это я тогда сплоховал малость…

Катерина поманила сына к себе и тихо спросила:

– А теперь, Саня, у тебя дорожка какая? Пора и к комсомолу льнуть.

Санька тихонько вздохнул. Что он может сказать? Он уже давно написал заявление о приеме в комсомол. Ему казалось, что все произойдет очень просто. На собрании Санька расскажет, как он работает, сколько у него трудодней на книжке, и все сразу поднимут за него руки.

Но Лена даже не приняла от него заявления. «Пока в школу не вернешься, и разбирать твое дело не будем». – сказала она. Так Санька и носит заявление в кармане гимнастерки.

В окно просунулась голова Петьки Девяткина.

– Тебе что, Петя? – спросила Катерина.

– Мать сказала, чтобы подойник вернули. И так две недели держите.

– Отдай, Саня, – кивнула Катерина, – он в сенцах стоит.

– Полный разрыв, значит! – фыркнул Санька.

– Полный, полный! – засмеялась мать. – Там еще кочережка у печки и чугунок с трещинкой. Все верни обязательно.

Санька вынес вещи на улицу и вручил их Петьке.

– Да, Коншак, – спросил тот, – в последний раз спрашиваю: в сапожники ждать тебя или как?

– В последний раз отвечаю, – засмеялся Санька: – ждать долго придется…