Текст книги "Стожары"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава 15. «ПРОЩАЙ, ШКОЛА!»

Надежда Петровна раскрыла классный журнал и опустилась на стул.

– Должна вам сказать, – медленно заговорила она: – класс в этом году огорчил меня. Петя Девяткин не сдал экзаменов по трем предметам и оставлен на второй год. – Учительница обвела взглядом притихших ребят. – А где же Девяткин?

– Он с матерью молоко повез. «Все равно, говорит, учиться не буду», – сказал Семушкин.

Учительница покачала головой и продолжала:

– Второй – Саня Коншаков…

– Его тоже на второй год оставили? – вырвалось у Маши.

Десятки ребячьих голов обернулись к Саньке. Он поднялся и с каменным лицом застыл за партой.

– В чем дело, Саня? – обратилась к нему учительница. – Учился все годы не хуже других. И вдруг точно тебя подменили. За твою письменную работу на экзамене по математике мне просто стыдно было. А вот сидит Федя Черкашин. Пришел в класс к концу учебного года, а сумел сдать три экзамена. Остальные берется подготовить к осени. Что же, Саня, с тобой стало?

Ребята ждали, что Санька сейчас заговорит, может быть, начнет оправдываться, но он только ковырял жесткую, в мозолях, ладонь и молчал.

– Печально, Коншаков, – вздохнула Надежда Петровна. – Будешь держать осенью переэкзаменовку по математике. Садись!

Санька опустился на парту.

Надежда Петровна называла все новые имена учеников, поздравляла их с переходом в седьмой класс. Потом она пожелала всем хорошо провести лето, закрыла классный журнал и поднялась. Можно было расходиться по домам. Но никто, как обычно, не бросился к двери. Ученики тесным кругом обступили Надежду Петровну. В этот последний день каждому хотелось еще о чем-то спросить учительницу, посоветоваться с ней.

Только Санька осторожно приоткрыл дверь и вышел из класса в полутемный прохладный коридор.

Через знакомую, в цветастых обоях кухоньку, где зимою не раз отогревал окоченевшие от снежков руки и пек в горячей золе картошку, он выбрался на тихий школьный дворик.

Стоял жаркий июньский полдень. Куры, сомлев от зноя, распластались в пыли. От водосточной трубы несло сухим жаром. Железное ведро и высветленная цепь на вороте школьного колодца сияли так, что слепили глаза. Сторожихин козел Берендей, лютый ненавистник мальчишек, забыв весь свой воинственный пыл, смиренно забился в тенистый куст.

Не замечая жары, Санька медленно побрел вокруг школы. Невеселые мысли одолевали его.

Что-то колючее царапнуло мальчика за руку. Он оглянулся. Крыжовник. Густой, облепленный еще зелеными мелкими ягодами. А рядом кусты смородины, малины. Санька сажал их в тот год, когда Андрея Иваныча взяли на войну. Как они разрослись!.. Из сарайчика с дровами пахнуло сухой березой. Как хорошо было прятаться в закоулках между поленницами, когда он с мальчишками играл в разведку или в соловья-разбойника!.. За этим окном с форточкой стояла Санькина парта.

Санька невольно удивился, почему он сегодня так остро все примечает, почему так дорог ему каждый школьный уголок.

Он медленно прошел в глубь сада, где над круглым илистым прудом стояла старая, но еще могучая береза и лениво шевелила блестящими листочками.

Это была знаменитая школьная береза, и все ребята берегли ее и любили. Меловая, в черных подпалинах кора березы от самых корней до первых толстых сучьев была испещрена именами, фамилиями, датами, надписями.

Как-то повелось, что каждый, кто покидал школу, считал своим долгом оставить на «дереве прощания» какой-нибудь след.

«Наша школа самая хорошая», – прочел Санька. – «Спасибо, Андрей Иваныч, живите еще сто лет». «Н. П. все же придира».

Долго стоял Санька перед березой и вдруг понял, что он тоже прощается со школой. Уж не придется ему больше просыпаться чуть свет синими зимними утрами и, вскочив на лыжи, мчаться по насту от Стожар до школы.

Не попросят его теперь ребята прочитать на школьном вечере стихи, полные звучных и сильных слов, не надо будет осенью надевать отцовский дождевик, чтобы сухим и непомятым донести до школы праздничный цветистый плакат, над которым трудился три долгих вечера.

Санька достал из кармана перочинный ножик, выискал на березе чистое место и с тяжелым сердцем выцарапал на белой коре: «Прощай, школа!» А сбоку мелко поставил свои инициалы и дату. Затем перемахнул через изгородь и зашагал в Стожары по заброшенной, тихой дороге.

Сизые волны нескончаемой чередой плыли по посевам хлебов. Перелески были полны птичьего гомона. Ясно и звонко свистела у вершины ели иволга, точно играла на флейте. Из кустов с громким криком вспархивали стайки пестрых дроздов. Березы развесили длинные сережки. На соснах стояли молодые побеги, похожие на зеленые свечки. Над лугом летел мелкими клочками белый пух. Это отцветшие одуванчики пустили по ветру свои пушистые шапки.

И Саньке стало хорошо и покойно. Уж не хотелось думать про школу, про неизбежный и неприятный разговор с матерью. Так бы вот он шел и шел этой тихой, заброшенной дорогой, слушал, как поют птицы, смотрел, как тень от облака ползет по земле.

Но побыть одному Саньке не удалось. Не прошел он и с полкилометра, как заметил Машу Ракитину. Она шла ему наперерез. Туфли, связанные веревочкой, болтались через плечо. Книжки по-мальчишески были стянуты ремнем. Маша крутила ремешок за конец, словно собиралась метнуть книжки далеко в траву, и пела. Трудно сказать, что это была за песня: может быть, о том, что не надо больше ходить в школу, что впереди лето с купанием, ягодами, грибами и другими радостями, или просто о том, как приятно шагать босыми ногами по траве, видеть поле, луг, слушать, как гудят пчелы.

Санька нахмурился и присел за куст – он сейчас никого не хотел видеть.

– Саня! – закричала Маша. – Ты зачем за куст спрятался? Вылезай, вылезай! Все равно вижу, где ты сидишь.

Она поравнялась с мальчиком и зашагала рядом.

– Я знала, что ты по большаку не пойдешь…

– Так уж и знала…

– И как из класса ушел, как по саду ходил – все видела. – Маша покосилась на Саньку и тихо добавила: – и как метку на березе ставил – тоже видела.

– Какую метку?

– Тебе лучше знать. – Маша вдруг забежала вперед и загородила дорогу. – Ты что, Саня? Взаправду со школой простился?

Санька попытался обойти девочку сначала справа, потом слева, но она, крестом раскинув руки, теснила его назад:

– Нет, ты по-честному скажи, в глаза погляди. Я сама все узнаю.

– Ну и взаправду, – не глядя на девочку, хмуро признался Санька. – Что тут такого! Простился – и простился. Какой уж я ученик с двойками…

– Ой, дурной, ой, негожий! – всплеснула Маша руками. – Да кто ж виноват? Сам нахватал! С Девяткиным связался, от школьных дружков нос в сторону…

И много еще обидного, а может быть, и справедливого наговорила прямая и резкая на язык Маша.

Но Санька не стал с ней спорить, а только поковырял носком сапога землю и с трудом выдавил:

– Тебе хорошо говорить… У тебя и мать, и бабушка, и сестры взрослые. А у меня кто?

Маша устыдилась своей вспышки, опустила голову, Потом робко коснулась руки мальчика:

– Саня… а ты не надо! Ну, совсем не надо… А что отец не пишет, ты и не думай ничего плохого. И переэкзаменовка на осень – это тоже не страшно. Мы тебя выходим. И я помогу, и Алеша… Все лето заниматься будем.

– Хватит с меня! Я и так вполне обученный. Пахать, косить умею. В колхозе меня и с двойками на любую работу примут, – отмахнулся Санька. – Это тебе уж по ученой дорожке топать…

Маша с грустью посмотрела на мальчика… Если бы такие слова слышали его отец или Андрей Иваныч… Они-то надеялись на Саньку, верили в него…

Долго шли молча. Но молчать – это очень трудно. И, когда вышли на луг, Санька выломил гибкий прутик ракиты и принялся сбивать головки цветов, метелки высоких трав. Взмах, точный резкий удар, оттяжка на себя – Санька где-то читал, что кавалеристы именно так рубят лозу, – и головки цветов, точно подкошенные, падали на землю.

Тяготило молчание и Машу. Она занялась цветами. Цветов было много: круглые ромашки с ослепительно белыми, точно фарфоровыми лепестками и с золотой пуговкой посредине, пунцовые шары клевера, нежные сиреневые колокольчики, желтые лютики, белые зонтики тмина…

Маша жадно и быстро, как все, за что она ни бралась, нарвала большую охапку цветов и принялась плести венок. Сплела одно звено, второе… Медовый запах клеверных головок ударил ей в ноздри. Шмели неотвязчиво и трубно гудели над Машиным ухом, точно сердились, что эта босоногая девчонка уносит от них так много напоенных медовым соком цветов.

– Жадные вы, жадные пчелы! – засмеялась Маша. Она любила разговаривать вслух со всем, что жило на этой земле, – с пчелами, с травами, с телятами. – Смотрите, сколько цветов вам осталось! Я же нарвала совсем немножко. – И, встряхнув короткими волосами, Маша уже забыла про венок, сунула в рот пунцовую головку клевера и принялась высасывать сладкий цветочный сок.

Она была лакомка, Маша, и всегда умела найти в поле, на лугу, в лесу что-нибудь съедобное и вкусное.

Как только начинали зеленеть луга, она бегала с девчонками за щавелем. Потом подрастали дудки, остро пощипывающая язык кислица, сладковатый, с густым белым соком молочай, поспевала черемуха, земляника в лесу, черная смородина, малина, шиповник… И все лето Маша что-нибудь грызла, жевала, надкусывала. Язык ее становился шершавым, покрывался трещинами, окрашивался в разные цвета.

«Ты бы не каждую траву жевала! – сердилась мать. – Мало ли зелени на земле растет – всего не перепробуешь».

…Маша оглянулась. Санька по-кавалерийски расправлялся с колючим чертополохом. Взмах, удар, оттяжка. Прут свистел, как сабля. Но чертополох был живуч и только вздрагивал от ударов да насмешливо кивал Саньке крупным малиновым цветком, распустившимся на макушке. Гибкий прут не выдержал и переломился.

– Ой, не годишься ты в кавалерию, Саня! Совсем неспособный, – засмеялась Маша.

Санька вспыхнул и отбросил обломок прута. Маша протянула ему пучочек клевера:

– Ты попробуй. Вкусно-то как! Прямо чай с медом.

Санька засунул руки в карманы – он не охотник до таких сладостей.

– А вот и закусочка к чаю, – сказала Маша и, сорвав пустотелую дудку, очистила ее от кожицы и, звучно хрустя, принялась грызть, точно морковку.

– Да ты всю траву пожуешь, – усмехнулся Санька и взял у Маши кусочек клевера. Пососал одну головку, другую. И правда, это было вкусно.

Так, лакомясь и болтая, они миновали луг, спустились к речке, перебрались по дощатому, шлепающему по воде настилу на другой берег и поднялись на пригорок.

Кряжистый, искривленный дуб шумел на ветру. Маша глянула на Саньку, и веселый огонек блеснул в ее глазах. Подскочила к дубу и быстро, как по лесенке, вскарабкалась вверх.

– Саня, залезай сюда!

Санька оглянулся – кругом никого. Он не заставил себя просить, залез на дерево, но уже выше, чем девочка. Прогнулись под ним тонкие сучья, вот-вот обломятся. С опаской поглядела на него Маша.

Широко раскинулись перед детьми зеленые поля, перелески, петлистая лента реки, дороги, белые тропинки.

– Чьи это лошади там пасутся? – Санька вгляделся в сторону. – Наши или нет?

– Саня, а как отсюда видно все хорошо! – восхищенно шепнула Маша. – Смотри, вон школа! А вон три окна у крыльца – это наш класс. Ты знаешь, в новом году наш седьмой класс на втором этаже будет… – Она вдруг спохватилась и растерянно посмотрела на мальчика. – Саня… а что ж ты матери про школу скажешь?

– Скажу что-нибудь. – Он насупился и спустился с дерева на землю.

Раздалось конское ржание. Несколько мальчишек гнали через луг, к реке, табун лошадей.

– Наши! – Санька махнул Маше рукой и по крутому откосу ринулся вниз, к табуну.

Глава 16. НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ

Весенняя страда спала, и Катерина решила весь воскресный день посвятить дому и ребятам. «Совсем я не вижу их… как сироты бегают».

Она вымыла пол, напекла пирогов, застелила стол чистой скатертью и усадила детей завтракать.

Заметила проходивших мимо окон Машу с Федей, поманила их в избу:

– И вам место найдется. Садитесь-ка за компанию.

Маша не заставила себя долго просить, но Федя, встретившись глазами с Санькой, точно прирос к порогу.

– Меня дедушка ждет… Домой надо, – твердил он.

– Так уж ты и пироги не любишь? – засмеялась Катерина и, взяв мальчика за руку, усадила его за стол рядом с Санькой.

Тот отодвинулся от Феди, словно от горячей печки, и весь завтрак просидел молчаливый, одеревенелый, и Феня даже сказала, что Санька не иначе, как проглотил аршин.

После завтрака мать предложила написать письмо отцу.

Хотя Коншаковы давно не получали ответных писем, но Катерина не нарушала заведенного порядка, и письма Егору отсылались довольно часто.

– Чья очередь-то, ребята? – спросила Катерина.

– Моя, моя! – Феня быстро заняла место в переднем углу, достала чернила и бумагу. – Санька и так два раза без очереди писал.

Санька не спорил. Он вдруг вылез из-за стола и потянулся за пилоткой.

– Уходишь? – удивилась мать. – А письмо?

– Нет, нет! – спохватился Санька. – Мухи вот… окаянные… – И, распахнув окно, он с таким усердием начал размахивать пилоткой, словно изгонял не мух, а рассвирепевших пчел.

Катерина принялась диктовать Фене письмо. Рассказала про дела в бригаде, в колхозе, упомянула о том, как хорошо и дружно развиваются посевы на Старой Пустоши.

В избу заглянул Петька Девяткин и поманил Саньку на улицу – есть срочное дело.

– Обожди! – зашикала на него Маша. – Видишь, письмо пишут.

Петька присел у порога.

– Ну как, Феня, все написала? – Катерина заглянула в письмо. – Теперь ваша, ребята, очередь. Как год закончили… Порадуйте отца.

Первым делом было сообщено об успехах Никитки; для этого его позвали с улицы и заставили собственноручно нацарапать: «Папа, я кончил первый класс, перешел во второй, скорей побей фашистов и приезжай к нам, твой сын Никита».

Потом Феня написала о себе. Написала очень скупо, потому что была застенчивой девочкой и всегда боялась перехвалить себя.

– Нет, нет! – запротестовала Маша. – Ты перешла в пятый класс с похвальной грамотой. И учительница тебя очень хвалит. Зачем скрываешь?

– Напиши, дочка, – сказала мать. И Феня, зардевшись, добавила еще про похвальную грамоту.

Очередь дошла до Саньки.

– Покажись и ты отцу, – кивнула Саньке Катерина.

Санька усердно протирал рукавом эмалевую звездочку на пилотке.

– Что ж молчишь? Ты же знаешь, как отец любит читать о твоих успехах.

– Какие там успехи… – с трудом выговорил Санька. – Переведен – и весь разговор.

И тут он заметил, что Маша и Федя переглянулись.

– Чего уставились? – вспыхнул он. – На мне узоров нет. Говорю – переведен… так и пишите. Ну, без похвальной, конечно.

Феня потянулась к пузырьку с чернилами. Неожиданно Маша взяла у нее из рук перо, отложила в сторону и обернулась к Саньке:

– Это же неправда, Саня. Зачем ты отца обманываешь?

– Обманывает? – удивленно протянула Катерина. – Не перевели, значит? На второй год оставили?

– Это бы ничего, что не перевели, – торопливо заговорила Маша. – Он пересдать может. Ему разрешили… И мы бы все помогли… Лето долгое. Я так и говорила: не смей, Саня, не смей! А он слушать ничего не хочет…

– Что «не смей», что «не смей»? Да говори же толком! – прикрикнула Катерина.

– Ой, тетенька Катя, язык не поворачивается! Пусть он сам скажет, – взмолилась девочка.

Уже давно все пушинки были собраны с пилотки, свежо и молодо поблескивала эмалевая звездочка, а Санька все еще тер ее рукавом.

– Подними голову, Александр, – тихо сказала Катерина. – Не думала, что у тебя душа такая заячья.

Санька рывком поднялся с лавки, шагнул к Маше. Лицо его было бледно, губы дрожали. Ему хотелось закричать, что все это теперь никому не нужно. Но закричать было нельзя.

– Говори! Все говори! – бросил он в лицо девочке и ринулся за дверь.

Петька выбежал за ним следом.

– Волчонок какой, так на всех и кидается, – покачала головой Катерина и спросила Машу, за что же Саньку исключили из школы.

Девочка, потупив голову, молчала.

– Его не исключили, он сам ушел, – ответил за нее Федя и рассказал про последний день в школе.

– Сам ушел! – пораженная, приподнялась Катерина. – Ну, погоди ж, поговорю я с ним!

И она быстро вышла на улицу. Заглянула в проулок, в огород, за двор – Саньки нигде не было.

Маша с Федей направились на участок. Когда они проходили мимо старой риги, оттуда выглянул Девяткин и тонким голосом крикнул:

– Сваха! Ябеда!

Федя вздрогнул, обернулся и решительно бросился в полутемную ригу:

– А ну, еще крикни!

– Могу и еще, того стоит, – ухмыльнулся Девяткин, но на всякий случай подался поближе к Саньке, который лежал, уткнувшись в солому.

– Федя, не надо… – нагнала его Маша.

Но потом не выдержала – так велика была обида – и сама подбежала к Девяткину:

– Сваха?! Ябеда?! Да?! А когда по грибы ходили и вы меня с Санькой в лесу оставили, чтобы напугать, я жаловалась кому-нибудь? А самопал у вас разорвало, и чуть глаз Саньке не выбило… А стог соломы в поле спалили… Кому я сказала?

– Правильно, – согласился Петька. – Потому и в компанию тебя принимали. А сейчас зачем выболтала?

– Эх ты, голова! Сейчас же совсем другое… Это школа… А это такое дело, такое дело… – И, не найдя нужного слова, Маша, толкнула Петьку в грудь: – И хоть сто раз свахой меня назови, а все равно не буду молчать!

– Вот напустилась! – передохнул Петька, когда Маша с Федей ушли. – Еще и защитника привела. Видали мы таких на своем веку!

Потом он присел рядом с Санькой:

– А ты чего буйну голову повесил? Школу пожалел? Подумаешь, грусть-тоска! Все равно ты теперь неуспевающий, вроде меня. Собирай вещички, да двинем в город. Там нас дядя Яков зараз к делу поставит. Знаешь, какие у них доходы, у сапожников! Молотком раз стукнул – гони рубль! Шилом ковырнул – подавай десятку! Теперь, брат, холодный сапожник – наивысшая квалификация.

Санька задумчиво смотрел на отцветающую черемуху, роняющую белые лепестки, отчего земля казалась кругом обрызганной известкой.

– Мать говорит, – бубнил Петька: – как вот сена на корову накосим, мне больше в колхозе и делать нечего.

– Уйди, Девяткин, – глухо сказал Санька.

– Чего?

– Уйди, говорю!

Глава 17. КОНЮХ

Работы на участке хватало по горло. Посевы требовали, чтобы их пропалывали от сорняков, подкармливали удобрениями. На грядках часто приходилось рыхлить землю.

Дед Захар каждое утро раздавал ребятам наряды и к вечеру придирчиво принимал выполненную работу. Затем все собирались у шалаша, Маша доставала синюю тетрадь, и дед подводил «итоги дня».

– Похвально работал, с прилежанием, – обычно говорил он про Степу Так-на-Так. – Спины не разгибал, на солнышко не щурился… Так и запиши, Машенька.

Доходила очередь до Семушкина:

– У нашего Алеши все по-старому. Спешит – людей смешит. Две травины выполет, три пропустит. За стрекозами много бегает.

Маша едва успевала записывать за стариком.

– Чего ухмыляетесь? – замечал дед Захар ребячьи улыбки. – Такой наказ имею от Татьяны Родионовны. Полную вам аттестацию произвести – кто как труд любит да землю чтит.

Затем старик с точностью до одной сотой определял каждому его дневную выработку: сорок соток трудодня, сорок пять, пятьдесят…

Но в синюю тетрадь Маша заносила не только ребячьи «аттестаты» и трудодни. По старой привычке, привитой еще Андреем Иванычем, она записывала в нее свои наблюдения над жизнью растений: время сева, появление ростков, начало цветения.

Захар не скупился на советы, и частенько пионеры узнавали от него что-нибудь новенькое: как с корнем уничтожить злостный сорняк, как подкормить пшеницу, как пасынковать помидоры. И неизменно в руках Маши появлялась синяя тетрадь.

– Что ты там строчишь каждый день? – однажды спросил ее старик.

– А это дневник, дедушка. Ваши советы записываем.

– Ну-ну… – довольно улыбнулся старик и после этого случая «советы» свои стал излагать более подробно и живописно. Если же замечал, что советы его идут не впрок, то не на шутку сердился.

Однажды он остановился около Семушкина, который пропалывал сорняки на клетках с посевами. Чтобы не наклоняться низко к земле, Алеша захватывал сорняки за верхушку и тянул к себе. Одни растения легко вырывались с корнем, другие обрывались.

– По верхам скачешь, а корешки где? – зашумел старик.

Он нагнулся, глубоко подрезал узкой железной лопаточкой корневище сорняка и вытащил его на свет:

– Что видишь?

– Пы…пырей, дедушка… злостный сорняк.

– Знать знаешь, а щадишь. Раз злостный – значит, под корень убивать надо… А кому на пользу твоя работа – тыр-пыр, суета! Землю и червяк роет. А ты со смыслом трудись. Кто ты такой есть? Завтрашний колхозник, хозяин на земле. Царь природы, можно сказать… Ты всем зеленым миром повелевать должен уметь.

Ребята доставляли деду немало хлопот.

Кроме «плановых», как любил выражаться дед Захар, овощей и посевов, пионеры выращивали на участке несколько сортов помидоров, тыкву, раннюю клубнику и целый ряд растений южных краев, до сих пор не известных в Стожарах: амурскую сою, кок-сагыз, клещевину, дагестанскую коноплю, земляной орех.

Дед сначала относился к ним с недоверием: южане, неженки, не приживутся.

Но ребята сумели защитить всходы от заморозков, и южные гости росли теперь на участке, как дома. Старик начал им заметно покровительствовать и нередко покрикивал на ребят:

– Это почему гостей забываете? Коль зазвали, так кормите-поите досыта!

Дни стояли жаркие, душные, земля покрылась коркой. Растения требовали влаги. Ребята не скупились на поливку. Целыми днями по самодельному водопроводу тонкой струйкой текла на участок вода и наполняла бочки, ушаты, кадушки.

Приходилось таскать воду из речки и ведрами. Сердобольной Маше казалось, что без воды на участке все засохнет, и она поливала подряд: овощи, злаки, плодовые саженцы.

Однажды, пошептавшись с Зиной, Маша наносила воды с речки и принялась поливать пшеницу на пятой клетке.

Подошел дед Захар:

– Воздержаться! Я кому говорю?

– Так, дедушка, – удивилась Маша, – сохнет же пшеничка… вот и желтые листки появились. И вид у нее скучный.

– Овощи поливайте! Гостей своих с юга… А пятую клетку не троньте… – И он отобрал у девочки лейку.

– Почему, дедушка?

– «Почему, почему»! Это же особенная пшеница. Сортовая. Ее нельзя нежить. Она все испытать должна: и засуху и холод. Выдержит – значит, большая в ней сила. Не стыдно такую пшеницу колхозу в подарок поднести от старых да малых.

– Это как тот сорт, какой Егор Платонович выращивал? Правда, дедушка?

– Возможное дело…

– А может, еще лучше будет?

– Хорошо бы и такой получить.

– А получим? – не унималась Маша.

– Ох, стрекоза! Не пытай ты меня! – взмолился Захар. – Ничего пока не видно. Потерпи, дай срок.

Он вколотил на углу клетки фанерку и крупно написал: «Поливать строго воспрещается».

Однажды на участок забежала Лена Одинцова – по старой привычке она часто навещала деда Захара.

Она обошла все посевы, заглянула в каждый уголок.

– Что, беглянка, заскучала по старому хозяйству? – подмигнул ей старик.

– Хорошо у вас, Захар Митрич! – призналась Лена. – И холодок, и вода течет, и ягоды поспевают… А у нас в поле печет, кругом ни кустика…

Она спросила, доволен ли дед ребятами.

– Да ничего помощники. Выдумщики только большие.

– Что так?

Захар хотел было рассказать про посевы южных растений, но вдруг заметил в углу участка укрепленный на высоком шесте флюгер из жести, дождемер, какую-то будку.

– Еще новая затея! – развел он руками.

– Это метеостанция, дедушка, – храбро заявила Маша. – Мы погоду будем предсказывать.

– Ну-ну, – хмыкнул старик. – Только со мной не тягайтесь. У меня ноги как загудят от ревматизма – зараз скажу, что дождь будет. Без ошибки!

– У них же ноги не гудят, – засмеялась Лена.

Потом она отвела Машу в сторону и спросила:

– А разве Саня Коншаков не работает с вами?

– Неинтересно ему наше дело, – пожаловалась Маша. – «Пустяками, говорит, занимаетесь».

– Как – неинтересно? – удивилась Лена. – А вы бы участок ему показали. Пшеницу свою… От нее же глаз не оторвешь.

На другой день Маша отправилась к Коншаковым. Дома хозяйничала одна Феня. Она сказала, что Санька работает на конюшне, встает чуть свет и домой приходит только обедать да ночевать.

– А с матерью у него как?

– Совсем плохо, – пожаловалась Феня. – Мамка говорит: «Учиться будешь», а Санька: «Не буду. Я трудодни зарабатываю». Хлопнет дверью – и на конюшню. Мамка уж плакала сколько раз. Упрямый он у нас, Санька.

– Упрямый… – согласилась Маша и заглянула в окно. – Смотри, смотри, идет ваш конюх!

– Ой! – всполошилась Феня. – А у меня еще обед не готов.

Саньку сопровождал Никитка. Влюбленными глазами он смотрел на брата и упрашивал взять его в ночное.

– Там видно будет, – неторопливо ответил Санька и, присев на ступеньку крыльца, начал разуваться.

Никитка принес с колодца ведро холодной воды и долго лил из ковша брату на руки, на обгорелые плечи, на спину.

– Еще плесни! Не жалей! – фыркая и отдуваясь, вскрикивал Санька и будто нечаянно брызгал холодной водой на Никитку, отчего тот радостно взвизгивал.

– Ну, не балуйся, Санька!

Умывшись, Санька прошел в избу, расчесал перед зеркалом мокрые волосы, сел за стол.

– Здравствуйте, товарищ конюх! – засмеялась Маша, выходя из-за перегородки и ставя перед Санькой хлеб. – Как ваши дела?

– У нас не заржавеет. Дела идут… А у вас как? Лимоны, апельсины еще не поспели?

– У нас, Саня, пшеница на пятой клетке начала колоситься! – с гордостью сообщила Маша. – Хочешь посмотреть?

– На какой пятой? – не понял Санька.

– Я же тебе говорила… дед Захар один такой сорт нашел. Мы его и посеяли на клетке номер пять.

– И велика клетка?

– Не очень. Пять шагов в ширину, восемь – в длину.

– Ох и площадь! – фыркнул Санька. – Я думал, хоть сотку засеяли…

– На сотку зерна не хватило. А зато какая пшеница растет! – зажмурилась Маша. – Дедушка говорит, это редкий сорт, ему цены нет. В поле хлеба только в трубку пошли, а у нас уже заколосились. Очень он боится за них, дедушка. По ночам не спит, караулит.

Насчет «цены ей нет» Санька заметил, что такой пшеницы, какая была у отца, теперь еще сто лет не вырастить.

– А может, наша еще лучше будет? – заспорила Маша.

– Лучше?

– Ну, скажем, не хуже… или такая же… – стояла на своем Маша.

Санька снисходительно усмехнулся, но любопытство уже брало верх.

– Ладно, веди. Посмотрим вашу хваленую пшеницу, – согласился он, покончив с обедом.

– Не по форме одет, товарищ капитан, – сказала Маша, заметив, что Санька собрался идти без пилотки. – Ребята сказывают, ты даже спать без нее не ложишься.

Санька пошарил по лавке, заглянул под кровать – пилотки нигде не было.

– Сойдет и так, – махнул он рукой.