Текст книги "Стожары"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава 30. В НОЧНОЙ ЧАС

Санька лежал в сенях. Боль понемногу утихала. Только когда он поворачивался или сильно вздыхал, в левом боку поднималась острая, колющая резь, отчего трудно становилось дышать.

Осторожно ступали через сени мать, Феня, Никитка. За бревенчатой стенкой сеней шептались мальчишки. Сквозь щели Санька не раз ловил их любопытные взгляды.

Потом на крыльце мать долго разговаривала с ребятами. О чем, Санька толком разобрать не мог, но по отдельным словам догадался, что речь шла о нем. И от этого было неловко и беспокойно.

«Подумаешь, прославился!.. Быку на рога попал», – досадовал он на себя. Хотелось задремать. Но голова была свежа, сон не шел. В памяти оживали все события последних дней: игра в лапту, помятая пшеница, собрание, слова матери: «Осрамил он нас, Коншаковых».

– А это правда, что вся пшеница у вас на участке погибла? – услышал Санька голос Тимки. – И помочь ничем нельзя? А? Маша?

– Как ей поможешь, если она помята… – ответила Маша.

– Тетя Катя, а вы какого-нибудь такого лекарства не знаете? – допытывался Тимка. – Только бы в колхозе зла на Саньку не имели.

– Ох, ребята, – вздохнула Катерина, – боюсь, что ничем вы не поможете пшенице. Вот разве Андрея Иваныча спросить или деда Захара. Может, они что посоветуют.

Санька закрылся одеялом.

«Только бы зла не имели», – не выходили у него из головы слова Тимки.

Сумерки сгущались.

Ребята с крыльца разошлись.

По улицам с тяжелым топотом прошло стадо. Корова шумно ввалилась во двор. Мать вышла к ней с подойником и, присев на корточки около тяжелого теплого вымени, завела с коровой длинный разговор о том, как ей сегодня гулялось, хороша ли была трава на пастбище, вкусна ли вода на водопое.

Санька приподнялся с постели и охнул от боли. Но потом схитрил – не стал поднимать левую руку, кое-как оделся и бесшумно вышел на крыльцо.

Ноги сами повели его к дому учителя.

Вот и огонек в окне.

Ноги у Саньки сразу отяжелели, словно дорожку около избы занесло сыпучим, вязким песком. Что он скажет Андрею Иванычу? Как посмотрит на него? Уж не вернуться ли обратно? Все же Санька пересилил себя, вошел в дом и замер.

У книжной полки, освещенной светом лампы, рылись в книгах Тимка, Маша и Федя. Они с удивлением посмотрели на Саньку. Первый бросился к нему Тимка:

– Ты почему встал? Тебе же лежать надо!

– Андрей Иваныч где? – растерянно спросил Санька.

– А он… он к вам ушел… Тебя проведать, – сказала Маша и почему-то переглянулась с Федей и Тимкой. – Вы разошлись, наверное. Ты садись, Саня, подожди… Тебе не очень больно?

Федя пододвинул ему табуретку. Санька осторожно присел, искоса поглядел на ребят.

– А нам Андрей Иваныч книжку какую нашел! – сказала Маша. – Про пшеницу.

– Что – про пшеницу? – вздрогнул Санька.

– Слушай, я тебе прочту… очень интересно. – Федя раскрыл тоненькую брошюру: – «В конце июля неожиданно прошел ливень с градом, и пшеница у нас полегла. Что было делать? Но мы не сдались и вышли всей бригадой в поле. Пять дней поднимали прибитые к земле стебли пшеницы и клали их на бечевки, натянутые поперек делянки на колышки. Потом пшеницу подкормили, и она вскоре оправилась и пошла в рост…»

– Это кто пишет? – спросил Санька.

– Колхозница одна… из своего опыта. Андрей Иваныч говорит: обязательно надо по ее примеру сделать. Может, и наша пшеница поправится.

– Только вот у нас бечевки нет, – заметила Маша.

– Это пустяки, – оживился Санька. – У нас с Тимкой лыко в пруду мокнет. Хорошую бечевку можно сплести. Правда, Тимка?

– Само собой… А колышки в роще нарубим.

– Тогда завтра и начнем! – нетерпеливо заговорила Маша, но тут в дверях показался Андрей Иваныч.

– Здесь он, Катерина Васильевна, не волнуйтесь, – сказал учитель, выглянув за дверь.

– Тревога ты моя! – Катерина вбежала в комнату и всплеснула руками. – Куда тебя понесло такого! Полдеревни обыскала…

– Андрей Иваныч! – поднялся Санька. – А это правда – пшеницу спасти можно? Вы только скажите, я что угодно сделаю.

– Ну-ну, дружок! – остановил его учитель. – Ты пока об этом и не думай. Все, что надо, ребята сами сделают. Иди-ка домой с матерью, ложись в постель. Бык – это не шутка.

Он проводил Катерину и Саньку до угла и вернулся к ребятам.

Дома Катерина уложила Саньку в свою постель, напоила липовым цветом, закутала в одеяло и по привычке принялась прибирать избу. Но все валилось у нее сегодня из рук. Пол она подмела только наполовину и, оставив веник посредине избы, начала переставлять у печки какие-то горшки, крынки, чугуны.

«Что за напасти на мою голову! – думала Катерина. – Молчит, давно и упорно молчит Егор. И, видно, неспроста… Теперь это несчастье с Санькой. Что, как он останется на всю жизнь калекой?»

В избу вошла Евдокия Девяткина. Постояла около задремавшего Саньки, повздыхала, поохала, потом присела к столу:

– Давно бы ему в город уйти. Не угодил бы быку на рога.

– Так это ты моему парню голову вскружила? – с изумлением спросила Катерина. – От дома подался… Спасибо, соседушка!

– Малый не чета тебе, посговорчивее. Да и в разум входит, смекает, как к жизни надо прививаться. И ты его, Катерина, не держи. Я вот по Петьке сужу. Охоты нет, насильно их за книжку не усадишь. Пусть уж верному делу обучаются, время такое. – Евдокия оглядела потемневшую от солнца Катерину. – Ты бы и о себе подумала. Приросла к этой делянке, извелась вся, щепка щепкой стала… Говорят, с сорняками никак не справишься?

– Одолевают, Евдокия, – пожаловалась Катерина. – Только выполешь, они опять лезут.

– То-то вот… Сил кладешь много, а хлеба достанется – ребят не прокормишь.

– К чему ты речь ведешь? – насторожилась Катерина.

– А к тому… На сторону тебе с семьей подаваться надо.

– Да что ты говоришь такое! – вздрогнула Катерина. – Егор тут жизнь прожил, а я вдруг кину все, уеду невесть куда, как безродная. Он ведь какой наказ мне, Егор, оставил: «Катерина, сказал, двух грехов не прощу: ребят потеряешь и от земли если отступишься». Да нет! Как можно!

– Егору Платоновичу сейчас про наши дела и думать недосуг, – вздохнула Евдокия. – Война – это тебе, голубушка, не колхоз Пушкина: и гремит и воет…

Катерина в замешательстве вскинула голову:

– Да что ты, право, и так на душе неспокойно.

Посидев еще немного, соседка ушла.

Ночью Катерине приснился сон. Высокий небритый солдат в порыжевшей, заскорузлой шинели стучал в окно, протягивал узелок с бельем и просил постирать.

«К чему бы это?» – проснулась Катерина в холодном липком поту, поднялась с постели и долго всматривалась в ночную улицу.

Потом постояла над Санькой, потрогала его лоб и вновь прилегла. Но сон не шел.

«Все Евдокия виновата. Наговорила с три короба – бессонницу накликала», – с досадой подумала Катерина и, поднявшись, бесцельно бродила по избе, не зная, как скоротать время до рассвета. Потом решила, пока ребята спят, посмотреть их одежду. Собрала рубахи, кофты, штаны, где поставила латку, где пришила пуговицу. Дошла очередь до Санькиной гимнастерки. Карман на груди был разорван и заколот булавкой. Катерина вытащила булавку, и из кармана выпали записная книжечка, какие-то бумажки, огрызок расчески и маленькое щербатое зеркальце.

«Растет, прихорашиваться начинает», – усмехнулась Катерина, сложила вещи в отдельную кучку, аккуратно расправила бумажки. Одна из них оказалась конвертом с отпечатанным на машинке адресом: «Колхоз имени Пушкина, Коншаковой Екатерине Васильевне».

Катерина с недоумением повертела конверт в руках. Был он засален, надорван, протерся на сгибах. Похолодевшими пальцами Катерина вытащила из него узкую полоску бумаги. Прочла… И тут ей показалось, что пол дрогнул под ногами, лампа покачнулась, застлалась туманом. Катерина тяжело осела на лавку, ухватилась за угол стола…

Сидя в полутьме, боясь пошевельнуться, она пыталась собраться с мыслями. «Как же, как же это?.. Что ж теперь делать?! Неужто конец всему?»

Похоронная смутно белела в руке. Она жгла руку. Катерина еще раз посмотрела на бумажку. Вот и число и месяц. Значит, это случилось уже давно… И она ничего не знала. Санька все скрыл от нее… Но зачем? И Катерине многое стало понятным. Так вот почему сын так изменился за последнее время, стал не по годам серьезен…

Санька вдруг задвигался, судорожно замахал рукой, словно отбивался от кого, и хрипло забормотал:

– Цыц, Петушок, цыц! Не сметь!

Катерина вздрогнула, поспешно сунула в карман гимнастерки похоронную и подошла к сыну. Мальчику стало хуже, лицо его горело, он тяжело дышал. Катерина, смочив в холодной воде полотенце, положила его Саньке на лоб, посидела у изголовья, затем вновь потянулась к гимнастерке. Но тут заворочалась в постели Феня, Никитка спросонья попросил пить. Катерина вдруг представила себе, как сейчас ребята проснутся все разом, увидят ее лицо, поймут, что случилось, заревут в три голоса, а вместе с ними взвоет и она.

«Нет, нет… Разве горю поможешь?.. Будь пока все по-старому, – подумала Катерина. – Пусть пока и ребята ничего не знают».

Она вложила в карманы остальные Санькины вещи, осторожно подсунула гимнастерку на старое место – Саньке под голову. И, роняя скупые слезы, долго всматривалась в обветренное, шершавое лицо мальчика: «Печальник мой… мужичок… Вот и детству конец. А тебе бы еще играть да бегать».

Начинало светать. Катерина вышла во двор, машинально подоила корову, по звуку пастушьего рожка выпустила ее на улицу и, с трудом передвигая ноги, побрела на конюшню за подводой, чтобы отвезти Саньку в больницу.

Глава 31. «МЫ НЕ СИРОТЫ!»

Через неделю Саньку выписали из больницы.

– Ох, Саня, перемучилась я! – только и нашлась сказать мать. – Ну, как теперь? Подправили, здоров? Пройдись, Саня, я посмотрю.

Санька неловко прошелся от окна до порога, потом пристально посмотрел на мать – так она изменилась за эти дни. Глаза запали, спина ссутулилась, и вся она стала сухая, маленькая, черная, как цыганка.

– Еще неизвестно, кому из нас в больнице надо бы лежать, – хмуро сказал Санька.

– Мне-то с какой стати! – деланно удивилась Катерина. – Солнышко меня припекло, жара-то какая стоит… – И она принялась кормить Саньку завтраком.

Потом достала из сундука мешочек с прошлогодними лесными орехами, насыпала их горкой на стол:

– Щелкайте тут, отдыхайте… – И, что-то шепотом наказав Фене, ушла на работу.

Но, как только за Катериной захлопнулась калитка, Феня запрыгала вокруг брата на одной ножке и все выболтала. Он, Санька, теперь как раненый в госпитале, а она вроде санитарки, и раненый должен ее во всем слушаться, тяжелого ничего не поднимать, из дому не отлучаться и лежать в постели.

– Я вам покажу раненого! – обиделся Санька. – Выходи на одну руку, всех поборю! – И, ухватив Феню с Никиткой, повалил их на кровать.

В избу заглянула Евдокия. Она расспросила Саньку о здоровье, больнице, пожурила за отчаянный характер.

– Мыслимое ли дело – с быком схватился! Он бы тебя насмерть закатать мог. Петька-то мой до чего перепугался – до сих пор во сне бугаем бредит. И зачем вам Петушок спонадобился? Шли бы да шли с Петькой своей дорогой. – И Евдокия заговорщически подмигнула: – А теперь когда по рыбку-то соберетесь?

Санька сделал вид, что не расслышал.

Евдокия заглянула за ситцевый полог, на кухню, где хозяйничала Феня, помогла ей загрести угли в печке, потом, порывшись в карманах, достала розовую паточную конфетку и сунула девочке в руку:

– Все одни, все сами… сироту вы горемычные…

– Мы не сироты! – обиделась Феня. – У нас и тятька есть и мамка!

Евдокия погладила Феню по волосам, покачала головой, потом отозвала Саньку в сени и шепнула:

– Ты поскорей поправляйся. Рыбка, она ждать не будет. Говорила я с мачехой – она тебя не держит, иди теперь хоть на все четыре стороны.

– Говорила? – оторопел Санька.

Так, значит, мать знает о его сборах и не хочет его останавливать.

Но эта новость не принесла Саньке облегчения.

– «Бедные, горемычные»! – передразнила Феня Евдокию, когда та наконец ушла. – Какие мы горемычные! Вон у Тимки родная мать, а спуску не дает. А меня мамка только один раз за уши подергала, когда я в сметану пальцем залезла. И то не больно. А тебя и совсем никогда не дергает.

Феня вдруг разжала ладонь и положила на стол липкую конфету:

– Вот! Не нужно мне. Пусть мухи лижут. – И она печально посмотрела на брата. – И что это с мамкой нашей стало? Как неживая ходит. И по ночам не спит.

– Из-за тятьки, поди, все?

– Из-за тятьки, само собой. И через тебя еще.

– Через меня?

– Знаешь, как она расстроилась, когда мешок твой разбирала! А там и белье, и полотенце, и колодки сапожные… Ты от нас уйти хотел? Да?

– Куда уйти?! Мы с Петькой рыбу ловить собирались. – Санька низко наклонился над скатертью, словно впервые заметил, какие интересные на ней цветы и узоры.

– С колодками-то за рыбой! – вздохнула Феня. – Так не бывает. Мамка сразу догадалась, что ты задумал. «Ни в грош он меня не ставит, – это мамка про тебя так говорила, – только слава, что под одной крышей живем».

«Как это ни в грош?» – хотел было запальчиво вскрикнуть Санька, но Феня смотрела с такой укоризной, что он еще ниже склонился над столом.

– «И жизнь, говорит, ему наша неинтересная, – продолжала Феня. – И не поговорит никогда по-людски. Все швырком да броском». А знаешь, мамке одной как трудно! Вчера пришла с поля, села на порожек разуваться, да так и заснула. Уж мы ее будили с Никиткой, будили… – Феня вдруг прижалась к брату и горячо зашептала: – Ты просто глупый, Санька… совсем глупый… Она же, мамка наша, самая хорошая!

Пожалуй, впервые в жизни Санька не нашелся, что ответить сестренке. Он не фыркнул на нее, как обычно, не засмеялся, а только освободил руку и молча направился к двери. У порога остановился и, не глядя на сестренку, тихо спросил:

– Как там с пшеницей на участке у Векшина… не слыхала?

– Сказывала Маша… Они ее поднимать начали, а потом перестали.

– Почему?

– Дедушка, говорят, запретил.

«Так я и знал – засыплются!» – с досадой подумал Санька и вышел на улицу.

Утром прошел дождь, и вода стояла во всех ямках и выбоинах, будто земля продырявилась от старости, и в дырках виднелось голубое небо.

Мальчишки били по лужам длинными жердями, обдавая друг друга брызгами воды.

Стараясь не попасть им на глаза, Санька юркнул в огород и огляделся.

Погреб в дальнем углу огорода завалился, зарос высокими цветами иван-чая, молодыми березками; огородная изгородь покосилась, бурьян и крапива подступали к самым грядкам.

Санька достал косу и принялся за работу.

Крапива была высокая, старая, жилистая и, падая на землю, все старалась задеть Саньку своими злыми зубчатыми листьями. Но мальчику казалось, что в руках у него уже не коса, а дивный меч-кладенец, а крапива – полчище злых врагов и он бьется с ними не на жизнь, а на смерть.

Вскоре в огород заглянула Феня.

– Брось косу, брось! – закричала она, бегая вокруг брата. – Мамка что наказывала? Ты больной, тебе лежать надо!

Но Санька так широко и яростно размахивал косой, что подступиться к нему было невозможно.

– Запустили тут без меня, – ворчал он. – Не огород – лес дремучий.

Феня посуетилась, покричала, потом отыскала грабли и принялась сгребать крапиву в яму около изгороди.

Разделавшись с крапивой, Санька взялся за бурьян.

Неожиданно Феня оглянулась и заметила Федю и Машу. Перегнувшись через изгородь, они с таким видом смотрели в огород, словно видели там что-то необыкновенное.

Позади Маши стояла Долинка и жевала подол ее платья. Но девочка ничего не замечала.

– Косит, косит, – шепнула она Феде и полезла через изгородь.

Трухлявая перекладина не выдержала тяжести, переломилась, и Маша полетела в яму, набитую крапивой.

Феня прыснула в рукав. Маша мигом вскочила и, как ни сильно обожгла ее крапива, тоже рассмеялась. Потом подбежала к Саньке и схватила его за руку:

– Косишь? Да? И не болит ничего? Теперь все можно?

– Можно, – кивнул Санька, – хоть завтра на сенокос.

– Вот хорошо, Саня! А мы-то думали!.. Федя, да иди же сюда!.. Ну что вы, какие… А еще тореадоры! Ну, поздоровайтесь!

Мальчики встретились глазами, потом неловко шагнули навстречу друг другу и крепко, по-мужски, пожали руки.

Маша перевела дыхание:

– Ну вот, давно бы так!

Долинка, точно догадавшись, что между ребятами полный мир и согласие, скакнула в огород и, лихо взбрыкивая ногами, принялась бегать вокруг ребят. Не стояла на месте и Маша. Крапива давала себя знать. Девочка то пританцовывала, то, поджав, как журавль, одну ногу, другой старалась потереть обожженное крапивой колено.

– Голы ноги не казать! – засмеялся Санька. – А ты поплюй, где болит, или землей потри.

Потом все они присели под тополем, и Санька узнал от Маши, что нового произошло в деревне за эту неделю.

А нового было немало.

Андрея Иваныча назначают директором семилетки. Недавно они вместе с Татьяной Родионовной собирали на беседу всех ребят, которые оставили школу, и их матерей. Разговор был долгий. Почти все матери согласились, что детям нужно вновь садиться за парты. Сейчас Тимка Колечкин, Ваня Строкин и другие ребята уже ходят к учителям заниматься. Занимается и Федя.

Санька растерянно заморгал глазами: ребята возвращаются в школу. Вот это новость!

– Ты, Саня, хорошо шел по русскому языку, – шепнула Маша, – помог бы Феде, трудно ему очень.

– Какой я помощник… сам все перезабыл, – смутился Санька и попросил рассказывать дальше.

– Андрея Иваныча в колхозе членом правления избрали, – продолжала Маша. – На днях собрание было. О Старой Пустоши говорили. Твоя мать колхозникам какую-то тетрадочку читала – в ней много чего про Пустошь написано.

– Это тятькина тетрадь, я знаю, – сказал Санька. – И что решили?

– Решили всю Пустошь целиком поднять. Татьяна Родионовна с учителем в район поехали, с планом.

– Это да! Это по-стожаровски! – одобрительно сказал Санька. Ему очень хотелось спросить о пшенице на пятой клетке, но он не решался.

Вдруг Федя сам заговорил об этом:

– На пятую клетку поглядеть хочешь?

Санька нахмурился. Разве это по-дружески – напоминать о том, что хотелось бы забыть навсегда, как дурной сон?

Санька поднялся и взял косу. Нет, никогда ребята не простят ему гибели пшеницы. И взрослые не простят, и Андрей Иваныч…

– Почему ты молчишь? – допытывался Федя. – Я серьезно спрашиваю.

– А о чем говорить! Не удалось ведь поднять пшеницу…

– Да он же не знает ничего! – Маша всплеснула руками. – Как с луны свалился… – И она потянула его за собой: – Пойдем на участок скорее, сам все увидишь.

– А дед Векшин… он же меня…

Но Маша только махнула рукой и рассмеялась.

Глава 32. «КОНШАКОВКА»

На участке ребята шумной гурьбой окружили Саньку.

– Здоров, тореадор?

– Как боевое ранение?

– Поправился ты на казенных харчах…

– Подождите, ребята, дайте ему прежде с пшеницей поздороваться. – Маша растолкала мальчишек, подвела Саньку к пятой клетке. – Здравствуйте, колоски, здравствуйте, зернышки! Это вот Саня Коншаков. Скажите ему, что вы живы, здоровы.

В другое время Санька, может быть, и посмеялся бы над таким странным разговором, но сейчас он молча опустился перед посевами на корточки. Каждый смятый стебелек пшеницы был поднят с земли, расправлен и привязан лыком к тонкой хворостинке. Кое-где колоски увяли, сморщились. Но таких было немного. Большинство стебельков стояли бодро, крепко вцепившись в землю корешками.

На второй половине клетки хворостинок уже не было, но и там пшеница была прямая, сильная, словно никогда Санькины колени не приминали ее к земле.

– Вы что, поднимали ее или нет? – вполголоса спросил Санька.

– Немножко поднимали, а потом бросили, – сказал Федя.

– А почему же она вся выпрямилась?

– За это твоего отца благодарить нужно.

– Тятьку? – Санька ничего не понимал.

– Его… Такой уж он сорт вырастил. – И Федя рассказал: – Отвезли тебя в больницу, а мы – на участок. Колышков наготовили, Тимка с Ваней Строкиным нам бечевок наплели из лыка. Начали мы каждый примятый стебелек поднимать да к хворостинке привязывать. Поднимем, подкормочку сделаем, польем. А стебельков этих знаешь сколько! Одну тысячу подняли, другую, третью, а им конца-краю нет. Поясницы у всех онемели. Семушкин – так тот заболел даже. Тебя мы честили – поди, каждую минуту икалось. А на третье утро выходим на участок и видим: пшеница сама начала выпрямляться. Дедушка с учителем обрадовались и говорят нам: «Не надо теперь никаких хворостинок, это неполегающая пшеница. Сама встанет». И правда, на пятый день вся она и поднялась.

– А знаешь, как мы ее назвали? – спросила Маша.

– «Неполегающая»?

– Нет.

– «Стожаровка»?

– Опять не угадал. «Коншаковка»!

– «Коншаковка»?! – вздрогнул Санька.

– Теперь твоего отца люди никогда не забудут, – тихо сказал Федя.

Санька низко склонился над посевами. Он вдыхал запах влажной земли, стеблей пшеницы, у него щемило сердце, и хорошие, благодарные слова к товарищам роились в его голове. Но Санька не умел говорить таких слов. Он только вытащил из кармана горсть орехов и принялся оделять всех по очереди:

– Берите, берите, у нас дома много.

– Дед Захар идет! – подбежал вдруг Семушкин. – Как с Санькой-то быть?

– Он с нами работать будет, – ответила Маша. – Так дедушке и скажем… Правильно, ребята?

– Правильно-то правильно, – неопределенно протянул Семушкин, – только он ведь такой, дед Захар… кто его знает…

Невдалеке мелькнула белая дедова рубаха.

– Я ему потом покажусь… – Санька подался за куст.

Но было уже поздно. Дед Захар подошел к ребятам, потянул носом:

– Чую, каким духом пахнет, чую. Ну-ка, гроза плодов и злаков, выходи на свет божий, держи ответ!

Санька вышел из-за куста и неловко одернул гимнастерку.

Маша бросилась к деду Захару, повисла у него на руке:

– Дедушка, голубчик! Мы же вам про все сказывали… Не стращайте вы Саньку!

– Цыц вы, заступники! – отмахнулся старик. – Раз парень с быком в единоборство пошел, такого не застращаешь. А вот спросить – я его спрошу… Иди-ка ближе, Александр… – Захар пошевелил мохнатыми бровями, проницательно оглядел мальчика. – По какую такую ты рыбку с сапожными колодками собрался? Ась?

Санька молчал.

– Та-ак… Крыть нечем. Из деревни, значит, в сторону вильнул, на другую стежку задумал переметнуться. Тут батька твой каждую делянку выхаживал, потом поливал, артель нашу на крепкие ноги ставил, а тебе не по сердцу все… Ну, скажем, ты уйдешь, Степа, потом Алешка, Маша… А кто пожилым да старым на замену встанет? Кто за плугом ходить будет, хлеб растить, землю ублажать? Земля – она ведь не каждого примет, ей радеющие люди нужны, заботники, мастера первой руки… – Захар прикрыл ладонью глаза, посмотрел на небо. – Ты вот гляди, примечай. Вон тучка над бором зароилась. Тебе оно невдомек, а я слышу – дождиком от нее тянет. Спорым, мелким. Такой дождь дороже золота, он все богатство наше растит. А вон пшеничка колос нагуливает, лен-долгунец на высоту тянется, овсы в трубку пошли. Тут немец, чугунная его башка, повытоптал все, запоганил, а мы через два года столько доброго повыращивали! А подожди, солдаты к домам вернутся – не такая благодать будет. Чудо у нас земля какая! Уважительный человек от нее нипочем не оторвется.

Санька смотрел себе под ноги.

– Про пшеницу я тебе слова не говорю, – продолжал Захар. – Пока ты в больнице был, ребята грешок твой покрыли. Да и пшеничка свое показала, спасибо Егору Платонычу. – Он достал из-за пазухи грушу, протянул Саньке: – Отведай вот… За мир, так сказать, да согласие!

Санька бережно взял грушу и сунул ее в карман:

– Спасибо, Захар Митрич!

– Ты при мне кушай, при мне! А семечки верни. Да не проглоти ненароком какое, зубом не повреди.

– Не спорь с ним, – шепнула Маша. – Он всех так угощает.

Санька быстро съел грушу и ссыпал коричневые скользкие семечки деду Захару на ладонь.

– Ну как?

– Вкусная!

– То-то! – довольно сказал Захар. – Теперь буду ждать, когда ты меня такими же угостишь.

Потом дед вспомнил, что его ждут дела, и ушел. Федя с Машей повели Саньку по участку, объясняя, где у них какой сорт посеян, чем он знаменит, откуда получены семена. Санька слушал молча, внимательно. Остановился у клетки с горохом, густо обсыпанным кривыми пузатыми стручками, под зеленой кожицей которых угадывались крупные горошины.

– Сорт «отрадный», – пояснил Федя. – В локтевском колхозе выпросили, у бригадира. Очень высокоурожайный и засухоустойчивый.

– Сладкий-пресладкий! Попробуй! – шепнула Маша.

– Конечно, сорви, – разрешил Федя. – Один стручок – это можно.

– Раз опытный, зачем же… – отказался Санька.