Текст книги "Откуда соколы взлетают"

Автор книги: Алексей Головин

Соавторы: Василий Яковлев,Геннадий Устюжанин,Николай Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Коммуненок

Пока все они слыли безотцовщиной, и в каком бы огороде не досчитались на грядках огурчика или морковки, с пеной у рта летели хозяйки к бабке Сурихе.

– Прасковья! Ты если взялась, так следи за своей ордой, житья от нее нету, пакостит. Уйми, пока до большого греха не дошло…

А когда им по чужим огородам лазить было, если работу спознали раньше, чем детство, детства они и не видели. Старшенький Колька и в школу-то пошел лишь на одиннадцатом году, бегая подпаском за коровами с кнутом во время летних каникул, за Зиной числилась вся уборка по дому и стирка, Мишка с бабушкой ходил по дворам на поденщину, тоже какая ни на есть, а помощь и, главное, не беспризорщина.

Подрядилась Прасковья Егоровна по весне за сытный обед у местного богатея остричь десятка полтора овец перед пуском в табун.

– К обеду не управишься – имей в виду, отдельного застолья для тебя с твоим коммуненком собирать не буду, – предупредила хозяйка, – не велики господа.

– Одна управлялась, а с подручным уж как-нибудь…

– Не иначе слово знает, – ходили по этому поводу слухи о бабке Суриной. Тут с овцой своей, с этой дикошарой тварью не можешь пособиться, она с чужой ладит, овцы сами под ножницы ложатся, как собаки.

Ладила она со всякой домашней тварью просто, а почему ладила, объясняла еще проще:

– Понимай животное, и животное поймет тебя.

Стрижку начинала со старок и тут же прямо в деннике. Присаживалась на нижнюю жердочку прясла и ждала, когда которая-то из них первой вспомнит ножницы, клочковатый ворох снятой зимнины, долгожданную легкость вспомнит и подойдет сама.

– Мась, мась, мась, – начинали поскрипывать пружинистые ножницы и падать охапками бурая шерсть. – А ты, помощничек золотой, подбирай, чтобы другие не растаскивали. Да потихохоньку подбирай, не резко.

– А обедать скоро?

– Скоро, скоро. Потерпи, ты уж большенький.

Потерпи, а как терпеть, если хозяйский сынок, усевшись на чурбак посреди двора, выщипывает мякиш из огромного куска хлеба, смазанного свежим маслом и густо посыпанного сахаром. Выщипывает и бросает курам на драку, показывая то язык, то кукиш изнывающему работнику.

– Баб… Ну давай уйдем отсюда… Уйдем…

– А ты не смотри.

Но Мишка не мог не смотреть. И терпеть больше не мог. Открыл воротца денника, кышнул – и стригите вы, буржуи проклятые, своих овец сами.

И в третий раз осиротели Галкины ребятишки: умер Иван Суров. И дядя, и приемный отец. Страшно умер. Не дай и не приведи никому так умирать, захлебываясь собственной кровью, хлынувшей горлом из легких, съеденных за какой-то месяц прогрессирующим туберкулезом.

И оставил на полуголодное прозябание Иван Федорович Суров целую коммуну из восьми душ нетрудоспособных: мать-старуху, бобылку Дуню с ее пожизненной надсадой, троих приемышей и жену Анну с двумя грудными погодками.

– Теперь вся надежа на Кольку, – собрала семейный совет баба Паня.

Надежа на Кольку, а надежа эта самодельные тетрадки из амбарных книг в матерчатую сумку засовывала, «Задачник по арифметике» и «Русский язык» для четвертого класса, завтра уроки по ним в Тарасовском особняке, отданном под школу, которую назвали Тарасовской в отличие от бывшей церковной.

– Да кто ж насмелится принять его на работу четырнадцатилетнего-то? Теперь ни права, ни закона такого нет.

– Добавим возрасту, на обман пойдем. И пойдешь, куда денешься.

– Ему не возрасту – росту добавить бы, а такому хоть бороду приклей, не поверят.

О приеме работника в аршин с кепкой и слышать не хотели.

– Я вообще-то сидел уже в тюрьме, – усмехнулся кадровик, возвращая заявление не поступающему, а его бабушке, – но то была царская тюрьма для политических, и в советскую для уголовных вы меня не толкайте. И-и н-не н-надо меня умолять и упрашивать. Все. Крест. Кре-ест, сказано вам.

– Не кисни, Коля. Свет клином еще ни на ком не сходился, – успокаивала бабка чуть ли не плачущего внука. – Не на ту нарвался тюремщик, неизвестно еще какой, теперь все норовят выставить себя борцами. Борец. Посмотрим, кто кого переборет. Если уж Суриха что задумала – хоть камни с неба вались, сделает.

Сходила к троюродному племяннику Добрухину.

– Ты с какого года партиец? С девятнадцатого? И фамилия у тебя – Добрухин? Вот и оправдай своей звание и фамилию, помоги парню устроиться на работу. Ведуновых Полину с Александром пристегни к себе, они тоже из первых комсомольцев прииска, да все вместе и ступайте к ихнему секретарю.

Добились своего. Приняли Колю Галкина.

После первой же смены с полегчавшей заботой на сердце уступила бабушка старшему внуку свое место за столом.

– Отныне ты, Коля, главный хозяин тут.

И решения по жалобам на Мишку откладывала до возвращения хозяина с работы.

– Казилов прибегал…

– Какой Казилов?

– Ну, не старатель же. У какого мы овец в позапрошлом годе стригли да не достригли.

– И зачем он прибегал?

– Зачем… Жалиться. Говорит, люди видели, как наш вояка с буржуями все ведра у него на молоканке [10]10
  Здесь – частный молокозавод.


[Закрыть]раскурочил, дужки повынимал. Только, говорит, новые подойники промыл да на колья сушить развесил – и как псу под хвост денежки выбросил, не под мышками ж их носить теперь.

– Пусть не врет, я взамен моток медной проволоки оставил.

– А дужки тебе на кой ляд понадобились?

Сталистые дужки понадобились на оковку самодельных деревянных коньков, излаженных для всех мальчишек своего класса братовым инструментом. И пересекали приисковые мальчишки приисковый пруд, еле подернутый пленкой льда. И когда в образовавшейся крохотной полынье закачалась обреченным утиным подранком всплывшая Мишкина латаная шапчонка, вмиг опустел каток: ни судей, ни соперников.

Коньки подвели, коньки же и выручили. Целиком из металла, не одного пацана утянули они на дно, а эти деревяшки даже помогали держаться на плаву. И почти до самого того противоположного пологого берега ломал Мишка грудью хрусткий лед, пытаясь выбраться на него.

И сосулька сосулькой заявился он, конечно же, не домой, к тете Дуне сначала, и на ее допросы лишь кивал, головой со смерзшимися волосами «ага» или «нет».

– Если уж Кольку у крупозки отстояла, то тебе и кашлянуть не дам.

Раздела донага, приговаривая: «Не стесняйся, не стесняйся, некого стесняться», закутала в свой зипунишко из домотканого сукна, сгоношила самовар, запарила травки, попоила, затолкала в печь.

– Жарься, пока не скажу «вылазь».

– Но-ка, выкладывай, водолаз, как тебя угораздило? – басовито строжил вечером старший брат младшего.

– Как… Рано разбегаться перестал. Надо было, пока лед не затрещит. Завтра все одно проскочу.

– Я тебе проскочу опояской вот…

– Не, Коль, знаешь, как здорово: катишься, а лед под тобой так вот и прогибается… И подо льдом из-под коньков пузырьки в разные стороны разбегаются…

Мишку начинала манить скорость, и катание с отвалов на обычных санках его уже не устраивало.

– Коль! Ты мне из своей мастерской срезок вот такой вот не принесешь? – обрисовал он приблизительную величину горбыля. – Я в кружок «Юный конструктор» записался, принесешь?

– Разрешат взять – принесу.

И следующим же утром, соскочив ни свет ни заря со скрипучего топчана и накинув на себя что попадет под руки на ощупь, прокрался Мишка в закуток к Красавке, затеплил фонарь и, отщипывая щепкой от дымящейся еще коровьей лепехи, принялся обмазывать ошкуренный овал срезка.

– Ты эт чего тут опять затеял? – застукала конструктора за воплощением изобретательской мысли почуявшая неладное бабушка.

– А вот обмажу, водой оболью, заморожу – и с большого угора до Кособродки укачусь.

– До Кособродки, значит… А обратно с какой катушки покатишься?

– Обратно? О-о, это, ба Пана, ты верно подсказала, насчет «обратно» я не сообразил. Баб! А если п-парус еще…

И скоро «снежными глиссерами» обзавелись не только все пластовские мальчишки, но и девчонки побойчее. Но тешились они не долго.

В школе учащихся второй смены пораньше распустили на зимние каникулы, их родителей в цехах – на подготовку к Новому году.

Кто праздничку рад, тот накануне пьян. И Казилов… Нет, не молокозаводчик – старатель Казилов, может быть, впервые в жизни позволил себе набрать зелья всех мастей и всех мастей назвать гостей и, рассадив их по скамьям и плахам, накрытым половичками, велел налить всем водки и, продравшись из переднего угла до середины сдвинутых столов, собрался проникновенно сказать, до какого Нового счастья они уже дожили и до какого, поди-ка, еще доживут, как хрястнули перекрестия оконных рам, покатились сбитые все до единой стеклянные кегли бутылок, брызнула по сторонам соленая, горькая и сладкая закусь и, скользнув напоследок по рыбному студню, вылетел в противоположное окошко чей-то, будь он окаянный, тот самый «снежный глиссер». Чей и кто его беспризорно пустил с горы на поселок – признаться не нашелся ни один желающий, ущерб же причинен – невосполнимый, и дабы не допустить еще большего изъяну, решено было на поселковом Совете изничтожить дотла сию «прихиметрию» по предложению единственного в округе столетнего бородача, прозванного дедом Пыхто.

И в мелкие щепки исщепили спортивные снаряды, развивающие скорость до свиста в ушах.

– Миш… А ведь у нас кто-то дрова потаскивает…

– Какие дрова, не трогал, – не сразу и понял, что не на него, а ему жалобится бабушка. – А-а, у нас потаскивает… Придется узнать, кто.

– Да где ж ты укараулишь – зима. Падает у меня косой взгляд на Мазиных, уж больно рано, раньше всех, дым у них из трубы начинает куриться, но за руку не пойман – не вор.

– Поймаем… Сам скажется. Только ты, смотри, меченые угольком полешки не бери, ладно?

Три порочных сестры «кража», «лень» и «мелочность» даже по алфавиту рядом стоят, а живут уж и подавно под одной крышей.

Располыхав топку и приставив к огню варево, Мазиха с мешком под мышкой укрутилась тоже на ночной промысел, и Степку с похолодавшего супружеского ложа потянуло на теплые кирпичи, но только он укогтил закраек лежанки и нашарил сонной ногой приступку, печь раз за разом жахнула царь-пушкой, изрыгая дым и пламя во всю куть вслед литым ядрам ведерных чугунов.

Первой догадалась, в чем дело, Евдокия-Корытиха и – за милиционером.

– Беги скорей, не иначе Колчак возвернулся. Степка Мазин от кого-то отстреливается.

– Мазин? – не шибко потел от сборов на службу участковый. – Мазин не то ли ружья – палки сроду в руках не держал.

– Вот, полюбуйся, блюститель порядка, какой тут Сиваш с Перекопом устроили мне, – хлюпало у Степки под ногами и в носу. – И не посмеивайся, а составляй акт, на причиненный убыток, – все настырней подступал он с ножом к горлу. – Ведро картошки – раз, – загнул палец. – Чигун треснул – два.

– Картоху соберешь, она не за границу укатилась, трешшина старая, не ври. И протокол составлять – на кого?

– На кого… На Мишку Галкина.

– Это точно? Тогда пошли к ним, где он теперь живет, у бабки?

Следом за милиционером и потерпевшим в землянку Сурихи мигом набилось родни и несущих дровяной урон соседей.

– А чем он докажет, что наши дрова в его печке стреляли, а не другие чьи? – спокойно и даже плутовато улыбался Мишка.

– Нарвался? – хохотал участковый. – Протокольчик-то… на тебя надо составлять, Мазин. Не своими ж трехдюймовыми снарядами ты печь топишь. Верно, бабочки?

Бабочки наперебой завыпархивали наружу к своим поленницам.

– Ты не до моего пороха там добрался? – кинулся Колька к чемоданчику с охотничьим припасом, оставшимся от дяди Вани.

– Нужен твой порох, пять минут вонь, потом огонь, у меня получше, – достал Мишка заветный утай с доброй сотней винтовочных патронов. – У Ястребовых в подвале нашел. Полный с бугром бочонок.

– А где остальные?

– Пацанам нашим из класса разделил всем поровну.

– Коммуненок ты, коммуненок, – покачала головой бабушка. – Не зря зовут. Сегодня же отбери обратно и сдай в Совет. Додумался, военными патронами поленья заряжать. А если бы убило кого пулей?

– Не убило бы, я пули повынал.

– Повынал, – передразнила Зина. – В третьем ведь классе учишься уж… Вынул.

– А ты не суйся. Тоже мне, Зинаида Петровна.

– А ты слышал, что бабушка сказала? Немедленно сдай патроны.

Но патроны Мишка сдал, лишь убедившись, что перестали исчезать меченые дрова не только у них, но и у соседей.

– Ай, да коммуненок! Живо он Мазиных отучил свое экономить, – не могли нарадоваться и нахвалиться хозяйки всего околотка.

Жить Галкиным становилось труднее. Ввели трудодни, ввели карточную систему, отменили трудовую деятельность по частному найму, прикрыли частные лавочки, пересмотрели положение об иждивенчестве, и пришлось Прасковье Егоровне в который уж раз собрать чрезвычайное вече, где решено и постановлено было:

– Анна пойдет работать на своих иждивенцев. Зину выдвигают на курсы учительш – ей тоже какой-никакой положат паек. Николай меня с Мишкой запишет на себя.

– А тетю Дуню на кого? Забыли?

– Не забыли, да к кому ты ее пристегнешь, даже в дальнем родстве ни с кем из нас не состоит. Делиться будем, она с нами делилась.

Чем делиться? Ни приварка, ни припеку; припек из-под полы на толкучке стоил сто рублей булка, месячное ученическое жалованье кормильца Кольки – 13 руб. 50 коп. Ешь, пей и вперед береги.

Мишку бабушка по отделам кадров за ручку не водила.

– Значит, пятнадцать-шестнадцатый тебе? – переспросил инспектор. – А ты не на цыпочках стоишь, года два с гаком прибавил, ну-ка, отойди от стола подальше.

Отошел.

– Ладно, комиссия какая вдруг спросит – не забывай: шестнадцатый тебе. В мехцех учеником пойдешь? Паек по первому списку.

– А иждивенцам – тоже?

– Иждивенцам – тоже, да у тебя-то кто?

– Мать. Приемная. Она это… Ну, нетрудоспособная…

Брал ли кто еще в неполные тринадцать лет на полное иждивение совсем чужую тетю? Вот уж митингов и разговоров было в околотке…

– Мишка-то… Галкин-то… Ну, коммуненок этот. Слыхала? Дуню-бобылку в матери взял. Вот вам и ширмач…

– Так он что и жить к ей перейшел?

– Ну, а как же, перешел, иначе не зачтут. Не-е, бабы, дай бог каждому такого «ширмача». Говорят, ласковое теля двух маток сосет, в нем уж четвертая души не чает.

– Это на каких счетах ты насчитала?

– На таких. Родившая, Екатерина, – раз? Раз. Прасковья и за бабку, и за мать была? Была. Два. Анну мамой звал? Звал. Евдокея – четвертая. Ширмач. Ну, имелась, ясное дело, и у него неприязнь к богатеньким, так у бедных у кого ее нет…

– Болтают, скоро, якобы, ни бедных, ни богатых не станет…

– А вдруг не болтают… Это ж умрешь со скуки ж, кукиш некому будет показать вослед.

– Не умрешь. Яблоки от яблони – и те в разные стороны катятся.

А Галкины от родового ствола укатятся, к тому же еще и далеко. Но от ствола – не от корня, и последняя стычка с имущим классом произошла у Мишки в Кособродском колхозе, куда был срочно брошен с прииска на уборку первого коллективного урожая весь их механический цех в шефском порядке.

Колхозники с шефами только собирались начать уборку, единоличник Прохоров уже и барыш в уме прикинул от продажи арбузов на воскресной Троицкой ярмарке. Прикинул и повеселел:

– Если по средней цене – и то озолочусь, а ну как еще и конкурентов не окажется… Ох и заломлю картуз…

И дыхание у мужика перехватило: не должно быть «сурьезных» конкурентов, серьезных подвели под лозунг «Вон кулака с земли!» и умели туда, где не то что арбуз – морошка сроду не росла, а он вот избежал кары благодаря опять же своей жадности: батраков не держал, поденщиков не нанимал, трудящиеся массы и человека человеком не эксплуатировал, а если семья с весны до поздней осени более четырех часов в сутки не спала – так это за чужой труд не считается.

– К вам можно по одному делу? – приоткрыв малые воротца, явно отгораживал от кого-то собой этот приисковый русак.

– По каковскому это ишо, на ночь глядя, де-лу?

– Комсомольцы прииска и Кособродки просят выделить арбузов для приютских ребятишек. Штук десять…

– А не слипнется кой-где у ваших приютских?

– Мы ж не задаром, мы заплатим.

– Заплат не хватит, плательщики. Эт во-первых. Во-вторых… Ты не щерься, молод ишо. Во-вторых, я те прямо скажу: две сволочных штуки затолкано в человека при сотворении мира. И в меня, и в тебя. В кажного. Одна – сердце, другая – разум. Сердцем бы всю фуру вот сиротам за так отдал, а как разумом раскину – так золоторотцам [11]11
  Бродягам, босякам, оборванцам.


[Закрыть]ентим и за деньги жалко. А вообще-то я под какой монастырь подвожу? Под ваш же: кто не работает, тот не ест. Понял?

– Понял. Мироед ты.

– Айда, айда. Мироед… Уматывай, – выдавил Прохоров Мишку из притвора и двинул засов. – Нацепил КИМ да дурацкий этот косой яхим [12]12
  Искаженное Осоавиахим.


[Закрыть]и корчишь Георгиевского кавалера из себя, как дед Матера.

– Ну, и ни на какой базар не уедешь.

– А это мы ишо посмотрим, – не принял Прохоров за серьез Мишкино «Иду на вы».

Но под фургон старую сермягу бросил и Шарика с цепи спустил. И с каждыми петухами вставал глянуть в окошко, не держит ли он за штаны кого. Тварь эта служила честно и молча, не напоказ «тяв-тяв», а вор там хоть амбар со двора уводи; Шарик – нет, Шарик тихо и мирно заходил на цыпочках откуда-нибудь сзади и брал чужака сразу за желудь, и пса поэтому, похоже, и комар не посмел беспокоить.

А на рассвете, когда самый что ни на есть бесчувственно сладкий сон…

– Прох!! – затарабанил в глухое окно подслеповатый дед Матера. – Уехали уж арбузы-те…

– Да не туды ли их мать паразитов, а? Ить это они без топора с меня голову сняли.

На арбе ни арбузика: сама арба принижена: колес ни передних, ни задних, на осях стоит: десятиаршинное дышло – на взводе, хоть уши затыкай, сейчас пальнет, как дальнобойное орудие.

– Ну, сволочь кудлатая, токо сыщись, я тя научу лаять…

Но квалификацию в ту субботу повысили почти все кособродские собачки, пока прохоровские ордынцы, – все до единого парни, – вырядившись в шапки, пимы, зипуны [13]13
  Кафтан без воротника.


[Закрыть]и варежки, выцарапывали свои арбузы из крапивы по проулкам.

– Так им и надо, богатеям, хорошо кто-то додумался, – на час раньше обычного заговорило «сарафанное радио», и через минуту уже вся деревня знала, что с Прохиндеевского горького подворья в какое-то одночасье умыкнули из-под почуткого хозяйского носа и сладкий товар его, и колеса, и легендарно знаменитую псину. Недосчитался Прох всего десятка арбузов, и ни в какие бы сельские и поселковые Советы не пошел он с крапивной той жалью своей и не требовал бы с виновных взыскать за убыток, если бы еще и не сняли и не спрятали колеса. Но и эта обида – не обида, ногами Прохоров заскал, когда в понедельник утром и колеса оказались надетыми и смазанными, и арбузы в арбе, и на днище трехведерного лагуна дегтем: «Теперя ехай», и стрелка в ту сторону, где Троицк.

Вечный двигатель

К тому времени, как их ринулись изобретать умные головы, маясь дурью, двигателей этих, и первого, и второго рода, человечество обрело уже столько, что не вдруг и не всякий с определенностью мог сказать, который из них действительно вечный. Вера. Надежда. Любовь. Патриотизм. Деньги. Искусство. Идея. Энтузиазм. Но самый изначальный и самый непреходящий – стремление стать на ноги, на четвереньках в люди не выйдешь.

И страны капитала не догонишь. А надо было подняться, догнать и перегнать. Иначе – затопчут. Пахнуло новой интервенцией: Великобритания разорвала дипломатические отношения с Россией [14]14
  В 1929 г. восстановила.


[Закрыть].

«Даешь индустрию!» – выбрасывались лопатами и отвозились на тачках миллионы кубических метров грунта из котлованов.

«Пятилетку – в четыре года!» – устанавливались неслыханные рекорды по укладке бетона.

«Учиться, учиться и учиться!» – заканчивая курс ликбеза, без ошибок и крупно дописывал в самом низу аспидной доски главную заповедь сельский бородач, коленопреклоненный и благообразный, как патриарх всея Руси.

Галкины доучивались вечерами после работы. И водило их в школу всеобуча общее для тогдашних сирот стремление выбиться в люди. А этим надо было еще и выжить.

Раб… Фак… Раб-фак. Рабфак. Как паровоз трогает с места тяжелый состав, застоявшийся на проржавевших рельсах.

Живых паровозов не видели, а влезть в тот состав стремились, но в первую группу организованного на прииске горного рабфака начали было принимать исключительно чуть ли не гвардейцев в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет с трудовым стажем шахтера в три года и с образованием не ниже семи классов. Только что рост не ограничивался, тогда бы не то ли что десятка – и полдюжины абитуриентов не набралось вместо тридцати. Делать нечего, пошли на компромисс: мы вас берем всех от шестнадцати и старше вплоть до сорока, без различия пола, минимум с тремя зимами церковноприходской школы, переводим сразу на третий курс, а вы усваиваете программу в полном объеме за семь месяцев.

Историю преподавал сам завуч рабфака… В общем, Троянским Конем его звали за то, что временами целый урок до поту гонял по другим предметам, но оценки ставил как за свой, вопреки протестам.

– Все, происходящее на Земле, – процесс развития природы и общества, то есть история. Так что «неуд» вполне законный.

В декабре 1930 года приступили к занятиям, в июне 1931-го успешно закончили подготовку для поступления во втузы Челябинска и Свердловска, месяц из семи отработав каталями на проходке штреков, соединивших шахту «Октябрь» с шахтой «Красной». И весь первый набор поступил в техникумы и институты, а несколько старых членов партии даже в промакадемию, выдержав и этот экзамен.

Прасковья Егоровна не дождется правнуков, не порадуется за внуков. Она умрет не своей смертью после того, как выберется из весеннего потока, в который сорвалась со скользкого перехода в две жердочки, возвращаясь с приработка. А радоваться было бы чему: Николай, окончив Свердловский горный институт, вернется инженером и станет впоследствии директором всего Кочкарского приискового управления, Зина – учительницей, Михаил – летчиком, сколько бы ни пытались разубедить его родственники. Особенно усердствовал старший брат, козыряя дипломом и рисуя перспективы.

Миша к тому времени из механического цеха опустился в шахту старателем, и Николай уговорил его поехать на велосипедах в Тыелгу за сто верст к дяде Алеше, работающему бригадиром приисковой артели в системе «Миассзолото», о которой знала уже не только «золотая» Россия – весь «золотой» мир.

– Было это, как сейчас помню, двадцать… Да, двадцать восьмого января, – расплываясь отражением во весь новомодный никелированный самовар по случаю приезда дорогих гостей, рассказывал знаменито известный бригадир. – Долбим по рудной трещинке, как сороки, мерзлую требушину, таскаем торбами к водогрейке – зашлиховало. Перекурили…

– Тачки смазали, – продолжил ходячую прибаутку Николай.

– Не, какие тачки, торбами носили. Перекурили, махаем дальше. Смотрим – самородки с боб посыпались. Ну, тут уж мы полушубки с плеч долой и без перекуров: жила. Колупать, колупать да и наколупали – еле унесли. Только два именных самородка за малым полтора пуда не вытянули. Из Алмазного фонда приезжали. Так и назвали: который весом 14 145 граммов – «Большой Тыелгинский», который 9339 – «Малый»… Оно и теперь есть на что поглядеть, завтра свожу, но если бы тогда вы приехали, когда мы тут эту жилу рванули… А ты, Миша, значит, решил из подземелья да в поднебесье? – неожиданно и круто свернул Алексей с золотой тропы. – Наш сынок эти же места изодрал, чесался, ровно горошина ему туда закатилась. С твоими, говорю, ногами разве в кавалерию, так и то надо будет всему эскадрону на коня тебя с головы надевать, как хомут. Ну, укосолапил – и с концом. Через месяц, примерно, письмо на артель: поступил, учусь, с авиационным приветом. Ну, мы на радостях и натрясли из кисетов «золотого руна» пять килограммов, чтобы построили ероплан для Центрального аэроклуба имени Чкалова, да три кэгэ из табакерок на клуб при нашем прииске. И решение твое, Галкин, правильное: надо кому-то и защищать такое добро.

– Ну, дядя Алеша, удружил. Я за сто верст педали крутил в надежде, что ты поможешь отговорить его, а…

– А он тебя отговаривал в институт поступать? Нет. Вот и не суй нос, куда пес хвост не совал. Ты знаешь, как на нас зубы скалят? О-о! Заграничные газеты такого шептунка пустили – не продохнешь… Якобы в России всех старателей насильно толкают в партию вступать, чтобы потом в принудительном порядке заставлять их золото сдавать… В общем, чуть ли не права человека ущемляют. От Лиги Наций прикатил… Рабкор по-нашему.

– И что вы ему сказали?

– У-у, пока он заикался спросить, мы уже запели. Потом опохмелились. Потом товарищ сам понял, что все десятеро из нас беспартийней некуда, и нам оставалось только подтвердить, что золотишко было сдано добровольно и безвозмездно, и не ахти уж и сколько, всего полпуда, и для пущей убедительности показали шурф. Глядел, глядел, да как заокал: о-кэй, ол-райт, о Урал – русски Клондайк.

Русский Клондайк. Канадский Клондайк по сравнению с Уралом – бисер. На Клондайке «золотая лихорадка» началась с 1897 года и к 1963-му оттрясла, на Урале ж золото с незапамятных времен до нескончаемых, берут и берут потихоньку. Вот только Тыелгинская жила Алексея Сурова, правда, шуму наделала.

Кто-то из масштабных настоял вскрыть ее направленным взрывом. Дурак со спичкой – катастрофа, если еще и с портфелем – конец света. Рванули. Рванули и остолбенели, не решаясь войти: в штреке сплошное мерцание, как в аду, в котором забастовали образумившиеся черти, разметав головешки и уголья из-под котлов с грешниками.

В каком направлении вылетело золото, знали, а вот сколько – сказать трудно, если уж ребятишки, когда стаял снег, по спичечному коробку насобирывали за день, но и то, что осталось после взрыва, завораживало: куски самородков на золотых нитях гирляндами свисали со стен и сводов. Пришлось вызывать из Миасса роту курсантов всевобуча и ставить в наружное оцепление.

Выборка большого золота длилась несколько суток. И еще потом бригада Алексея Сурова добудет здесь его за год более ста двадцати килограммов.

Не смог отговорить Николай брата, Миша Галкин поехал в Ворошиловградскую военную школу пилотов.