Текст книги "Откуда соколы взлетают"

Автор книги: Алексей Головин

Соавторы: Василий Яковлев,Геннадий Устюжанин,Николай Галкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Летающие кладбища

Пока ходатайство шло по штабным столам, начиная с полковых, число сбитых Галкиным самолетов перевалило на второй десяток, не считая пяти, уничтоженных им на вражеских аэродромах.

– Эка заслуга… Что мишени на полигонах, что они – одинаково, – не соглашался Михаил с записями в лицевой карточке.

И в окончательной редакции представления его к Герою, подписанного командованием ВВС Южфронта, оставлена строка «После посадки самолета мотор остановился, в баках не было горючего»: летчику-истребителю драться до последней капли бензина все равно, что до последней капли крови.

А самолет Галкина редко когда добирался до стоянки своим ходом.

С ополовиненными баками сел Михаил только однажды, пожалуй. И готовься документы на него чуть позже, эпизод наверняка бы включили как подвиг.

Отступали к Крымскому перешейку. Полевой аэродром 4-го истребительного еще только разворачивался неподалеку от украинской деревни, лебедино белеющей хатками вдоль километровой балки, заросшей кустарником, а на воздушное патрулирование над ним уже взлетал крохотный «ястребок» Михаила Галкина.

Оторвался от полосы, убрал шасси, заложил крен, развернулся, полез в горку, посматривая на высотомер… Вышел на «горизонт» дать передышку мотору и самому осмотреться…

Похолодели и покрылись испариной очки, пересохло во рту, почернело в глазах. Почернеет.

Шло их не менее полка. В парадном строю. Тройками. В два яруса. По направлению к аэродрому, с которого разбегались в укрытия все живые, живой жить хочет.

– Ох, муха… Как воронья. Ну-к-а, сколько же это их там… Три… Три… Три… Восемь троек и один. Должно быть, флагман… вот его и надо снять. Снять, а там видно будет, лиха беда – начало.

Немцы уже знали о настырности и бесшабашности советских летчиков-истребителей, но чтобы на такое отважиться кто-то рискнул…

И они с усмешкой поглядывали на вертлявый самолетик, который метался, не представляя себе, что делать и в какую сторону бежать.

А он вдруг ринулся навстречу. В лоб флагману. А флагманские машины водят не новички. Отвернуть он отвернул, но царапнуть по брюху Галкин все же успел его. И, видать, чувствительно, если тут же давнул на кнопку аварийного сбрасывания бомб. Глядя на командира, принялись наобум разгружаться и подчиненные.

Проскочив мимо ведущего, И-16 ушел на петлю и, крутнув иммельман, оказался на попутном курсе армады и в самой гуще ее. Ну вот уж всякого могли ожидать от него фашисты, но только не этого: затесался между двух троек и летит рядом, посмеивается, ни тем, ни тем по нему стрелять нельзя, друг друга посшибают.

Ох, как жалел Галкин, что не додумались конструкторы поставить на истребителях еще и бортовые пулеметы, из носовых он тоже не стрелок, а довернуть вправо или влево – крыло отломишь себе и все – загудел, каракатице же этой ни черта не доспеется. Но двух все-таки он ухитрился подбить, назад повернули. Хотя тоже не спросишь, почему вы повернули, может, просто передумали дальше лететь, и считать их, стало быть, нечего.

– Нет, так и так надо когда-то выбираться из них, если докумекают – хэндэ хох мне придет.

Особой заковыки в том, как избавиться от нахального попутчика, конечно же не было, и через плексиглас пилотских кабин засветились неоновые контрольные огоньки включаемых радиостанций: сейчас или уйдут на разные высоты, или станут «в цуг», или еще как перестроиться договорятся.

– Из окружения выходил с боями, – будет потом рассказывать Михаил, но сказка, вопреки присловью, сказывалась дольше, чем делалось дело, – куда ни сунусь – везде кресты. Еле-еле выпутался и только собрался дать тягу за облака, как оттуда вывалились одиннадцать «мессеров». Я тогда срочно в пике до самой земли и, чуть не посшибав колесами трубы на хатах, прошел вдоль деревни бреющим, плюхнулся за крайним плетнем огорода, вырубил зажигание да так с выключенным мотором и скатился в балку.

– Ну, и не лез бы на такое стервье, они ж могли на куски тебя разрезать, как автогеном.

– Вполне. А вот растерялся и полез не туда.

– Ты растеряешься, как же. Скажи уж, кишка не терпит у тебя, чтобы не ввязаться в драку. Ну, ладно бы с двумя там или с тремя, а то ведь с целым полком. Нет, Мишка, не умрешь ты своей смертью…

– А на войне никто за себя не умирает, все за кого-то. И не вступи я в бой – наверняка умер бы уж теперь. Причем бессмысленно. Хотя… Да, бессмысленных смертей, наверно, вообще не бывает. Особенно на войне, на которой разные смыслы у смертей.

Через полтора года, где-то уже в самом конце 1942-го, под Ленинградом, на Волховском фронте, когда от 283-го истребительного авиаполка останется одна боеспособная машина и над аэродромом покажется такая же армада немецких бомбардировщиков в сопровождении «мессершмиттов», комиссар полка Л. И. Колесников тоже решится вступить в бой с целым полком.

– Куда? – успеет поймать его на стремянке техник самолета. – Это бессмысленно, явная гибель, комиссар.

– Нет, это не гибель, гибель, если я не взлечу… И не то страшно, что обо мне скажут, страшно – так могут подумать о всех комиссарах. Пусти.

Знал ли комиссар 283-го о поступке Михаила Галкина, который тоже воевал в этом полку после излечения? Наверно, знал. И, может быть, поэтому повторил его подвиг.

Самолет Колесникова не сбили – искромсали вместе с летчиком, но он успел вывалиться из пылающей машины и дернуть за вытяжное кольцо парашюта, тут же потеряв сознание и безжизненно повиснув вниз головой на обмотнувшейся вокруг ног стропе. Это и спасет его: решив, что русский летчик убит, немцы не станут зря расходовать боезапас.

На войне как на войне, на ней бывало всякое, во что подчас даже поверить трудно.

Обстрелянный ночью и покинутый экипажем близ линии фронта, благополучно сел утром в глубоком тылу транспортный ЛИ-2, выработав горючее.

Пилот «кукурузника», парнишка далеко не богатырской силы, вернулся с задания – весь полк перебывал на экскурсии, дивясь, как ему удалось согнуть дугой дюралевую трубку рычага управления, выводя самолет из штопора, в который он свалился, попав в воздушную яму.

– А жить, – говорит, – захочешь и рельсу согнешь.

У другого стропа через купол парашюта перехлестнулась, тоже где-то метрах в пяти от земли сумел он эту стропу расправить. Докладывает подбежавшему начальству, почему вынужден был покинуть самолет, и седеет от висков до макушки. За каких-то полминуты стал белым до волосинки. Онемели все, и никто решиться не может сказать двадцатилетнему об этом. Ладно, сестра с дежурной «скорой помощи» догадалась зеркальце мальчишке дать. Ну, посмотрелся он в него – и слезы навернулись.

И, вспомнив этот случай, запросил зеркало Галкин у прибывших на «санитарке» медичек к месту вынужденной посадки…

– На сухих баках сел, – будут рассказывать и об этом случае как о невероятном, – с изрешеченными плоскостями…

– О-о, он без хвоста, говорят, садился.

– Когда без хвоста, тогда за ним четыре «мессера» не гонялись. Ты скажи, как он с истыканной осколками шеей и с перебитой лучевой костью в левой руке самолет из отрицательного пике сумел вывести… Как?

– А вот из госпиталя вернется, спросишь.

– Теперь не скоро вернется.

– Ну, это опять же смотря в какой госпиталь попадет.

– Писарь сказал – в Мариуполь.

– Так он, может, знает, когда и война кончится?

Война, казалось, не кончится, немцы были уже под Москвой, и в небе господствовали самолеты с крестами.

Золотые бабочки

Из ленинградского госпиталя в финскую войну еле выпросился, особенно во второй раз, из мариупольского в эту, можно сказать, сами выпихнули:

– Помощи от вас, Галкин, не ахти уже сколько – тяжелораненых на машины грузить. В общем, вот вам продовольственный аттестат, вот вещевой, вот денежный, вот проездной литер, вот выписка, вот заключение медкомиссии…

– Ну, и какое оно, это заключение?

– Читай, всех уже не упомнишь.

– «Поступил… с множественными осколочными ранениями в затылочную часть шеи и сквозным рваным ранением разрывной пулей предплечья верхней левой конечности»… А что и у левой нижней конечности тоже есть предплечье? – скопировал ординатора Михаил.

– Вы лучше там уже критику наводите! – чуть не проткнул носатый врач пальцем перекрытие фанерного закутка. – Или где начинается авиация… там кончается порядок? Читай, уясняй, некогда мне.

– «…предплечья левой верхней конечности с переломом лучевой кости. Находился на излечении»… Это я знаю. А-а, вот: «Выписан как не нуждающийся в дальнейшей медицинской помощи. Функциональная двигательная способность кисти левой верхней конечности на день выписки 40%».

– А почему сорок?

– Потому что сорок. Не двадцать, не пятьдесят, не сто пятьдесят. Сколько прибор показал, столько и написали: динамометрия правой руки – восемьдесят кэгэ, левой – тридцать два. Три двести на восемьдесят разделить – сколько будет? А левая рука у вашего брата у летчиков-истребителей сильнее правой. Не так?

– А направление почему в Горький, не в Москву?

– Потому что Москву, может, скоро в Горький переведут. Паника, одним словом… Продаттестат тоже оставьте при себе, пакет я опломбирую, а неделя без пищи вам длинной покажется. Длинней войны. Да, да. Неделя, не меньше. По прибытии поспешите в железнодорожную комендатуру, если поездом доберетесь, если Волгой – в портовую, и там вам скажут, где этот «Горький ПП», – засургучив, перевернул он пакет лицом кверху.

Галкин не верил.

Сперва тому, что для него не найдется самолета, не может такого быть: над парадными подъездами всех гарнизонных Домов Красной Армии и авиаклубов висел полуолимпийский девиз «Летать выше всех, летать дальше всех, летать быстрее всех!» Раз летать, летать и летать, стало быть, есть на чем.

Потом не верил тому, что к эвакуации будто загодя готовились, столько вагонов на путях, куда ни сунься. И вряд ли добрался бы он до Горького за неделю, не попадись литерный эшелон со своим братом авиатором, который уже отправился с разъезда. Подхватили на ходу – и аки воробей в теплушку впорхнул.

– Да вы что, ребята, а если не туда мне…

– Туда-а-а… У летчиков одна дорога: вперед и вверх.

Но верх за такой облачностью оказался, что и пробить не смог…

«Горький, ПП» означал адрес всеармейского пересыльного пункта резерва ГКО, куда направлялись и расформированные, и вышедшие из окружения, досрочно выписанные из прифронтовых госпиталей и кто отстал от своей части, и кто опередил ее настолько, что из виду потерял. Проходили через медицинские перекомиссии, проходили через следственные, через трибуналы, и, может быть, поэтому решено кем-то было, что в должность начальника пункта вполне впишется эдакий… кадровый буденновец со старшинскими треугольничками на петлицах, а этот к тому ж еще соответствовал и фамилией, как раз в аккурат: Перелет.

Не имея ни единой штатной души, непосредственно подчиняющейся ему, успевал Перелет и учет прибывших-убывших вести, и быть за каптенармуса, помня, на какой полке чей чемоданчик или сидор, и получать продукты для пищеблока, и обеспечивать топливом, шанцевым инструментом. И до того дешево и сердито обходился экономике страны, что даже когда на пересыльном пункте рубиново заотсвечивали ромбами никем не предвиденные комбриги, старшину Перелета все равно не сменили, ни в звании не повысили. Подчинялись. Без амбиций, без экивоков на знаки отличия. Но если и находились такие, которые начинали оглядываться, что там за однофамилец на нарах, не офицера ж он назначает рядовым рабочим на кухню. Перелет выжидал, пока товарищ насмотрится по сторонам, кому идти чистить картошку:

– Вам, вам. В порядке очереди.

– Мне? Да кто ты такой?!

– Кто? Давай разберемся. Здесь что? Пункт резерва Государственного Комитета Обороны. Так?

– Ну и что? Допустим.

– Не допустим, допустили уже… Намек поняли? Второй поняли. А первый?

– Какой первый?

– Такой, что председателем ГКО является товарищ Сталин, и я, значит, его заместитель, а согласно Уставу Красной Армии, младший по должности подчиняется старшему независимо от звания. Должности у вас никакой, а звание может оказаться и того ниже. Поняли третий намек?

Тем Перелет и нравился пересыльным, что дальше фамилии строчек в списке не читал, и кто там попал в дневальные, кто в дежурные, кто дрова пилить – ему без разницы: «пересылка» для всех «пересылка». И на хоздворе пункта любителям народного кустарного промысла доводилось умиляться «живыми игрушками» наподобие этой: два медведя пилят, третий колет, четвертый в поленницу складывает, сочетая физический труд с умственным.

Перелета признавали. И если подтрунивали над ним, то любя.

И все-таки взъелся на Перелета один «шибко танкист» какой-то.

– Ну, чего пучишься, шишка на ровном месте!

– Шишка, не шишка, но место бугроватое, верно… Что еще скажете?

– А то, что я фронтовик и майор по званию, а ты нацепил тут по четыре противотанковых надолбы, – чиркнул по треугольникам на петлице, – и командуешь, тоже мне, нижегородский воевода. А ты хоть одного живого немца видел, чтобы помыкать людьми?

«Права начались» по ту сторону двери с табличкой «начальник ПП». Но кабинет был и канцелярией, и спальней, и надо только диву даваться, почему еще и не вещевым складом. Шмотье не вернувшихся на «пересылку» Перелет горьким вдовам не успевал раздавать: не все и не сразу брали – может, сыщется товарищ, а товарищ не сыскивался. На вопросительном знаке самодельных плечиков висел один-единственный кровный его парадный кавалерийский мундир под маскхалатом коленкоровой простыни. Сдернул ее: – Видел. И живых, и мертвых немцев.

На застегнутом кителе эдак немного фасонисто по косой от третьей пуговицы к плечу – Георгиевский крест, на алом банте – орден Красного Знамени героя гражданской войны и совсем новенький на бело-розовой ленточке за эту.

– За трех немецких генералов от трех Николаев.

– Это от каких? – разбежались глаза у танкиста, как в музее.

– Крест от царя, ордена от Щорса и от Булганина позавчера только вручили.

– Тогда беру свои слова обратно и прошу извинить… как вас по имени-отчеству…

– Дмитро Петрович, а вас?

– Юриваныч.

Началось чуть ли не с драки, закончилось дружбой. С этого дня их как цепью сковали и радостная скороговорка при встречах по утрам светила солнышком даже седоволосым в двадцать лет:

– Привет, Днепропетрович!

– Буздрав, Ереваныч.

И, как выяснилось в Горьком, они оказались из этих городов. И на «пересылке» их не станет в один и тот же день: увезет с собой старшину майор с мандатом на право отбора из резервистов бывших трактористов-гусеничников для Челябинской танковой бригады.

А Галкин будет еще долго ходить по кабинетам, добиваясь права на то, что ему на роду было написано.

– Ну, сколько можно вдалбливать тебе, лейтенант, что ни о какой летной практике с твоими ранениями и контузией и речи быть не может. Слыхал анекдот, как один казак на миллион поспорил, что он с Эйфелевой башни спрыгнет. Не слыхал? О-о-о… Во всех газетах его портреты, рядом портреты башни, под снимками год, месяц, число, часы. Народу собралось… Ну, представляешь, сколько. Поднялся он туда на эту площадку, глянул через поручень вниз – и замер, как дискобол в наших парках и на стадионах.

«Чего ж ты?! – кричат ему снизу и показывают на часы. – Прыгай!» – «О прыжке и речи быть не может, вы мне скажите, как обратно отсюда слезть…» Так что выбирайте, молодой человек: адъютант эскадрильи, энный отдел штаба полка. Это – в действующей армии. В тылу – военком, военрук, командир учебного звена в авиашколе. В лучшем случае – инструктором на учебный самолет.

– На У-2? Ну, это не самолет, это две фанерных лопаты на одном черенке, – и про себя: – Травите вы тут анекдоты от нечего делать.

– Тогда ждите небесных светил из Москвы.

Они же после первой рентгеноскопии затылочной части шеи и предплечья верхней левой конечности летчика-истребителя Галкина решительно вытолкали в тыл:

– Ровно через месяц отдыха вернетесь сюда же, а там посмотрим, что рентген покажет…

– А сразу обратно в полк нельзя?

– Какой полк, у вас в тканях шейной и лучевой мышц столько железа, что миноискатель зашкаливает. Осколочки, осколочки…

– Да не мешают они мне…

– Вам не мешают, нам мешают дать заключение «годен к боевой службе в истребительной авиации».

– А если «боевой» не указывать, пропустить.

– Мы пропустим, ты ж не пропустишь? Нет. Вот и поезжай на свой Урал. Отдохни, подлечись. Мы тебя посадим на истребитель… Сколько там числится уже за тобой?

– Чего? А! Сбитых? Да не меньше дюжины уж, наверно.

– Обязательно посадим.

Когда? Месяц отпуска. Полмесяца на дорогу туда-обратно. А там карантины, переосвидетельствования, перемедкомиссии… Кончилась бы за это время война – черт бы и с ней, с волокитой, но ведь долго не кончится ни война, ни волокита.

В Пласт Михаил ухитрился-таки прибыть в аккурат на торжественное собрание трудящихся прииска, посвященное двадцать четвертой годовщине Великой Октябрьской революции, и с докладом на нем выступал брат Колька. Колька… Не Колька, а уже Николай Петрович, директор приискового управления. Горохом сыпались месячные, квартальные и годовые проценты, из которых семьдесят от числа всех занятых на производстве по добыче золота падало на долю женщин и семьдесят же от семидесяти работало в штреках, шурфах, штольнях и шахтах.

– …Но не только не снизили годовой план, а и выполнили его к седьмому ноября…

– Золотые бабочки! – выкрикнул из зала дребезжащий мужской голос.

И президиум, на девяносто процентов состоящий из приезжих представителей, зааплодировал. Золотые бабочки, а памятника им ну даже ни глиняного.

В Горький Михаил вернулся, не догуляв отпуска, и тем же следом был отправлен обратно через Урал и дальше на станцию Обь под Новосибирском, где формировался уже 283-й истребительный авиаполк, командиром 2-й эскадрильи которого назначался признанным годным к боевой службе лейтенант Галкин.

Запас

Михаилу казалось, что ему и до Оби никогда не доехать. До Оби… до Оби…

– О спрыгивании и речи и быть не может, – вспомнил он горьковского военспеца по анекдотам. – А ведь не без смысла он его рассказал. Наполеон увяз не в таких просторах, еле выскребен, Гитлер из Сибири вовсе обратной дороги не найдет, никакого соображения, куда полез, шваб припадочный… Да не допустят его не только до Сибири – за Волгу.

И в запасной полк лейтенанта Галкина направили – значит, есть еще такая возможность про запас держать.

– В запасы немощных не шлют, – радовался Михаил хоть такому исходу тыловых проволочек.

Просил резерв продовольствие, просил обмундирование, а главное – новую технику. И она уже поступала в полки.

Но беспокоила Галкина не забота, как он будет осваивать эту новую технику, а как примут в полку его назначение, откуда такой командир эскадрильи взялся.

А о нем почти все уже знали. И что орденом Красной Звезды награжден за финскую, и что за Отечественную сбил и уничтожил более двенадцати вражеских самолетов, и что в последнем из боев сражался до последней возможности с пятью «мессерами», и что с перебитой левой рукой вывел самолет из отрицательного пике и сумел посадить его на поле, не повредив, и что…

Ах, писари, писари… Сколько бы подвигов кануло в Лету, не будь вас в штабах.

Новая техника. К новой ложке пока привыкнешь, горшок щей расплещешь, самолет – не ложка. И ладно бы только самому переучиться, а то ведь надо было еще и молодежь учить, которая вообще, кроме как на У-2, ни на чем не летала. И по восемь часов в день, забывая про обеденный перерыв иногда, – взлет, посадка, зона, круг, круг, зона, посадка, взлет. Одного «аса» ссаживаешь со «спарки», другой уже топчется, ждет не дождется своей очереди. А тут еще осколки начали о себе напоминать: рука то горела, как тарантулом укушенная, то немела до бесчувствия, хоть ножом режь ее. И уж совсем ни к чему задергался шейный нерв в спазмах, стягивающих голову набок. И хотя после горьковских мытарств дал он себе зарок за версту обходить этих врачей, пришлось свернуть навстречу своему полковому. Выслушал жалобу. Подумал. И выдал рецепт. Устный и самый короткий, пожалуй, за всю историю военно-медицинской практики:

– Перебори. – И уже по дороге из санчасти на ужин в столовую: – Кто-то из отцов медицины, не помню точно… Да Гиппократ же, по-моему, и сказал: нет болезни страшнее самовнушения, и нет лекарства эффективней самовнушения.

Свирепствовали морозы, отменялись полеты, одолевали просьбами помочь председатели колхозов, волки начисто вырезали овец в кошарах, обнаглев до того, что среди бела дня собак вытаскивали из-под крылечек и конур и тут же во дворах разрывали на куски: по деревням из мужиков немощные старики да малые ребята. И ни ружья ни у кого, ни хорошей палки дров, кизяком да соломой печи топили, а что это за топливо, по радио минус пятьдесят градусов передают. К утру ополоски в шайках под рукомойниками замерзали. И шли на слом вековые амбары, ломались тыны и плетни, трещали щелеватые жерди огородных прясел. Война.

Из дневника техника по вооружению 283-го истребительного авиационного полка Николая Степановича Чечеля:

«31 марта 1942 года.

Командиру нашей 2-й эскадрильи лейтенанту Михаилу Петровичу Галкину присвоено звание Героя Советского Союза.

Нашу эскадрилью он принял недавно, здесь. Дрался он до ранения на Южном фронте. Имеет 6 или 7 сбитых самолетов противника. Кроме того, 5 самолетов зажег при штурмовках, налетах на вражеские аэродромы: Орден Красной Звезды он уже носит. В общем, заслуженный летчик. Посмотрим, как он покажет себя в нашей эскадрилье. Только это не скоро будет. Если мы уедем отсюда через месяц, то это уже будет хорошо. Все дело в том, когда получим машины и когда будет подготовлен летный состав. Летчики у нас в основном – зеленая молодежь…

«Внимание! Общая команда! Полк, поэскадрильно, 1-я на правом, 2-я на левом фланге – становись!» – это скомандовал начальник штаба, майор Тетерядченко.

Я схватил тетрадь, ручку, чернильницу и скорей в строй. Построение было по случаю присвоения нашему командиру звания Героя Советского Союза.

Произносились торжественные, речи, раздавались бурные аплодисменты. И все это для лейтенанта Галкина. А он, высокий, стройный и красивый, но скромный, с красным от смущения лицом, стоял перед строем и, вероятно, хотел, чтобы поскорей закончился весь этот церемониал.

Когда закончились громкие поздравительные речи, тихо и скромно, без рисовки, сказал небольшую ответную речь сам Галкин.

В заключение начальник штаба провозгласил горячую здравицу в честь нового Героя. Все ответили громким «ура!» и бурной овацией. На этом построение закончилось».

Позднее в своих воспоминаниях бывший заместитель командира 2-й эскадрильи 283-го ИАП Иван Грищенко расскажет:

«С Мишей Галкиным я познакомился на авиабазе у станции Обь, вблизи Новосибирска, где-то в конце марта – начале апреля 1942 года. Мы приехали на формирование с Волховского фронта. Миша после ранения и выздоровления находился в резерве в одном из тренировочных запасных полков. Здесь он был назначен в наш полк командиром 2-й эскадрильи, в которой я был заместителем командира. Его приход был тепло встречен летным и техническим составом. Я тогда выстроил эскадрилью, представил ее новому комэску, и с того момента началась наша совместная работа по подготовке эскадрильи к отправке на фронт. Так как Михаил после госпиталя был физически ослабленным, то всю летную работу по подготовке эскадрильи по большой мерке я старался взять на себя, хоть мне это редко удавалось, поскольку было заметно, что Михаил, несмотря на свое неокрепшее здоровье, старается сам хорошо все изучить и владеть новыми самолетами, научить этому молодых летчиков. В это время и был получен Указ Президиума Верховного Совета о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Поздравляя его с высокой наградой, один из друзей спросил у Михаила:

– Почему ты никогда не уклонялся от боя, даже тогда, когда их во много раз было больше?

– Потому, – ответил Михаил Петрович, – что я круглый сирота. Я сын самой земли, если разобраться. Она мне и за отца, и за мать, и за Родину».

Сержант Иванов из 2-й эскадрильи, осваивая искусство летного дела в период подготовки эскадрильи на фронт, писал в местной газете:

«Умело помогает нам постичь искусство истребителя Герой Советского Союза старший лейтенант Галкин. Мы жадно слушаем и воспринимаем каждое его слово, каждое указание, стараемся быть его достойными учениками – подлинными мастерами воздушного боя».

8-го мая 1942 года 283-й ИАП был окончательно укомплектован. Провожая полк на фронт, командующий ВВС Сибирского военного округа генерал-майор авиации пожелал полку боевых успехов. Забегая вперед, следует отметить, что полк выполнил напутственные пожелания генерала и ему был присвоен орден Кутузова.

Михаил был одним из первых уральцев Героем Советского Союза в Великой Отечественной войне.

Особенно ликовали комсомольцы мехцеха комбината «Кочкарьзолото» города Пласта, где Михаил начал работать и вступил в комсомол. Нашлись художники и мастера, которые подготовили первое клише портрета Михаила для местной газеты, и 1 мая 1942 года в праздничном номере ее был напечатан очерк с этим портретом «Наш земляк – Герой». Автор очерка – Иван Тимофеевич Молодых, тот самый, который в 1930 году подвел тринадцатилетнего Мишку Галкина к слесарному верстаку.

В самом начале войны был горячо поддержан призыв нашей партии, правительства, обращенный к народу: «Все для фронта, все для победы над ненавистным врагом!».

Любая инициатива в то время, кем бы она ни начиналась, сейчас же поддерживалась всеми коллективами трудящихся.

Потом началось строительство нового механизированного хлебозавода по проекту братьев Котляровых, которые в начале войны были эвакуированы на Урал.

В июле в руках братьев Котляровых исходили русским духом половинки первой испеченной булки, и хлебозаводу по просьбе трудящихся было присвоено имя Героя Советского Союза Михаила Галкина.