Текст книги "Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души"

Автор книги: Алексей Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Везде переполох, везде Гоморра.

Уж он в Хамовниках, незнамо как,

Вблизи присноблаженного Николы

Со свечкой, купленной на четвертак...

И тут, совсем возьмися ниотколи,

Явись ему, читатель, ты, чудак

С изустным ароматом полироли -

И, допросив с пристрастьем о бегах,

Ну путаться в Антоновых ногах!

– Куда же ты? – На Хлебный! – По пути нам! -

Читатель, посмотри, как он смущен!

– А что на Хлебном? – Тетушка! – Идти нам! -

Решаешь, алкоголем, наущен,

Но прежде чем в прихожую войти нам,

В дверь ломишься и долго, поглощен,

Рассматриваешь виды в круглой щели...

Антон меж тем давно бродил без цели

В Замоскворечье. Заболев тоской,

Как птица, правда, вольный, словно птица,-

В волненье духа стал он над рекой,

Печально объявляя утопиться.

Кладет одежду и плывет Москвой,

Но не располагает торопиться

С уходом в завидное никуда

Холодная, блестящая вода.

Он вновь, дрожа, является на берег

В расплывчатую сферу фонаря,

Штаны напяливает без истерик,

Себя за нерешительность презря

И лязгая зубами, как холерик,

И Хлебный набирает. И не зря -

Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! -

На шабаш собрались бесовским скопом.

Вошел и видит – на него в упор

Воткнулись немигачие гляделки,

Что душ тут – целый Пятницкого хор,

Ну точно – ведьминские посиделки -

Во-первых, с Хомутовского весь двор,

Вся, во-вторых, квартира – не безделки!

И только дверь еще открыл он – вдруг

Из ассамблеи прянул трубный звук.

– Явился, – говорят, – не запылился! -

Он растерялся. Он застыл в дверях.

Зачем не утонул, не застрелился?

Зачем не выпал в окна в фонарях?

Не взрезал вен, отравой не налился?

Избавился бы вмиг от передряг.

Теперь вот стой пред них среди собора,

Как вошь на стеклышке микроприбора.

И он стоит, бесчувствен, охлажден,

Безропотен, безнравствен, безнадежен.

И вдруг далекий голос слышит он,

Что восхищает, и глубок, и нежен, -

Тот звук был Стешенькою воскрылен.

И замер он, послушен, пусть мятежен,

Горней мелодии. О чистый тон!

"Сначала будет выслушан Антон!"

– Пусть говорит! – Кто знал, что этот нумер... -

Он начал и осекся. – ... я не знал! -

Родился звук в груди его и умер,

Как зуммера прерывистый сигнал,

А впрочем, что там – телефонный зуммер!

– Да знаешь ты, что в том весь криминал,-

Сказал А.И. – Звонками беспокоить! -

А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!"

– Да ты хоть узвонись! – сказал А.И.

С физиономией бордово строгой. -

Остервени все прочие слои,

Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай!

Не то все эти шуточки твои

Тебя такою повлекут дорогой,

Что... – он махнул в отчаяньи рукой, -

Что... – и опять махнул он ей в другой.

А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!"

И санный мастер молвил: "Привлекут!"

А Тетушка сказала: "Привлекли уж!

Устроили ну форменный ну суд -

Уж прям на дыбу уж поволокли уж -

Такую околесицу несут -

Всей этой вашей сессией иль радой,

Что прям за косяки держись – не падай!"

Солоха вынула чертополох

С предлинной цветоножкой из-за уха

И молвила: "Пустой переполох!

И на старуху может быть проруха.

Я лично вижу для себя предлог

Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо,

И утром завтра без обиняков

О нем с трибуны скажет Маленков.

Все мигом приутихли от такого

И высыпали в общий коридор.

Звоним туда, но нету Маленкова.

Солоху вовсе разобрал задор.

Она, промолвив: "Дело пустяково!", -

Давай звонить – да все как на подбор:

"Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?"

Однако же кругом все волокита.

Тот болен, тот и вовсе не в духах,

У Кагановича на шее внуки,

У Эренбурга нет стопы в стихах,

У Молотова родовые муки.

Она звонить в союзы впопыхах.

Фадеев огорчился: "Это штуки...

Я, Санечка, советовал бы вам..."

И что советовать не знает сам.

Солоха трубку в стену: "Трусят черти!"

– Как, трусят? – Да и как не быть грешку!

Верховным все напуганы до смерти,

Оно понятно: рыльце-то в пушку...-

Но тут пошли такие круговерти,

Так сильно заломило всем башку,

Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль?

Переходи уж и к другой, читатель!

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ

В те незапамятные времена

Воздвигшийся в начале государства,

Над пропастью привставший в стремена -

Был человек ужасного коварства,

Чей ум был светел, а душа темна,

Обрекшая столь многих на мытарства,

Что и поныне говорят об нем:

Гори мол негасимым он огнем.

Однако ж, хоть всегда такое мненье,

По смерти гениального вождя,

Бродило средь народного мышленья,

Тоску на дух и ужас наводя,

В том власти не встречалось умаленья -

Напротив – все границы перейдя

И как бы заново восстав из пепла,

Его величье и росло, и крепло.

В начале мало слышали о нем,

Но постепенно все его узнали.

Он ереси вытаптывал конем,

Он несогласных предавал печали,

И коль встречал он возраженье в ком,

То только горемыку и встречали -

Тот исчезал во мраке без следа,

Никто не ведает того – куда.

Ходили, впрочем, по станицам слухи,

Подобные станицам лебедей,

Что есть места, затеряны и глухи,

Где мучат несогласных с ним людей.

С живых сдирают кожу, режут ухи

И спать велят на ложе из гвоздей.

Но слухи те не подтверждались дале,

Поскольку кто их сеял – пропадали.

Был вправе ль, нет, кто слух распространял -

Того не заручусь и не сыначу.

Но чудо: что бы тот ни предпринял,

Во всем имел он верх, во всем удачу.

Крестьянство ли гуртом в артель сгонял,

Промышленную ли решал задачу -

Крушил ли храмы, строил ли дома -

Фортуна шла во всем ему сама.

Земель ли он решал приобретенье,

Тотчас в соседних государствах с ним

Народные вскипали треволненья,

И уж роптали: "Под него волим!"

А ворогов его хитросплетенья

Вмиг исчезали, словно легкий дым

Иль очерк мелом после влажной губки.

Нет, именно не мел, а дым от трубки.

И чудо как держава поднялась!

Как закипела дивная работа!

Заря образованья занялась,

С чела рабочего сошла забота.

Круши и строй! Рабочая вся власть!

Все для себя! Довольно для кого-то!

Но он умел меж строчек дать понять:

Зарвешься – будешь на себя пенять.

Для авангарда наступали чистки,

Не часто и не редко, а раз в год.

Так баба, закупив в ряду редиски,

С ножом идет на овощи в поход

И в мусоропровод сует очистки,

И вся парша у ней идет в отход.

Хоть, подвернувшись в лапище багровой,

Нож часто схватывает край здоровый.

Опять не скажем – нужно ль было, ль нет -

Но таковые времена настали,

Что пролетарий вдруг стал сыт, одет,

Министры же, напротив, трепетали

И до ночи оставить кабинет

На произвол теть Дусь и не мечтали.

А впрочем, коли в трепете министр,

Так оттого он только здрав и быстр.

Чтоб им доставить пуще огорченье,

Творя разумный, впрочем, произвол,

Не очень полагаясь на Ученье,

Отец опричнину себе завел

И ну князьям придумывать мученье,

И ну, как вшей, у них искать крамол,

Иного только лишь на смех поднимет,

Того повесит, а иного снимет.

Зато порядку было хоть куда -

Почти никто не крал и не крамолил,

В витринах стыли разные блюда,

И сам отец икрою хлебосолил.

Но чуть ему шлея под хвост – беда!

И написать, и вслух сказать изволил

Такого, что хоть свет в Москве гаси

И мощи из подвалов выноси!

Возьмет и на науку ополчится

Ни за что, ни про что – а просто так,

И так в своем гоненье отличится,

Что в школах сеет уж не свет, а мрак.

Врачей поизведет. К кому лечиться

Идти? Зато полно печатных благ,

А к Троице и на Преображенье -

Два раза в год всем ценам пониженье.

А с демографьей – просто рандеву!

Чего-нибудь да уж набеззаконит:

То в Казахстан поселит татарву,

То немчуру вдруг на Урал загонит.

Евреям кинуть повелит Москву

И на Амуре их селиться склонит.

То пишущим заявит: Не дыши!

То "не пиши!" А се "перепиши!"

И переписывают! Где же деться?

Раз ты партеен – то как раз должен!

Зато – какое голубое детство!

Какой румянец золотой у жен!

Где на парады эти наглядеться!

Сколь ими созерцатель поражен!

Храм Покрова, поповой моськи старше,

А низом – тьфу ты, пропасть, – марши, марши!

Но ежели уж мысль сю продляну,

Могу ли скрыть я от тебя, читатель,

Про мощную народную войну,

Которой был он вождь и зачинатель.

И то сказать вам толком – в старину

К нам лез столь оголтелый неприятель,

С такою сволочью из разных мест,

Что и не веруешь, а сложишь крест.

Румыны, венгры, итальянцы, немцы,

Испанцы, наше падло, япоши,

Без племени, без роду иноземцы,

Монархи, дуче, фюреры, паши -

И поначалу задали нам бемцы,

Помучили от полноты души.

Пока веков не прекратится замять,

Того народная не вытрет память.

Взревела ревом русская земля,

Не помнившая со времен Батыя

Подобной крестной муки. От Кремля

В ночь уходили воинства святые

И встали вкруг Москвы, костры каля.

Там пали сильные и молодые,

Подрубленные пулями в снегу,

Но стен Москвы не выдали врагу.

И отметая гордости греховной,

За крепостные отойдя зубцы,

К народу русскому воззвал Верховный:

"Вы, братья, сестры, матери, отцы! "

Закляв их связью не духовной, кровной -

Он говорил им: Дети! Вы бойцы

За землю, на которой дрались деды!

Хотите ли вы рабства иль победы?

И криком закричал честной народ:

Победы! Захлебнется враг проклятый!

За нашу землю! За тебя! Вперед!

Будь нашим знаменем! Веди, вожатый! -

И должен здесь заметить наперед,

Он веры той не осрамил крылатой -

И веру ту, где б наш ни пропадал,

Наоборот – с избытком оправдал.

С собой, как с прочими, суровых правил,

Как все – недосыпал, недоедал.

Фон Паулюса за Якова не сплавил,

Как Фриц ему поносный предлагал,

И сына зверским мукам предоставил,

Чтоб против нас не вышел генерал,

Плененный в Сталинграде. Военкомом

И деятелем после был весомым.

Хотя холопьев все еще сажал

И не терпел к проектам возраженья, -

Но как при имени его дрожал

Любой, кто был не нашего мышленья!

Уж танки в городе воображал

И достигал такого накаленья,

Что белый китель, трубка и усы

Вздымали мигом надо лбом власы.

Ах, белый китель! Просто дивный китель!

А трубка всклень "герцеговины флор"? -

Но Тетушка сказала: "Не хотите ль

Вы прекратить молоть подобный вздор -

Он самый натуральный обольститель -

В нем гения не видно и в упор.

– Ну, коль не гений, так вперед, бесславьте!

– Ах, милый Фрак, отстаньте и оставьте!

Ваш протеже – упырь. – Ах, так? Упырь?

Тут на совете мненья разделились:

Кто говорил – "упырь", а кто – "пупырь",

И атмосферы крайне накалились.

Грозили пренья разростися вширь,

А языки их просто с ног валились.

А Ольга, сев с Антоном в уголок,

В салфетку собирала узелок.

Вот во что вылился вопрос Антонов:

Успели и Антона отмести!

Меж тем, на Ржевском генерал Антонов

Совсем уж собирался спать идти.

Тут звякнул телефон. Он снял. "Антонов"

– Послушай, батюшко! – и ну кряхти! -

Уж утряси, мы б за тебя говели...

Уговори ты этого... Чертвели!.. -

Антонов тут же сел на телефон -

А был двенадцатый уж час как о ночь -

И, услыхав известный миру фон,

– Иосиф, – говорит, – Виссарионыч!

Вас беспокоит старый солдафон,

Готовый к вам бежать на зов без онуч!

Позвольте обратиться! – и тотчас

Ему был обратиться дан приказ.

Чрез пять минут звонит он тете Рафе

Чтоб ей о выполненье доложить -

Однако до нее – как до жирафе:

Звонком и не пытайся услужить.

Она глуха. У ней брильянты в шкафе.

Ее уж спать успели положить -

И до Чертвели ей ни – вдуга – швили,

Ей даже свет в квартире потушили.

ДЯДЕНЬКА ВЕРХОВНЫЙ

На Спасской бьет три четверти часа,

Луна сменилась дымкой непогожей.

На Спасской бьет три четверти часа,

Торопится домой, в тепло, прохожий.

На Спасской бьет три четверти часа:

Отбой, на погребальный звон похожий!

Щемящий сердце русских эмигрант

Пронзительный, спектральный звук курант!

На тротуаре тень от катафалка -

Минуй, минуй, читатель, эту тень!

На тротуаре тень от катафалка -

Чернильная, как смерть, – скорей бы день!

На тротуаре тень от катафалка -

Минуй, читатель, дьявольскую тень!

Хоть то, что именую катафалком,

Служебная машина в свете жалком.

Антон выходит с узелком в просвет -

Как бледен он, в каком тоскливом теле!

Садится в адовый кабриолет,

Бесшумно завелись и полетели.

Вот минули бульвар и парапет

И Троицкую башню провертели.

Остановили, вышли из дверец

И входят в отуманенный дворец.

Повсюду сон. Царицыны покои.

Недвижим воздух. Лунный пятачок

Мерцает в спаленке. Но что такое?

Чей там забытый блещет башмачок?

Но мимо! Мимо! Под окном левкои,

Ужли затвора сухонький стучок?

Нет. Показалось. Показался свет, и

Как жар горят на стенах самоцветы.

Смарагды, яхонты и бирюза.

Их блеск невыносим и нереален.

Он, словно дым, ест и слепит глаза.

И вдруг огромный кабинет, завален

Лишь книгами, в нем больше ни аза.

Стол – площадью, и за столом тем Сталин.

Туманные портреты со стены

Глядят угрюмы, либо смятены.

О, как жестокие воззрились очи

На мальчика! Как жжет их странный взгляд!

На Спасской башне грянуло полночи.

Теперь, должно быть, все в постелях спят.

А ты сиди с узлом и, что есть мочи,

Сноси его пронзающий до пят,

Его нервирующий и саднящий,

Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий!

Проходит вечность каторгой души,

И вдруг, как громом, полыхнули своды:

"Что там в салфетке у тебя? Кныши?"

Он отвечал не сразу: "Бутерброды" -

И слышит как бы эхом: "Хороши?"

Нет, там ни то, ни это: там разводы

Лучка в селедочке. С картошкой вслеп

Положен черный бородинский хлеб.

– А что картофель – маслицем приправлен? -

Спросил Верховный, пальцы заводя,

И бок селедки, меж ногтями сдавлен,

Исчез в усах народного вождя.

Антон промямлил: "Да уж не отравлен!"

И, на столе в бумагах наследя,

Взглянул на китель в робости духовной.

– Ешь! Насыщайся! – говорил Верховный.

– Я, брат, тут отощал и подустал.

Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин!

Некачественный, брат, дают металл,

И пятилетний план почти провален.

Я возразил ему: "А я читал..."

Но увидав, что рот его оскален

В усмешке, счел за благо промолчать.

Он благоволил дальше замечать.

– Я положеньем дел, брат, не доволен... -

И, выплюнув селедочный хребет,

Смотрел верхи кремлевских колоколен

И восходящий облачный Тибет.

И было видно, как он стар и болен,

Как у него, быть может, диабет,

А может быть – давленье и подагра,

И как по нем истосковалась Гагра.

– Пять лет такой работы и каюк! -

Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?"

Но тот не слышал, вопросивши вдруг:

Народ ко мне по-прежнему мирволит?

Ах, нет: то не любовь, один испуг!

Едва умру, из гениев уволит.

Теперь и плещут, и кричат виват,

А что как завтра выйду виноват?

Один, один кругом – кровав и страшен,

Зловещим чудным светом осиян,

Уйду в небытие от этих башен,

Чтобы являться – Петр и Иоанн!

– Антон смотрел, пугливо ошарашен, -

Я против Грозного имел изъян:

Умело потрудился я, но мало

Моих бояр я перевел на сало!

И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль!

Единодержцев сокрушала жалость,

И нежностью, как ржой, изъелась сталь,

В рот дуло положить – какая шалость,

Какая невеселая печаль!

А сколько трусостью их удержалось!

Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.

Как думаешь, застрелится Фаддей?

Небось, застрелится! И жаль Фаддея!

Он много поизвел своей родни -

Да все о животе своем радея -

Как на Руси водилось искони.

Россия, невенчанного злодея

В своих молитвах светлых помяни -

Кровавого Иоську-инородца!

Уж попотел для твоего народца! -

Антон взглянул и очи опустил

Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:

Верховный, разумеется, шутил,

Как репортер Синявский на футболе.

А может быть, и вправду ощутил

Под печенью позыв саднящей боли -

Как школьник, вытащив плохой билет -

Поди-ка вспомни через столько лет!

Однако помнится, что было утро

Весьма прекрасней прочих над Москвой.

На тротуары сыпанула пудра,

Но съелась вдруг тотчас же синевой.

С портретов Сталин улыбался мудро,

А по Кремлю расхаживал живой.

Не собираясь выходить с повинной,

Окуривал усы "герцеговиной".

Уже трамваев воскурен трезвон,

Уже и город дворниками полит

Обильно, но из рук, конечно, вон -

Сноп брызг уйти от бровки нас неволит

В не то амфитеатр, не то амвон,

Где Тито, либо Франко глаз мозолит,

А может, Мендель – жрец антинаук -

Под суперлупой ползает, как жук.

И точно, помнится, в то время Тито

Иначе не бывал изображен,

Как только у корыта Уолл-стрита,

Лицом до безобразья искажен,

У Аденауэра ж лицо не брито,

Он вечно лихоманкой поражен.

Но нашего правительства все члены

Зато столь мужественно просветленны!

Сколь милый, сколь непьющий вид у них!

Сколь воротник у них всегда опрятен!

Бородки клинышками у одних,

Усы у прочих всех без квасных пятен.

Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,

Властей мне предержащих вид приятен.

А глас властей! Но, муза, помолчи!

Не смей напрашиваться на харчи!

А статуи! Ваял их, верно, Фидий!

Какой величественный рост всегда!

А позы, жесты! Не моги! Изыди!

Я хоть напыжусь, подбочусь – куда!

Мне никогда не быть в столь славном виде:

Как ни тянусь, ни топорщусь – беда!

А на карнизах – волгари! Иртышцы!

Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!

А стройки! Строится и то, и се

Быстрей, чем я пишу стихотворенье.

Нет ничего построенного, все

Возводится, как в первый день творенья!

Сюда бы Маяковского! Басе!

Слетаются, как мухи на варенье, -

Весь день мотаются туда-сюда:

Какая быстрая у нас езда!

Сколь инженеры на площадках важны!

Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт!

А зданья до чего ж многоэтажны!

А где таких отыщется Брунгильд

В кассиршах? А у них сколь очи влажны!

Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд!

Хоть три рубля иной раз и со мною

На выпивку – увы тебе, мясное!

Уж так и сяк – селедочка с лучком!

Сказал и вспомнил чесучевый китель.

Читатель, милый, здесь бочком, бочком!

Сей тип – обыкновенный возмутитель

Покоя твоего. Власы торчком?

Да он давно усопши! Он обитель

Себе нашел под елью вековой.

Небось, не покачает головой,

Не отойдет, попыхивая трубкой,

Не станет в мир иной переселять.

Спокойство обрети! Беги за шубкой,

Которая пошла хвостом вилять

Между народом – с беленькою зубкой

И прочая – канальством удивлять.

В разрез с обыкновеньем деревенщин,

Ты знаешь: нет изделья лучше женщин.

Все царства мира и вся слава их -

Ничто в сравненьи с оргиями плоти,

Да каб для одного! Для обоих!

Из коих оба временно в комплоте...

Ты рвешься к власти... Вобрази на миг

Кошмар допросов... мошкару в болоте!

Ну, предположим, ты успел, ты стал!

В тебе все сердце, а ведь не металл!

Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы

Без содроганья? Отправлять в расход?

И в страшные российские морозы

Благословлять казачество в поход

С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы!

От грез, читатель, нам один расход.

Негрезлив будь! Будь весел и кристален!

Не выйдет... не пытайся быть как Сталин.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

Читатель, милый, очень любишь книг?

Ну, тех, что собираешь по подписке

В своей квартире по месту прописки,

Покоя не даря себе на миг?

Тех, к коим, чуть увидел, уж приник,

Которые, не подвергая чистке,

Ты выстроил для совести очистки

В шкафу, что, как столь многие, безлик.

Ну, в том, на коем выставлены вазы?

Еще шепча: Все суета сует! -

Ты громоздишь на песнопенья сказы,

Которые пора снести в клозет...

Похвал в сем сердце не ищи – их нет,

Страшусь тебя, бегу я, как заразы.

Какой в свой дом не тащишь ты заразы?

Я не имею здесь в виду их суть,

Хоть и она, благонадежен будь,

Являет редко перлы и алмазы.

Но повести, романы и рассказы

Меж пухлых строк своих скрывают жуть

Унылой болести какой-нибудь,

Какой томятся все еще Евразы.

Поверь – печатный том есть род турбазы

Для молей, тараканов и клопов,

Животных, любящих сухие пазы

В твореньях корифеев и столпов.

Так если ты не моден, не хипов,

Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы.

К чертям твои Марго и Рюи-Блазы!

Возьмем Аксенова – какой в нем прок?

Хоть он в чужом отечестве – пророк,

Подумаешь – глоток карбоксилазы!

Нам эмигранты вовсе не указы:

Нам кажется, в них скрытый есть порок

Смотреть с тоской на кинутый порог,

На Питеры, Одессы и Кавказы.

На под Ельцом растасканный сенник,

На неколхозную копенку в поле,

На киселем залитый крупеник.

На выходцев России свежих боле...

Я не люблю "певцов народной боли",

Мне дорог лишь молчанья золотник

Полцарства за молчанья золотник!

Но Роберта молчанье стоит больше -

Уж царства целого размером Польши.

Да он не помолчит – ведь он шутник!

К стопам Евгения бы я приник,

Чтоб он сидел над строчкой можно дольше...

А чудные стихи другой гастрольши?

Да ведь она души моей двойник!

Сей голос из Элизия изник,

И, в злейший час мой за него ратуя,

Люблю, друзья, его за красоту я!

Какая ложь, что стих у ней поник!

Его ахматовскому предпочту я.

Да что ж я вскрыл души моей гнойник?

Открою до конца души тайник,

Поведав, что люблю мою Татьяну

Любовью чистой, братней без изъяну -

Нежней, чем Антигону Полиник.

Какой прекрасный девственный родник

Ее поэзия! Пока не стану

Землей унылой, восхищаться стану.

Да где прочесть? Она не пишет книг...

Хоть книгами в Москве полны лабазы,

Но редко вижу книг моих друзей,

Иду в библиотеку, как в музей.

А те, кто напечатались лишь разы

Десятком строчек? Сколь их ни глазей -

Не выищешь, хоть закрывай музей!

Подамся в хрипуны и скалолазы.

В опальные поэты. Так верней

Найти аудиторью – а без ней

Тоска и склочность лезет во все лазы.

Еще немного и скажу: Заразы!

А ну набрать меня да пожирней!

Уж бисерком попотчуем свиней,

Привыкших хряпать только хризопразы.

И разревусь, как не ревут белазы,

Но лишь одни белуги. Тяжело

Быть ясным, как оконное стекло,

За коим все огни овощебазы

Иль детский сад... дороги замело,

И скверным инеем покрылись вязы...

Когда везде сплошные неувязы -

В писательском и личном бытии...

Но самои нелегкости мои

Подчас дарят мне чистые экстазы,

И вспоминаю Тетушкины зразы,

Иль Царского певучие струи,

Иль давние Воронежа строи,

Или Жидкова-старшего проказы.

Во мне кипит и плещет как родник,

Куда-то вдруг уходят боль и морок.

Как светел я тогда без оговорок!

Творя эпохи двойственный дневник,

Я лишь дитя, которому под сорок

И тесен мне фуфайки воротник!

Как вора, я держу за воротник

Эпоху целую. Мне нет предела.

А равным образом мне нету дела,

Какою ворожбою я проник

В ее алмазный каторжный рудник,

В горячий гиблый кряж водораздела.

Ведь труд проходчика и рудодела

Со слов отца я знаю, не из книг.

Как сын отца, как выходец с Урала,

Я жесткости встречаю кайляком,

Трудом без судорог и без аврала.

Эпоху не размелешь языком.

И молвит мне гранитным языком:

Не надо в честь мою писать хорала!

Не надо в честь твою писать хорала?

Тогда, быть может, гимны? Я бы смог...

Как раз для гимнов эта мгла и смог...

А на мотив хоть Старого капрала!

Или венок сонетов магистрала

Столь вычурного, что спасай нас Бог!

Или эклогу закатать в сапог,

Да так, чтоб самого слеза пробрала!

Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх,

Чтоб был в Москве я проклят всенародно.

Соборно! Всенощно! Садогородно!

Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг.

Да чтоб: "Ступай ты, брат, куда угодно!"

Мне молвил со щита Святой Георг.

Нет, я ему скажу: Святый Георг!

Москвы светлопрестольной покровитель!

Санкт-Петерборха брат и отравитель!

Чем гнать меня, веди уж сразу в морг.

А то еще есть Лондон и Нью-Йорк -

Загубленных талантов всех обитель, -

Так сразу не обидь, душегубитель,

А посылай в что далее – Нью-Йорк.

Пускай я там над золотом исчахну,

Спаду с лица, с души от всех каторг,

Из коих горшая – кликуш восторг.

Там, умерев, сенсацией запахну,

С единственным прозваньем на губах, ну

Чьим, если не твоим, Святой Георг?

С чьим, если не твоим, Святый Георг,

Чудесным именем, Москвы зиждитель,

Рассыплюсь в прах охальник и вредитель...

Да если б только я уста расторг

Мои поганые, сколь глаз расторг

На нас тотчас бы пораженный зритель!

Какой восторг, о мой благотворитель,

Ты внял бы вдруг – изюм, а не восторг!

Хурма в себя столь сока не вобрала,

Сколь этих уст хвала, а и хула

Моя тебе столь радостно светла -

Как ток, в долину льющийся с Урала...

Нет, право, даже и моя хула

Курится наподобие хорала!

"Не надо мне ни Славься, ни хорала!"

Ах так! Изволите пренебрегать

Гортанью, что отнюдь не станет лгать,

Как бы цепная свора ни орала.

На цепь не дам перековать орала.

Не жрете и не стану предлагать.

Как странно, что изволят полагать

Себя превыше хора и хорала!

Ужли презревший истинный восторг,

Он над хоралом? Он хорала ниже:

Ему ведь не доступен и восторг,

Смотрите – и глаза он держит ниже...

Ужели не его – чьего-то ниже

Сужденья мой некупленный восторг?

Но Тетушка мне говорит: Восторг,

Когда он истин, – сам себе награда.

Квартальной премии ему не надо,

Поскольку есть не просит он, восторг.

Вот аппетит племянника – восторг,

Едва он воротится с променада,

"Существенного, Тетушка, бы надо!" -

Мясные блюда у нее – восторг!

Ведь кухня Тетушкина – род хорала,

Где отбивная тенором блажит,

Ей вторит глас борща, бас-генерала.

Сама стоит, да вдруг как побежит!

Да это у других всегда бежит.

Ни разу у нее не подгорало!

И стоит, стоит Тетушка хорала,

Я думаю, поболе, чем эпох

Идущий козам на потраву мох,

Чем все, кого когда-нибудь прибрала

Земля – от стоика до аморала,

От всех, кто ловко бить умел под вздох,

До всех, кто, получив туда, подох -

От маршала до самого капрала.

От тигра, полосатого, как тик,

Грозы четвероногого бекона,

До жалкой истины на дне флакона.

...Равно же и тебя, Архистратиг,

Пронзающий крылатого дракона.

...Что почерпнешь и не читая книг!

Читатель, милый, очень любишь книг?

Какой в свой дом не тащишь ты заразы!

Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы,

Мне дорог лишь молчанья золотник.

Да что ж я вскрыл души моей тайник...

Подамся в хрипуны и скалолазы,

Когда везде сплошные неувязы

И тесен мне фуфайки воротник.

Не надо в честь мою писать хорала...

Нет, я ему скажу: Святый Георг!

Спаду с лица, с души от всех каторг...

Не надо мне ни Славься, ни хорала...

На деньги я не продаю восторг

И на цепь не перекую орала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Канон

К. – церковное либо светское многоголосие.

– Из словаря.

Голос первый. ИЗБОЛЕВШАЯ МОЯ ДУША

* * *

27 марта 1940

Любимая, бесценная Ирина,

Единственная радость и мечта!

Вот из какого ныне карантина

Пишу тебе! Унылые места!

Колючая обвилась серпантина

Вкруг жизненного моего креста.

Я погибал. Ты строчками участья

Меня спасла. Благодарю за счастье!

Вот мой весь путь: семь месяцев назад

Меня, внезапу, на работе взяли

И, предъявив мне на арест мандат,

Карманы безотложно обыскали.

Затем свезли в Лефортов каземат,

Где еженощно на допрос мотали

И обвинили с осени самой

В измене по статье 58-ой.

Сознаться в ней же очень помогли мне,

И я ослаб, сломился, на беду.

Я, правда, брал, как ты запомнишь, Зимний,

Но то в сравнение не приведу.

И я протестовал, но понял: им не

До шуток вовсе. "Поимей в виду, -

Сказали мне, – уж мы тебя осудим,

Мы тут с тобой валандаться не будем!"

И тут же для острастки стали бить,

И так зашли побои и глумленье,

Что я не вынес этого, как быть,

И подписал свое сам обвиненье.

А им того бы только и добыть.

"У нас, – сказали, – нет другого мненья,

Как то, что ты изменник. Так-то брат!"

Тут я сказал, что я не виноват

И на суде им поломаю перья.

"Попробуй, – говорят, – а мы тебя,

Чтоб ты пытал побольше к нам доверья,

Покамест вновь помелем в отрубя".

И как смололи! Только ведь теперь я

На свежем воздухе пришел в себя.

Изменнику мне выходила вышка,

А отрекусь – забьют и тоже крышка.

Вот так семь месяцев я жил и ждал,

Что каждый час меня поставят к стенке,

Но суд меня внезапу оправдал:

Измена-то не вынесла оценки.

Тут я впервые в жизни зарыдал

И рухнул о земь – подвели коленки.

Ко мне теперь применена статья

193-17-а.

Теперь я получаюсь не предатель,

А как бы это попросту сказать,

Недоноситель что ль, иль наплеватель,

Не смогший контру в узел завязать,

Халатный относитель, обыватель -

Обидно, право, а кому сказать!

Кому пожаловаться! И что толка!

Ну вот. Твой незадачливый Николка.

* * *

Пришли мне сальца в виде хоть корейки

Или другой какой свиной клочок,

Да кубики из мяса иль курейки,

Халвы да сахарцу, лук, чесночок.

Да не видала ль где ты телогрейки

И старых (не в Никольском ли?) брючок.

Пока что без калош все ходят всюду,

Но коль пришлешь их – возражать не буду.

Необходимы: полотенец – два,

Носков – четыре пары, две – портянок.

Без одеял я не прозяб едва:

Такая холодина спозаранок.

Да, кожанка. Тем боле, рукава

Ты вделала, покамест со двора ног

Еще не вынес я, а где такой

Набрюшник, вязанный твоей рукой?

Все это высылай мне понемножку,

А сразу вышли мне два-три платка,

Эмалированную кружку, ложку

Из липы, а на ней прорежь слегка

Мои инициалы, ниток трошку,

Иголок да белья. Ну все пока.

С едой, прошу, поторопись теперь ты.

Забыл: пришли бумагу и конверьты.

* * *

9 ноября 1940

Привет моей единственной любимой

Иринушке! С великим днем тебя!

Как прошлый год, в тоске невыразимой

Все без тебя – встречаю праздник я,

Бесправый, надругаемый, гонимый,

Эксплуатируемый, что любя,

Того и вовсе лицезреть лишенный,

Как желдорлага подлый заключенный.

Родная, как ни странно, есть и тут

Живущие за счет горба чужого,

Обрекшие других на жалкий труд

Без отдыха, без должного съестного,

Заради показателей сосут

Из человека соки – право слово -

И не скрывают низменный свой нрав,

Хотя никто таких им не дал прав.

Моя колонна ставила рекорды

По кубатуре насыпи в путях,

И люди были достиженьем горды,

К тому же, нам вручили красный стях.

Представь, что делают свиные морды:

Всех лично награждают при гостях,

А мне – организатору движенья -

Дают червонец – в виде одолженья.

За что ж, родная, мне такой плевок?

Что на собраньях я не лью елея,

Что не бегу на зов, не чуя ног,

Что правду режу, глаз их не жалея,

Что не сгибаюсь ниже их сапог,

Что равен человеку, а не тле я,

Что для одной лишь Родины тружусь,

Хотя, возможно, жизни тем лишусь.

Прости, Иринушка, что я отвлекся

От нежных жалоб твоего письма,

Моими помпадурами увлекся -

Да и несправедливостей здесь тьма.

А между тем – и у тебя итог со

Служебным окружением – эх-ма!

Как не поставить острого вопроса,

Чтоб там к тебе не относились косо!

Любимая, за правду постои!

Ты не должна, не можешь так сдаваться,

Ведь в этом деле все права твои.

Не хочешь от начальства добиваться -

К общественности обращайся и

Порядка требуй, да ведь может статься,

Что ты раскроешь им глаза и вдруг

Поймут! Поймут, что здесь творят вокруг.

Жаль, что за все здоровье наше платит.

Тебя прошу: себя побереги,

А то тебя так не на долго хватит.

Спокойством матери не небреги,

А мужу, что себя в неволе тратит,

Твой голос и поддержка дороги.

Любимая, ты здесь дала мне слово,

Но я прошу тебя об этом снова.

Останься человечною хоть ты

Со мной, загубленным в младые годы.

Дай разбирать мне ясные черты

Родных мне слов в их редкие приходы.

Когда б ты ведала, что за мечты

От них в душе родятся, как легко да

Улыбчиво душе от строк твоих,

Я по десятку раз читаю их.

И часто мне приходит облегченье,

Когда в строках подробен твой отчет,

И чувствую сердечное влеченье

Туда, где жизь нескованно течет.

А иногда такое мне мученье -

Чуть вспомню дни прожитые невсчет,

Особенно предлагерные годы,

Когда тебе я дал одни невзгоды.

Я, знаешь, все же рад, моя любовь,

Что столько мук изнес в неволе клятой,

Что до сих пор терплю позор и боль.