Текст книги "Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души"

Автор книги: Алексей Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Он боле в описаньи видов боли:

Вся разница меж них в самоконтроле.

Да я ведь преуспел в самоконтроле -

Так я могу сказать вам, что фальшив

Любой реалистический мотив,

Любое зеркало, но фальшь и в Тролле.

Тоска прыщавой девушки по дроле,

А дроля трудовым потеньем жив,

И все в среде, ей имя – коллектив, -

Вот реализма суть без бандероли.

Таких писателей я б сократил

В счет, скажем, производства камамбера...

– Неужли и Бальзака? – И Флобера! -

– Но Чехова? – И Горького! – Хватил! -

Тут он орал: Негодник! Черта с два те! -

Так что во сне я вскакивал с кровати.

– А чем вы... дома... лежа на кровати? -

Спросил он, думая меня задеть.

– Я "Детство" Горького мог проглядеть,

Но не читать же вслух – с какой же стати?

Лет с четырех, как начал я читать и

Задумывался, как мне время деть,

Решил я к реалистам охладеть -

И, право, не жалею об утрате.

Зато Жюль Верн подводно-островной,

Уэллс с его унылым Невидимкой,

Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,

Эдгар Алланыч с болью головной -

Меня вознаграждают с лихоимкой

Хотя бы только лишь листвой одной -

Одной листвой, дрожащей под луной,

За всяческие в жизни перепады.

А удивительные эскапады

В морях, на суше, в сфере надувной!

Нет, где уж реалистам с их больной

Холодной совестью до сей награды,

С их кислым "чем богаты – тем и рады",

С общественным заказом за спиной! -

– Литературе, стало быть, земной

И с социальной пользой сообразной,

Великой и прекрасной, ибо разной,

Вы предпочли неяcности иной,

Неистинной, пускай благообразной,

И потому, простите, но – чумной! -

В глазах его читал я: Вы – чумной! -

А он в моих прочесть мог изумленье,

Непониманье, страх, затем – томленье,

Тотчас разгородивших нас стеной.

Какое-то проклятье надо мной:

И вечно их заботы проявленье

Вдруг позовет меня на откровенье,

А так нельзя! Ах, лучше б стороной!

Ну где мне состязаться с ним в охвате

Явлений письменности – здесь он все.

– То жуть и гадость, – скажет, – лучше б се,

И вмиг с любой страницы по цитате -

Ах, как наивно и ни то, ни се

Звучала эта исповедь некстати

Двунадесятилетнего дитяти!

А я ведь взросл, я знаю, что бои

Отнюдь не кончились и что мои

Особенно жестоки в предикате.

Ведь звезды, что теперь на небоскате,

Еще вернутся на круги свои -

Тогда "молчи, скрывайся и таи",

Чтоб не нарушить буквы в шариате.

И неудобно: мы в пансионате,

Где выше, много выше всех заслуг

С нами обходятся – здесь тьма услуг,

Не говоря уж о бильдаппарате -

Так как же так мы стали бы здесь вдруг

В нас замышлять, таиться, словно тати.

Зачем, зачем мы стали б, словно тати,

Питать в себе холодную змею

Нечестия и логики – в струю

С усопшим братом в пролетариате...

Однако же летать в аэростате,

Ползти по скалам в некоем раю,

Иль в лодке у Мальстрема на краю,

Не дрогнув мускулом, стоять в закате,

Иль мчаться за белугой с острогой -

Пока не значит жить асоциально -

И это нам позволят век-другой,

Хотя б в мечтах, или пером наскально -

Хотя, конечно, это не похвально -

От злобы дня бежать, бежать душой.

* * *

Читатель, если, надоев душой,

Тебе я окончательно наскучу, -

То выпей чачу, промурлычь качучу

И кинь меня совсем – Господь со мной.

Господь, как говорится, и с тобой:

Совсем не для тебя твой слух я мучу,

Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,

Но просто чтобы быть в ладу с собой.

Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,

Ты в полном праве, славный книгочей,

Вздремнуть от гуттенберговых речей.

Что делать – я пишу не для печати,

Не ради ближнего не сплю ночей,

Бегу в себя как воры, иже тати.

Зачем, зачем мы стали б, словно тати,

От продотрядов укрывать зерно,

Принадлежащее народу, но

Нелишнее и нам – вопрос твой кстати.

Пытаться медью вытянуть в набате,

Когда нигде не полыхнет, – смешно,

А жечь сердца – нелепо и чудно:

Какая польза людям в Герострате!

Вот почему свой замысел таю,

Да мне и не с кем здесь идти в разведку, -

Я лучше оседлаю табуретку

У огненной геенны на краю -

Кормить собой голландку либо шведку,

Питать в себе холодную змею.

Кормить собой нечестия змею

В 57-м, 58-м и дале,

Не видеть никакой "за далью-дали",

Ползком отыскивая колею -

Мог ли провидеть я судьбу мою

Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:

Ведь именно тогда нам подавали

Совсем с иным напитком сулею.

То было время чудной фьоритуры -

Напомню: нас ввели за солею

В алтарь и показали все фигуры:

Святых и ангелов, и судию -

Так начался расцвет литературы

Бунтарски смелой, но вполне в струю.

Тотчас, почуяв южную струю,

Произросли и смоквы, и каркасы,

Забывшие колючку и фугасы

И не увидевшив ячею.

Настало время див из айс-ревю,

И юность побежала на баркасы,

Запенив кальвадосы и левкасы,

И в смоквах зачирикала: Фью-фью.

В журналах записалось о растрате

Каких-то средств, о странном ходе дел

В эпоху, когда был еще у дел

Тот, кто теперь не возбуждал симпатий

И с кем тотчас пролег водораздел,

Как с ложным братом в пролетариате.

К усопшим братьям в пролетариате

Не следовало б нам охладевать!

Но в остальном – на всем была печать

Высоких дум, особенно в печати.

Полезли дореформенные яти,

Гонимые из книг лет сорок пять, -

На рифмах что-нибудь "сопя – дай пять",

Отысканных в цветаевском халате.

Как и сулил каркасовый прогресс,

Под звуки спортдворцовой исполати

Полез и первый ящер на полати,

Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС,

И птеродактиль припорхал с небес -

Ведь не летать же впрямь – в аэростате!

И впрямь – ни слова об азростате!

Зато отличные слова: рекорд,

Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт -

Глаз будоражат, как киста в простате,

И будят мысль – ах, только б не отстати,

С экранов что ни девушка – то черт,

С любимых нами уст: аванс, аборт -

Все взрыто, пересмотрены все стати.

Так нашим Сэлинджерам на краю

Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась

Реальность, но действительность явилась

Отнюдь не дивой в эту толчею,

Сказав: Друзья, я вами утомилась,

Довольно ползать в угольном раю! -

– Где? – В вами не оплаченном раю! -

И ледниковым холодком пахнула,

И лиственную мишуру свернула,

И смоквам спела: Баюшки-баю.

Тут вправе вы сказать: Постой, мусью,

Литература мол – не черт из стула,

Мол хмарь литературу и не гнула,

Напротив – сыграно почти вничью.

Имеются и пирровы победы,

О них свидетельствуют интервью,

Загранпоездки, матчиши, обеды. -

Вы правы. Ведь обедаю, жую

Еще мой хлеб, исчисливший все беды,

На лодке у Мальстрема на краю.

О, лодка у Мальстрема на краю -

Одна метафора – ну что ж, согласен,

Мальстрем покамест тих и безопасен,

И я мой хлеб, действительно, жую.

Однако, нас ввели за солею

И убедили, что порыв прекрасен

Стать доминантой, он один всечасен,

А в остальном мы гоним шемаю.

Что все печали об усопшем брате,

Все выходы в гражданственность и за

Гражданственность, все вздохи о набате, -

Простите, это только пыль в глаза,

Чтоб, в счет того бубнового туза,

Не дрогнув мускулом, стоять в закате.

Литература обществ в предзакате

Прекрасна – мы заслуживаем той,

Но будем веселить свой глаз тюфтой,

Дабы не показать, что мы на скате.

Мы не мостим литературной гати,

Отнюдь, но с инфантильной простотой,

Рассчитанной, а вовсе не святой,

Глядим бурлючно, барыней на вате.

И нам поэзия – ни в зуб ногой!

Поэзия в самой себе есть дело,

И ей же ей – ей вовсе мало дела

До тех, кто пишет в месяц час-другой,

Кто мечется по стройкам обалдело

Иль мчится за белугой с острогой.

Стило не равенствует с острогой,

И пишущий в просодии поэтом

Является не более при этом,

Чем камешек возвышенной лузгой.

Климации тропически благой

Обязанный приростом и расцветом,

Мог ли судить наш ящер по приметам,

Что Север разочтет его пургой?

Вот вам ответ: не мог судить нормально,

Поскольку ящер наш не сноб – дурак

И, в вихре чувствий и скандальных драк,

И сам он полагает, что скандально

Искать в просодии укрытья, так

Как это значит жить асоциально.

Ну что ж? А мы живем асоциально,

Почти вне времени и вне пространств,

Себя избавив от непостоянств

Погоды, воспитуемой журнально.

И право – действуем не машинально -

Без громких выпадов и тихих пьянств,

Без панибратств, короче – без жеманств,

Не приспособившись, а изначально.

Ну мы – не мы, а просто я – изгой

От ваших брашн – весь скупость и вторичность,

С температурой тела – но другой,

Не пляшущей – простите околичность! -

То ль единичность, то ли просто личность -

И это нам позволят век-другой.

Продлилось бы такое год-другой, -

Я говорил весной 56-го -

В конце десятилетия второго,

Готовясь к жизни взрослой и другой.

Но стоило мне в августе ногой

Ступить на рижские брусчатки – снова

Я вспомнил ширь Воронежа родного,

Поросшую серебряной кугой.

Ах, как нескладно вспомнил и печально -

Водимый отупляющей муштрой,

Но с мыслью, мыслью – там, безбрежно дально.

И рассыпался, словно навий, строй

Моей почти невинною игрой,

Награвированной в мечтах наскально.

Где вы, мои мечты, резцом наскально

Награвированные в те года?

Им не увидеть света никогда:

Они погибли, как пришли – скрижально.

Неподневольный беготне, дневально

Я вел их – редко, но в ночи всегда,

Покуда не пришла водой беда -

От жуковщины, лазавшей журнально.

Какой тяжелый ледниковый год -

Те, кто кончал со мной, почти повально

Тогда оставили – казармы рот,

А многие – и жизнь, как тривиально.

Тогда и я планировал исход

Из армии, хоть это не похвально.

Из армии, хоть это не похвально,

Тогда я благовидно изошел,

Не Пешков – не пешком – в Москву пришел,

И было все в Москве провинциально -

Из замкнутого стало коммунально,

Страх быть услышанным не отошел,

Но в элоквенции себя нашел,

Все завитийствовало вдруг нахально,

Былую стенку заменив иной -

Без битых лбов, но с вывесом фамилий,

Пытались подружиться и со мной,

Но я бежал, хотя не без усилий,

Чтоб в белизне запятнанных воскрылий

От злобы дня бежать, бежать душой.

* * *

Нет ничего скучней, клянусь душой,

Чем лжесвидетельствовать в странном роде

Квасного реализма на исходе

Литературы подлинно большой,

И потому поэт, поэт с душой,

Не приспособивший себя к погоде,

Быть строже долженствует по методе,

Чем спекулянты пробы небольшой.

Поэтому в последний раз орально

Предупреждаю тех, чей строгий взгляд

Забрел сюда немного машинально -

Тотчас оставить мой ленотров сад:

Их отсылаю к Матери, назад,

Хотя, должно быть, это не похвально.

Добавлю, что, как было б ни похвально,

В шестидесятниках застряв ногой,

Приветствовать грядущее другой, -

И это упразднил я бесскандально.

А с теми, кто со мной здесь изначально,

Я непараболической дугой

Вернусь к ручью, поросшему кугой,

К его струям, сияющим астрально.

Пятидесятый год едва прошел -

Для полной правды подлинных известий

Смотри подшивки "Правды" и "Известий" -

Хотя б ты в них меня и не нашел

В пыли моих воронежских поместий,

Откуда я пока не изошел.

Пока я лишь слезами изошел

Вдали кумиров, список их недлинный

Давно я начал тетушкой Ириной -

Я в 55-м к Тетушке пришел.

Затем А.И. А.И. от нас ушел

Году в 52-м под гвалт осиный,

Раздутый умной теткой Валентиной,

Поскольку к ней он как-то все не шел.

Прискорбно! Он единственный нашел

Дорогу в наши новые пенаты,

С ним были фокусники, акробаты.

Он сразу и до всех сердец дошел,

Он возбудил восторги и дебаты.

Что было делать – он от нас ушел!

Куда б, А.И., от нас ты ни пришел -

Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник,

Тебе – наилегчайшему из нянек -

Да будет путь и вовсе не тяжел.

Молю Эдгара По, чтоб ты нашел

Везде восторги Шурочек и Санек,

Чтоб новый твой сынок или племянник

Не заключал в себе надмирных зол.

Лишенный принципов критериально,

Нас пошлостью леча от маяты -

Живешь ли ты все так же беспечально?

Все так же ль будишь вздохи и мечты

В любом углу, где б ни явился ты -

И все там, как в Москве, – провинциально?

Не знаю. Я живу провинциально,

Мой слух лелеет песнь про чудеса:

Там степи одеваются в леса,

А здесь язык рассмотрен гениально.

В большущей спальне, где лежим повально,

Пока не жнет морфеева коса,

Произрастают в полночь голоса,

Живущие не близким – тем, что дально.

Шесть корпусов построены в каре,

В восточном корпусе, в огромной спальной,

Мы шепчемся в холодном октябре.

Нам виден двор с его стеной спортзальной,

Весь утонувший в лунном серебре -

Рай, замкнутый отвне и коммунальный.

Мы жили замкнуто и коммунально,

Не зная жалоб, не терпя рацей.

Теперь я понял: это был Лицей,

Как бы прочтенный нами досконально.

Вдали Двора и родом и зонально,

Вне досяганья фрейлин и цирцей,

Мы жили с обществом теодицей -

Различье это не принципиально.

У нас бывал разнообразный стол,

Учителя, не ниже прочих сортом,

Питали нас науками и спортом.

Мы ездили в театр и на футбол,

И слог у многих вовсе не был стертым,

А большинству мундир и просто шел.

Пока от темы вновь не отошел -

Из педагогов, кроме Ермакова,

Вам назову, пожалуй, Кортунова,

С которым я историю прошел.

По химии я превосходно шел -

Там Мацюком заложена основа.

Терентьев математик был – другого

Такого я б, конечно, не нашел.

Вели немецкий Лейцина, с ней – Басин,

И, предпочтя рунический подзол,

Из недр органики, стыдливо красен,

Я в басинскую область перешел.

Но басинский восторг был не всечасен:

Я в элоквенции себя нашел.

Кто в элоквенции себя нашел,

Кто знает: соль земли – софист и ритор, -

Тот в синтаксисе честный композитор,

Плевавший на божественный глагол.

Не то чтоб мне в стихах претили пол -

Изборожденный колеями iter -

Или природа – честный реквизитор

Банального от роз до розеол,

Иль был я враг всего, что эпохально,

Избито, выспренно – конечно, нет:

Мне свойствен даже в этом пиетет.

Прошу лишь не хулить меня охально

За то, что я родился как эстет,

В стихах явившись сразу и нахально.

В поэзии явился я нахально -

Как братья Диоскуры из яйца -

Целехонек с начала до конца,

Весь зашнурованный просодиально -

С дыханьем, сразу вставшим идеально,

С необщим выражением лица,

Затем, что от макушки до крестца

Был подчинен и мыслился формально.

Сегодня две строфы передо мной

Конца романа – я романом начал,

Чем критиков сломал и озадачил.

Так, на упряжке ямбов четверной,

Я ранний путь мой прежде обозначил -

Теперь пишу в каденции иной. -

Зачем пускать в глаза туман

И пыль ненужного обмана?

Как видите – пишу роман,

И автор, и герой романа.

Но если автору видней,

Как план романа вызревает,

То часто до скончанья дней

Герой и не подозревает,

Что уготовил для него

Создатель повести его.

Неведенье есть панацея

От будущих сердечных спазм,

И не нужна тому рацея,

Кто задней мудростью Эразм.

Пусть от конечной катастрофы,

Неотвратимой, как судьба,

Спасают авторские строфы

Меня, презренного раба,

Ведь автор – бог, triste fantоme,

А стиль – Oh, le style c'est l'homme.

La forme c'est l'аme – Никто иной

Во всей заблоковской литературе

Так это не прочувствовал на шкуре,

Как я – крестцом и шеей, и спиной.

И то – по бесконечности дурной,

Печально процветающей в культуре,

О ней сужу я как о некультуре

Мышленья, выраженья и иной.

Безликость производственных идиллий

И ерничество в духе Шукшина -

Какого ж надо нам еще рожна.

Я, впрочем, шел всегда от Шеншина,

Творца безукоризненных идиллий

Где нет неточных фраз (и нет фамилий).

Главу испортив перечнем фамилий,

Продолжу тем же: в голубой дали

Верлен и Валери мой стих вели,

Подобно опытным вождям флотилий.

Для сведенья гремучих литрептилий

Замечу, что тогда ж узнал Дали,

Читая "Le Cocu moderne" и "Lit"

И что он стоил кинутых усилий.

Его "Cеnacle", его жена спиной

Перед беседкой и "Lеde atomique"

И старенькая обувь, и "Pudique

Et chaste vierge" – и были основной

Мой хлеб, поболе, нежли pain antique

Мыслителей, пренебрегавших мной.

Пытались подружиться и со мной -

Я был тогда хорош собой и кроток -

Но я не пал до уровня подметок

И дал понять, что им я не родной.

Добавлю, что был, в общем, не иной,

Чем все, напротив, как-то мене четок,

Поскольку наш забытый околоток

Был славен самой умною шпаной.

Я не считаю откровенных свилей

В романтику, к каким принадлежит

Скрещенье с аксолотлями кальвилей, -

Моя душа к такому не лежит,

Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит,

Куда бежит он, не щадя усилий.

Рассмотрим приложение усилий

У тех, чей ум был безусловно здрав,

Кто не искал параграфов и граф,

Куда вогнать собаку Баскервиллей.

Живой регистр существовавших килей,

Где Черепков? В каких он спорах прав?

Где резвый Макашов, сминатель трав,

Соцветие ума и сухожилий?

Где Жуков – маг форшлагов и нахшпилей?

Где Мусинов, геометр наизусть?

Где Саломатин – логика и грусть,

И глубина эпох и разность стилей?

О, вы со мною, в этом сердце, пусть

Один, один я в белизне воскрылий.

Я в белизне запятнанных воскрылий -

Один из вас, а вы, вы в белизне

Непогрешимой там, в голубизне,

Куда взлететь недостает усилий.

Бегу к вам анфиладой перистилей

И по циркумференций кривизне,

По лестницам, застывшим в крутизне,

Забросанным огрызками кандилей.

Туда, где смех, где пистолетный бой,

Бегу, распахивая зал за залом,

И мне навстречу голуби гурьбой.

Взяв саквояж, я прохожу вокзалом,

Чтоб – как прилично старым и усталым -

Бежать в иные дни, бежать душой.

* * *

"Смятенной, восхищенною душой,

О Тетушка, я все еще, Вы правы,

В лугах, где золотистые купавы

Обрызганы сладчайшею росой,

Где вечерами дождичек косой

Вас нудит кинуть луг и сень дубравы

Для горенки меж лип и в ней забавы

Над пяльцами с цветною томошой.

О там-то, там, среди своих зимбилей,

Шарообразных, с ярким мулине,

Таинственным, как музыка Массне,

Вы грезите, а в лепестках жонкилей

Спит мотылек Толстого иль Мане,

Колебля снег запятнанных воскрылий.

Что Ваша муза в белизне воскрылий -

По-летнему ль она все так щедра?

Все так же ль снизу льют, как из ведра,

К Вам грязь и дрязги словомутных силей?

Ах да, насчет все тех же инезилий -

Н.Н. все так печальна и мудра?

Что говорит по поводу одра,

Терзавшего ее в тени шармилей?

Привет ей, если помнит обо мне,

А если вдруг к тому ж и не серчает -

Тогда... ну что ж, тогда привет вполне.

Скажите ей – племянник Ваш скучает

Без общества и двойки получает

Иссиня-черные на белизне..."

"Иссиня-черному на белизне

Воронежской племяннику Антоше,

О тете вспомнившему по пороше

И слава Богу, что не по весне.

Что делать? Видно, музыка Массне

Способна вызвать в памяти апроши,

Иль потянуло с хлеба на бриоши -

А вспомнил тетушкино мулине -

Но пусть причины ясны невполне,

Бог с поводом, что б им тут ни явилось,

Важнее будет, что письмо явилось

Венцом размыслия наедине -

Досуг был, и желание явилось

Излить себя в чернил голубизне.

Ну вот он, мой ответ, в голубизне

Уже других чернил – без проволочки.

Не вышиваю ныне, шью кусочки

Цветной лузги в закрай на полотне.

Соседи крайне надоели мне,

И я от них бегу в поля да в строчки.

Н.Н. к нам часто меряет шажочки,

Она тобою занята вполне.

Придя, садится средь моих зимбилей,

Но разговор у нас не о тебе -

А все вокруг нарциссов и форшпилей.

При ней хромой Д.Т., да он ни бе,

Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе,

А вот взлететь недостает усилий".

"...Так, Тетушка, я не щадил усилий,

Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум,

Хорошие слова и каракум -

Подчас в основе дружеских идиллий.

Всему виной мой норов крокодилий,

Я потерял с ним дружбу, а ведь ум!

Что поразительно – он однодум

Средь этих всех теперешних мобилей.

И то – знаток и имитатор стилей

Он преотменный, и его-то стих

Совсем не то, что фейерверк шутих.

Он плавен, точен, без обычных свилей

В манерничанье ритмом, с ним постиг

Я стих как анфиладу перистилей.

Стих – родствен анфиладе перистилей -

Что удивительно! Во всем расчет!

Его строфа архитектурный свод:

Гейсон и фриз, но прежде – эпистилий.

Не только что гренад, но и кастилий

Всех нынешних он полный антипод,

Не знаю, как, но рифмам придает

Он тяжестость отливок из кокилей.

И жаль – неоценен мной в новизне,

Заметен, но нисколько не занятен,

Увы – снежком расстрелян Саломатин,

А что бы стоило сдержаться мне,

Зрачки ему продрать от снежных патин

Тогда в циркумференций кривизне!"

"...Неудивительна при кривизне

Твоих понятий этакая крайность -

Я далека, чтоб усмотреть случайность

В такой, казалось бы, простой возне.

Напротив, все сильней сдается мне -

И для тебя пускай не будет тайность -

Что есть чрезмерность, да и чрезвычайность

В твоих "снежках" – и по твоей вине.

Варнак ты этакий, ответь-ка мне,

Где ты такое обращенье видел?

Тебя так кто когда-нибудь обидел?

Итак, ты виноват пред ним, зане

Он сирота, он ласки и не видел

На лестницах, застывших в крутизне.

– По лестницам, застывшим в крутизне, -

Он пишет мне в открытке остроумной, -

Антон Ваш бегает, как полоумной,

Шныряя в двор без шапки и кашне. -

А вот в другой разок, уж по весне:

– Антон Ваш что-то стал благоразумной,

Не носится, как прежде, многошумной -

Теперь лежит, бедняк, в карантине. -

Вот телеграф из ваших "перистилей"

(Пришлось побеспокоить докторов):

"Жидков прекрасен и вполне здоров

Диагноз растяженье сухожилий

Отличник в четверти майор Петров"

А все огрызки, как их там? – кандилей!"

"Ах, Тетушка, да что же нам с кандилей,

Когда б не травмы, да не телеграф!

Так что майор Петров, пожалуй, прав

Хоть в том, что и в кандилях – без идиллий,

Да я уж на ногах – хоть для кадрилей,

И годика четыре так вот здрав,

Вам подтвердит и Саломатин – брав,

И если не берилл – как раз бериллий.

Покамест на поверку нас гобой

Не позовет пред зеркало под лампы,

Летаю взлягушки, как зверь из пампы.

Потом поверка – "Новиков! – Прибой!"

"Жидков! – На баке!" "Бондарчук! – У рампы!"

А как проверят нас – тотчас отбой.

А по отбое же гитарный бой

И фантастические переборы

Про авантюры или про приборы -

Иные за забор – что им отбой.

Пишу и слышу Ваше "но побой

ся Бога, друг мой! В этакие поры!"

Вы правы, как всегда, оставим споры,

Забор – как праздник, что всегда с тобой.

Ах, Тетушка, все дело лишь за малым -

И я лечу на оперу Гретри,

Сманив двух граций – жаль, но их не три!

Валерия с ее сестрой Патри

цией, а я билеты обещал им,

Чтоб не скучать неделю по танцзалам".

"...Бежишь, распахивая зал за залом,

Глотая вдруг там ливер, здесь клавир,

Неутомимый, как Гвадалквивир,

Не понимая сам, к чему весь слалом!

Вот отчего себя сравнил ты с лалом? -

Все это – ну не боле как завир,

Бахвал ты, я скажу тебе, бравир,

Не в зуб ногой ты, не в колокола лом!

За что люблю тебя – Господь с тобой?

За что ночей моих недосыпаю?

За что такое счастье шалопаю?

А если рынок обхожу – любой -

То в зелени и мыслях утопаю -

И мне навстречу голуби гурьбой".

"И мне навстречу голуби гурьбой -

Что за оказия! Вот совпаденье!

Но, Тетушка, то было привиденье

Спросонья через час спустя отбой.

Явились двое, чтобы вперебой

Меня подвигнуть на грехопаденье,

И мне, дабы отбить их нападенье,

Пришлось сказать, что не курю прибой,

Тут из кустов вдруг вылез с самопалом -

Ну кто б Вы думали? – дед Снеговик.

– Жидков, вы спите? Ну, без выкавык -

Я разбудил вас? – рассмеялся впалым,

Как яма, ртом. – Я, знаете ль, отвык

Бродить по поэтическим вокзалам.

Не обижайтесь, что в одно с вокзалом

Я ваш роман облыжно увязал -

Вся жизнь у нас – не правда ли – вокзал,

Вот только мы сидим по разным залам.

Вас, видимо, сочтут оригиналом,

И, чтоб ваш стиль тихохонько линял,

Сошлют, куда Макар их не гонял

Своих телят, – известным вам каналом.

Потомки их вас о бок с Ювеналом

Должны поставить – и на этот счет

Не ошибутся – ваша боль не в счет.

Теперь вы выглядите непристалым

Судьей их мелких дрязг, но это в счет

Того, что зрелость вас нашла усталым.

Но стих ваш я не назову усталым,

Отнюдь, – в нем некий нерв, хоть не везде,

И ваша птичка все еще в гнезде,

Но полетит, и дело здесь за малым.

Что до героев ваших, я б сказал, им

Недостает движения нигде.

Ах, только ваш язык один – вот где

Вы подлинно один за перевалом! -

А Лейцина мне: "Sie sind nicht so scheu -

Wie ich mir fruher vorgestellet habe:

Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe.

С ней проболтали в паузе большой.

Довольно мне, на первый раз хотя бы.

О, эта немка – женщина с душой!

* * *

Скажите мне, быть может, за душой

Моей уже давно пора послать им -

Тем существам, кому оброк мы платим,

Когда – не ясно, но всегда душой.

Все говорят, был жар и пребольшой,

И, что, лишь только потянулось затемь,

Я от него стал бегать по кроватям

И пойман был по беготне большой.

Меня ловили, говорят, кагалом,

Но так как в беге я пока силен,

То взяли лишь забросив одеялом.

– Ну, батенька, вы скачете, как слон! -

Сказал добрейший Понт. – Он утомлен,

Хоть стих его не назовешь усталым.

Нет, стих ваш я не назову усталым... -

Он помолчал. – При чем же здесь и стих! -

Сказал я злобно, но тотчас же стих,

Подломленный температурным валом.

Я на него косился буцефалом:

Уж Вам давно известно, что за псих

Племянничек, когда находит стих

Ему казаться пчелкою и с жалом.

– Ну, стих как стих, – Понт выкупал в воде

Клешни с такой значительной любовью,

Как будто были вымазаны кровью.

Шекспировский момент по остроте.

Он шел со стетоскопом к изголовью,

Ворча: "В нем некий нерв, хоть не везде!

Да, да, в нем некий нерв, хоть не везде!" -

Я возразил, что все про нерв я слышал,

В душе взмолясь, чтоб он скорее вышел

Иль замолчал, иначе быть беде.

Приятно холодя меня везде,

Он продолжал, как Святослав на вы шел,

Что, кажется, отец мой плохо вышел,

Что он не воин, хоть и при звезде.

Застряв, как на шеллачной борозде,

И сыпя мне латынь и по-немецки

В то время, как сидел я по-турецки,

Томил меня он очень, к меледе

Примешивая мысли по-простецки

О пулеметном, кажется, гнезде.

Известно ль мне о таковом гнезде?

Я говорил, что все, что мне известно

О таковом, мне мало интересно,

Что прочее узнать я не в нужде.

– Где только он воспитывался? Где

Ворчал сердито Понт. – Что за ложесна

Его нам подарили! Ха, прелестно -

Лишь по нужде желаю знаний де!

А без нужды хочу гулять по каллам

И нюхать розы и смотреть экран!

А прочие – пускай их мрут от ран -

Как мухи, хлопонутые над калом!

Вот отношение к борцам всех стран!

Он – ретроград! Иль дело здесь за малым! -

– Оставьте, дело вовсе не за малым! -

Я отбивался от него, как мог,

Он таял у меня в глазах, но смог,

Довольно едкий, снова наплывал им.

– Он бы в глаза, – ворчал он, – наплевал им

В их честные, когда б он только смог,

Проткнул бы кожух, утопил замок -

Им, этим угнетенным и отсталым! -

Болтая, он не выглядел усталым,

Я молча дулся: он был невпробой,

Когда ворчливый бес овладевал им.

Милейший Понт, он говорил с собой

В подобный миг, скорее, чем с тобой...

– Героям этим вашим, я б сказал им!

Что до героев ваших – я б сказал им... -

Он бы открыл им, что они – пустяк,

Ведут себя невсчет и кое-как:

На тройку с минусом – когда по баллам.

Мол им бы полежать под одеялом,

Они же не вылазят из атак -

Да кто ж их гонит в шею, так-растак! -

Наверное, тоска по идеалам?

Мол немцев пулемет держал в узде,

А что у наших – так себе, зенитец,

Хоть семьи и в тылу, не кое-где.

Что? Сделал очень больно? Извините-с!

Ну, это пустячок – перитонитец...

Недостает движения нигде.

Недостает движения нигде -

Ни в немцах, ни у нас, когда на риге

Книг больше не гноят, не сносят в жиги,

Не присуждают к штрафам на суде. -

Так, Тетушка, на мысленной уде,

Представьте, он держал меня в те миги,

Когда болезни жалкие интриги

Меня пытались утопить в воде.

Он, кажется, готов был на дуде

Играть, чтоб выманить меня, как мышку,

Оттуда, где я попадал под крышку.

Порой частушкой, словно в коляде,

Сознанья кратковременную вспышку

Он вызывал, чтоб исчезать в нигде,

Ах, только Ваш язык один, вот где

Я мог бы длиться вечно, существуя

В минуты те, когда по существу я

Скорее, нежли тут, был на звезде.

Держите меня в милой слободе

Речений Ваших, тусклый слух дивуя,

Сознанью слабому вспомоществуя -

В их чистой кашке, дреме, лебеде!

В них я побуду коротко привалом,

Глядясь в их серебристые ручьи,

А то омою в них глаза свои.

А то глядишь, потянет душным шквалом,

И ноженьки несут меня мои

Скитаться по колючим перевалам.

Ну что ж, и побреду по перевалам

Я с Вашей речью – вот уж не один,

Уж не такой я и простолюдин

С ее веселым сладостным кимвалом.

Ну, только б не неметчина с шандалом,

Да с жутким бормотаньем их ундин,

Ведь так нехватит никаких сурдин,

Как забытье нахлынет черным валом:

Shidkov, bin heute ich nun wahrheitstreu,

So ist es noetig, dass ich konstatiere

Euch unseren Verdruss und tiefste Reu, -

Darum doch nicht, weil unsere Quartiere

Jetzt Wald und Sumpf, wie die der wilden Tiere,

Denn, wie ich glaube, sind wir nicht so scheu.

Nein, mein Shidkow, wir sind gar nicht so scheu,

Um uns dem Pessimismus schlechter Sorte

Zu unterziehn, wir, ewige Kohorte

Der Sturmsoldaten ohne jede Scheu.

Lasst uns gedenken, wie des Duerers Leu

Und wenn auch Hoffnungslos, mit der Eskorte

Von Tod und Teufel ritt, – nach welchen Orte? -

Ziel ist nicht wichtig, immer wieder neu.

Die Zukunftsaussicht – keine sichre Habe,

Und denen, deren Basis einmal schmolz,

Schenkt Glauben jetzt, ich meine, auch kein Knabe

Sind nicht die Russen aus dem selben Holz,

Wie jener duestre Knecht? – gesund und stolz, -

Den ich euch eben vorgestellet habe...

Wie ich mir einmal vorgestellet habe,

Wir sind auch Feinde, weil derselben Brut,

Wo einer fuellt, geht's ja dem andern gut:

Ein weisser Rabe – Tauber nicht – ein Rabe.

Es widerstrebe deutscher Geist dem Grabe

Und unsere Einheit falle nicht in Schutt, -

Wenn euer Herz auch alles anders tut,

Der Sinn es greift, denn "Elbe" sei auch "Labe".

Und neigt wohl bald zu groesserem Masstabe

Und wenn an euch jetzt etwas nоch mankiert, -

Das ist die Traene, die den Henker ziert.

Die Mitleidstraene stoeret nicht im Trabe:

Der Fuehrer, der nicht zu verrueckt regiert,

Hat immer Vorzugsrecht und schoenste Gabe.

Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe

Die Neues schaffend, es beim Alten laesst:

Ein starkes Feuer braucht genug Asbest

Um zu verhindern jede Hitz-Abgabe. -

Bewahrt das Feuer, eure einzge Habe,

Doch gebt mir acht auf Feder und auf Nest:

Wir tauchen auf, dann kommt, dann kommt der Rest:

Was Faust fuern Graben haelt, gleicht mehr dem Grabe. -

Не правда ль, скажете: кошмар какой! -

И то, подчас такое нас окатит,

Что даже бреду можно крикнуть – хватит! -

Но бред не минет, ибо не такой

Субстанции, что ж он напрасно тратит

Украденную власть, власть над душой?

И много, если в паузе большой

Он подарит одну секунду воли -

Верней, беспамятства, зато без боли -

И это отдых для меня большой.

Но грудь мне давит. То мой враг большой -

Дух Тяжести, я с ним доел пуд соли,

Не перый пуд, не третий, а поболе,

Я на него имею зуб большой.

Он толст и очень нагл, как все набабы,

Идеоложно выдержан, еще б -

Пьет коньяки и ест люля-кебабы,

И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб

Вернее закатать мне пулю в лоб,

Довольно мол, на первый раз хотя бы.

Довольно мне, на первый раз хотя бы

Той пули, что теперь еще живот

Дерет мой, впрочем, может, заживет?

Кто знает – переварим эти крабы?

Или продуэлировать с ним, дабы