Текст книги "Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души"

Автор книги: Алексей Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Взгляд искоса: и гордость и усталость,

Улыбка слабости и доброты,

И руки быстрые, как если клавиш

Касанье – о, ты нежишь их и давишь, -

Комки, где брызжет соками навоз,

Где смотрит сотня глаз из-подо Ржева...

Он продолжал: За саженцами роз

Я шел – мне их прислала королева.

С цепи тут не один был спущен пес.

Я что? Стою и жду, без страха, гнева

И этому подобного. А псы,

Остервенясь, уж рядом. – Подлецы, -

Сказал я им, – и злобные придурки,

Конечно, могут рвать до срамоты

Штаны на этом старом Эренбурге,

Но он не бросит взращивать цветы! -

Собаки сели, вылизали шкурки

И отошли мочиться на кусты.

Когда я занят делом, пресно ль, квасно, -

Псам делать нечего, им это ясно! -

Я улыбнулся, отошел и сел

В сторонке, Эренбургу не мешая.

Он все возился и жужжал и пел,

Песок с землей и с семенем мешая,

Он был как шмель, что в чашечке шипел,

Ну, он растил цветы, как бы решая

Задачи необъятной полноты.

Я не мешал: он взращивал цветы!

Лишь иногда проронит свой особый

Чуть хитрый взгляд: мол здесь еще ли ты?

И все эти друзья: гелиотропы,

И те меланхоличные листы,

Ну, как их, огородные укропы, -

Под пальцами его как бы персты

Живых детей над клумбами качались

И в светлой ласке рук его касались.

Бокалы маков, тоненьких гвоздик

Полетные пылающие пачки,

Из зева львиного пыльцы язык

И парусники лилий в легкой качке,

Многоповерхностный шумливый бриг

Высокой липы, чернозем на тачке,

Веранда в сорок два цветных огня,

Зрачки двух крупных птиц, навоз коня,

Колючки роз бельгийской королевы,

Осетр на цинковом холодном дне,

Псы, раки, злобные придурки, девы,

Я сам, воздевший руки как во сне,

Воздушные струи, холмы, посевы

И пожилой поэт, кричавший мне

Слова привета и насмешки вместе, -

Все мчалось в белый грозный блеск созвездий...

А дома непременно спросит мать:

Где ты шатался? – и возьмет линейку.

Она отвыкла сына понимать -

Выстраивает, словно на линейку,

И с ней опять комедию ломать,

Чтоб не сломать о задницу линейку,

Чтоб в теле не зацвел гелиотроп -

И это, разумеется, не троп!

Ну как же троп? Тропаться мать не любит:

Оттроплет так, что хоть живой, а труп:

По первому, иль даже по нолю бит,

Лежишь, визжишь, почесывая круп.

Вот тут она тебя и приголубит,

Заметив, что ты с ней "немного груб",

Не хочешь петь (в тетрадке кол по пенью),

И что пришел конец ее терпенью.

Тут станет восклицать она "доколь",

На зверский русский перейдя с латыни,

Речь запестрит ее "не оттого ль",

Унизясь до "ниже" и до "отныне",

Взвиясь до "все-таки" (такая боль!)

"Днесь оступишеся своей гордыни!"

И станет жженье вовсе невтерпеж.

– Сейчас споешь! – Не стану! – Ты споешь! -

– Нет! – Несмотря на боль и униженье?

Подумай, ты ведь сам себе не враг! -

И тело увеличивает жженье,

Под задом, точно, разведен очаг,

И в мысли входит головокруженье,

Как будто переходишь вброд овраг,

Бурлящий по весне кипливым током -

Оступишься и сгинешь ненароком!

А как снежна и холодна вода!

Как быстро ни идешь – она обгонит!

И горло разверзается тогда

На некий крик, что так же тонет, тонет

В пространстве, где бежит одна вода -

Дрожит и "то не ветер ветку клонит",

И крик из непрожеванных острот

Внезапно покидает жаркий рот.

Он вьется над водой пока бескрылый,

Как по утрам туман, стесняя грудь -

Ах, если бы теперь собраться с силой -

Вдохнуть его в себя, но нет: отнюдь, -

Вон кто-то молит в тучах: Спой мне, милый!

Не осуждай меня! Не обессудь!

"Аве Мариа" спой мне! Повтори! – Я? -

– Ну, да! Прошу тебя! – А-авва, Мария! -

– Ну вот – и дальше так, я – боль твоя,

Я – мама, я – поток неистощимый,

Хочу, чтоб пел ты в вечности мне! – Я?

– Конечно, ты, а кто ж еще, родимый?

Ведь голос твой как вешняя струя,

Журчит и льется в вир неуследимый...

Ну, хочешь – я огонь подгорячу?

– Не надо! Я запеть уже хочу! -

– Но ты... ты не поешь... не любишь маму! -

– Лю... бля! – Не модулируй! Пой: люблю!

Ведь побежденные не имут сраму,

И я удары от судьбы терплю -

Кабы линейкой только да по сраму, -

Так нет! Хоть не пою, отнюдь, – скриплю, -

Ты спой и за меня на страх всем бедам,

Услады для моей, на смех соседам!

Ну! Ну же! Ну! – А! О! – Давай же! – На!

А-авва Мария! В по-а!-лной благодати

Ликуйййй, благосло-а!-венная жена!

А-а! Мне бо-а!-льно! – Пой – не то беда те! -

– Небесной злобою искажена,

Прости меня! Я устаю страдать, и,

Как твой искус мне велие велит, -

Уже не тело, а душа болит!

А! Я не вынесу, мне нет силенок

Для самой верхней ноты в камыше!

Взгляни: я твой замурзанный ребенок

С одною бедной песенкой в душе,

И пащенка несчастного постонок

Прими с улыбкой в горнем шалаше,

Когда здесь, на земли, слепое тело

Мучительною песнью излетело.

А! Пе-асня – дух мой, и когда она

Рот, искаженный мукой, либо страстью -

Оставит, – ты, бля-а!-женная жена,

Не отлучи ее святою властью -

Все тою властью, что люблю сдавна,

Зане вкушаю присно только всласть ю,

И если не свершил что, занемог, -

Смогу, быть может, позже – зане мог!

И вот уж школьного репертуара:

Великий Ленин, ты заботлив был! -

А публика взирает с тротуара, -

То прибыл голосок, а то убыл,

И вот уж подрастает, как опара,

С мольбою: "Где ты шляпу раздобыл?" -

Текут, велеречивы и ручьивы,

Слова – доколь? – "Скажите, чьи вы, чьи вы?"

Какой психотомительный экстаз! -

Сраженный чудом шепчет обыватель,

А там, в окошке, крови полон таз,

И доброй кобры шип: А, издеватель!

Вползает в тело, словно метастаз, -

Еще запой, мелодий издаватель!

Попробуй вот до "си" мне доберись! -

– И доберусь уж! Только не дерись!

Уж дойдено до "ля", уж "си" в проекте,

О Господи, спаси и пронеси!

Я, может быть, молиться буду век Те...

Какое ослепительное "си"!

Какое "си"! Молиться буду век Те!

Ну, как там? "Ты еси на небеси..."

Не помню... Ты, со мной единородый,

Додай еще! – блаженнейшее "до" дай!

И додает – и "до" дает – да, да!

За что же, Боже, фора мне такая? -

По камушкам, по камушкам вода -

Куда бежишь? Куда журчишь, стекая?

И льются слезы из очей – ну да!

Быть может, не вода – струя токая?

А если даже не токай – вода,

То это тоже, в общем, не беда!

Моя беда, мне ставшая виною -

Женою ставшая! Там, за чертой, -

Хор ангелов ее поет со мною

И милицейских хор с его тщетой,

Тюремный хор за крепкою стеною, -

И девы за, плющом перевитой,

Эдемского, сквозной решеткой, сада -

Поют ее со мной – о том не надо!

Не надо, мама, мамочка! Когда

Разняли цепкой хваткой перевитых, -

Он был совсем бесчувственен. Ну да!

Улыбка на губах его побитых

Была еще беспомощно горда

От мук блаженства, в звуке неизбытых,

И кровью обесцвеченная бровь,

И возле рта запекшаяся кровь.

Он некрасив и жалок был в напрасной

Своей невыявленной красоте -

А мать была в беспамятстве прекрасной -

Как будто бы, теперь на высоте

Печальной славы женской и безгласной,

Она ему простила муки те,

Взирая кротко вниз из Икарии

На взор его, молящий к ней, к Марии.

МРАМОРНЫЙ МУЖ

Покойник был суровый лейтенант,

Статуя мягче, хоть и лабрадора.

Так здесь похоронили командора?

А жаль, что уж не носят аксельбант!

Жаль – в мраморе не произвесть дискант,

Цветущий, словно ветка помидора!

В глазах при жизни не было задора,

Да и звезда как на корове бант.

И рядом женщина живая, странно!

Кого она целует столь нежна?

Так женщина еще ему желанна?

Отец стоял и думал: Вот те на!

А эта – неужель его жена?

Я гибну – кончено – о дона Анна! -

– Покойник был суровый лейтенант, -

Сказал отец, дообозрев Статую

И рядом с нею женщину святую,

Чей юбчатый и кружевной брабант

Его слегка повел на тот Грумант,

О коем говорить все не рискую,

Раз уж о нем и мыслю и тоскую, -

Покойник был суровый лейтенант!

Так думается. Впрочем, нету вздора

Пустяе, нежли запоздалый суд

Об умерших актерах Термидора:

Их слепки чушь известную несут,

Хоть душу в нас суровостью трясут, -

На то нет камня лутше лабрадора.

Заглянем, кто сей муж из лабрадора? -

Я отсоветовал бы вам, сеньор:

Наш путь теперь лежит на скотный двор:

Там, видите ль, посадка помидора, -

Вон там, вдоль дровяного коридора,

Где там и сям раскидан жалкий сор,

Мы попадаем вон на тот угор

К спасительной наклонности забора.

Там смело мы дождемся темноты.

– Чтоб я, я, офицер, стал тенью вора!?

Кто старший в нашей банде – я иль ты?

Так вот тебе приказ: Ступай, федора,

И разбери, где с ветвием слиты

И серп, и млат, прозванье Командора! -

– Ну что за дело нам до Командора!

Вы голодны! Вам в мысли входит чушь!

Мы что же забирались в эту глушь

Чтоб здесь глядеть на вздор из лабрадора! -

– Сейчас же прекрати дрожать, притвора!

Ступай! Не то – дам в рыло! – Уж иду ж!

За вашу душу лабрадорный муж

Не даст и ломаного луидора! -

– Я что ж, по-твоему, капитулянт?

Я побегу при виде экспоната? -

– Коль пропадем, Статуя виновата! -

– Не мельтеши у гроба, пасквилянт!

Вот так стоять и я мечтал когда-то...

А жаль, что уж не носят аксельбант!

Вот, право, жаль: не носят аксельбант,

Сколь ни ищи – не выищешь в уставе! -

Отец воскликнул, обратившись к паве,

Склонившейся к подножию акант.

Она же, обернувшись на дискант,

Ему сказала: Вы, конечно, в праве, -

Но где вдове помыслить об оправе! -

Отец отметил про себя: Шармант!

Вот мне б так зиждеться под бой курант,

И чтоб она под вечер приходила... -

– И эту-то насилу учредила! -

Сказала женщина, одернув бант. -

А ваш дискант звенит не мене мило,

Жаль в мраморе не произвесть дискант!

Жаль: в мраморе не произвесть дискант! -

Отец же говорит: Я весь к услугам!

Ведь вы позволите быть вашим другом:

В дисканте я отнюдь не дилетант!

Я был бы ваш покорный адъютант,

Сюда бы мы езжали с вами цугом,

И вам в момент общения с супругом

Полезен был бы схожий с ним бель-кант! -

Она ж сурово: Не мелите вздора:

Прошу речами скорби не простить,

Не то расстанемся мы очень скоро... -

– Не милостивы вы! – Могу простить -

Чтобы ушам ваш голос возвратить,

Цветущий, точно ветка помидора! -

– Цветущий, точно ветка помидора?

Вы побуждаете меня к речам!

И я начну их с похвалы плечам

И голубого с поволокой взора.

А ваши ноги в белизне подзора

Поистине приходят по ночам

В сны калужанам или москвичам,

Сводя с ума походкой без зазора! -

– Однако вы... решительно смелы... -

– Помилосердствуйте – вы так милы,

Прелестная супруга Командора! -

– Но в этом сердце холодок скалы! -

– Вы говорите? Так-так, ну делы!

Да ну! В глазах у вас полно задора! -

– Ах, оценить наличие задора

В глазах моих! – Ну да! – А вы мой лиф

Оставите в покое? – Он счастлив!

Ужли ему вы верны, как Пандора?

Иль это все – излишества декора? -

– Но для измены должен быть мотив,

И не скажу я слова супротив,

Отдав вам это сердце без укора,

Без жалобы! – Нет нужды! Он – талант,

Я думаю, и нежности и боя,

Но вас держать так долго за живое -

Ужли он был при жизни столь педант,

Чтоб и посмертно вам не знать покоя!

Да и звезда – как на корове бант! -

А что звезда – как на корове бант,

Суровый приговор, увы, несчастный!

Взгляни полутше, кто объект прекрасный,

Прочти табличку, ей украшен рант!

Куда там! Романтичный, как Жорж Занд,

И женам в этом качестве опасный,

Отец ручьем пролился в речи страстной,

Истекшей как бы с Пинда или Анд.

Вот суть ее: он рад ей несказанно,

И просит он прелестную вдову

Ему тотчас назначить рандеву...

Глупец! Очнись! Попомни Дон Гуана!

Ведь все как в оно: статуя на рву

И рядом женщина живая. Странно!

– И рядом женщина живая, странно! -

Вскричал отец. – Как мир без вас мне пуст!

И не сорвать лобзанье с этих уст

И так уйти – мне страшно несказанно! -

И он приник к губам, и дона Анна

Покорно отвечала. Жалкий хлюст!

Он видит, что дымок, как будто дуст,

Вдруг заструился с уст у Истукана.

Как бы по мрамору прошла волна,

Лицо героя тихо покривилось,

И вот Статуя молвила: Жена!

Кто это там с тобой, скажи на милость?

С кем ты так увлекательно простилась?

Кого взасос целуешь ты, нежна?

Кого это целуешь ты, нежна? -

Отец, смутившись, отвещал: Жидкова! -

Статуя ж вопросила вновь: Какого?

И я была Жидковым названа. -

Вдова же говорит: Моя вина!

Я, Пашенька, от скорби бестолкова,

Поцеловала невзначай другого,

Но в принципе ведь я тебе верна! -

– Кой черт! – сказал отец. – Мне это странно!

Его тут вознесли до облаков,

Да он еще к тому же и Жидков,

Он Пашенька, извольте видеть! Ланно -

Ему и верность тут хранят – каков!

Иль женщина еще тебе желанна?!

Так значит – женщина тебе желанна?

А кто вдовица? Боже! Ольга! Ты!?

Меня целуешь у моей плиты? -

Она ему: Живой Жидков нежданно!

А кто же тот? – кивнув на Истукана.

Но Истукан промолвил: Дура ты! -

– Он доведет меня до дурноты! -

Воскликнула в испуге дона Анна. -

Зачем я двум мужчинам вручена:

Один и при звезде, и портупее,

Но идол он, что может быть глупее!

Второй небрит и бос: шпаной шпана!

Как разобраться в этой эпопее? -

Отец стоял и думал: Вот те на!

Отец стоял и думал: Вот те на!

Так это, значит, вышусь я над миром

Печальным достославным командиром,

Которому хвалы поет страна.

Тогда спросить – какого же хрена

Я тер полы лентяйкой по сортирам?

Куда теперь бегу голодным, сирым? -

И к статуе: Ответь-ка, старина,

Преславная, прекрасная Статуя,

Как стал Тобою вор из Акатуя?

И велика ль Тебе теперь цена?-

Статуя же брюзжала, негодуя,

Что самозванцем сим поражена,

А эта – неужель его жена?

А эта – неужель его жена? -

– Нет, – говорит отец, – твоя зазноба

Моею станет нынче, камень гроба,

А ты приди и стань к ней у окна.

Вообще, твоя претензия смешна

И удивительна пустая злоба.

Я думаю, что мы Жидковы оба,

Но пусть теперь с тобою спит страна!

Тут он захохотал весьма спонтанно

И смачно плюнул в мраморный кадык,

И прочь ушел изображать Тристана,

Хоть от Изольды в лагерях отвык.

А ночью тишину прорезал клик:

Я гибну-кончено-о дона Анна!

– Я гибну-кончено-о дона Анна! -

– Ты звал, и появился я, дружок!

Теперь ори покуда есть кишок! -

Отец же говорит: Пришел ты рано! -

–Покайся! – Нет! Умру непокаянно. -

–Покайся! – Нет! –Так нет!? – Ни на вершок!

Пусти! Пусти мне руку, ты, горшок! -

Вот так Статуя в Ад свела пахана.

Так мать, совсем осунувшись с лица,

Лишилась и надгробья, и отца!

И шибко убивалася. И бонзы

Жидкова отлили уже из бронзы:

Таз на бровях, под задом Росинант:

Покойник был суровый лейтенант!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я напишу в Вашу честь хорал

Ну что мне написать в честь Вас?

Хорал?

А. П. ЖИДКОВ "Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ"

Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ

Ну что мне написать в честь Вас – хорал?

Пусть кружится, пока Земля не станет.

Он Вашим комнатным животным станет -

У всех собаки, а у Вас – хорал!

Да! В Вашу честь я сотворю хорал,

Попробуйте отговорить – с Вас станет.

Тогда он за меня молить Вас станет,

За мертвого меня просить, хорал!

Вам посвятить хорал – какой восторг!

Для Ваших глаз... ну это ли не счастье?

Не написать для Вас хорал – несчастье.

Из сердца я б хорал для Вас исторг

По сторону по ту несчастья, счастья,

Излив в хорале светлый мой восторг.

Ну что мне написать в честь Вас – хорал?

Скажите, ведь хорал бы Вас устроил?

Спросите, как бы я хорал построил,

Смелее – "как вы пишете хорал?"

Или вообще: "Как пишется хорал?"

А впрочем, мой ответ бы Вас расстроил:

Я, как великий Бах, хоралы строил

На песенках: из песенки – хорал.

"Да как тут песенка хоралом станет:

Ведь песенка лукава и нежна -

Пристойная хоралу глубина

Как в песенке бесхитростной проглянет?"

Ах, хмелем, хмелем голова полна -

Пусть кружится, пока Земля не станет!

Пусть кружится, пока Земля не станет,

И голова моя, и мой напев,

Пока, четвертую строку допев,

Все к первой сердце возвращаться станет.

И так всегда, покамест уж не станет

Мое слепое сердце, недопев,

Себя довыплакать недоуспев -

Как это только сердцу и пристанет.

И, как ладья, оно тогда пристанет

К другому берегу... другой мотив...

Там стынут души в сонной мути ив...

Да что ж я мучу Вас? Или креста нет

На мне? О чем бишь я? Но... мой мотив...

Он Вашим комнатным животным станет.

Он Вашим комнатным животным станет,

Как я мечтал. Он станет фокстерьер,

Чтоб лаем оглашать Ваш интерьер:

Пускай хозяинька с постели встанет.

А Вы сердиться: как он не устанет

Ласкаться к Вам совсем на мой манер...

Да, в самом деле – я лишен манер,

Да у меня манер к Вам не спроста нет.

Кто от любви рассудок потерял -

Ужель с него Вы спросите отчета,

Когда и как он голову терял?

Или – систему требовать отсчета

У чувств? Оставьте – что Вам за забота! -

У всех – собаки, а у Вас – хорал!

У всех собаки, а у Вас – хорал

На зависть звездам и собаководам.

Он ночью, как Христос, идет по водам,

Ногой за дно не зацепив – хорал!

Иль вот еще Вам для чего хорал:

Положим, Вы поедете по водам -

Положьте антимолью по комодам:

Он распугает даже вшей – хорал!

Пускай гудит заводами Урал,

Пусть непогодушка в лесах застонет,

Пусть даже "то не ветер ветку клонит",

Положим, разбушуется хурал, -

Сидите, слушайте, никто не гонит...

Ведь в Вашу честь он сотворен, хорал!

Да! В Вашу честь я сотворю хорал,

Поведав миру в восходящей гамме

О женщине, пришедшей в дом с цветами

К тому, чье все имение – хорал.

Вот тут и грянул мне с небес хорал

Со всеми мыслимыми голосами

И подголосками, судите сами:

Улыбка на лице, в душе хорал.

Да как не грянет нам в ушах хорал,

Когда в берлогу солнце к нам заглянет

И Вифлеемовой звездою станет

Над крышею берлоги, как хорал!

Довольно слов! Сажусь писать хорал! -

Попробуйте отговорить – с Вас станет!

Попробуйте отговорить – с Вас станет,

Опять же я смотреть Вам стану в рот:

Заговорите: оторопь берет:

Так сладко речь струить – на Вас поста нет!

И слух мой, как собака, с места встанет

И побежит за Вами: заберет,

И, Вас заслушавшись, открою рот,

Но отказать мне – нет, Вас не достанет.

Сердечко Ваше попусту устанет

Твердить, что мой хорал – не Ваш удел,

Что отрывать меня от важных дел

Вам это как-то даже не пристанет,

Что есть желаньям совести предел...

А что как даже Бах просить Вас станет?

Конечно, даже Бах просить Вас станет,

Прекрасный бог людей, великий Бах,

Усмешка недоверья на губах

У Вас тотчас являться перестанет,

Когда из гроба милый Бах восстанет

С чарующей улыбкой на губах.

Он Вам представится: "Я – кантор Бах",

И тотчас за меня просить Вас станет.

Как будто вовсе и не умирал,

А только опустился лишь в колодец,

Как будто он не Бах, метропроходец.

Он тоже бы от скорби обмирал.

Уж он бы вывел к свету свой народец

За мертвого меня просить – хорал!

За мертвого меня просить хорал

Вас будет. Лучше сразу разрешите,

Так и скажите: Так и быть – пишите...

Хорал? Ну что вам разрешить – хорал?

Пожалуйста! Валяйте свой хорал,

Но только, ради Бога, не спешите,

А то вы против формы погрешите -

Ведь не какой-нибудь канун – хорал! -

И Вы свободны, можете в Мосторг

Пойти себе или к швее ступайте.

Ах, месяца конец? Вас ждет профорг?

Нет, я не против, шейте, покупайте,

Платите взносы. Только... только знайте:

Вам посвятить хорал – какой восторг!

Вам посвятить хорал – какой восторг!

Какой души светлопрестольный праздник! -

Как будто переполненный запасник

Внезапно тесноты свои расторг.

И свет дневной ворвался в хладный морг,

И скрыться побежал дракон-указник,

И Дева восклицает: "Праздник! Праздник!

Спешите же ко мне, Святой Георг!

Что ж не идете вы ко мне?" – От счастья! -

"Да счастье ведь затем, что вам кричу,

Кричу ж затем, что скобка жмет запястье.

Слетайте же скорее по лучу!"

Да, я сейчас, пожалуй, и слечу -

Для Ваших глаз – ну это ли не счастье?

Для Ваших глаз – ну это ли не счастье? -

С лучом в драконье логово влететь,

Иль высоко в поднебесье запеть

Для Ваших глаз – ну это ли не счастье?

Или еще – ну это ли не счастье? -

Несправедливость жизни не стерпеть,

Хотя за это может ведь влететь -

Но лучше уж паденье, чем бесстрастье!

На пику ведь поднимут иль на смех,

Или прибьют железо под запястье,

Иль кровь обтает почерневший снег...

Но Вы... Вы удостоите ль участья?

Да, не воспеть Вас – вовсе уж не смех,

Не написать для Вас хорал – несчастье.

Не написать для Вас хорал – несчастье,

Которое нас с жизнью раздружит,

И что с того, что мы как Вечный Жид -

Нам не размыкать по свету несчастья.

Не будет нам ни счастья, ни несчастья,

А просто нас поземка закружит,

И вьюга пеньем нас обворожит

И нас рассеет по тропам несчастья.

А после все едино – что Нью-Йорк,

Что Лондон иль Париж – дыра дырою -

(Слетайте по лучу, Святой Георг! )

И дружба на век с яминой сырою...

Нет, как бы ни хотелось скрыть – не скрою:

Из сердца я б хорал для Вас исторг.

Из сердца я б хорал для Вас исторг,

Чтоб вызвать в Вашем сердце потрясенье,

Подумайте – ведь все мое спасенье

Лишь в Вашем сердце, все иное – морг.

Весь мир – покойницкая. Вы – восторг,

Наружу лаз, в чем все мое спасенье,

Короче, Вы – из смерти воскресенье,

Избытие из тлена и восторг.

Вы – нечто целое, чего лишь часть я,

И с Вами, с Вами в вечности земной

Я б наплевал на счастье и несчастье

Под говор соловья в тени ночной,

Склонясь – я над травой, Вы – надо мной, -

По сторону по ту несчастья, счастья.

По сторону по ту несчастья, счастья,

Вне договора, вне проклятых дней

Возможно ль нам прожить остаток дней? -

Должно быть, в этом было бы уж счастье.

Нам, верно б, позавидовали: счастье!

Но только бы до истеченья дней

Счет не вести мимотекущих дней,

Ведь мы бы понимали: это счастье!

Покуда нас не поглотил бы Орк

И смерть пришла бы в образе Графини

В засаленном шлафроке на ватине,

Спросив: Вы – Германн? иль: Вы – Шведенборг?

Ах, отпущаеши, Господи, ныне

Раба Твоего, светлый мой восторг!

Для Вас единой светлый мой восторг,

От света отблеск, я пролью в хорале,

Чтоб даже духи, вняв ему, взирали

На мало примечательный восторг.

Да чем бы так уж он хорош, восторг? -

Как будто блеянье овец в коррале:

Всей сладостной гармонии в хорале -

Зачем же духов и души восторг?

А, видимо, затем, что он, хорал -

Лишь горстка малая большого света,

Которую и смог вместить хорал.

А свет – уж Вы, до света, после света!

От сотворенья до скончанья света!

Ну что мне написать в честь Вас? Хорал?

В ХЛЕБНОМ ПЕРЕУЛКЕ

У Тетушки каморка – загляденье,

Пестреет ситцами что маков цвет.

У ней и сами маки в заведенье:

В фарфоровом кувшине их букет.

Там вышивки – предмет ее раденья -

Собраньем скромным излучают свет.

Здесь вовсе без стесненья, словно в поле,

В горшках рассажены желтофиоли.

Буфет – и в нем от Гарднера сервиз,

Амур, Психея, пастушки, пастушки,

Чуть дальше – огненный ковер завис,

Под ним кровать: подзоры да подушки,

Потом окно и над окном карниз,

В окне цветов и трав, что на опушке,

А за опушкой двор, обычный двор

С обрывком неба словно бы впритвор.

Засим зеркальный шкаф вполоборота -

Приют молей, архивов, блуз и книг,

Засим дивана золотая рота -

Глаза закроешь и вплывет в сей миг

Рыдван огромный наподобье грота

С чудесным запахом сушеных фиг -

Диван прохладней теннисного корта,

Где все уютно так и так потерто.

Отец кушеток, прародитель соф

Со спинкой темной ласкового кедра!

Ты, верно, не был в жизни суесоф.

Со скрипом свету отворяя недра,

Распахивал рукам жилище сов

И сыпал обувью и сором щедро,

Но ты с любым побился б об заклад,

Что заключаешь в чреве лучший клад,

И ты бы выиграл, конечно, в споре!

Каких сокровищ не таил твой зев.

Беспомощно, как утка на Босфоре,

Там сверху кувыркалась дама треф.

Как на плацу, здесь находились в сборе

Кавалергарды, в службе посерев,

Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой

И виды гор без бизы или с бизой.

Там дожидались компас и секстан,

Иль то, что мнилось в те года секстаном.

И я туда все лазал неустан

В каком-то вожделенье непрестанном,

Сгибая втрипогибели свой стан -

Не извлечешь меня и кабестаном -

Да никому до нас и дела нет,

Ведь дома Тетушки день целый нет!

А наверху, где шпильки и заколки,

Бог Шива, многолик и многорук,

Взирает скалясь на меня как волки,

Сливая спицы рук в блестящий круг,

И сундучок часов с диванной полки

Постукивает дятлом – тук да тук -

Над чашей, где, досуг и назиданье,

Лежат бобы – для таинства гаданья.

Засим – на темной тумбе чемодан

Особого чудесного устройства,

Ему великий чистый голос дан

Немного металлического свойства.

Вам, как перед отплытием в Судан,

Уже снедает душу беспокойство.

Сладка тревога, но велик ли риск?

Снимите крышку и поставьте диск!

Игла запрыгала и зашипела.

Вас охватила сладостная дрожь,

Душа так отделяется от тела,

Так жаворонок покидает рожь -

А ведь еще пластинка не запела!

И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь

Нутра мне в этом теле жалком, утлом

Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"!

Я плакать не хочу над чепухой,

Я над серьезным в жизни не заплачу,

Не тронусь и ничьей слезой глухой

(А если тронусь – ничего не значу),

Но льется голос под иглой сухой -

И влагу глаз в напрасных муках трачу,

Не размягчая сердца ничьего,

Не изменяя в мире ничего!

Ах, песня, песенка, не надо боле

Мне сердце тихой грустью теребить -

С тобою я совсем не воин в поле,

Я погубить – могу, но как любить -

Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли -

(Ее же только плачем и избыть) -

Но не избыть ни рая мне, ни ада!

Послушай, песня, песенка, не надо!

Пластиночка, спиралью борозда,

Свивайся под иглой и развивайся.

Вальдтейфеля "Полярная звезда"

Взойдет на смену Штраусовского вальса.

Потом Изольда выйдет изо льда,

Чтоб голос чистой мукой изливался -

Баюкая несчастную себя,

Чтобы в последний сон прейти, любя.

А нежные танго? Ни дня без Строка!

А польский хор? Или гавайский джаз?

А легкий суинг? А самба-кариока?

А приближающий свой смертный час

Каварадосси? Словом, нет порока

В том, чтоб вкушать контральто или бас,

Зане предвижу, что и ты, читатель,

Веселой черной музы почитатель.

И вот – музыка зыблется пока -

Садись, читатель, у четвертой стенки,

На горбовидной крышке сундука,

Что точно умещается в простенке

Между углом и дверью кабачка,

Где с жарким чаем подаются гренки, -

И слушай музыку, гляди в окно,

Где голуби летят на толокно.

Недавно Тетушка пришла с работы

И фартук повязала у плиты.

У Тетушки улыбчивы заботы,

У Тетушки дневные маяты

Легки и упоительны, как соты,

У Тетушки возвышенны тщеты.

Читатель, посмотри, как услуженье

Как бы становится уже служенье!

Оставь окно и обернись на дверь:

Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье!

Что смотришь на меня? Очами вперь

В дверной проем! Ты полон пониманья

Того, что здесь свершается теперь?

Какое в самом деле расстоянье

Меж чередой явлений дорогих

И тем, что ты увидишь у других!

Она вошла! Вскочил ты не напрасно,

К ладони ароматной наклонясь.

Теперь смотри, как вся она согласна,

Как улыбнулась вся, чуть наклонясь -

Не правда ли, я прав – она прекрасна! -

Как, меж шкафами и столом виясь,

С живою плавностью она крутится,

Воркует и щебечет, словно птица!

Ее шестидесяти ей не дашь:

Глаза блестящие и молодые.

Ну где ты, Перуджино карандаш?

И волосы – светлы, но не седые.

От жизненных кручений – и следа ж...

Ну где вы, звери-лошади гнедые? -

Она бы выпорхнула на крыльцо...

Живое, доброе у ней лицо.

Речь ласковая сладостно-небрежна,

Движенья грациозные легки.

Звенит посуда вкрадчивая нежно,

И чашечек раскрытые цветки

Взирают томно, влажно, белоснежно,

Вбирая в зев цветные кипятки.

И вот кадильницы Прекрасной Даме

Курятся над прелестными перстами.

– Не торопитесь, – молвит, – чай горяч!

Не ровен час – и рот свой обожжете!

– Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч -

Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? -

Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь!

Вот кстати случай вам, пожальтесь тете,

Начав, как о ничтожном пустяке,

Как я дерзить дерзаю в языке.

Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..."

Она тотчас же: "Мой племянник, как?

Ах, вы, конечно, правы: он не пряник...

Да без отца растет ведь как-никак.

Вы говорите – темен? Нет, смуглянек...

Конечно, все в стихах его не так,

В них все, я чаю, первобытный хаос...

Так он ведь – не Надсон и не Ратгауз!

Возьмите все-таки и вы на вид,

Что нынче больно уж нища словесность,

И, стало быть, и так писать не стыд.

Где в языке приязливость, уместность?

Поэт – бандитствующий индивид,

Или – ничтожество, одна известность... "

Тут вы еще подкрутите фитиль:

"А стих! А форма! А язык! А стиль!"

О форме тетя скажет вам по форме,

Что "дело тут совсем не в языке,

А в том, что все нуждаются в прокорме.

И даже с типуном на языке

Теперь поют, и в милицейской форме

Теперь поют, и что на языке

У всех – будь женщина или мужчина -

Стихотворение, как матерщина".

Очки наденет и возьмет тетрадь

Чтобы прочесть свои шестнадцать строчек.

Там все как в заповеди "не украдь",

На месте знаки запятых и точек.

Там слов организованная рать

Пленяет сердце в вас без проволочек.

Вы брякнете, повержены, тихи:

"Изрядные, изрядные стихи!

Как? По заказу? Иль по вдохновенью?"

И молвит вам смутясь: "Какой заказ!

Верней сказать вам – для отдохновенью.

А вдохновенье – что мне за указ!

Так ждать его мне нет обыкновенью.

Как за перо возьмусь – тотчас экстаз.

А отложу перо – и нет экстазу.

А чтоб иначе – не было ни разу.

Однако, вы зачем-то ведь пришли?"

– Да нет, я на минуту, так... по делу...

– Так что же вы? Едва ведь не ушли!

Уж я вас заболтала до пределу...

Так в чем же дело? – Да... видите ли...

(Но бегают глаза у вас по телу,

И вы готовы провалиться в пол

На полный рост или хотя бы – впол).

КОЩУНСТВЕННЫЙ НЕДОРОСЛЬ

Не Тетушкой сложился ритуал:

Кто б ни пришел хоть по какому делу,

Знай смотрит на мою хариту ал,

Глаза в смущенье шастают по телу -

Кто им дурных советов надавал? -

Пока она не спросит: "Вы – по делу?"

И слышит неуверенный ответ:

"Да! Тыщу раз... или... вернее, нет!"

"Ну, дело иль не дело – видьте сами!" -

И вот в ступицу поступает сок

Слюнных желез в толченье с словесами.

Иной раз тенорок, а то – басок

Нас тешит подлинными чудесами,

Где правды только что на волосок -

В речах и в позах – никакого толка,

Зато апломбу – зашибись и только!

И Тетушка их слушает, дивясь

Тому, как нескладнехонько выходит,

Как, мыслями тошнехонько давясь,

Из положенья плохонько выходит

Суровый гость. Она: "Постойте, князь!"

(Иль: "Погоди, товарищ! ") – ведь выходит,

Над вашей лжой задуматься когда,

То мой племянник... " – Тысячу раз да!

Вернее – нет... иль сами посудите...

Давайте по порядочку: ваш брат

Павел Михайлыч, стойте... погодите...

Не прерывайте... я уж сам не рад,

Что рот открыл... А впрочем... последите.

Каким им выведен отец! Пират!

И вертопрах! И нигилист! Ведь странно,

Что в воине нет мужества ни грана.

А где же страсть к отчизне? Где любовь

К миропорядку, лучшему в подлунной?

Ведь ежели вчитаться – стынет кровь!

Ведь хуже ж балалайки однострунной:

Трень-брень! – ведь это же не в глаз, а в бровь!

Скажите, братец ваш... золоторунный...

Не мог быть... нет, он не искариот?

Он... наш был человек? Был патриот? -

– Что, что?! – воскликнет тетушка Ирина. -

Должно быть, я ослышалась! Ах, нет!

Мой братец был отменный молодчина,

Герой, каких досель не видел свет,

При том при всем отчаянный мужчина,

Любивший родину, сомненья нет!

Так при оценке дорогого братца

Вам на меня всех лучше опираться.