Текст книги "Запах искусственной свежести (сборник)"

Автор книги: Алексей Козлачков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

10

Наша с Денисовым двухместная палатка находилась метрах в двадцати от большой лагерной палатки, где спали солдаты. Расстояние выбрали нарочно, чтоб не слышно было наших разговоров, но солдаты все равно подслушивали; поэтому, желая что-то скрыть, мы разговаривали на ходу в офицерскую столовую либо отходили курить в пустыню. А за лагерной палаткой была яма, где и сидел Муха, следовательно, она находилась метрах в тридцати – сорока по направлению к пустыне. Можно было и не подходить к нему, не встречаться глазами все три дня ареста, а там посмотрим. Нагибаясь, чтобы спуститься в свою палатку, я мельком взглянул в сторону ямы: оттуда ритмично продолжала выныривать мухинская панама, и лопата выкидывала горсть песка на бруствер. Это была явная демонстрация, не мог же Муха столь жестоко шевелить ломом и лопатой все пять часов, что мы были на занятиях; наверняка ему сообщили о нашем приходе, и он увеличил скорость движений. Ну, значит, все по плану – от жары и жажды он не загнется. Впрочем, с Мухой все могло быть иначе; провоевав с ним вместе почти год, я знал, что он обычно делает лишь то, что ему говорят, поскольку никакой другой мысли просто не может угнездиться в его голове, иначе умственная деятельность могла застопориться в ней навсегда. Он заметно морщился даже тогда, когда ему предлагали выбрать какой-нибудь один вариант действий из двух, судорога мучительства проходила тогда по его лицу. Про выбор из трех-четырех вариантов и речи быть не могло. Ведь всегда есть человек, который знает, какой вариант лучший, а если знает, то почему же он сразу не скажет о нем Мухе, он ведь целый… лейтенант, капитан, майор? Наверное, в наказание за недостаточно добросовестную службу… И это не было глупостью, а… сложно объяснить – религиозным избранничеством (тогда мне не могло это прийти в голову, но теперь я все упорней так думаю). Он был избран свыше делать что-то ясное и определенное в жизни, а не мельтешить в ней попусту и не отвлекаться на ерунду: погибает товарищ – выручай не задумываясь; натворил – отвечай, заставили копать – копай.

Оставив автомат и полевую сумку, я вышел из палатки и стал перед обедом обмываться по пояс, чтобы привести себя в чувство. Вызванный дневальный поливал мне из котелка. Все было не в радость, в каждой струйке воды незримым соучастником был Муха, который вон там – стучит в пыльной яме ломом. Я был влюблен тогда, и моя невеста в Питере ожидала моего скорого уже возвращения, я писал ей каждый день письма, а иногда и по два раза. Как для всякого влюбленного, мир потерял для меня глубину и пространство, за каждым движением и предметом тотчас же возникали большие глаза моей возлюбленной, ее улыбка и волосы, а дальше уже ничего не было видно. Влюбленным это помогает переносить лишения, ты живешь в преображенном мире, в котором тебя уже ничто не может сильно тронуть и повредить. На эти три дня глаза моей невесты заместились запыленными глазницами Мухи, в которых не было глаз, а иногда наплывал тот его взгляд в курилке, в котором отсверкивал огоньками злополучный окурок. И взгляда было тоже не разглядеть – одни огоньки.

Дневальный, поливавший мне воду, – белоголовый, как и Муха, солдат, двумя призывами его младше. Звали его Карась за выпученные, рыбьи глаза. За полгода совместной службы я не слышал от него и полслова, не помнил даже его голоса. Знал только, что он земляк Мухи – из Красноярского края, из какого-то тоже городка или поселка. Земляк… между их поселками расстояние могло быть больше, чем от Москвы до Питера, но Муха его опекал, как младшего брата. Я видел, что он делает это с удовольствием, роль мудрого наставника, защитника слабых и нравилась, и подходила Мухе. Думаю, что избрание Карася на роль опекаемого было более или менее случайным, мнимое землячество было лишь зацепкой. Парню просто очень повезло быть избранным для опекунства авторитетным дембелем. Надо ли говорить, что Карась платил Мухе беззаветной преданностью, усиленной еще тем, что из-за своей отталкивающей внешности, из-за этих рыбьих глаз и нерасторопности шансов на благорасположение человечества у Карася почти не было, а в солдатской среде, не прощавшей человеку никакого изъяна, – и подавно; без Мухи он был обречен на изгойство, его бы зашпыняли. Муха заботливо оберегал его от задираний старослужащих, всегда обеспечивая ему и минимальный отдых, и не самую отвратительную работу, подкармливал, угощал сигаретами, полученными зачастую от меня, они оба подолгу о чем-то толковали вечерами, сидя в курилке. Мне иной раз казалось, что, ежели бы Муха сказал Карасю всадить в кого-нибудь из сослуживцев очередь, тот сделал бы это с радостным сознанием того, что хоть чем-то может отплатить Мухе. А уж такую мелочь, как жизнь – отдал бы за Муху, не раздумывая. Такая зависимость пугала и могла бы быть чрезвычайно опасной, но все смягчала врожденная добронамеренность Мухи, изначально не способного ни на что худое. Чего нельзя было сказать про Карася, который поддавался любому сильному влиянию. Было бы действительно опасно, если бы Карась стал «нукером», как говорили в батарее, Зубилы, грубого придурковатого солдата одного с Мухиным призыва, не знавшего ни состраданья, ни привязанностей. Но, наверное, такого и произойти не могло, поскольку Зубиле не пришла бы в голову идея кому-то помочь или за кого-то заступиться.

«Черт, повезло мне с поливальщиком, – подумал я ожесточенно, увидев прибежавшего на мой зов Карася с котелком в руках. – Будет тут мне оскорбленную справедливость изображать…»

– Как там Мухин? – спросил я хмуро, подражая начальственному тону Денисова, когда уж вытирался.

Он молчал. Я поднял на него взгляд и сделал его как можно «тяжелее»:

– Ты что – не слышал?

– Да уж… не санаторий, – угрюмо ответил Карась.

В сказанном не было ничего особенного, но в тоне был вызов – «умираю, но не сдаюсь». Я замер на секунду, а потом заорал:

– Што-о-о! Са-а-алдат, сам в яму захотел? – и кинул в него в бешенстве полотенцем; черт, как напряглись нервишки!

– Никак нет, тащ старший лейтенант! – прокричал Карась, приняв истуканское выражение. Но по глазам было видно, что, конечно же, захотел, только этого и хочет всеми, так сказать, фибрами. И был бы счастлив сесть сейчас рядом с Мухой, разделить с ним страдания и отдать ему свою воду.

Настроение мое испортилось совершенно. Будет тут мне всякая сволочь, еще-то и в бою ни разу не бывшая, мне – опытному офицеру-орденоносцу – моральные выговоры устраивать! Сгною.

Я оделся и пошел в офицерскую столовую – сооружение из маскировочных сетей, где ели офицеры батальона в основном то же самое, что и солдаты: каши, политые растопленным маслом, тушенку, консервы, репчатый лук – «офицерский лимон». Немного успокоившись, я подумал, что если уже солдаты младшего призыва стали так наглеть, что выражают свое мнение о наказании офицеру, то Муха-то точно в яме не пропадет: и напоят, и накормят, да еще и яму углубят для демонстрации работоспособности, пока мы будем завтра снова штурмовать Скакалку. С другой стороны, зачем тогда яма, если в ней нельзя никого сгноить? Ну был бы там не Муха, к которому особое отношение, а другой… «Надо делать батальонную губу и приставлять комендантский караул», – размышлял я на тему дисциплинарных взысканий, поскольку у кадрового офицера мысли слишком далеко от службы отечеству не простираются даже по пути в столовую.

Есть в жару не хочется, а здесь и вовсе кусок в горло не лез. Угрюмо ковыряя ложкой рис, облитый растопленной от жары тушенкой, я услышал над ухом голос нашего нового замполита батальона:

– Товарищ гвардии старший лейтенант!

– Я. – Я встал и вытянулся.

Вставать навстречу начальству в офицерской столовой было не принято, но, с другой стороны, и так обращаться было тоже не принято, все служебные дела старались выносить за ее пределы. Здесь было пространство отдыха. Наш новый замполит батальона нарушил этот обычай, и, скорее всего, сделал это специально, для демонстрации своего рвения комбату (не успел прибыть, как сразу во все вник). Никольский хмуро хлебал щи и не вмешивался в ситуацию, наблюдая за ней краем глаза.

– А вот у вас там гвардии рядовой Мухин сидит на гауптвахте за наркомани́ю. Вы собираетесь комсомольское собрание проводить по негативному явлению?

– Так точно, товарищ гвардии капитан, – прорычал я преувеличенно громко, автоматически принимая образ стоеросовости, служаки, с которого за пределами его обязанностей спрос, как с бревна, – самый выгодный тон в таких случаях. – Отсидит, соберем собрание и проработаем всем коллективом, как положено.

Я видел, как ухмыльнулся, не переставая прихлебывать щи, Никольский, он, кажется, слегка потешался над своим новым заместителем. И над этой неумелой и излишней демонстрацией, и над тем, как он произнес слово «наркомания» с ударением на последнем слоге (было в этом нечто кондово-замполитское), наконец, в неуместном повторении слова «гвардии» в обращении, которое, конечно, положено по уставу, но все же для уменьшения помпезности применялось лишь в случаях официальных обращений, как правило, перед строем. Замполит же находил нужным совать его всюду, не сокращая церемоний.

Замполит батальона капитан Милютенко прибыл к нам всего с неделю как из учебного подразделения с небольшим повышением в должности. Он явно робел и терялся в новой обстановке и на новом уровне, поэтому с перепугу совал нос всюду, чем успел раздражить буквально всех – и солдат, и офицеров. Правда, пока лишь до состояния насмешек; особенного занудства или подлостей с его стороны никто не видел. Он был человеком довольно плотного телосложения, впрочем, не слишком тренированного, с лопатообразно широким невыразительным «замполитским» лицом и манерой носить военную форму как гражданскую одежду, когда она неловко топорщится как раз в тех местах, где у строевых офицеров обычно все прилажено и перетянуто. По этой балахонистости замполита везде узнавали издалека; было в этом что-то сектантское: миссионеры Свидетелей Иеговы или анабаптистов, попадавшиеся мне позже, выглядели похоже; для всех политработников одежду шьют на одной фабрике.

– Травников, – окликнул меня комбат, замедлив поедание щей, – это вы с Денисовым Муху в яму засадили?

– Так точно, товарищ майор. – Я сделал по направлению к комбату пол-оборота и ответил ему уже нормальным голосом; перед комбатом, с которым мы провоевали вместе уже больше года, не надо было изображать истукана.

– Нда-а-а, – протянул комбат, качнув головой, и занялся снова щами.

«Хоть комбат-то нас с Денисовым понимает и не будет гонобобить попусту, – подумалось мне, – он все знает и про меня, и про Муху». Впрочем, я подумал об этом без особенного даже облегчения. Действия комбата по отношению ко мне уже не имели особенного значения по сравнению с переживаемым мной.

Остаток дня после дневного отдыха прошел в обычных военных заботах: за чисткой оружия, углублением окопов, а также полированием дембельских блях (занятие, которому русский воин способен предаваться круглосуточно), написанием писем и ковырянием в носах под присмотром офицера, то есть мероприятием, которое в распорядке дня батальона значилось как «час политзанятий». Штатного замполита в минометной батарее не было, и эту роль приходилось выполнять мне. Я неволился и обычно пытался читать книжку, пока солдаты копошились, занятые своими заботами. С завистью думал я об офицерах парашютно-десантных рот, где этим занимались настоящие политработники, а сами офицеры сейчас уже предавались «распутству» в виде чтения, совместного зубоскальства о женщинах или даже предвечернему сну – к этому времени жара немного спадала и можно было заснуть. Мы сидели в так называемой солдатской столовой, она же «ленинская комната», невдалеке от своих палаток. Это были две неглубокие узкие траншеи, вырытые параллельно; сидя на внешнем бруствере, нужно было спустить ноги внутрь, а пространство между двумя траншеями, покрытое досками от снарядных ящиков, служило столом. Для агитации это еще кое-как подходило, но для еды не очень: легкий ветерок наполнял солдатские котелки и кружки песком.

На политзанятиях в тот день Денисов поручил мне провести воспитательную беседу «о вреде наркомании» и даже сообщил основной тезис для партполитработы: «А то хрен стоять не будет!» Аргумент в целом очень сильный, но, на мой взгляд, все же уязвимый (на что солдаты мне тут же указали). Во-первых, можно было рассуждать так: это сколько же надо курить, чтобы он перестал стоять?! Наверное, для этого надо курить «дурь» каждый день. Тогда, может быть, он и перестанет стоять к концу Афгана, а может, и нет. Во-вторых, в Афгане он и вообще пока без надобности, так что даже и лучше, чтоб не вставал без дела. И наконец, можно просто не дожить до того момента, когда этот орган тебе действительно пригодится, а курение «дури» – это отдых и радость уже здесь и сейчас. Так что ты говори, говори, лейтенант, все равно самым главным аргументом против курения останется именно яма, в которой сейчас горбатится за всех тогда куривших наш батарейный герой – Муха, вон как раз слышен стук его каторжанской кирки. Да и то сказать, более героического солдата в нашей батарее на тот момент не было: и по официальной мерке – только у него была медаль «За Отвагу», полученная за спасение офицера, вот этого самого, который сейчас что-то тут такое говорит «про нестояние»; и по неофициальной – в глазах солдат Муха приобретал героический ореол страдальца за общее дело. Муха становился легендой минометной батареи.

Солдаты слушали меня с буддийскими улыбками, только это были очень загорелые будды, почти как негры. После того как я на разные лады озвучил сообщенный мне Денисовым тезис, оставалось все же еще чуть меньше часа до конца политзанятий. По привычке я достал книгу и взялся было за чтение, но в голову мне ничего не забиралось. Мне все казалось, что за солдатскими улыбками прячется ненависть. Не то чтобы я ее боялся, но от этого мне было еще более неуютно.

Заснуть я долго не мог, а заснувши, видел сон, будто это я сижу в яме и взмахиваю кайлом, обливаясь жгучим потом, который и не пот вовсе, а что-то вроде раскаленной лавы. А над ямой стоит мухинский подопечный Карась и орет на меня нечеловеческим голосом: «Шта-а-а, лейтенант, в яму захотел? Я тебе устрою яму до конца службы, и никакой Денисов тебе не поможет, и воды будет некому передать!» Я было хочу ему сказать, что за меня Муха заступится, и тут же пытаюсь пожаловаться Мухе на его воспитанника, но Мухино лицо с мохнатыми от пыли ресницами совершенно неподвижно. И глаз за ресницами не видать, поскольку веки опущены. И Муха будто бы силится их поднять, как тот школьный Вий, и не может… А на губах играет блаженная и одновременно насмешливая улыбочка. «И Муха тебе не поможет, лейтенант, не поможет…» – орет на меня Карась.

Словом, снилась разная дребедень, как это обычно бывает во сне.

11

Дальше все происходило очень быстро.

Следующим утром на зарядке, пробегая с солдатами невдалеке от ямы, я видел Муху, он был хоть и в слегка похудевшем и замызганном, но полностью здравом виде, неспешно помахивал лопатой. Это значит, у него все есть для сносного существования – кто бы сомневался. После зарядки я принял душ, еще по холодку побрился и намазал щеки своей волшебной «Свежестью» – и мир снова ласково качнулся и поплыл передо мною, как всегда бывало от этого запаха, за ним стояли невиданные мной цветные страны с деревьями, водой и фонтанами, неизвестная манящая жизнь. Укоряющее лицо Мухи отступило от внутреннего взора, и на его место снова выплыло прекрасное лицо моей белокурой возлюбленной, ее легкие платья, стук ее каблучков по ленинградскому мокрому асфальту… Муки совести стали понемногу отступать. Все же понимают, что формальности соблюдены, все отлично сыграли свою роль, назначенную судьбой и Дисциплинарным уставом Вооруженных Сил СССР: и Мухин, и Карась, и мы с Денисовым, и обкурившиеся дембеля. Солдаты выразили свою молчаливую солидарность, а мы ее внимательно не заметили. Все будет отлично. На занятия в горы я пошел в улучшенном настроении. Уходя, увидел, как приземляются вертолеты, а это означало, что будут письма и, возможно, придет письмо и от моей невесты.

Вертолеты, как оказалось, привезли не только письма, но и какое-то начальство. Это мы поняли издалека, едва только стали спускаться обратно по склону Скакалки к нашим бивуакам. И без бинокля было видно, что там произошло сильное убыстрение движения всех сущих; а такое обычно бывает лишь в двух случаях – при команде «к бою!» или при появлении начальства.

Подойдя ближе, я с тревогою увидел, что караул у ямы сменили на солдат комендантского взвода, а Муха выглядит уж не так свежо, губы запеклись, лопатой машет через силу. Денисов хмуро, не глядя на меня, сказал, что «понаехало тут животов» из штаба дивизии – из оперативного и политотделов, а кто-то даже и из штаба ВДВ прикатил, что роют под комбата, реализовывая накопившееся раздражение его независимым поведением. В общем, с этим самовольством, с этим «удельным княжеством», как выражались в штабах, решено было покончить, поэтому и устроили проверку. По лагерю важно расхаживали офицеры в форме слишком густых для пустыни тонов, батальон на некоторое время приобрел вид белесого выжженного пространства с хаотично движущимися сочными коричневыми пятнами поверяющих. Судьба нашего комбата, видимо, была заранее решена, и агентом политотдела, по словам Денисова, являлся наш новый замполит, который решил прогнуться, будучи твердо уверенным, что комбата снимут; а может быть, он с этой целью и был к нам заслан, как казалось иным офицерам. Сразу по прилете ревизоров всех командиров подразделений вызвали в палатку штаба батальона, и Денисов не мог оттуда выбраться в течение часа, пока им длинно читали нотации, а главный проверяющий – полковник штаба ВДВ – выслушивал их доклады. Мысль о том, чтоб хотя бы временно вытащить Муху из ямы, мелькнула у Денисова, когда он шел к палатке штаба, однако было уже поздно, поскольку операция была четко спланирована. Пока ротные слушали наставления, команда прибывших штабных офицеров в сопровождении нашего замполита тут же пошла рыскать по батальону, искать нарушения. Конечно, их почти сразу привели к яме с нашим Мухой. И так все случилось неожиданно, что эта вереница проверяющих вынырнула с задней линии палаток (а они именно и пробирались по задам, чтоб внезапно входить в подразделения) как раз в тот момент, когда наш часовой поливал Мухе из котелка прямо в яму, пока тот умывался. Часового тут же сняли с наряда, караул сменили на комендантский, а замполит подробно рассказал о запущенной в батальоне партполитработе, которая и привела к повальной наркомани́и, вот один из примеров этого разложения и сидит перед вами – солдат минометной батареи. И теперь становится понятно, откуда в батальоне такой разврат, поскольку вот в подразделении капитана Денисова уже часовой с арестованным чуть ли не водку вместе пьют, ну ясно же, что здесь скоро будет уже хроническая наркомани́я. Известно также, что комбат особенно попустительствует именно Денисову (панибратство тут развели…), ведь они с Денисовым служили еще лейтенантами в одном полку. И все знали, что они дружны еще с тех времен.

Это все пересказал Денисову снятый штабистами часовой. С новым караулом, солдатами комендантского взвода, разговаривать было бесполезно, поэтому уже к обеду Муха заметно почернел и обессилел. «Бросьте страдать, Федор Николаевич, – резко выговаривал мне Денисов, – ступайте лучше к солдатам и проверьте боеукладки, комплектацию, ружкомнату, внешний вид – словом, все, что под руку попадется… Сейчас начнут рыть, и не исключено, что глубже всего у нас с вами. О своей дальнейшей службе лучше побеспокойтесь. А Мухин… он не молодой солдат, не пропадет, два дня ямы уж как-нибудь и без воды выдержит, иначе мы с вами ничему его не научили». И добавил: «Давай, Федя, давай… Ступай взбодри там всех, иначе нас с тобой так взбодрят кумулятивным в задницу, что никакое разнесенное бронирование не поможет…»

Я пошел всех взбадривать, но солдаты уже и сами понимали, что происходит, и предались усиленному копошению, то есть серии телодвижений, которые в воинском неписаном артикуле называются «устранением недостатков». Как и предполагал Денисов, навалились на нас со всей нерастраченной штабной энергией, и недостатков нашлось великое множество, несмотря на практически круглосуточное их устранение. Кроме трех гранат, оказавшихся не в тех кармашках ранцев, некомплекта ломов и нескольких порванных противогазов, нашли, что у нас нет расписания политзанятий и почти у всей батареи конспекты по политзанятиям разорваны на письма девушкам и матерям, а также содержат неприличные изображения крылатого миномета, очень напоминающего известно что… А заряжающий второго взвода пятого орудия гвардии ефрейтор Затухаев на вопрос офицера политотдела о составе блока НАТО бодро доложил, что кроме прочего в него входят Грузия, Армения, Азербайджан… Пакистан с Китаем – это уж как пить дать… «Япония, Коста-Рика, Новая Зеландия, Гвинея-Бисау, – повторял солдат названия стран, отчасти подсказанные ему наводящими вопросами хитрого проверяющего; впрочем, Минск, Витебск и Вышний Волочёк ефрейтор с понимающей улыбкой отверг: – Надсмехаетесь, да, товарищ майор?» Но майор вовсе не шутил. И теперь уже становилось абсолютно ясно, откуда в этой батарее завелась наркомани́я, непонятно только, как они в цель попадают с такими конспектами…

Уставший Денисов даже посетовал мне раздраженно: «Чем вы только там на политзанятиях занимаетесь, Федор Николаевич?!» Хоть и сам прекрасно знал: чем бы мы там ни занимались, дело было не в этом. И нам действительно вскоре стало совершенно ясно, что этот кумулятивный заряд нас с Денисовым не минует; но чуть позже и эти переживания показались нам пустыми.

Проверяющие рыскали повсюду; все солдаты и офицеры батальона были необыкновенно взвинчены и угрюмы. Батальон закружился в показухе, поскольку проверяющие, рассыпанные по ротам, присутствовали на всех мероприятиях, едва только не контролируя процессы опорожнения в батальонном сортире. Все ходили побритые и подшитые; офицеры перестали собираться и играть вечерами в карты, солдаты материться. Это был уж не боевой парашютно-десантный батальон, а пионерлагерь «Артек» перед всесоюзным слетом пионерии.

Наутро следующего дня после зарядки, собравшись бриться, я не нашел своего заветного одеколона. Мысль о воровстве не пришла мне в голову, поскольку в батарее до сих пор не было замечено ничего подобного. Прежде бывало – батальонный доктор, горький пьяница, поскольку его бросила за время службы в Афганистане жена, выпивал офицерские одеколоны почти открыто, покуда все бывали в нарядах или в ученье, но, поскольку доктор он был хороший и многих спас, ему все прощалось. Тому уж минуло больше полугода, новый доктор одеколона не пил, а от всех болезней лечил по армейскому обычаю матом и зеленкой. Тем более что пить «Свежесть», скорее всего, было не слишком приятно: и запах синтетический, да и пенные пузырьки, образуемые при малейшем взбалтывании, должны были мешать усвоению продукта, хотя спирт в нем все же был. Прежнего доктора пенные пузырьки, правда, не останавливали, и тогда у меня пропала пара флаконов «Свежести», но, сдается, он знал какой-то способ дополнительной очистки этого шампуня, неведомый простым смертным; химию ведь в мединститутах изучают. Я пытался припомнить – не забыл ли я его вчерашним утром, когда брился перед нашей палаткой возле бочки с водой. Но вспомнить точно не мог – столько всего произошло за эти три дня! Просто полез под койку в снарядный ящик, где хранились мои скромные пожитки и книги, и взял себе новый флакон. Затем в борьбе с комиссией и жарой прошел еще один невыносимый афганский день, конец которого ознаменовался новым происшествием.

После ужина, когда уже смерклось, раздалась автоматная очередь прямо рядом с нами, затем послышались крики. Мы с Денисовым выскочили из своей палатки – стрелял часовой комендантского взвода, тот, что охранял нашу яму. Вскоре сбежалось и начальство вместе с проверяющими. Перед нами предстал размазывающий по лицу кровавые сопли Карась, он оглядывал собравшихся исподлобья. В яме стоял спокойный, едва заметно улыбающийся Мухин. Часовой рассказал, что Карась сначала попробовал его отвлечь, а потом что-то кинул арестованному в яму. «Что-то» оказалось, конечно, флягой с водой. Что еще можно было дать сидельцу в яме? Якобы Карась еще и хватал часового за рукав, отворачивая от ямы, за что получил прикладом по физиономии, а затем часовой дал очередь для привлечения внимания. «Да-а-а, дисциплинка здесь. Хорошо еще, ему бабу в яму не привели и кинули только воды, а не водки», – грозно сказал штабной подполковник из проверяющих, поднял злополучную флягу, подбросил ее в руке, как главную улику, – и протянул Денисову. Капитан посмотрел на штабного как на душмана, казалось, еще секунда – и он ударит снизу по фляге и она полетит в лицо проверяющему. Я почувствовал, что и сам с удовольствием ударил бы не только по руке, но и по злобно-насмешливому лицу подполковника; однако я поспешил принять флягу вместо Денисова, чтоб не случилось худшего. Как все же стереотипно билась военная мысль, даже в фантазиях начальства: бабу, водку, покурить… «Разберитесь здесь, товарищ капитан, – сказал командир батальона хмуро, но спокойно. – Выйдет Мухин – посадите этого, – кивнул он на Карася, – будет знать, как часовых за рукава хватать».

Все разошлись. Остались только мы с Денисовым, Карась и несколько солдат из нашей батареи. Я построил всех, кто был не на службе. Денисов вывел Карася перед строем и постучал костяшкой согнутого указательного пальца по голове солдата в такт говорению:

– Ну и что ты, са-алдат, сделал? Ку-у-у-усок му-до-зво-на! – Последнее слово Денисов особенно четко, по слогам отстучал по лбу Карася. – Ему же утром уже выходить, твою мать! Хочешь, чтоб ему еще трое суток добавили от проверяльщиков? Ты уже свои схлопотал.

И, обращаясь уже ко всему строю, сказал:

– Вы что, не понимаете, что сейчас происходит? Они же сейчас ищут, к чему прицепиться. Чтобы все, что мы с вами сделали, вся кровь, пошло псу под хвост… вы этого хотите, да? И наградные, и отпуска… Муха завтра уже будет в строю, так какого же…

Тут он захлебнулся от возмущения на полуслове, махнул рукой и пошел в палатку, не оставив никаких распоряжений. Потом от палатки уже он позвал меня и велел объявить Карасю трое суток от своего имени. Я вернулся к строю, выполнил его указание и распустил всех готовиться к отбою.

Мы с Денисовым долго не могли уснуть в ту ночь. Неприглядная картина нашего ближайшего будущего рисовалась перед обоими. По весне я ждал замены в хорошее место, а Денисов – повышения и направления в академию, теперь же будущее наше заклубилось взрывоопасным туманом, как то ущелье накануне штурма. «И какого хрена ему надо было этих «животов» тащить в бой, да еще с пулеметами! Ну, дали бы им и так ордена без подвигов, не они первые, не они последние, – рассуждал Денисов, имея в виду действия Никольского, из-за которых мы теперь страдали. – В штабах ведь служит особая разновидность человекообразных, их воспитывать бесполезно, здесь только Дуров бы справился. Орденов ему, что ли, было жалко, как будто они были его собственные… Расхлебывай теперь из-за его фанаберии…»

Все смешалось: и Муха, и проверка, и наши карьеры, и моя возлюбленная, которая ждала меня где-то там, в Ленинграде, а ее ожидание и любовь никак не зависели от моих здешних приключений и неприятностей – мысль, которая меня особенно поражала. Трудно соединялись в голове столь разные миры, связанные между собой просто любовью. Мы выпили с Денисовым от огорчения по паре кружек самодельной бражки, что стояла у нас на всякий случай под денисовской койкой и пилась только по его благоволению. Ближе к полуночи он снова перешел со мной на доверительное «ты», и мы наконец заснули.

Утром меня, как обычно, разбудили за десять минут до общего подъема, чтобы участвовать в солдатской зарядке. Я плеснул в лицо воды и вышел к солдатам. По звуку зо́ри из палатки стали быстро выскакивать стриженные наголо бойцы в трусах и ботинках. Спросонья ежились и кривили лица. Была недолгая утренняя прохладца. «Равняйсь, смирно!» – командует старшина. «Здравствуйте, товарищи солдаты!» – кричу я. Они ритмично протявкивают мне в пять тактов: «Здравия желаем, товарищ старший лейтенант». Повторяем пару раз, пока не зазвучало вполне стройно, и бежим по направлению к Скакалке: туда и обратно – чуть больше шести километров. Когда возвращались, на бегу, я увидел, что у ямы снова собралось несколько солдат из наряда во главе с Денисовым. Я подошел: в яме, скрючившись в неестественной позе, держась за живот, лежал Муха. Глаза его закатились, рот в оскале, на щеке запеклась струйка крови от прикушенного языка.

– Он мертв, – сказал мне Денисов, – часовой утром стал будить, он не отвечал. Это ваше? – Денисов указал на синий пластмассовый флакон «Свежести», который лежал рядом с Мухиным. Флакон был пуст, а от ямы шел густой запах синтетической свежести, столь нелепо сочетавшийся со смертельным оскалом рядового Мухина.

– Это мое, – сказал я, – вчера у меня пропал.

* * *

Дальше я все припоминаю весьма смутно, как будто бы это я сам напился «Свежести» в количестве десяти флаконов. Помню, что первые полдня я только сидел у себя в палатке и недвижно смотрел на керосиновую лампу на столе, а потом вообще все затянулось единой непроглядной пеленой. Ни одна из потерь на этой войне не оказала на меня такого действия, как смерть Мухи, даже гибель друга Кузьмина. На занятия в горы в этот день мы не пошли, да я бы и не смог.

Назначили расследование, за него ретиво взялись приезжие офицеры из комиссии. Отравление одеколоном, по их логике, прекрасно вписывалось в общую картину наркотического разложения. Искали, кто передал эту «Свежесть» арестованному. Ни для кого в батарее это не было секретом, но все молчали. Молчание еще больше озлобляло проверяющих. Часовой видел, как Карась хотел передать Мухину флягу с водой, но больше, кажется, ничего не заметил. Да и какое это уже имело значение? Но дознаватели так не считали и выламывали Карасю руки до обеда.

К обеду я не вышел, было не до того; часу в шестом мне пришлось вылезти из палатки, чтобы присутствовать на чистке оружия. С удивлением, как будто издали, я наблюдал, как руки мои сами очень медленно перебирают детали автомата. Мир вдруг стал растекаться вязкой жижей, а я в нем тонул, как муха в меду, не в силах высвободить ни крыльев, ни лап; наверное, поэтому я совсем не услышал выстрелов, а только уже с удивлением увидел, как брызги гвардии рядового Половинкина, Карася, стекают по лицам и оружию моих солдат: он пустил себе очередь в подбородок. Я взял чистый лоскут материи и вытер кровь Карася со своего автомата; солдаты в ужасе замерли.