Текст книги "По прозвищу Святой. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Алексей Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Однако с ранеными нужно было что-то делать.

Как воздух нужны были лекарства, морфий, желательно эфир или хророформ, перевязочные материалы и много чего ещё.

Но где их взять?

Как раз об этом Максим и поговорил. Сначала с Латышевым, потом с начмедом, а затем с комдивом.

Все трое соглашались, что план Максима невероятно дерзкий, но в случае успеха может спасти множество жизней.

– Мы здесь, – показывал Максим на карте. – Вот здесь, севернее, примерно в двенадцати километрах, село Петровка-Роменская. Железная дорога. Немцы уже там. Село – районный центр Харьковской области. Значит, там должны быть какая-никакая больница. И эта больница уже превращена немцами в госпиталь. Наверняка, они всегда так делают. Мы ночью, вот по этой дороге, въезжаем на «опеле» в село. Переодетыми в немецкую форму, разумеется. Окружаем больницу и за десять минут выносим оттуда всё, что есть. Лекарства, морфий, бинты – всё. Раненых не трогаем, мы не звери.

– Хотя стоило бы, – пробормотал Латышев. – Они наших не жалеют.

– Если мы расстреляем раненых, то сразу станет ясно, кто мы такие, – сказал Максим. – А так есть шанс, что прокатим за своих. Хотя бы какое-то время. Пока разберутся, что к чему, мы уже будем далеко. Нет, раненых нельзя трогать.

– Уговорил, – сказал Латышев. – Только, думается мне, твоих диверсантов будет для этого дела маловато. Добавлю тебе ещё отделение своих. Нормально?

– Согласен.

Максим оказался прав во всём. В Петровке-Роменской действительно была больница, и в ней действительно размещался госпиталь. Из охраны – пост на въезде в село, на котором Максим уже привычно представился лейтенантом Манфредом Канном из семьдесят шестой пехотной дивизии.

– Семьдесят шестая, вроде бы, южнее? – наморщил лоб немецкий унтер.

– Всё правильно, – сказал Максим. – Есть сведения, что разрозненные части русских сделают попытку прорваться в этом районе буквально завтра. А у нас что-то со связью – вот, пришлось самому ехать в ночь. Куришь? – неожиданно спросил он.

– Курю, господин лейтенант.

– Кури, – Максим угостил унтера сигаретой, тот поблагодарил. – Кто в селе стоит?

– Только госпиталь и отделение охраны.

И всё? – удивился Максим. – Чёрт возьми, я был уверен, что здесь, минимум, рота. А если завтра русские появятся, что вы будете делать с одним несчастным отделением?

– Не могу знать, господин лейтенант, – отрапортовал унтер. – Две роты первого батальона за железной дорогой, в селе… как его… язык сломаешь с этими проклятыми русскими названиями…

– Сергеевка? – подсказал Максим, хорошо помнивший карту.

– Да, Сергеевка! – обрадовался унтер. Это было последнее, чему он обрадовался в этой жизни. Максим выстрелил ему в лоб из «вальтера» с глушителем (дивизионные умельцы-ремонтники накануне соорудили приемлемый глушитель по его чертежам) и убил наповал.

Потом выскочил из машины и застрелил второго постового, который только-только успел снять с плеча винтовку.

Оттащили убитых в кювет, перерезали телефонный провод, забрали оружие, боеприпасы и въехали в село.

Фактор внезапности и немецкая форма в очередной раз сыграли на их стороне, – отделение охраны при госпитале удалось ликвидировать практически бесшумно, после чего советские разведчики с Максимом во главе вошли в госпиталь.

[1] Русский и советский биолог, эмбриолог, открывший сверхслабые излучения живых систем (митогенетическое излучение) и создавший концепцию морфогенетического поля. Работал в ВИЭМ и даже был его директором. Лауреат Сталинской премии (1941 год).

[2] «Кара-Бугаз», Константин Паустовский.

Глава шестнадцатая

Одноэтажное здание сельской больницы, в котором располагался немецкий госпиталь, выглядело просто и незатейливо.

Один длинный коридор, два входа – основной и запасной. Палаты, процедурные кабинеты и кабинеты врачей по обеим сторонам коридора. Белёные стены, окна, двускатная шиферная крыша. Столовая и хозблок, он же склад, – во дворе. Всё.

На складе, кроме разнообразных медпрепаратов, обнаружились ещё и продукты, что было очень кстати, – бойцы дивизии давно затянули ремни на последние дырочки и даже провертели новые.

Для начала согнали в одну пустую комнату медперсонал и разбудили дежурного врача. Вернее, он проснулся сам. Проснулся, вышел в коридор и замер, испуганно моргая глазами, увеличенными стёклами очков. Был он длинный, нескладный, встрёпанный и военная форма сидела на нём, как на пугале.

– Как вас зовут? – поинтересовался Максим.

– Гюнтер, – ответил тот. – Гюнтер Вайль.

– Не делайте глупостей, Гюнтер, – сказал Максим почти ласково. – Не делайте глупостей и останетесь живы. Под глупостями я имею в виду ненужное геройство.

– У меня раненые, – хмуро сказал врач. – Раненые и медсёстры. Я за них отвечаю. Не трогайте их, пожалуйста.

– Во имя гуманизма, вероятно? – спросил Максим, не скрывая иронии.

– Да, – ответил врач, поправляя очки. – Во имя гуманизма.

– То-то ваши лётчики во имя гуманизма расстреливают и бомбят наши санитарные поезда и медсанбаты.

– Мне ничего об этом неизвестно, – мрачно сказал врач.

– Не сомневаюсь. Но можете быть спокойны. Мы не воюем с ранеными. Разумеется, в том случае, если они не воюют с нами. Тем более, с медсёстрами. Ваша задача открыть склад и не мешать нам освободить его от продуктов и медикаментов.

– Но это грабёж! – воскликнул немец.

– Нет, – покачал головой Максим. – Не грабёж, а честная конфискация имущества противника. По законам военного времени.

Содержимое склада здорово помогло раненым красноармейцам и поддержало силы тех, кто оставался здоров.

Даже настроение у людей улучшилось. Казалось, ещё немного, и дивизия вырвется из «котла». В течение последующих двух дней – девятнадцатого и двадцатого сентября – остатки дивизии рвались на восток, отбиваясь от немецких частей, которые пытались ей помешать.

То ли немцы не могли собрать на этом направлении достаточно значимые силы, чтобы остановить сорок вторую и окончательно её уничтожить, то ли им просто было не до неё, но факт оставался фактом: дивизия, даже потеряв семьдесят процентов состава, оставалась боеспособным соединением и продолжала прорываться к своим, выполняя поставленную задачу. Медленно, очень медленно, но она шла вперёд.

Разведрота Латышева, в которую входил и взвод Максима, попала в засаду поздним вечером двадцатого сентября.

Как кур в ощип.

Случилось это в маленьком селе со смешным названием Грипаки. Рота подошла к селу через поле в пешем порядке, выслав вперёд троих разведчиков. Жаль только, они были не из взвода Максима, который на этот раз вместе со своим командиром шёл в арьегарде. Трое разведчиков наткнулись на крестьянина с подводой, который вёз в село сено. По уверениям крестьянина немцев в селе не было, о чём трое и доложили Латышеву. Не проверив чужие слова.

Как выяснилось очень быстро, крестьянин соврал и соврал намеренно. Немцы в деревне были, и было их много.

Максим почуял неладное, когда рота уже втянулась в село. Почуял, но было поздно. Немцы ударили неожиданно, с флангов, используя хаты в качестве прикрытия.

Пулемётным, автоматным и винтовочным огнём выкосило половину роты.

Латышев был убит на месте.

Максим попытался войти в сврехрежим и… не смог. Организм отказался подчиняться.

– А я предупреждал, – мрачно заметил КИР.

– Отступаем! – во всю силу лёгких закричал Максим и приподнялся над землёй, чтобы его было лучше слышно. – Всё назад!

Это было ошибкой.

Последнее, что он увидел – выползающий из-за крайней избы и плюющийся пулемётным огнём силуэт танка Т-3 и бегущие фигуры немцев.

Три пули попали ему в грудь, отбрасывая назад.

Рубашка из поляризованного углерита выдержала, но четвёртая пуля, как ему показалось, вошла в череп точно над левым глазом. Вспышка боли и ярчайшего света затопила мозг, и последнее, о чём он успел подумать, прежде чем потерял сознание, было: «Неужели это всё?».

Хотелось пить.

Но воды не давали. Кто-то вытирал ему влажным полотенцем лицо. Это было приятное ощущение. Лицо словно горело огнём, а влажная прохладная ткань снимала жар. Не полностью, но снимала. Когда полотенце нагревалось, его окунали в воду, выжимали (он слышал характерное журчание воды) и снова вытирали им лицо.

Потом он услышал женский распевный голос:

– На горах Афонских стоит дуб мокрецкой, под тем дубом сидят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двенадесять девиц простоволосых, простопоясых. И рече старец Пафнутий, с тремянадесять старцами: кто сии к нам идоша? И рече ему двенадесять девицы: есмь мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить. И рече старец Пафнутий своим старцам: зломите по три прута, тем станем их бита по три зори утренних, по три зори вечерних. Взмолишась двенадесять дев к тринадесять старцам со старцем Пафнутием. И не почто же бысть их мольба. И начата их старцы бита, глаголя: Ой вы еси, двенадесять девицы! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные, и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте. Побегоша двенадесять девиц к воде студенице, трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Максима от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты двенадесять девиц в тартарары! Отыдите от раба Максима в леса темные на древа сухие.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Вначале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово [1]

«Максима? – подумал он. – Откуда она знает моё настоящее имя? Как же хочется пить…»

Он попытался сказать это вслух, но ничего не получилось. Хотя губы, кажется, шевельнулись.

– Пить хочешь? – догадался женский голос. – Бачу, бачу. Почекай трохи, зараз [2].

Чьи-то шаги. Лёгкие, едва слышные.

Шлёп-шлёп-шлёп.

Детские?

– Ось, бабуся.

– З джерела брала? [3]

– Так.

– Дякую, онучка. Тепер іди [4]

– Бабуся, він буде жити? [5]

– Буде, онучка, буде, він сильна людина. Дуже сильна. Iди. [6]

Шёпот. Женщина что-то шепчет. Очень тихо, едва слышно. На каком-то наречии, напоминающем церковнославянский язык. Или старославянский. На похожем она уже говорила перед этим. Отгоняла от Максима двенадцать злых девиц-болезней. Но теперь что-то другое. Что-то про воду, которая должна исцелить, укрепить, дать новые силы. Отдельные слова он разбирал и даже понимал: жадль – жажда, вдушити – вдохнуть душу, абие – вдруг, елико – сколько. Но подробно уловить смысл не получалось.

«Если бы я мог выйти в сверхрежим, услышал бы и всё понял, – подумалось. – Только какой там сверхрежим. Тут бы выжить…»

Ему приподняли голову. Он нащупал губами край чашки, а затем и воду – чистую, холодную, целебную.

Начал пить. Медленно, маленькими глотками, стараясь ощутить и прочувствовать каждый.

Казалось, такой вкусной воды он не пил никогда. Даже в пору его службы в Туркмении, где вода была самой жизнью. Особенно летом, когда бешеное туркменское солнце обжигало так, что, казалось, от его лучей можно было прикурить и без линзы.

Яйцо в песке запекалось за пять минут, помнится.

Кстати, о яйце.

Если он уже напился, то было бы неплохо и поесть. Во всяком случае, желудок подаёт недвусмысленные сигналы.

– Оживаешь, – прозвучал в голове знакомый голос. – Эта женщина, кажется, вытащила тебя с того света. То есть нас обоих вытащила. Потому что клянусь всей информацией, которая только существует в нашей Вселенной, я уже потерял надежду и готовился к смерти. Интересно, какая она для таких, как я?

– Вопрос, несомненно, интересный, – сказал Максим. – Но давай отложим его практическое выяснение.

– Давай, – согласился КИР. – Тогда попробуй открыть глаз. Правый. Потому что левый у тебя повреждён.

– Сильно?

– Сильно. Задет глазной нерв. Фактически он перебит. Я надеюсь на восстановление, ты парень крепкий, но… Говорю же – на волосок от смерти прошли. В прямом смысле слова. Попади пуля чуть левее – и всё, прощай Максим Седых, он же Николай Свят. И КИР вместе с ними.

– Погоди… Значит, пуля раздробила череп? Просто я не могу провести диагностику. Нет сил.

– Раздробила, можешь даже не сомневаться. Повторяю, эта удивительная женщина спасла и тебя, и меня. Кстати, её зовут Анна, это я подслушал. Она сложила кости твоего черепа, перебинтовала голову правильно… Даже не спрашивай, как она сумела это сделать. Не всякому хирургу под силу. Но она сделала. Теперь кости срастаются. Не так быстро, как хотелось бы, но срастаются.

– Хорошо, – сказал Максим. – Теперь помолчи. Я попробую открыть глаз.

Он попробовал и у него получилось. Глаз открылся.

Этим глазом он увидел склонившееся над ним женское лицо.

Откуда-то слева, из маленького окошка, сочился дневной свет. Он освещал чёрные, с проседью, волосы, небрежно убранные назад и заколотые узлом на затылке.

Широкий открытый лоб, прорезанный одной горизонтальной и двумя вертикальными, лежащими между бровей, морщинами.

Длинный, чуть курносый нос.

Тёмно-карие, почти чёрные, пронзительные глаза.

Мелкие морщинки лучиками разбегаются от уголков глаз к вискам.

Над глазами – роскошные чёрные брови вразлёт.

Полные, красивые, уже немного увядшие губы.

Твёрдый подбородок с милой ямочкой.

Высокая шея.

Тяжёлая грудь угадывается под платьем, застёгнутым под горло.

Уже не молода.

Но ещё и не старая.

Будь она из его времени, в котором советские люди живут в среднем сто лет, он сказал бы, что ей около семидесяти лет.

Но здесь, в тысяча девятьсот сорок первом году, конечно, меньше.

Скорее всего, пятьдесят два – пятьдесят четыре.

– П-п-привет, – сказал он и попытался улыбнуться.

Что-то получилось. По крайней мере, он услышал свой голос. Слабый, какой-то наполовину квакающий, наполовину каркающий, но – голос.

– Здравствуй, – улыбнулась женщина. Улыбка сразу сделала её моложе. – Ещё воды?

Теперь она говорила по-русски.

– Если можно.

Она снова приподняла ему голову, дала напиться. Он уловил запах. Пахло сухими травами, чистым телом и немного дымом костра.

Он прокашлялся. Стало легче.

– Вас Анна зовут? – спросил.

– Да. Откуда ты знаешь?

– Кажется, услышал. Словно во сне.

Это было почти правдой. Но не объяснять же, что внутри него живёт КИР – Корабельный искусственный разум, который сообщает ему массу разнообразнейших сведений.

– Наверное, Марийка меня назвала бабой Аней, а ты услышал. Марийка – это моя внучка. Ей двенадцать лет. Она тут была недавно. А ты – Максим? Твои товарищи, которые тебя принесли, сказали, что тебя зовут Николай. Но ты в бреду называл себя Максимом. Я решила, что ты Максим. Так бывает. Моего сына все, и я тоже, зовут Гошей, а по паспорту он Игорь.

– Да, по документам я Николай. Максим – это… Тайное имя. Знаешь, что это такое?

– Я-то знаю, – усмехнулась Анна. – А вот откуда ты знаешь про тайные имена – мне удивительно.

– Как-нибудь расскажу, – пообещал он. – А… где я нахожусь, Анна? И как здесь оказался?

– Что ты помнишь?

– Наша рота попала в засаду возле села Грипаки. Точнее, уже в самом селе. Нам сказали, что немцев там нет, а они были. И много. Мне вообще показалось, что нас ждали.

– Кто сказал, что немцев нет?

– Какой-то крестьянин на подводе с сеном.

– Ты его бачiв? Видел?

– Нет. Это важно?

– Конечно. Всегда важно знать, кто предатель. Ну ничего, я узнаю.

Анна рассказала, что потерявшего сознание Максима притащили двое его товарищей два дня назад.

– Один высокий, сержант, а второй на грузина похож.

– Александр Найдёнов и Муса Герсамия, – сказал Максим. – Муса – это Моисей по-грузински.

– Да, так они друг друга называли. Саша и Муса. Сами раненые были, едва тебя несли. Затащили во двор, упали оба… – её тёмно-карие глаза потемнели ещё больше. – Сказали: «Помоги, мать, это наш командир, мы его к своим не донесём. Пусть у тебя останется. Его Николай зовут. Век благодарны будем. Это длинный говорил, сержант. 'Бога за тебя молить буду» – это грузин добавил, Муса. Я посмотрела, а ты не жилец. Пуля голову разворотила, вся левая часть в крови, глаз – не понятно, цел или нет. Но – жив. Как – не понимаю. Но дышал. Оставляйте, говорю, что делать. Они тебя в избу занесли, в дальнюю комнату. Я на отшибе живу, хутор Петросёловка называется. Он в полуверсте от Грипаков, где бой был. А моя хата ещё в полуверсте от Петросёловки, на лесной опушке. Лес не сильно большой, маленький даже, но старый. Очень старый. Это остаток когда-то могучего леса, в котором жили наши предки. Теперь, вот, только он залишився. Остался, – поправилась она.

– Можешь говорить по-украински, – сказал он. – Я пойму.

– Нет, – сказала она. – Украинский не твой язык, я вижу. Лучше по-русски. И мне приятно, я по-русски редко теперь говорю. Погоди, что я всё болтаю и болтаю. Ты есть хочешь? Смотрю, глаза у тебя голодные.

– Не откажусь, – сказал он. – Прости, что объедаю.

– За это прощения не просят, – сказала она. – Русский свой человек в беде – мой долг помочь.

Анна накормила его самым настоящим куриным супом. К супу была краюха домашнего хлеба, крупно нарезанный лук и соль в деревянной солонке.

Максим умял деревянной ложкой всю тарелку и съел толстый ломоть хлеба и половину луковицы. Добавки просить не стал. Хватит пока.

Облизал ложку, положил в пустую тарелку.

– Спасибо тебе, Анна. Считай, опять спасла меня.

– На здоровье. Скоро тебе спать захочется, так ты спи, не стесняйся. У меня безопасно. Немцы сюда не заходят. Да и наши – не все.

– Почему?

– Ведьмой меня считают, Максим. Вот и боятся.

– Даже немцы?

– Немцы просто не думают о том, что ко мне можно зайти. Им это в голову не приходит. Одинокая старая женщина с внучкой где-то на краю маленького села в несколько хат, у леса… Зачем я им нужна?

– Ты не старая, – сказал Максим. – И ты не похожа на ведьму.

– Много встречал ведьм? – усмехнулась она.

– Ведьм, наверное, нет. Хотя, как говаривал один из героев Николая Васильевича Гоголя: «Ведь у нас в Киеве бабы, которые сидят на базаре, – все ведьмы» (при этих словах Анна улыбнулась понимающе). В Киеве я был. Правда, давно и… Ладно, неважно. Но колдуны попадались. Точнее, один колдун.

– Кто это?

Максим рассказал про Акима. Без подробностей, буквально в двух словах. Пасечник, мол, на Житомирщине. Местные его колдуном считают.

– Вуйко Аким? – тут же уточнила Анна. – Аким Пухнатый?

И описала вуйко Акима почти с фотографической точностью.

– Он самый, – подтвердил Максим. – Знаешь его?

– Знаю. Мы, травники, ведуны и ведуньи почти все друг друга знаем. Те, которые настоящие, конечно. К тому же мало нас. И с каждым годом всё меньше.

– Так ты всё-таки ведунья? – спросил Максим, отметив, что с какого-то момента перешёл на «ты» и не беспокоится по этому поводу.

– Немного ведунья, немного травница. Лечу людей, животных. Они мне за это денежку несут или продукты. Что Аким делает, то и я. Похожи мы. Одного поля ягода.

– Делал, – сказал Максим.

– Что? – не поверила Анна.

– Я говорю – делал. Погиб Аким. Погиб в бою, спасая товарищей.

– Ты это видел своими глазами? Труп вуйко Акима видел?

– Нет, – покачал головой Максим. – Не видел. Но он погиб, поверь. Там никто бы не смог выжить.

– Ты же смог, – сказала Анна, пристально глядя на него своими чёрными глазами.

– Я… – начал Максим и осёкся. – Я – особый случай.

– Я вижу, что особый. Аким тоже особый. Он живой, я чувствую. Знаю. Ведаю. Ладно, заболтались мы с тобой. Тебе спать надо, выздоравливать.

– Но я не хочу спать, – возразил Максим. – У меня такое ощущение, что твой суп придал мне не только сил, но и бодрости, что ли. Как будто после него я выпил чашку хорошего крепкого кофе. Давай ещё поговорим. Мне с тобой интересно.

– Наговоримся ещё, ты здесь не на один день. И ты хочешь спать. Очень хочешь, – она наклонилась ниже, ища глазами его глаза. Вернее один глаз, правый. – Ты очень хочешь спать, Максим. Твои веки такие тяжёлые, что ты их уже не можешь держать их открытыми. Они закрываются, закрываются, закрываются… Спи, Максим, спи. Ничего не бойся. Спи. Всё будет хорошо…

Он и сам не заметил, как закрылся его глаз.

Кажется, меня околдовывают, подумал сонно. Сам так умею иногда, только, только… Что именно «только» он додумать не успел – заснул. И спал крепко, без сновидений.

[1] Старинный заговор.

[2] Вижу, вижу, подожди немного, сейчас.

[3] Из родника брала?

[4] Спасибо, дочка. Теперь иди.

[5] Мама, он будет жить?

[6] Будет, дочка, будет, он сильный человек. Очен

ь сильный. Иди.

Глава семнадцатая

Максим пробыл у Анны до конца сентября.

Анна Ильинична Князь – таково было её полное имя. Забота и уход, которыми она его окружила, действовали на Максима лучше любых медботов.

– Ты чем-то на сына моего похож, на Гошу, – говорила она. – Такой же черноглазый.

– А где он? – спросил Максим. – Ничего, что я спрашиваю?

– На войне, – ответила она. – Там же, где и все настоящие русские мужчины. А он у меня – настоящий, – гордо добавила она. – Я его хорошо воспитала.

– Вестей нет?

– Нет, – вздыхала она. – Но он должен быть живой. Я бы почувствовала, если бы… если… Нет, не надо эти слова говорить. Может быть, ранен. Это может быть. Как ты сейчас. Я вот тебя выхожу, на ноги поставлю, и ему кто-нибудь поможет. Так всегда бывает. Господь добрые дела без награды не оставляет. Но я не ради награды, ты не подумай.

– Я и не думаю, – заверял её Максим. – Я вижу, что ты от чистого сердца. Спасибо тебе.

Выздоровление шло не так быстро, как хотелось бы Максиму, но шло. На третий день он начал вставать и передвигаться самостоятельно. Сначала медленно – до туалета и обратно – но с каждым днём всё уверенней и уверенней.

– Ты очень необычный человек, Максим, – говорила Анна. – Другому с такой раной вообще бы не выжить. А ты, вон, уже ходить начал.

– На мне всё очень быстро заживает, – отвечал Максим то же самое, что всегда отвечал в подобных случаях.

Тогда же, на третий день, Максим спросил о своей рубашке из поляризованного углерита.

– Хочешь надеть? – спросила Анна. – Я её с тебя сняла, она мешала. Сняла и постирала. Из чего она? Никогда не видела и даже не знала, что такие бывают.

– Это экспериментальная защитная рубашка, – сказал Максим. – Другими словами – бронежилет. Она хорошо защищает от пуль и осколков. Когда-нибудь такие будут носить все советские солдаты.

– Ну-ну, – сказала Анна. – Ладно. Не хочешь рассказывать – не надо.

– Сказал чистую правду. Только не всю. Всю не могу, поверь.

– То-то я и смотрю, что ты словно не отсюда.

– Как это – не отсюда?

– Да так, не отсюда. Не из этого мира. Знаешь как говорят про человека – мол, он не от мира сего? Вот про тебя можно так сказать. Не от мира сего.

– Так говорят про юродивых, святых, разных чудаков или людей, настолько увлечённых своим делом, что они почти не замечают происходящего вокруг, – сказал Максим. – По-моему, я не подхожу ни под одну категорию.

– А дай-ка мне свою руку посмотреть, – попросила Анна.

– Погадать хочешь? – улыбнулся Максим.

– Не гадаю. Вернее, гадаю, но очень редко. Посмотреть.

Максим медлил, размышляя. С одной стороны он совершенно не верил ни в хиромантию, ни в астрологию, ни вообще в какую бы то ни было эзотерику. Все, необычные способности, даже сверхспособности, которыми он, советский человек конца двадцать первого века, обладал, имели вполне научное обоснование. И тем не менее. А вдруг эта ведунья, действительно, умеет читать по руке прошлое и будущее? Глупо было бы думать, что науке известно всё. Не всё. И никогда всё известно не было. Более того, научные знания множество раз забывались, а затем, через сотни и даже тысячи лет заново открывались людьми…

– Али боишься? – насмешливо спросила Анна, почувствовав сомнения Максима. Он подозревал, что и старинное словечко «али» она употребила специально.

– Я мало чего боюсь, и уж точно не этого. На, держи, – он протянул ей руку.

Анна долго разглядывала его ладонь, водила по ней пальцем, беззвучно шевелила губами.

– Ты не чудак и уж точно не юродивый или святой, – заключила она. – Дело своё знаешь. Убивать на войне – не твоё дело. Ты не воин. Но стал им, потому что другого выхода не было. Поступил так, как поступают все настоящие мужчины во все времена. Так поступил мой сын, я уже говорила. Так поступил и ты. Но ты всё равно не принадлежишь этому миру. Ты – другой. Не чужой. Другой. Не могу понять и объяснить. Тебя словно не должно здесь быть. Но ты есть. Ох… – она провела рукой по лбу. – Даже голова заболела.

– Ну-ну, – сказал Максим. – Не напрягайся, хватит. Давай помогу.

Он снял Анне головную боль за пять минут.

– Надо же, – она удивлённо прикоснулась к вискам. – Прошло. И кто из нас ведун?

– Вестимо, ты, – сказал он серьёзно и засмеялся.

Анна засмеялась в ответ.

– Если серьёзно, у тебя талант, – сказала. – Большой талант. После войны, если будем живы, приезжай. Научу многому. Такие как мы – на вес золота.

– Я подумаю, – ответил он. – Правда.

После этого случая Максим понял, что почти восстановился.

– Почти – не считается, – сказал ему на это КИР, когда он заговорил с ним об уходе. – Погоди ещё пару дней, послушай моего совета. Нам в очередной раз сильно повезло, но судьбу искушать не стоит. Ты сейчас уйдёшь недовосстановленный, потом перенапряжёшься и снова сломаешься. Но никакой Анны рядом уже не будет. Здесь хорошее место для восстановления, правильное. Поэтому ещё два дня. Лучше – три. Торопиться уже точно некуда.

Однако оказалось, что торопиться есть куда.

Лес, на опушке которого приткнулась хата Анны, был и впрямь небольшим – неровный овал километров пять в длину и около четырёх в ширину. В таком трудно заблудиться. Но свою лечебную функцию он выполнял отменно.

Любой лес лечит, это Максиму было известно давно. Лес и море (океан, конечно же, тоже). Но в море или океан не всегда есть возможность погрузиться (особенно в Северный Ледовитый океан), а русский лес практически всегда рядом. Конечно, если ты живёшь Советском Союзе. Этом, первом. Или том, втором, откуда Максим был родом.

Поэтому, как только Максим начал относительно свободно передвигаться, он тут же направился в лес.

Сначала просто медленно бродил по тропинкам, наблюдая как осень полностью вступает в свои права, и жёлтые, оранжевые и красные листья деревьев покидают ветви, устилая лес волшебным ковром. Потом уже ходил. С каждым днём всё уверенней и энергичней.

В один из дней, Анна сказала ему, что узнала, кто обманул разведчиков и подставил их под удар немцев.

– Тарас его зовут. Тарас Садовчий. Та ещё гнида, нынче староста в Грипаках. Приставал ко мне в позапрошлом году, козёл похотлитвый. Я его послала, он злобу затаил. На его злобу плюнуть и растереть, ничего он сделать не может ни мне, ни Марийке. Он это знает и оттого ещё больше зубами скрипит.

– А как узнала? – поинтересовался Максим.

– Пьяный хвастался соседям. Я, мол, русских обманул, а они поверили, дурачки. Теперь их на том свете черти дерут, туда им и дорога. А я здесь паную и буду панувать. Потому что немцы верных ценят и всегда поддержат. Говорил, кто с ним дружить будет, тот в накладе не останется, а кто морду станет воротить и слова вские на него говорить, пусть пеняет на себя. Даже мне угрожал. Так говорят.

– Как именно угрожал?

– Как обычно. Мол, добёрется он до ведьмы из Петросёловки, до Аньки Князь. Его новые друзья, немцы, помогут. Была княгиней, станет подстилкой. А откажет – вовсе жить не будет.

– Ясно, – сказал Максим. – Что-то мне все Тарасы сплошь предатели и сволочи попадаются. Хотя имя не виновато. Как он выглядит?

– Эй, тебе в это лезть нельзя! Немцы же! Никто не знает, что ты здесь. Вообще никто, ни одна живая душа. Только я и Марийка. Но Марийка никому не скажет, можешь не беспокоиться, а я и подавно.

– Да не беспокоюсь я, с чего ты взяла? Просто спрашиваю на всякий случай. Врага нужно знать в лицо.

Анна описала Тараса.

– Почему ты уверена, что он тебе и Марийке ничего сделать не может? – спросил Максим.

– Есть методы, – уклончиво ответила Анна. – Тебе знать ни к чему. Всё равно не поверишь.

– Да тут и знать нечего, – усмехнулся Максим. – Тарас этот боится, что ты на него какую-нибудь порчу наведёшь, вот и не трогает. Но это до поры до времени. Теперь, когда за ним сила, может и обнаглеть. А немцам всем глаза отвести не получится. Другое дело, что немцам ты не нужна, в общем-то. Пока он не убедит их в обратном. Короче, уходить мне надо.

– Окрепнешь – уйдёшь, – сказала Анна. – Держать не стану.

И так она это сказала, что Максим догадался – удержала бы. В другой жизни и при других обстоятельствах – обязательно бы удержала.

Наступило бабье лето – короткая и чудесная пора, когда кажется, что лучше уже и быть не может и, наверное, примерно так выглядит рай…

Вот только в раю не бывает войн.

А здесь шла война. Самая страшная и жестокая война за всю историю человечества.

Максим ни на мгновение не забывал о том, что его никто не должен видеть. Вообще никто. Всегда был настороже, шёл бесшумно, улавливая чутким слухом далёкий гром артиллерийских орудий и стараясь не пропустить шорох чужих шагов.

Это и помогло понять, что за ним следят.

Он как раз выбрался на знакомую поляну, где обычно разминался, с каждым разом увеличивая интенсивность упражнений. Выбрался и сразу же ощутил на спине чей-то недобрый взгляд.

Словно холодок между лопаток пробежал.

Это хорошо, подумал. Значит, действительно, восстанавливаюсь.

Не оборачиваясь, вышел на середину поляны. Остановился, потянулся, подставляя лицо тёплым лучам осеннего солнышка.

Взгляд не исчезал.

Кто-то продолжал за ним неотступно следить, умело прячась в лесу.

Расслабленной походкой Максим пересёк поляну, скрылся за кустами и деверьями и перешёл в сверхрежим.

– Эй, – сказал КИР опасливо. – Не рановато?

– Я быстро, – ответил Максим. – И аккуратно.

– Ну-ну, – буркнул КИР и умолк.

Двигаясь, словно гонимый ветром призрак, Максим обошёл поляну по кругу.

Где-то здесь…

Вот он.

Заросший многодневной щетиной мужик в засаленной кепке, телогрейке поверх серой рубахи, в грязноватых бесформенных штанах, заправленных в нечищеные сапоги, вышел из-за ствола вековой липы и, пригибаясь, двинулся в сторону поляны, зыркая по сторонам.

В руках у мужика было одноствольное охотничье ружьё.

Судя по описанию Анны, – это и был Тарас Садовчий.

Проверим.

Максим бесшумно настиг его на краю поляны, дал подножку и одновременно выдернул из рук ружьё.

– … ядь! – вскрикнул мужик и свалился на землю.

Максим молча стоял.

Мужик уселся на опавших листьях, глядя на Максима снизу-вверх маленькими, глубоко посаженными глазами неопределённого цвета. На вид ему было далеко за сорок, и ни малейшей симпатии он у Максима не вызывал. От него явственно несло страхом и ненавистью. Так пахнет застарелым потом и перегаром от давно пьющего и не моющегося человека. Аура у мужика была тускло-серая, в грязных расползшихся кляксами пятнах. Нездоровая аура – плохие мысли и низкие чувства.

Максим вышел из сверхрежима.