Текст книги "Глазами сокола (СИ)"

Автор книги: Александра Довгулева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Глава 4. Песня о соколе

Листурия была большим миром, и не один месяц занимал путь от одного его края до другого. Поэтому, несмотря на то, что в безбрежном океане существовал лишь один континент, похожий на двурогий полумесяц, все путники предпочитали пользоваться морскими путями – не менее опасными, но куда более стремительными. Однако, находились и те, кто не любил шум волн и бескрайнюю синюю мглу, плескавшуюся за деревянными бортами, как и те, кто не покидал пределов родного селения, далёкого от побережья, невидимого для жителей равнин. От южных земель до северных лесов, куда более суровых, но оттого прекрасных дикой и строгой красотой, тянулись земли, расчерченные сетью дорог и тропинок, всюду были видны те или иные вершины гор, окружавших густонаселённые земли континента, точно оправа, венчающая сверкающий драгоценный камень.

Говорят, что только в одном месте на всём континенте в течение полудня пути пеший путник не видел на горизонте рваных пиков и хребтов, окружающих его гор. Там под землёй бьётся сердце Листурии, столь пламенное и горячее, что высушило почву на много миль вокруг, превратив этот край в раскалённую солнцем пустыню, полную ослепительно белого песка. По ночам сердце мира уходит глубже под землю, отчего пустыня остывает так стремительно, что холод для неудачливого путника становился куда большей угрозой, чем дневные жара и сушь.

Но пока мы не будем пытаться разгадать тайны Пустыни-над-сердцем, коих бесчисленное множество. Наш взор пронесётся над всем континентом стремительно и обратится к северным землям, где продолжится эта история.

Люди севера слыли мрачными и жесткими в южных землях, откуда мы прибыли. И действительно: северные женщины не пели и не танцевали на улицах в дни праздников, не носили тонких полупрозрачных шелков яркоокрашенных и вышитых жемчугом и бисером поясов; северные мужчины не устраивали потешных боёв на мечах, больше напоминавших изящный танец, нежили настоящее сражение.

Вместо этого мужи севера раз в год бились на кулаках ожесточённой толпой, не деля противников на своих и чужих. Южане считали эту традицию варварством. А женщины обучались воинскому искусству. Нет, не наравне с мужчинами, но иначе, совершенно по-другому, не полагаясь на грубую силу или мужскую выносливость. И если южанки были похожи на беззаботно порхающих меж ароматных трав и цветов разноцветных бабочек, то северянки напоминали жемчужных змеек, очаровательно сверкающих на солнце зелёными, белыми и серо-голубыми чешуйками в минуты покоя. Но в час опасности готовых вонзить колючие острые клыки в плоть обидчика, а, иной раз, и отравить его.

Среди благородных северян не было принято показывать перед посторонними признаки радости или печали, отчего южным лордам они казались мрачными и холодными. А в купе с любовью этого народа к цветам природы родных мест (чёрному, серому, синему, тёмно-зелёному и коричневому), которые использовались и в одежде, и в убранстве корабельных кают, в которых они путешествовали, молчаливые гости производили зачастую гнетущее, а то и пугающее впечатление.

Но эти суждения, во многом, были ошибочными, и сердца северян вовсе не напоминали камень, а по венам их не текла ледяная вода. Вокруг них было слишком много холода и темноты, чтобы тратить свет и тепло внутреннего пламени на пустое сотрясание воздуха. Больше всего северяне ценили музыку – это объединяло все сословия от бродяг, до князей и лордов. И путешествующие в этих краях музыканты всегда находили ночлег в тепле и сытости, а те, кто оставался здесь навсегда, не побоявшись ни суровых зим, ни удивительно тёмных беззвёздных ночей, становились людьми известными, и жили не зная нужды. Да и не благородные, в отличие от князей, вождей и прочих правителей, далеко не считали необходимыми скрывать своё горе и радости, и в придорожных гостиницах и на постоялых дворах часто слышался громкий и грубый смех охотника, лесоруба или рыбака, промышлявшего в этих местах.

Именно привычка не показывать того, что внутри, и ещё, пожалуй, прямая осанка (светлые волосы раз в луну красились соком чёрной травы) могло выдать в юноше, прощавшегося с друзьями, благородного: уж слишком он был молчалив по меркам товарищей.

Когда-то юноша звался Вольфрамом Медным, но уже много лет представлялся Сириусом Безродным, сиротой, каким, по сути, он и был. У северян было принято не расспрашивать человека о прошлом, особенно сироту или вдову. А если он сам заговорит о нём – во что быто не стало выслушать. Но Сириус не нуждался в слушателе. Хотя его история, если бы он её рассказал, была бы интересна любому собеседнику, был бы он родом с севера или прибыл бы издалека, потому что все в Листурии слышали историю конца Медной цитадели, исправно хранившей некогда север от страшных напастей, таившихся в тумане над холодными фьордами,

О загадочной трагедии, как водится, говорили всякое: будто бы злой колдун свёл с ума всех обитателей твердыни, высеченной в каменном склоне неизвестными мастерами, после чего обезумевшие воины перебили друг друга; говорили, что громадный змей поднялся из морских пучин, чтобы отомстить за своих погибших от гарпунов Медных китобоев собратьев… И пожрал все корабли вместе с их пассажирами.

На самом же деле всё было иначе: когда-то отца Сириуса (хранителя цитадели) предали. И от руки человека, а не по вине некого колдовства, он пал. Стражи цитадели действительно перебили друг друга во время мятежа, а те, кто не пал от меча брата по оружию, умирал позже от голода или болезни. Все корабли были сожжены, а лекари бежали ещё до начала пожаров. Немногим удалось спастись, когда было положено начало краху Медных стражей. Сына хранителя посадил на лодку слепой монах и отправил прочь со скалистого острова с наказом, никогда больше не возвращаться.

И пусть теперь Медная цитадель не пустовала, все понимали, что рассвет её, когда сотни воинов, китобоев, моряков, десятки врачевателей, заклинателей и учёных монахов жили здесь, теперь был в прошлом. Вольфрам же уже в ту ночь, будучи четырнадцатилетним юношей, не только потерял всё, что имел прежде, но и отрёкся от имени, данного его роду, основавшему сотни лет назад цитадель. Ведь останься он Медным и по сей день, на нём лежал бы обет, согласно которому, пока жив хоть один потомок основателей, править на Скалистых островах должен он.

Сириусу повезло, что лодка не разбилась о прибрежные скалы. Её, с обессилившим мальчиком на борту, вынесло на берег, и, по воле сил для нас непостижимых, его нашёл другой монах: молодой послушник, несший службу в одной из приходских школ. Именно он окрасил песочно-золотые волосы юноши (а светлые волосы на севере были отличительной чертой тех, чья кровь была чиста) в тёмный цвет травяных чернил, он же и помог найти ему приют. Юноша жил в монастыре, монахи хорошо хранили его тайну, хотя даже ни одному из них он не сказал своего настоящего имени. Как и больше ни разу в жизни не ступал на борт спущенного на воду судна.

Прошло несколько лет, и новое имя, как и привычка не говорить о семье и месте откуда он был родом, стали настолько естественными, что однажды Вольфрам окончательно превратился в Сириуса. Когда ему исполнилось девятнадцать, он покинул новый дом, понимая, что настало время вести самостоятельную жизнь в дали от тех, кто знал, как он появился на континенте. Как и все северяне благородного происхождения, Сириус был обучен многому. Он в равной степени владел и топором, и луком, знал он, как в бою обойтись и без них. Кроме того, живя на острове, он многое знал и о морском деле. Но ни мореходом, ни, тем более, воином, он не хотел становиться. А вот лук и стрелы виделись ему хорошими спутниками в новой жизни. Он стал охотником, и вместе с прочими стрелками и мастерами ловушек, занимался добычей пушнины в лесах, болотах и предгорьях. Сириус даже полюбил такую жизнь. Ему нравились свобода и простор, которую давали жизнь на континенте, ему нравилось и то, что достаточно было лишь отвернуться, чтобы не видеть океана, что нужно было лишь немного пройти вперёд, чтобы не слышать шума бьющихся о скалы волн и крики морских птиц.

Правда, порой, он тосковал по отцу и матери, по ручному голубю, что жил в клетке в его покоях, и по «Огненному стрелку» – недавно изобретённому оружию, стрелявшему дробью, и заряжавшимся порохом, как маленькая пушка. Крёстный подарил ему такой на двенадцатилетние, и юноша, удивительно быстро освоивший новое оружие, стрелял из него удивительно метко. И пусть Сириус и мог позволить себе купить подобный (у приезжих торговцев можно было найти и не такие диковинки), он понимал, что «Огненный стрелок», – слишком шумный и требовавший слишком внимательного обращения, – не годился охотнику. И когда Вольфрам, живший всё ещё где-то глубоко внутри напоминал о себе навязчивыми воспоминаниями, Сириус пел песню, что пела его мама. Наверное, у неё было другое название, но Сириус называл её «Песней о соколе». В ней пелось о дальних странах, куда мог бы отправиться степной сокол, наделённый сильными крыльями и зоркими глазами. Он сам, порой, мечтал стать соколом и воображал, как руки обратятся в крылья и тело взлетит в небеса.

Много лет Сириус странствовал по северу от одного охотничьего лагеря до другого. Но он не был одинок или несчастен. Вскоре, он обрёл товарищей, которые стали ему друзьями. Он полюбил их как братьев, как любил когда-то многих в Медной цитадели. Но сегодня он останется один.

Два месяца назад, в южном городе Эстеврии наступила внезапная зима. Для северян дело привычное, но вот для теплолюбивых южан, не видевших раньше снега, это стало настоящей бедой. Оттого многие жители холодных земель погрузились на корабли, чтобы отплыть в далёкие земли на другой стороне континента. Кто-то с искренним желанием помочь, кто-то из-за любопытства, а кто-то, чтобы заработать (теперь в некогда богатейшем на континенте городе платили золотом за тёплую одежду и умения, помогающие жить во время зимних холодов). В числе прочих путешественников были и товарищи Сириуса, погрузившие на наёмное судно груз меха и немногочисленные пожитки. Но даже ради них Сириус не мог изменить себе и подняться на борт, как его не уговаривали, охотник намеривался остаться на берегу.

Шли дни со дня расставания, они смешались в недели. И когда двойная луна вновь взошла над горизонтом и, распавшись на две половины, нырнула в океан по обе стороны от континента, началась весна.

Тайли (так звался город, откуда с севера на юг отплывали корабли), стал тесен для Сириуса. И хоть и денег всё ещё хватало, он вновь отправился на охоту. Пушные звери уже давно поняли, что человека стоит опасаться. И с каждым годом всё дальше от селений заходили охотничьи отряды. И теперь холодной северной весной, Сириусу довелось уйти в глубину леса.

Охота была удачной, и это радовало вышедших на промысле мужчин: вскоре появится молодняк, и люди ещё несколько месяцев не будут добывать меха на продажу. Здесь было около двух десятков стрелков и мастеров и, к сожалению Сириуса, почти половина из них были молодыми и неопытными. Они шумели и оставляли следов больше, чем необходимо, ломали ветку там, где пройти можно было всего лишь её отодвинув, шли по подтаявшему снегу, ломавшимся с тихим, но отчётливым хрустом там, где можно было пройти по проталине. Они не понимали: всё это гонит зверя вглубь тёмной еловой чащи. А значит и охотнику придётся уходить от лагеря так далеко,что это могло бы быть опасным.

Больше других Сириусу был непонятен шестнадцатилетний паренёк, который был здесь впервые. Его приводило в восторг, казалось, всё в охотничьей ставке и за её пределами (насколько хватало глаз).Пользы от него было куда меньше, чем несомненного вреда, но большинству он пришёлся по душе. Особенно гордился им отец, уверенный, что вырастил прирождённого охотника, хотя, по сути, хотеть подстрелить оленя и взаправду выследить его – вещи совершенно разные. Сириус наблюдал за юношей с опаской, но ничем не высказывая своего неодобрения: слишком много в нём было чрезмерного, ненужного, лишнего (движений, слов, криков, весёлости). Он ждал и не сомневался: до добра это не доведёт. Он почти не удивился, когда парень выпустил стрелу, видимо, не задумываясь, для чего они вообще ему нужны.

На лесной тропе в ветвях боярышника сидела птица. Настоящий охотник не тронул бы её (не зачем отнимать жизнь без причины – так и удача может отвернуться), убедившись, что добыча не представляет ценности. Склонившийся над упавшим, но ещё живым крылатым существом, Сириус испытывал необъяснимую тоску.

–Чего радуешься, дурень! Надо смотреть, куда целишь!

Отец мальчишки от души отвесил ему подзатыльник.

–Добей её, всё равно помучается, да умрёт, – сказал он уже Сириусу, всё ещё склонявшемуся над неудачливой гостьей их лагеря.

Гостьей? Да, несомненно. Диких птиц такой породы тут не водилось. Наверное, потерялось во время другой охоты (вроде бы таких степных соколов используют для охоты на мелкую дичь). Это объяснило бы и то, почему бедолага не испугалась близости человека и не стала прятаться, как иные дикие звери, как и то, что она оказалась в лесу, а не на открытой местности. Сокол искал у человека тепла и сытости? И жестоко поплатился за свою наивность и доверчивость.

Отец и сын (нисколько не раскаивающийся в содеянном) ушли далеко вперёд – собирать дрова для костра и лапник для починки шалашей, а Сириус не мог идти дальше – только неотрывно следил за трепетанием грудной клетки мучавшегося от боли существа. Добить? Как правило, он так и поступал в таких случаях. Это было милосерднее, чем оставлять раненную птицу так: страдая со стрелой под сгибом крыла. Да, будь это ворон или болотный лебедь (с ярко-изумрудным опереньем, таких тут водилось достаточно), охотник так бы и поступил. Но что-то удерживало его от того, чтобы одним умелым движением свернуть тонкую шею. Может разлука с друзьями так повлияла на него, а может тоска по матери, певшей у его колыбели песню о соколе, но необъяснимо Сириус пожалел нечаянную жертву человеческой глупости.

Через две недели Сириус вернулся в город вместе с прочими охотниками. И к его славе странного молчаливого и неприветливого, но надёжного товарища, молва прибавила ещё и слух о его слабоумии. Вот ведь странность: парень потратил столько дорогостоящих лекарств на почти мёртвое животное. Пусть и редкая порода, но так возиться – себе дороже! Нужен охотничий сокол – выменяй у купца за пару соболей. Так и ко всему прочему этот молчаливый упрямец всё-таки смог выходить эту бесполезную птицу!

Глава 5. Ночь двух лун

Каждую ночь испокон веков над Листурией восходило две луны, сменяя на небе одинокое жаркое солнце. Первая луна поднималась из-за горизонта на юго-востоке. Она была желтовато-серебристой и имела чуть неровные очертания, напоминавшие небольшой корнеплод сладкого картофеля. Вторая луна, напротив, была идеально круглой, испускала холодный голубой мерцающий свет и появлялась на небе с северо-запада. Обе луны превращались в тонкий месяц в начале цикла, и двигались будто два диких тура по небосклону, направив навстречу противнику широко расставленные рога, но, достигнув зенита, они не встречались в схватке, а проходили мимо по своему краю небесного купола.

И каждую ночь луны росли.

Так проходила первая половина месяца, который на континенте длился сорок три дня. На двадцать первый день луны Листурии вырастали полностью, превращаясь в два сияющих диска (идеально круглый и чуть искажённый). Они поднимались навстречу друг другу, и в зените происходило то, что многие считали чудом: две луны сливались в одну, и ночь становилась яркой и сияющей. Так проходило три дня. Их называли ночами двух лун или «двойной луной». А на севере, зачастую, даже небо начинало танцевать: волны небесного моря омывали луны и переливались не хуже самых дорогих и редких драгоценных камней. На двадцать четвёртый день ночной праздник света и изящества прекращался, и луны больше не встречались до середины следующего цикла, дальше и дальше удаляясь друг от друга, и таяли, пока не превращались в совсем тонкие нити и не исчезали совсем. Листурийцы не любили безлунные ночи: в такие часы ничто не пугало силы, что боялись света солнца и лун, а звёзды освещали этот мир не так ярко, как большие небесные светила, стерегущие земных существ от недруга, притаившегося в тени.

Сириус не попал больше в этом сезоне на охоту. Теперь у него был щедрый заработок (южане, нынче, дорого покупали мех и охотно меняли его на жемчуг, высоко ценившийся на севере уже много поколений) и достаточно накоплений, чтобы перебраться из самого города в одно из небольших торговых поселений на постой – в Луро. Он всегда платил хозяйке дома, где снимал комнату, за сезон вперёд, как и сейчас.

Отправляться в леса ещё раз ранней весной у него не было нужды. Но Сириус тосковал по лесу. По талому серо-голубому снегу, по запаху влажной земли и рыже-коричневым стволам деревьев, крадясь меж которых он, казалось, на секунды, сладкие и пьянящие, переставал быть человеком и превращался в хищного зверя, затаившегося в поисках добычи. Если на земле осталось что-то, что Сириус действительно любил искренне, то это охота. Но сейчас было что-то ещё, более важное… Возможно, даже важнее, чем он мог себе представить.

В походе он заботился о соколе, вкладывая в это, казалось, безнадёжное дело столько сил и средств, сколько позволяли условия. Однако птица не спешила идти на поправку. Несколько дней она ничего не ела и почти не пила. Сириус поил её сам, больше проливая чистую воду из кожаной фляги. Не нашлось в лагере того, кто не призывал бы его бросить это занятие. На вылазки в лес он уходил с беспокойным сердцем, а по возвращении, первым делом проверял: дышит ли раненая обитательница его шалаша. Стрела попала в крыло и прошла насквозь чудом не оставив переломов на тонких костях, а Сириус вовремя остановил кровь и обработал рану, вытащив из неё древко и щепы. Сама по себе рана не была смертельной, а признаков заражение не было (охотник всё равно продолжал обрабатывать края пореза убивающим всякую болезнь порошком из толчёных кристаллов и трав).

Не смотря на все его усилия, через пять дней птице не становилось лучше. Будто бы она совсем не хотела бороться за жизнь. Это тоже выдавало в ней человеческую воспитанницу: дикий зверь до последнего борется, уж охотнику это было хорошо известно. Сириус всерьёз опасался, что усилия его будут тщетными, а пернатой страдалице не суждено дожить до конца недели.

Вечером пятого дня, ещё раз обработав рану и пытаясь в очередной раз накормить больную (он предлагал ей на выбор всё, что у него было: и остатки похлёбки из собственной чашки, и специально пойманную для ослабевшей соседки ещё тёплую белку). Сириус почти не сомневался: если сегодня сокол не станет есть, до утра он может и не дотянуть. И он впервые заговорил с вялой птицей, сам не знал почему.

– Совсем устала, девочка, – прошептал он, потревожив растрескавшиеся на ветру губы, – совсем тебе плохо…

Его голос был чуть осипшим и казался чужим после нескольких часов молчанья (даже с товарищами он предпочитал общаться кивками и жестами в тот день). А ещё он заметил, что невольно подражает тринадцатилетней сестре одного из своих друзей, отбывшей вместе со старшим братом на юг. Она так ласково говорила с болевшим щенком жившей в конюшне при гостинице чёрно-белой кудлатой суки. Она не уследила за детёнышем, попавшим под одетые в дорожные сапоги с металлическими набойками ноги. Грубоватый шепот Сириуса, в отличие от мелодичного голоска девочки, не звучал, казалось, так нежно и успокаивающе. Он провёл пальцем по оперенью на шее птицы. Оно было мягким и блестящим. Охотник очень хотел ей помочь. Сам не знал отчего.

– Если ты не поешь, – продолжал он, – силы покинут тебя, если сдашься сейчас – шанса побороться больше может и не быть. Неужели ты хочешь, чтобы всё закончилось именно так? Неужели ты действительно хочешь, чтобы всё закончилось?

Птица была безучастна. А чего ожидал Сириус? Охотник знал наверняка, что животные часто понимали всё даже лучше людей, но хотя бы часть смысла сказанного была ли понятна его гостье?

– Я бы не хотел, чтобы ты умерла, – сказал Сириус, наконец, ни на что уже не надеясь.

И, к его удивлению, в почти безжизненных ранее глазах будто бы мелькнул отсвет понимания. А может, ему это просто померещилось? Ведь именно этого он страстно желал в тот момент. Но вот, крылья слегка пошевелились, а птица будто бы попыталась встать, но безуспешно: ослабла настолько, что не могла держать вес собственных перьев. В тот вечер соколица (Сириус больше не сомневался, что имеет дело с женщиной), впервые приняла пищу из его рук, как ни странно, предпочтя рассыпающееся варёное мясо и древесные грибы из похлёбки свежей беличьей плоти. К утру соколица уже могла поднять голову и пить сама из подставленной кружки. Она пошла на поправку, и к концу охоты уже уверенно сидела на собственных лапах, правда без изящества, присущего её породе, неуклюже подволакивая начавшее заживать крыло. Увы, обратный путь не дался птице легко: в пути не было укрывавшего от холода шалаша, нагретого крохотным костерком, и удобного ложа из лапника и прошлогодней травы, что соорудил для неё Сириус. Был холод и тряска повозки, ехавшей по просеке, и промозглый, ещё по-зимнему холодный ветер.

И даже, когда в одной из деревень Сириус выменял корзину, чтобы усадить в неё попутчицу (заплатив за неё копчёной олениной – дорогая покупка), дорога до нового дома не стала беззаботной. Охотник не отправился в новый поход из-за только оправившейся от тягот пути птицы, опасаясь: новой вылазки ей не выдержать.

Комната, в которой жил Сириус, была скромна и неестественно практична. Ничто не выдавало в её убранстве хозяина – бывшего обитателя богатого дома. Стены были серыми, мебель простой и лишенной изящества. Единственной уступкой роскоши были оленьи шкуры, лежавшие на ветхом кресле, да камин, запачканный пылью и копотью, простаивающий большую часть лета. Необычными так же могли показаться стопки книг: люди его ремесла редко увлекались чтением.

Хозяйка дома (лишённая женской привлекательности вдова) хорошо относилась к своему жильцу. Сириус был тихим, не заваливался в дом грязным и пьяным, как порой делал её покойный муж, не водил женщин и никогда не жаловался. Был с ней вежлив, хвалил её стряпню, если был приглашён на ужин, и помогал по хозяйству. Платил он немного, но ей хватало.

Её звали Мельба, хотя мало кто об этом помнил, да и сама она уже привыкла отзываться на «старуха» или более приятное «бабушка», хоть и была она ещё довольно молода: сложная жизнь да раннее вдовство лишили её красоты. Сириус же звал её госпожой. Почтительно, будто она из знатных.. Молодой мужчина нравился ей и в той же мере вызывал сочувствие: ей ли не знать, какой тяжёлой ношей на плечи, порой, ложится одиночество? А тут ещё и его друзья покинули северный край… Как бы она была рада, если бы в её доме появилась девушка, прилежная и скромная, такая, которой можно было бы и хозяйство доверить… И как было Мельбе жаль, что с Сириусом были они не в таких отношениях, чтобы в праве она была ему что-то сказать об этом. Но, порой, она всё-таки мечтала, как было бы радостно, если бы дом наполнился детскими радостными криками и топотом маленьких ножек… Пусть даже у неё самой так и не появится дитя…

Когда её жилец принёс в корзине полуживую охотничью птицу родом из дальних земель, она притворно возмутилась, хоть и в душе порадовалась, что в жизни охотника появился хоть кто-то, о ком нужно заботиться, пусть это и была тварь бессловесная. Сириус не знал, о чём думала женщина на самом деле, и чувствовал себя обязанным оттого, что без разрешения принёс в дом соколицу.

Не знал он и того, что ночью по прошествии полумесяца после его возвращения, когда две луны сольются в одну, как и положено по законом этого мира, чуткий слух хозяйки уловит женский плач и сбивчивый шёпот, который, как она сама подумает, почудился ей на грани яви и сна….