Текст книги "Смертоцвет (СИ)"

Автор книги: Александр Зимовец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Не получится, – Герман покачал головой. – Нужно, чтобы мы нейтрализовали заговорщиков… Слушай, а почему вдруг это все началось? Чего им не хватает: Паскевичу, Апраксину, прочим?

– Я не знаю… – Таня вновь болезненно поморщилась. – Все как с цепи сорвались… Но знаешь, есть одна версия, мне отец рассказал, строго по секрету…

Последние слова она проговорила буквально шепотом, и Герману пришлось нагнуться поближе к ней через стол.

– Он говорит, что в высшем свете многие замечают, что император уже не тот. Нет, не то чтобы болезнь, или что-то подобное… но он стал реже появляться на людях, реже посещает балы, стал более замкнутым, много времени проводит один, молится. Время от времени он предается веселью, но словно заставляет себя, словно специально, чтобы никто не заметил, но все замечают. При этом, заметь: никаких видимых поводов для хандры у него нет. На Барканском фронте дела идут не то, чтобы прекрасно, но и катастрофы никакой нет. Внутри страны тоже все благополучно, уж мы-то знаем. Финансы, армия, магический бюджет – все в полном порядке, ну, насколько это возможно. Конечно, общий магический потенциал в последние годы падал, но не критично. И вот ни с того, ни с сего…

– И что это может значить? – прошептал Герман. От новости захватывало дух. Он, как и почти любой подданный империи, да и вообще почти любой человек в мире привык считать российского императора кем-то вроде живого бога. Имперская церковь уже второй век поклонялась, фактически, именно ему, и это не особенно даже скрывалось. Лицо императора – усатое, сосредоточенное, иногда грозное, а иногда, напротив, по – отечески добродушное – смотрело на подданных с икон, с парадных портретов, с растяжек на ярмарках, с украшенных к празднику витрин.

Никто никогда не слышал о том, чтобы император когда-то болел. Дело даже не в том, что о таком не писали в газетах (хотя, конечно же, не писали), но об этом и слухов не было, и даже представить себе императора больным было так же тяжело, как вообразить, что заболел памятник Петру на Сенатской площади. Император был вечен, он был, вероятно, почти всемогущ, и уж точно мог справиться с такой заурядной ерундой, как старение и болезни. Во всяком случае, любого из своих вельмож он помнил в колыбельке. И отца его – тоже помнил.

И вот, значит, теперь…

– Никто не знает, что это значит, – Таня покачала головой. – И именно поэтому все потеряли голову – потому что не знают, как теперь жить, и что теперь будет.

– Погоди, но, в конце концов… есть же Закон о престолонаследии… ну, если вдруг…

Таня посмотрела на Германа с сочувствием, как на человека, который сам не понимает, какую глупость говорит.

– Ты сам отлично знаешь, что к этому никто не готов, – сказала она. – И меньше всего к этому готовы те, на кого падет вся ответственность. Вот ты сам в курсе, кто сейчас наследник престола?

– Погоди… цесаревич Сергей Николаевич… вроде бы…

– Во-от, – грустно протянула Таня. – Он умер два года назад, а ты даже не в курсе. После его смерти цесаревичем объявлен великий князь Андрей Николаевич, но ему сто четыре года, и он почти не ходит – если только под себя. О том, что он стал наследником престола, кажется, даже почти не писали в газетах, потому что кому какое дело? Все знают, что император уже пережил три десятка своих наследников и еще столько же переживет.

– А если не переживет, то…

– То будет чудовищный хаос. В масштабах всего мира. Хорошо если эти слухи еще не вышли за пределы страны, не проникли в Британию, в Австрию, в Шварцланд… Стоит им почувствовать, что у нас начинается, смута, как ты просто не представляешь, что начнется. А гномы? А эльфы? А бог знает, кто еще там сбежится на шум из дальних уголков Междумирья. И на фоне этого всего гвардия и Третье не придумали ничего лучше, как устроить заговор.

– А кто стоит во главе? Апраксин?

– Вероятно. Впрочем, он никогда не любил быть лидером, он серый кардинал. А Паскевич-старший для такого староват, есть кто-то еще. Знаешь что, нам сейчас очень нужен Уваров и его связи в этом лагере. Ты говорил с ним?

– Видишь ли, удобного момента не было, и…

– Нам теперь некогда ждать удобного момента! Все может начаться со дня на день. Впрочем, покушение важнее. Значит, ты говоришь, саботировать они побоятся?

– Нет, это точно не выход. Нужно, чтобы они сами отказались от покушения. Те, кто за ним стоит. Поняли, что это невозможно или слишком опасно и отозвали приказ Надежде.

– Легко сказать, когда мы даже толком не знаем, кто они… а впрочем…

Она покопалась в бумагах, которыми был завален стол, и извлекла из-под груды рапортов штабную карту, после чего стала разворачивать ее прямо поверх прочих бумаг, едва не опрокинув чернильницу.

– Смотри, – она указала она куда-то в правый угол карты, расчерченной карандашными линиями с пометками ее мелким аккуратным почерком. – Вот здесь находится мост, а вот тут, всего в полуверсте деревня Грабино, поместье Паскевича. И буквально неделю назад тут прискакал управляющий и объявил, что по случаю рождения у хозяина сына все работы на неделю отменяются, надо только гулять да молиться за наследника рода Паскевиче. Выдал каждому, включая баб, по несколько рублей серебром, отчего те тут же закатили пир, многие перепились и лежали несколько дней влежку. И при этом заметь: у Паскевича это пятый ребенок, а прежде подобных приступов щедрости за ним не водилось – это все наш агент среди его приказчиков докладывает.

– Поразительная щедрость, – проговорил Герман задумчиво. – Я слышал про такое. Это означает…

– Это означает именно то, что ты думаешь, – Таня кивнула. – Их готовят на убой. Они завяжут на Грабино отдельный канал, и через него запитают того, кто будет давить щиты жертв покушения. На это потребуется много силы – вероятно, они выпьют все населения села без остатка.

– Нда… – протянул Герман. – Впрочем, кажется, я знаю, на что ты намекаешь.

– Мне всегда импонировала твоя догадливость. В другое время я бы никогда такое не предложила, во всяком случае, без санкции Оболенского. Но сейчас время не другое, а какое есть, и у нас его очень мало.

* * *

Село Грабино оказалось неказистым, избы стояли вдоль единственной улицы, кособокие и нескладные. Чувствовалось, что пригляда за местными никакого не было, лишь бы оброк платили да магическую барщину справляли вовремя. Забытая деревня, как она есть, и как, должно быть, они тут обрадовались, когда явился сюда управляющий и привез денег. Ни у кого, конечно же, ничего не екнуло. Они-то, поди не слышали про то, чем такая щедрость кончается…

Герман явился в село на рассвете, когда селянам полагалось только продирать глаза, но нынче обстановка в селе была не по обычному расписанию. Гульба, вероятно, шла всю ночь, даже несмотря на то, что продолжалась уж не первые сутки. Улица содержала следы безудержного веселья, то есть, проще говоря, была изрядно заблевана, а кое-где виднелись и темные кружочки крови, накапавшей из чьего-то расквашенного носа.

Это было на руку тому, кто собирался использовать силу. Сам ли это Паскевич, или кто-то другой подключился к его каналу? Неважно. Главное, что материал для своего чародейства они подготовили хороший, податливый.

Обычно крепостной не может сопротивляться тому, когда из него тянут силу. Ему приятно, комфортно, даже весело. Некоторые сравнивают это с пиком любовного экстаза или с ощущением курильщика опиума. Но когда из человека буквально вынимают душу одним рыком, мгновенно заставляют его отдать свою жизнь, он не может не почувствовать. И он будет сопротивляться – неосознанно, конечно.

И в таких случаях самое лучшее для мага, чтобы жертва была в беспомощном состоянии: мертвецки пьяна, избита, или спала бы крепким пьяным сном. Так вырвать из нее все силы выйдет легко и просто. Пятьдесят душ в деревеньке не знали, что их ждет, они просто наслаждались жизнью – уж как умели.

– Эй, барин! Ты чаво это? – послышался откуда-то справа высокий, слегка надтреснутый мужской голос. Герман повернул голову и увидел рыжеватого мужичонку с короткой бородой, который с трудом держался за тын, глядя вокруг себя осоловелыми глазами. Должно быть шел из гостей, да вот не дошел, прямо возле дома остановился, так что ни туда, ни сюда.

– Просто иду себе, ты бы спать шел, – проговорил Герман.

– А мы это… по милости его светлости… вот праздник… неделю уж… наяриваем…

Он икнул, и его слегка качнуло.

– Дай ему бог здоровья… и ему и семейству его… а я это… пьян, и все… и… ик… и кончено!

Он ухватился за тын и повис на нем.

– Пока еще не кончено, – сказал Герман и достал из кобуры Узорешитель. – Но ты не беспокойся, скоро будет.

Он надавил на спуск. Глаза сомлевшего мужика успели испуганно расшириться – он решил, что странный барин целится в него из настоящего револьвера. Затем сверкнул зеленый луч, и руки селянина разжались, а сам он повалился в придорожную грязь, схватившись за голову.

– Ох, больно… – простонал он, прижав колени к животу и застыв в позе младенца. – Больно… ох… что это… ты чем это меня, стервец?.. Да я тебя…

– Лежи-лежи, – проговори Герман. – А потом вставай, и ступай за мной.

Он перешагнул через мужика и вошел в его избу, застав там дородную бабу, храпевшую на лавке, и троих спавших вповалку на печи ребятишек. Со всеми он проделал то же самое, и напутствовал их таким же образом, когда от удара синего луча они моментально проснулись.

Баба заголосила на всю деревню. Детишки заплакали. Герман не стал с ними долго возиться, а вышел из избы и пошел в следующую, перешагнув через ноги рыжего мужика, который хоть и сидел все еще на земле, глядя куда-то вдаль на алеющий за лесом край неба, но взгляд его вдруг стал осмысленнее, и, кажется, он протрезвел. Заходя в следующую избу, Герман заметил, что тот хоть и с заметным трудом, но приподнялся с земли, даже попытался отряхнуть изгвазданные портки, а затем, чуть шатаясь, побрел за Германом следом. Из дверей боязливо выглянули две детские головки, тоже рыжие, а затем двое ребят двинулись за отцом следом, потом их совсем маленькая сестренка и совершенно ошалевшая мать.

Герман зашел в другую избу, где при лучине допивали бутылку еще двое селян, почти совершенно осовелых, и проделал то же самое. Затем в третьей, в четвертой. Толпа брела за ним от дома к дому, словно дети за Гаммельнским крысоловом. Когда Герман покинул последнюю из изб, то обнаружил, что теперь на него, не мигая, смотрит больше сотни глаз, и все не могут понять, что же происходит, но наверняка им кажется, что происходит нечто небывалое и страшное. Так, пожалуй, и есть.

Герман подумал, что требуется, видимо, что-то сказать. В полуверсте, на лесной опушке, ждали новых свободных граждан три жандармские подводы, чтобы отвезти их пока в ближайший город и временно поместить в острог, пока не отойдут от шока. Герман с легкой горечью подумал, что история с Залесским отчасти повторяется. Впрочем, у этих магического дара не будет, так что им будет жить не так опасно, приспособятся.

– А где хозяин? – спросил вдруг тот самый рыжий мужичок. – Почему я это… не чувствую? Как же ето, а? Так же не бывает!

Толпа загудела. Они все были уверены, что так действительно не бывает.

– Бывает! – проговорил Герман погромче, забравшись на подвернувшийся ящик, в котором, должно быть, кто-то из селян приволок из кабака бутылки. – Бывает, и у вас теперь будет другая жизнь!

– «Это как же?..» – раздалось со всех сторон. – «А как же его светлость, он же нам и денег выдал, и все?..» «А мы если несогласные?..» «Вертай, барин, все назад, что ты сделал!..»

– Вы уж извините, но ничего повернуть взад не выйдет, – сказал Герман. – Я не могу вам всего сейчас объяснить, но поверьте, вы мне еще спасибо скажете…

– Какое там «спасибо»! – проревел здоровый, медведеобразный мужик с красным лицом и густой бородищей. – Да тебя за этакую скверность!.. А ну-ка, парни, намни-ка ему бока, а затем в полицию дать знать!

При этих словах несколько наиболее способных держаться на ногах мужчин в самом деле двинулись в его сторону, а один принялся даже вырывать из земли кол, на котором держался плетень, но без особенного успеха.

– Я, ребята, и сам полиция, – Герман расстегнул пальто и продемонстрировал лазоревый жандармский мундир. – И бока вы мне не намнете, не таковский.

С этими словами он вынул из кобуры револьвер – уже обыкновенный – и наставил его на краснорожего. Тот сделал шаг назад, уважительно покачав головой.

– Да мы, барин, ничаво… – пробасил тот, враз утратив воинственность. – Просто это… непонятно. Как же теперь, а?

– Пойдемте за мной, – сказал Герман. – Вы теперь будете свободными, вот что. Это довольно тяжело и скучно, но со временем вы привыкнете.

Глава двадцать первая

Темный коридор приводит к мрачной разгадке

Не успел Герман выскочить из коляски, взбежать по припорошенному снегом мраморному крыльцу графского дома и найти кого-нибудь из прислуги, чтоб осведомиться, дома ли хозяин, как в темных парадных сенях – был уже вечер – его остановил знакомый, словно лающий окрик.

– О, кого я вижу! – штабс-ротмистр Трезорцев – впрочем, ныне погоны на нем были уже майорские – сидел, закинув ногу на ногу и читал вчерашний «Вестник Отечества».

Герман поздоровался с прежним начальником почтительно, протянул руку, хоть и спешил, а остановился поболтать немного.

– А вы-то здесь откуда, ваше высокоблагородие? – поинтересовался Герман.

– Ха, – Трезорцев продемонстрировал свою лающую усмешку. – По знакомому нам с вами делу. Откомандирован сюда, так как в поместье не раз замечали вампира, а я теперь считаюсь одним из лучших специалистов по вампирам во всей губернии и в соседних. Во многом, впрочем, стараниями вас и Татьяны Владимировны. Как она, кстати, здорова?

– Все хорошо, – кивнул Герман. – А не многовато ли вас тут на одного вампира?

Герман кивнул в сторону еще троих незнакомых ему жандармов, игравших в карты за журнальным столиком.

– Признаться, мне тоже кажется, что многовато, – Трезорцев покачал головой. – И тем более, это даже не моя губерния, по-хорошему, это вам бы следовало здесь сидеть, а не мне. Да я слышал, вы… того…

– Отстранен, – ответил Герман. – Но это недоразумение, которое, я надеюсь, скоро разрешится.

– Ну, и прекрасно, – Трезорцев кивнул ему и стал набивать трубку. – Вы к графу по делу? Не смею задерживать.

– Еще побеседуем, – сказал Герман и, пожав майору руку, двинулся дальше.

Однако в следующем коридоре его встретил графский дворецкий.

– Вы к его сиятельству? – спросил он. – Его сиятельство уехали в Петербург, но на случай, если вы явитесь, велели приготовить вам комнату, чтобы вы его подождали. Он, вероятно, будет завтра. Или же могу провести вас к ее сиятельству, Ариадне Константиновне. Они велели просить к себе.

Герман кивнул ему, и три минуты спустя уже вошел в комнату Ариадны, убранную немного по-детски, с яркими картинками на стенах и несколькими мягкими игрушками, рассаженными по краям двух диванов.

Герману было досадно оттого, что он не застал графа, от которого нынче так много зависело, но он тут же забыл об этом, как только встретился глазами с Ариадной, увидел, как она вздрогнула при его появлении и как залилось краской ее лицо.

Он почувствовал у них все случится сегодня. Непременно. А потом все будет хорошо.

– Ах, это вы… – проговорила она, и голос ее дрогну. – А я ждала вас… я отчего-то знала, что вы непременно придете…

Она усадила Германа на зеленый диван рядом с собой, они стали говорить о какой-то ерунде, он и вспомнить не мог потом, о чем именно. Слова были не важны, значение имели взгляды, а чуть позже – касания. Его прикосновения к ней становились все более горячими и нетерпеливыми, а она и не думала сопротивляться, хотя внешне это все еще был обычный разговор, и лишь ее участившееся дыхание выдавало то, что она хочет того же, что и он.

Всего каких-то несколько минут, и он уже жарко целовал ее, а она, даже и не думая сдерживаться, отвечала ему с пылом разгорающейся страсти. Потушенная свеча на столе… Жаркие прикосновения в темноте… Опять какая-то деталь гардероба, никак не желающая падать на пол… Ее тело, выгибающееся в свете ночника… Взвывший за окном ветер, бросающий в окна пригоршни раннего ноябрьского снега…

Невольно на ум ему пришла какая-то самая развратная строчка из творчества поэтов-экстатистов, и он внутренне устыдился тому, насколько она неуместна, и до какой степени даже близко не описывает того, насколько прекрасно то, что между ними происходит.

Ему было удивительно хорошо, и он чувствовал, что ей тоже. И это продолжалось долго, едва завершившись, началось заново…

* * *

Дом уже совершенно затих, и стояла темная осенняя ночь, когда они лежали в жаркой постели и говорили. Ариадна закинула обнаженную ножку на его ногу и, разговаривая с ним, смотрела отчего-то вверх. Там был всего лишь темный потолок с лепниной, но она так, словно над ними раскинулось звездное небо. А ведь звезд не было даже за окном – только низкие тучи, из которых сыпалась мелкая снежная крупа.

– Ты, возможно, посчитаешь меня какой-то… распущенной, – сказала она тихо. И Герман начал, было, говорить, что, конечно же, нет, не посчитает, но она остановила его.

– Нет-нет, подожди, дай я скажу, – проговорила она со все той же странной интонацией сомнамбулы. – Пойми, мне это было нужно, чтобы оставить позади весь этот ужас, который вкрался в мою жизнь. Меня это словно перемалывало изнутри, словно какой-то черный комок свернулся внутри и не отпускал. Это все так ужасно, боже… А теперь я чувствую, словно это все далеко-далеко, словно этого ничего не было. Наверное, теперь я даже смогу говорить о… нем. Говорить так, как будето это человек, не имевший никакого отношения к моей жизни, или имевший совсем небольшое.

– Я понимаю, – Герман кивнул. Ему немного обидно было, что это всего лишь «чтобы оставить позади ужас», но высказывать этого он не стал.

Ариадна внимательно на него поглядела.

– Правда, понимаешь? – спросила она с робкой улыбкой. – С тобой тоже было нечто подобное? Словно ты оказался в постели с самой смертью?

Герман вдруг вспомнил черные провалы глаз Аглаи Румяновой. Да, с ним правда было нечто подобное, хотя и в другом роде. Впрочем, Ариадне об этом, пожалуй, не стоило рассказывать, тем более, сейчас.

– Да, пожалуй, было, – проговорил он негромко, и она не стала расспрашивать.

– Конечно, твоя служба… – она протянула руку и коснулась кончиками пальцев его волос. – Наверное, тебе приходилось видеть всякое…

– Признаться, я на этой службе совсем недавно, – ответил Герман. – Но видеть… да, видеть доводилось разное. Но я никогда не видел никого и ничего прекраснее, чем ты сейчас.

И он не врал. Ну, или почти не врал. Нет, видать красивых женщин голыми ему приходилось и не раз, но, чтобы это было до того волнующе и заставляло вздрагивать от одной мысли, что это не навсегда…

Она нежно улыбнулась ему и ничего не сказала.

– Я впервые появился здесь по службе, – произнес друг Герман. – У меня было дело к твоему отцу, и все еще есть. Очень важное дело.

Ариадна взглянула на него непонимающе, а Герман мысленно отвесил себе подзатыльник.

– Ну, ты, барин, нашел время! – пожурил его Внутренний Дворецкий. – Разве в этакие-то моменты с дамами о делах разговаривают?

Герман и без него знал, что не разговаривают, но ему очень хотелось, чтобы между ним и Ариадной не осталось недосказанностей.

– Грядут очень серьезные события, – проговорил он. – И очень многое зависит от того, на чьей стороне будет твой отец. Прости, я, наверное, сейчас совершенно не о том…

– Нет, говори, если это для тебя так важно… – тихо произнесла она. – Не знаю, как мой отец, а я точно верю, что ты на правильной стороне, что бы там ни было…

– Правда?..

– Конечно, хотя… – ее голос вдруг дрогнул. – Хотя я точно так же верила, что на неправильной стороне не может оказаться Илья.

Она замолчала и тихо всхлипнула. Герман хотел что-то сказать ей, но не стал.

– Да, мне до сих пор тяжело от мысли, что он мог все это сделать. Все эти люди, которые не сделали никому ничего плохого, и такая страшная смерть… зачем? Какие идеи могут оправдать это?

– Никакие, – Герман покачал головой. – Но я, все-таки, до сих пор не понимаю, для чего он это делал. Ты знала его лучше. Он когда-то высказывал подобные мысли? Ну, знаешь, что говорят мегаломаньяки…

– Нет, он был странным человеком, но иного рода, – Ариадна говорила все так же не глядя на него. – Был весь погружен в свои путешествия, исследования, часто говорил, как это важно для человечества, вот только жаль, что немногие это понимают, вот разве что я, да еще мой отец.

– А твой отец его поддерживал?

– Да, он приблизил к себе Илью, много говорил о том, какой это талантливый человек… Я не особенно знаю финансовую сторону, но отец много ему помогал, это было видно. Вот только в самое последнее время… прямо перед тем, как… Илья много говорил о том, что лучше бы ему было с отцом не встречаться. Теперь я понимаю: он, видимо, ненавидел аристократию, всегда. И его угнетало то, что он делает то, что делает, и в то же время берет деньги у аристократа, защитника крепостного права. Поверьте, он, все-таки, не был совершенным мерзавцем, для него несомненно были важны такие вещи. Вот только… я, все-таки, до сих пор не могу поверить…

– Я бы и сам не поверил, что это все был он, – проговорил Герман. – Даже несмотря на все доказательства, не поверил бы. Если бы только не коробка с мятными леденцами. Я видел их везде, и…

– Какими еще леденцами? – переспросила Ариадна и приподнялась на локте, внимательно глядя на него.

– Леденцы… такие дешевые, в жестяной банке… я видел их на местах нескольких убийств флороманта, а у господина Ферапонтова на столе стояла коробка. Видимо, он любил эти леденцы…

– Он их терпеть не мог, – прервала его Ариадна. – Даже запаха мяты не переносил, и всегда морщился, когда к нему подходил Матвей, наш покойный лакей. Вот тот обожал эти леденцы, у него всегда была с собой коробка, про него прислуга шутила, что он их даже во сне сосет.

– Подожди… – прервал ее Герман, вскинув руку. В его голове вдруг начали один за другим складываться кусочки мозаики, которые до этого, казалось, совершенно не подходили один к другому, мешались друг другу, задевали краями.

Ариадна тоже молчала и смотрела на него, не отрываясь. В ее голове, кажется, то

– Мне нужно отойти ненадолго, – проговорила она.

Она вышла, а Герман стал думать. Все сходилось одно к одному. За всеми участниками этой истории, казалось, почти не связанными друг с другом маячила одна и та же зловещая фигура. Герману даже странным показалось, что он не разглядел ее сразу, а только благодаря такой мелочи, как эти дурацкие леденцы.

Он совершенно забыл о времени, пока думал обо всем этом. В реальность его вернула только мысль о том, что Ариадны – куда бы она ни отправилась – что-то уже больно долго нет.

К моменту, когда все цветные стеклышки окончательно сложились в картину, он уже знал, что Ариадну нужно найти как можно скорее. Она в опасности, они все в опасности. Слава богу, что он не застал графа дома, однако теперь нужно торопиться. Бежать отсюда немедленно, предупредить Таню, Оболенского… Но сперва найти Ариадну!

Он выбрался из постели, оставив лазоревый мундир висеть на спинке стула и надев лишь рубашку и панталоны, а затем вышел в длинный темный коридор. В доме было тихо, казалось, он спал глубоким сном. Наверное, какая-то жизнь теплилась на кухне, но та располагалась в другом крыле, здесь же, в господских покоях, не нарушала тишины даже мышь.

Тишина эта показалась сейчас Герману зловещей. Отчего-то вспомнилось, как в детстве он иногда вставал с постели и точно так же на цыпочках шел по коридору в комнату няни, оттого что не мог уснуть в одиночестве и тишине, мучимый кошмарами. Тогда он еще не знал, какие кошмары можно встретить и наяву, при свете дня…

Герман миновал один поворот коридора, другой. Куда именно она направилась? Если в другое крыло, где покои графа и супруги… но ведь графа нет дома, он уехал, и, вроде бы, вместе с графиней? А если так, то куда тогда?

Темный графский дом словно превратился в запутанный лабиринт. Герману уже случилось однажды заблудиться в нем – в тот вечер, когда он был здесь в первый раз. Когда еще убили лакея. О, теперь-то он знал, и кто убил того лакея, и почему. Мятные леденцы… Черт побери, да почему он не расспросил тогда хорошенько про эти леденцы ни хозяев дома, ни прислугу⁈ У него в руках была ниточка, благодаря которой он с самого начала мог выйти на верный путь, не блуждая в потемках!

Впрочем, теперь это все неважно. Теперь нужно найти Ариадну. Найти Ариадну в лабиринте – такая вот ирония. И в этом лабиринте тоже скрывается чудовище – ну, или может скрываться. И непременно нужно найти Ариадну раньше него…

Он уже сорвал часть зловещего плана, когда освободил людей в Грабине. По косвенным признакам было ясно, что операцию враги действительно отменили, и теперь пребывают в некоторой растерянности. Однако долго это состояние не продлится, они нанесут новый удар, точнее, захотят нанести.

Но Герман их опередит. Теперь, когда он знает самое главное, это будет нетрудно, достаточно будет лишь добраться до штаб-квартиры Корпуса. Эх, как же жаль, что на него не навесили канал для связи, но он же не знал, отправляясь сюда, что результаты его поездки окажутся такими… Впрочем, ничего. Задержка, скорее всего, выйдет небольшая.

Он огляделся по сторонам в том месте, где коридор снова раздваивался. Это начинало походить на какой-то тяжелый сон: блуждаешь в потемках и не можешь отыскать то, что важнее всего.

Но он найдет ее, обязательно найдет! И увезет из этого чертова дома, и все у них будет хорошо, а враги все будут выведены на чистую воду! Теперь уж недолго осталось, и теперь это змеиное гнездо не спрячется ни за революционеров, ни за несчастного Ферапонтова, бог ему судья!

Только бы не наделать тут шуму, ничего в темноте не поронять, и найти Ариадну, найти ее во что бы то ни стало…

А потом Герман ее нашел.

Она лежала на полу посреди широкого зала и так же смотрела в темный потолок широко раскрытыми глазами, как недавно в постели, вот только теперь ее бледное лицо было искажено смертной мукой, а из груди прямо сквозь ночную рубашку медленно поднимался вверх дрожаший росток с двумя треугольными листьями.

– Все сюда! – заорал Герман на весь дом, бросившись к ней. – Лед! Есть в доме лед⁈ Принесите хоть снега с улицы!

Господи, почему здесь нет доктора с его рецептом? Почему он не расспросил его о рецепте в подробностях? Да ведь он был уверен, что флороманта больше нет…

Лицо Ариадны было совершенно безжизненным. Видимо, она лежала здесь уже достаточно долго, и, возможно, даже лед прикладывать уже слишком поздно, но можно же попытаться, хотя бы попытаться!

Герман с силой рванул проклятый росток, но тот засел крепко, стебель выдержал, хотя рывок был настолько сильным, что тело приподнялось над полом. Ариадна издала вздох – или ему только послышалось – и тело обвисло в его руках безжизненной куклой.

«Ничто не поможет» – пронеслось у него в голове, и от этой мысли руки похолодели и выпустили росток. Зубы сами собой сжались, и Герман сделал над собой огромное усилие, словно не испустить громкий тоскливый рев.

В следующую секунду за спиной Германа раздался отчаянный крик. Он обернулся и увидел бледную горничную в белом переднике. Затем раздался стук сапог, и не прошло десяти секунд, как коридор стал наполняться людьми, а одним из первых появился, заспанно зевнув, майор Трезорцев.

– Нда… – произнес он, ошарашенно глядя на открывшуюся его взору сцену. – Похоже, поручик, вот это недоразумение нескоро разрешится. Вы арестованы.

– Христофор Викентьич… – только и смог выговорить Герман. Его вдруг покинули силы, и он почувствовал себя так, словно разом постарел на сто лет и стал неспособен бороться.

– Стойте на месте, поручик, – проговорил Трезорцев, достав из кобуры револьвер и направив на Германа. – Мне очень тяжело, что это именно вы, и я не представляю, что вообще происходит, но только стойте на месте и не усугубляйте, пожалуйста.

Герман стоял на месте и не усугублял.

Глава двадцать вторая

Описывается разница между человеком и собакой

Камера была точно такой же, как и та, в которую Германа привезли в прошлый раз, когда его допрашивал фон Корен, хотя на сей раз он был не в Петербурге, а в Москве. Старое-доброе здание на Кузнецком, где он когда-то начинал свою службу, хотя и та его часть, в которой Герману бывать не доводилось, и он предпочел бы не бывать здесь никогда.

Каменный мешок без окон, лишь с парой вентиляционных отдушин. Стол и привинченный к полу табурет, а напротив – более комфортный стул для следователя, тоже, впрочем, без изысков. Наручники, прикованные к поперечной цепи, и кандалы на ногах. Керосиновая лампа, поставленная так, чтобы он не мог дотянуться. Вот и вся обстановка.

Главный вопрос, который занимал сейчас Германа – это кто будет его допрашивать. Идеально, чтобы это был новый директор Московского управления Корпуса Радлоф или кто-то из его подчиненных-жандармов. В таком случае Герман просто потребует немедленно телеграфировать Оболенскому.

Какие бы у них там ни были сложные отношения, но Радлоф – подчиненный Оболенского, и не может вот так просто игнорировать такую просьбу, побоится.

Хуже, если сейчас войдет кто-то из Третьего отделения, например, вот тот усатый полковник. Для этого, конечно, апелляция к Оболенскому – не аргумент. Напротив, только лишний повод для вопросов: «А какие отношения связывают простого поручика с шефом Корпуса жандармов? А связано ли это с неслужебными отношениями между означенным поручиком и подполковником Ермоловой?».

Нет, на этот крючок лучше уж всей губой не надеваться. Лучше уж тогда настаивать на том, что допрос его, офицера Корпуса, без представителя Корпуса незаконен, пусть тогда зовет Радлофа или кого-то еще, а там уж посмотрим.

Может, наверное, явиться некто совсем неожиданный: например, следователь из сыскной полиции. Но это маловероятно, да и такого можно просто запугать, рассказав, что он влез в игры двух спецслужб, не зная даже, в чем они заключаются. Рядовые сыскари в такие дела лезть не любят, и правильно делают. Герман бы тоже не лез, будь его воля.

Но когда наконец скрипнула дверь, то Герман, все же, удивился тому, кто именно из нее появился, хотя, казалось бы, можно было и догадаться.

Граф Уваров был одет по форме – в зеленом с золотыми эполетами мундире Министерства просвещения, на груди сияло две золотые звезды и несколько прочих орденов. Герман смотрел на него, словно на привидение, и ничего не говорил. Он почувствовал, что сейчас-то и начинается настоящий бой.