Текст книги "Кремлевское кино"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Жду с нетерпением продолжения «Самгина», читал в Америке, нобелевский комитет просто ослы, это величайший роман современности! Но я уверен, они очухаются.

– Я тоже, я тоже, – расчувствовался Горький, – хоть кино вообще не люблю, но ваши фильмы смотрел не без любопытства. А нобелевские ослы не просто ослы, а козлы вонючие, это вы правильно заметили.

Когда они выехали, уже совсем стемнело.

– А как это место называется? – спросил Александров. – В котором живет Алексей Максимович.

– Горки, – сказал водитель.

– Позвольте, а разве Горки не на юге? Где Ленин скончался.

– Там тоже Горки. Так уж бывает. Разные места, а называются одинаково.

– Горький в Горках. Остроумно! – засмеялся Григорий Васильевич. – А это были его сын и жена сына?

– Да уж, – вздохнул Сталин.

– Даже в Америке наслышаны о его пьянстве, – с сожалением сообщил режиссер. – А почему Алексей Максимович невестку назвал Тимошей?

– Да не знаю, – ответил Сталин. – Так у них почему-то повелось. Горький в Горках, а сын – горький пьяница. Жена хорошая… Правда, говорят, погуливает. Две дочки, Марфуша и Даша. Всем обеспечен. Живи – не хочу. А он пьет.

Александров заметил, что, когда Сталин волнуется и сердится, грузинский акцент невзначай проклевывается. Сейчас он сказал не «пьет», а «пёт».

– Беда! – вздохнул режиссер. – А отчего так?

– Говорят, мечтал стать знаменитее отца, да рылом не вышел, чувствует себя ущербным. – Сталин поспешил сменить тему: – Ну а что там Мексика?

– Мексика – чудо, – с восторгом ответил Григорий Васильевич. – Смешно: когда мы поначалу намеревались плыть в СССР через Японию и уже купили билеты, американские хлыщи-газетчики поспешили напечатать трогательные репортажи о том, как мы прощались с Юнайтед Стейтс, как сели на теплоход и, отплывая, плакали, махая платочками. А мы тем временем сдали билеты и собирались в Мексику. И мы ее всю объездили. – Александров замолчал, вспоминая; глядя в окно «паккарда» на пасущихся в большом количестве лошадей конезавода, он видел в них мексиканские табуны.

– Я слышал, попали под землетрясение? – спросил Сталин.

– Было такое, – отозвался Григорий Васильевич. – Мы даже сделали небольшой фильм об этом. Жаль, что не можем показать, Синклер все себе заграбастал и не отдает, буржуйская морда. Там много сильных кадров. Старинный испанский пантеон, откололась и рухнула стена, скрывавшая множество ячеек, и они открылись взору, как пчелиные соты, в каждой ячейке – гроб, на скелетах старинные испанские костюмы, кружевные воротники, жабо, длинные волосы на черепах с пустыми глазницами. Потрясающе! И вот какая самая пронзительная мысль. В тот день церкви оказались полны верующих, был какой-то религиозный праздник. Люди пришли молиться Богу, просить о помощи, а вместо этого их добрый Боженька наслал такое бедствие! Купола храмов падали на головы несчастных, заживо погребая их под тяжеленными обломками. Большинство людей и погибло-то как раз в храмах. Ну и где, Бог, твоя доброта?!

– Да, печально, – вздохнул Сталин. – Мне кажется, Богу давно уже нет дела до людишек. Его не трогают их беды, их судьбы. Ну, а что-нибудь веселое?

– Веселое? – оживился Александров. Поля сменились густым темным лесом. – Смешно было в Техуантепеке. Это такой тропический район. Пальмы, бананы, попугаи, крокодилы, колибри. Мы снимали нарядных девушек и женщин в длинных красивых платьях, но кто-то из местных умников сказал, что с помощью кинокамеры можно увидеть их голыми. Разразился скандал, нас чуть не закидали камнями. Потом все проверили, что видно в глазок объектива, удостоверились, что все в порядке, извинились.

– А что, не изобрести ли и впрямь такой аппаратик? – игриво засмеялся Шумяцкий.

– Даже не думайте! Я вам покажу! – в шутку пригрозил Сталин.

– Да такое просто невозможно, – усмехнулся Александров.

– Разве раньше кто-нибудь думал, что возможно показывать на киноэкране поступки и действия людей, совершенные в прошлом? – возразил Иосиф Виссарионович. – Э, люди еще не такое изобретут, вот увидите! Мы будем ехать в машине, а нас можно будет в это время показывать в Америке или в Мексике.

– Уже ведутся такие опыты, – сказал Александров. – Наш русский инженер Зворыкин, живущий в Америке, представил изобретенные им кинескоп – приемную трубку и иконоскоп – передающую трубку. Я, правда, не успел увидеть, как и что он показывает, но аппарат с помощью этих двух трубок передает движущееся изображение на расстояние.

– Трубок? – удивился Сталин, разглядывая свою курительную трубку. – Ну-ка, трубочка, покажи мне что-нибудь. Как там моя жена, к примеру?

– Это другие трубки, Иосиф Виссарионович.

– Да что я, не понимаю? Кстати, у нас в СССР тоже не сидят на месте. В этом году впервые осуществлена передача движущихся изображений по радио. С помощью передатчика, сконструированного инженером Архангельским. Вот так-то, господа американцы. А вы говорите… Как там? Джи?

– Больше не буду это «джи» говорить.

– Стало быть, Синклер все ваши снятые материалы захапал и не отдает?

– Огромное количество материала. Целый двухчасовой фильм «Да здравствует Мексика!» – Александров увлекся и стал подробно пересказывать содержание ленты. Не сразу увидел, что «паккард» вот уже минут пять стоит возле дачи в Зубалово, а увидев, постарался покороче закончить: – В этом фильме мы показали, как мексиканский народ шел от древности, от дремучей безнадежности, к современному революционному сознанию. И вы не представляете, до чего же трудно было снимать! Сколько нам палок навставляли в колеса. Все боялись, что в наш фильм вползет змея революции. И директор Хантор Кимбро, и продюсер Эптон Синклер, и многие другие делали все, чтобы не осуществился гениальный замысел Сергея Михайловича. А в итоге действительно захапал отснятый материал, и я теперь не знаю, как нам переправить его в СССР. Помогите, товарищ Сталин!

Сталин молчал. Потом повернулся к сидящим на заднем сиденье, протянул им руку для пожатия:

– Работайте, товарищи! Товарищ Удалов, отвезите товарищей Александрова и Шумяцкого по домам.

И, выйдя из машины, зашагал к дому. Навстречу ему выбежала радостная рыжая дочурка лет шести, бросилась на шею с поцелуями, он усадил ее на правую руку и понес. А водитель Удалов уже разворачивался и отъезжал со словами:

– Очень любит свою Сетанку.

От Зубалово до центра Москвы ехали больше часа. Расслабившись, Александров ощутил в себе те двадцать или сколько там рюмок водки, опьянел, слушая рассказы трезвого Шумяцкого о том, что нынче творится в «Союзкино». Фактически он начал руководить с января, созвал совещание директоров кинопредприятий и творческих работников студий о путях реконструкции советского кино, обратился к председателю Совнаркома Молотову с программой, нормальной, а не такой хилой, какие выдвигал его предшественник Рютин, провел конференцию сценаристов, начал открывать звуковые кинотеатры и с гордостью заявлял, что объявил войну великому немому.

– Первого февраля, – рассказывал он, – мы открыли Центральную фабрику «Союзкино». Надеюсь, со временем она станет нашим Голливудом. Товарищ Сталин лично присутствовал и на торжественном открытии, и на первом съемочном дне. Очень хорошо, что вы возвратились, а то с начала года набирали силу слухи, что станете невозвращенцами. Кстати, в июле в Москву приезжал Сесиль де Милль, товарищ Сталин очень ценит его работу «Кармен», он восторгался размахом социалистического строительства в СССР, говорил, что многому можно поучиться у Экка с его «Путевкой в жизнь», а вас с Эйзенштейном считает лучшими режиссерами современности.

– Да? Только что-то этот Сесиль там нас не замечал, даже ни разу не встретились. – Александров откровенно зевнул, как зевают, чтобы показать: отвяжись! Но Шумяцкий вошел в раж. Видимо, Сталин ему поручил осветить успехи. И снова обрушил на слушателей мощный поток информации. Александров то выныривал из него, то опять погружался, несомый куда-то в светлое будущее.

– Президиум ВСНХ одобрил предложенный мною план производства киносъемочной и кинопроекционной аппаратуры. У нас, Григорий Васильевич, тоже немало достижений, не только у вас в Америке. В этом году Сергей Образцов выпустил объемные звуковые мультипликационные фильмы «Дьяк и баба» и «Минуточка». У нас вышло постановление о развитии детского кино. В мае приехал Алексей Максимович, мы сняли сразу две документальные фильмы – «Наш Горький» и «Буревестник трех революций». На Московской фабрике «Союзкино» экранизировали «Тихий Дон» Шолохова. Правда, нашлась целая группа товарищей, потребовавшая запрета, развернулась дискуссия, даже общественный суд над картиной. Кипят у нас страсти, кипят!..

Вот сволочь, попивал себе лимонадик и сидит теперь разглагольствует, а Александрова клонило в сон, и он едва слушал бодрую трепотню Шумяцкого, скорее бы уж Москва!

– Довженко снимает звуковую фильму «Иван». Трауберг приступил к постановке звуковой картины, «Для вас найдется работа» называется. А Эрмлер учудил: подал заявление о своем уходе из режиссуры. Сердится, что до сих пор не утвержден сценарий его картины «Песня». А сейчас я лично руковожу проведением в жизнь большой программы «Союзкино». Добиться трех миллиардов посещений против семисот миллионов в прошлом году. Чтобы валовой оборот составил один миллиард против трехсот миллионов в прошлом году. Отчислять государству от двухсот до двухсот сорока миллионов рублей прибыли в виде налогов и других оборотов с кино… Ха-ха! Дураки думают, что наше кино сидит на шее у государства. Да под моим руководством оно уже приносит столько прибыли, что давно превосходит затраты на него! В десятки раз превосходит. Это рог изобилия. Только в Америке оно обогащает проклятых буржуев, а у нас оно кормит государство рабочих и крестьян.

Да он чокнутый на своих планах, этот советский Чарли Чаплин, строчит, как из пулемета, о достижениях и программах!

– Мы построим гигантскую пленочную фабрику, сто пятьдесят миллионов погонных метров пленки, только снимайте, товарищи кинематографисты. В ближайшее время откроем сто двадцать мощных кинотеатров средней вместимостью на тысячу мест каждый. В прошлом году у нас было четыре звуковых кинотеатра, впереди нас ждет строительство трех с половиной тысяч!

^{Делегаты XVI Всероссийского съезда Советов в кулуарах съезда: режиссер и автор фильма «Чапаев» С. Д. Васильев, сын Чапаева – А. В. Чапаев, руководитель советского кинематографа Б. З. Шумяцкий, комиссар 11-го стрелкового корпуса Е. И. Ковтюх. 1935. [РГАКФД]}

Какие грандиозные планы, думал Александров и уже почти спал, а голос Шумяцкого шурупом ввинчивался в его голову:

– Сейчас у нас только один Эйзенштейн, мы намерены производить до ста тысяч в год, один Александров, но мы только до конца текущего года произведем на свет полмиллиона Александровых. А Тиссэ будет десятки миллионов. Непременно необходимо создавать разные варианты уже известных кинокартин, сейчас у нас на фабрике снимаются семьдесят пять тысяч «Броненосцев „Потемкиных“» и сто девять тысяч вариантов «Октября». Будут задействованы полмиллиона актеров Никандровых для исполнения роли Владимира Ильича Ленина, и, если какие-то будут играть плохо, немедленно расстрел по статье «невозвращенец». У нас наконец появится образ товарища Сталина, для этого уже отобрано сто пятнадцать тысяч грузин, одиннадцать тысяч армян, пять тысяч греков и три тысячи итальянцев. Подумываем также привлечь для этой цели испанцев, португальцев, арабов-бедуинов и даже сенегальцев. У нас будет производиться столько кинопленки, что ею можно будет полностью запеленать такие планеты, как Венера, Марс и Меркурий. Сейчас у нас одна только Надежда Константиновна Крупская в день потребляет до трех тонн кинопленки, а сын Алексея Максимовича Горького употребляет ее в сжиженном виде, и тоже по три-четыре тонны в сутки. В скором времени у нас каждый житель страны будет располагать сотней киноаппаратов для производства личных кинокартин, причем не только звуковых, стереоскопических и цветных, но и многофифических…

– Многофифических? – в ужасе воскликнул Александров, проснувшись.

– Давно уже по Москве едем, – ответил Шумяцкий. – Скоро ваш дом. Вы так сладко уснули, Григорий Васильевич.

На другой день Александров явился к Эйзенштейну с таким чувством, будто предал его, подписав чудовищную резолюцию о серийном производстве Сергеев Михайловичей и конвейерной сборке «Броненосцев „Потемкиных“». Он подробно описал встречу в Горках Горьковских и лишь опустил эпизод с сиамскими близнецами. Рассказать о том, что Сталин решил разлучить их, означало вызвать взрыв негодования, да и зачем, как-нибудь само все уладится.

– Кинокомедию? – мрачно задумался Эйзенштейн. – Черт возьми, я никоим образом никогда не намеревался снимать кинокомедии.

– В «Дневнике Глумова» явный крен к комическому, – робко возразил друг сердечный.

– Но там абсурд, фантасмагория, дурачество. А вы говорите, от нас хотят светлой кинокомедии о нынешней России.

– Да вы с вашим гением способны снять все что угодно, даже экранизировать справочник по тяжелой металлургии.

– Джи-и-и! – усмехнулся Эйзенштейн. – Отличная идея. Ожившая металлургия. Чугун и бронза вступают в конфликт со сталью. Вот это бомба!

– Но мы уже вплотную приблизились к показу светлой советской жизни в «Генеральной линии». Остается только сменить тональность на комедийную. Мир ахнет. Эйзенштейн и Александров сняли комедию лучше, чем Чаплин!

– Боюсь, лучше «Огней большого города» нам не сделать. Хотя чем черт не шутит. Как вы говорите? Выражение лица – веселое? Хм…

^{Отчет Б. З. Шумяцкого о работе Союзкино в 1931 году. 4 апреля 1932}

^{Подлинник. Машинописный текст. Подпись – автограф Б. З. Шумяцкого. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 114. Д. 288. Л. 95, 99]}

Глава шестая. Взятие Зимнего

В некотором царстве, в некотором государстве… Томик почему-то представлял себе это царство не в виде кремлей, дворцов и башен, а в виде зубаловской березовой рощи. Она сияла своей белизной в облачные дни, а когда светило солнце, становилась бело-золотой. И когда его спрашивали, что первое он помнит в своей жизни, Томик не задумываясь отвечал: березовую рощу на даче в Зубалово, а про себя добавлял: царство.

В царстве этом было много грибов и ягод, и, поселившись на даче, в июне начинали собирать чернику и землянику в величественном сосновом бору. И если березняк – царство, то сосновый бор – государство. С июля в березовой роще появлялись белые и подберезовики, в августе зажигались яркие лампочки малинника. На грибы самый везучий – Томик, никогда с пустой корзинкой не возвращался, с Васей они соревновались и, блуждая по лесу, перекликивались:

– Третий!

– А у меня уже пятый!

– Четыре!

– Шесть и семь!

Вася потом его часто задирал:

– Ах ты, грибной барин! – И хватал за уши, щипался, осыпал тычками, но и Томик не поддавался, цеплял Ваську за буйные вихры и драл.

Родившиеся с разницей в девятнадцать дней, они и не помнили, когда росли порознь, всегда вместе, как близнецы. Но такие несхожие! Томик плотный, сбитый, как боровичок, улыбка всегда до ушей, светленький, а Васька – поджарый, как подберезовик, темноволосый, глаза шальные, ему лишь бы поозорничать, повалять дурака, нашкодить. Пойдут по грибы, обязательно стырит у Томика пару-тройку себе в корзину, да с таким видом, мол, я не я, и хата не моя, да ты что-о-о, это мои грибы, я их нашел! Тот еще жучара!

Зато у Васьки одна мама, а у Томика две. В Москве и Зубалово – мама Надя, строгая, красивая, статная. В Нальчике – мама Лиза, грустная, посмотрит на него и всплакнет:

– До чего же ты на отца похож!

Но Томик своего отца не помнил, а настоящим отцом считал отца Васьки и огорчался, что Вася – Сталин, а он – Артем Сергеев. Но успокаивался, видя, что этот бравый усатый человек одинаково любит сыновей – и родного, и приемного.

В Нальчик Томика возили на две-три недели, и он скоро начинал томиться – скорее бы назад, там уже ягоды вовсю пошли, у мамы Нади дочка родилась, говорить начинает, смешно очень, Сетанкой себя называет, и ее все теперь тоже Сетанкой зовут – Сетанка-сметанка.

На даче каждое лето новшества, пасеку завели, чтобы мед свой, а для пасеки поле расчистили, гречихой засеяли, гречишный мед самый ароматный. Фруктовый сад насадили – яблони, груши, вишни, сливы, а на огороде клубнику стали разводить, нескольких сортов – от вишнево-красной шпанской до бледно-розовой шведки, от мелкой степной до сорта «альба» величиной с куриное яйцо. А еще смородину трех сортов – черную, белую и красную. Малиновые кусты появились, тоже разнообразные: ранние – «патриция» и «гусар», поздние ремонтантные – «пингвин» и «желтый гигант». Всем этим отец распоряжался, а мама Надя – цветами: сиренью, жасмином, настурцией. Куры и петухи всегда водились, сколько Томик себя помнит. Однажды сидели вокруг костерка, и у отца что-то под фуражкой зашевелилось.

– Это что это? – спросил Томик.

– Мысли проклевываются, – ответил Сталин. – Сейчас посмотрим, что за мысли проклюнутся.

Снял фуражку, а там цыпленок. Томик очень смеялся. Он вообще больше всего любил похохотать, есть причина, нет причины, неважно.

– Васька, давай поржем?

– С чего это?

– А просто так. У тебя, вон, веснушки.

А уж когда ходили в кино, особенно на Чарли Чаплина или Гарольда Ллойда, он от хохота, бывало, сползал с кресла и там смеялся до колик в животе, иной раз аж сикнет. Вся жизнь казалась Томику огромнейшей причиной для того, чтоб посмеяться. Отец всегда смешил чем-нибудь, как тем цыпленком. Спички всегда не о коробок зажигал, а обо что-нибудь. Усы вверх подкрутит, щеки надует, рожу сделает смешную:

– Я хан-богдыхан, шамахал Тарковский!

Ну как тут не покатишься со смеху. Потом вдруг выяснилось, что их отец не просто так человек, а товарищ Сталин, во всей стране главный.

– Какой я главный? – отнекивался он. – Я только руководитель партии. Главный у нас Молотов, председатель Совета народных комиссаров. Еще Калинин – председатель Центрального исполнительного комитета, всероссийский староста. Я тоже главный, но не один, у нас много главных. Потому что мы не при царизме живем. Если я что-то решил, мое решение должны сначала одобрить, а уж потом выполнять.

Когда родилась Сетанка, Васе и Томику по пять лет было, но вскоре они оба почувствовали, что отцовскую любовь забрала эта записулька. Когда ее из роддома привезли, он ее поднял, а она ему прямо в лицо струю дала! Он с ней постоянно цацкался, прямо чирикал с нею, стал называть хозяйкой, эту мелкую пигалицу! Васька в обиде дал ей прозвище Пупок.

Ну и ладно, в доме и без отца полно интереснейшего народа.

В Зубалово постоянно, как пчелы в улье, роились обитатели. Отец, мать, Вася, Томик, потом Яша – еще один сын отца, от какого-то непонятного первого брака, хороший, добрый, но всегда почему-то грустный, сразу после школы женился, с отцом поссорился, даже застрелиться пытался, но лишь ранил себя и уехал с женой в Ленинград. Отцов отец давно помер, отцова мама жила в Грузии и сюда приезжать не хотела. Зато мамы-Надины папа и мама всегда жили в Зубалово. Дед Сергей на цыгана похож, и мама сказала, что у него бабка была цыганкой, оттого и смуглота, и волос черный. Бабушка Оля очень хорошая, добрая, ласковая, только руки почему-то всегда луком пахнут. Мамин старший брат дядя Павлуша, смуглый, как индус, зубы белые-белые, жена у него тетя Женя с такой хорошей фамилией Земляницына, дочка Кира на два года старше Томика и Васи. Они тоже всегда летом в Зубалово жили, только потом поехали в Германию работать, там дядя Павлуша проверял самолеты, которые наши у немцев закупали. Мама Надя к нему в Германию несколько раз ездила лечиться от головы. У нее голова стала часто сильно болеть, жалко ее очень, тут уж не посмеешься.

Недавно дядя Павлуша с тетей Женей, Кирой и маленьким Сережей вернулись из Германии и снова летом жили на зубаловской даче. А еще у мамы Нади брат Федор, молчаливый, задумчивый, он у отца секретарем работал. А еще тетя Нюра, старшая мамы-Надина сестра, у нее муж поляк, дядя Стасик, по фамилии Реденс, сын Володя, они тоже в Зубалово обитали. А еще дядя Алеша, хотя на самом деле он Александр Сванидзе, брат первой жены отца. И тоже работал в Германии, советским торговым посланником, но иногда появлялся на даче вместе со своей женой, тетей Машей, очень красивой.

А еще воспитатели – Александр Иванович и Наталья Константиновна. Экономка Каролина Васильевна. Повариха Елизавета Леонидовна. Очень хорошие люди. И старый друг отца дядя Авель Енукидзе, крестный мамы Нади. Тоже хороший. И кто только не приезжал в гости! И Молотов, и Орджоникидзе, и Киров, и Ворошилов, и Микоян… А как нагрянет прославленный конный командарм Буденный да расшевелит меха своей говорливой гармошки, отовсюду стекаются его послушать.

Вон сколько всех! Да еще дядя Коля, у него такая фамилия, что Томика само собой распирало от смеха. Бухарин! Когда мужики пьют водку, про них говорят: бухают. Однажды дядя Коля сказал, что, если его фамилию соединить с Зубалово, получится Забухалово. Но дядя Коля не очень бухал, несмотря на такую фамилию. В сандалиях на босу ногу. Отец его ласково называл «наш Бухарчик». Мама Надя раньше говорила, что он на Ленина похож, а она у Ленина секретарем работала. Но теперь прекратила так говорить, да и сам дядя Коля перестал в Зубалово приезжать. А жалко, он веселый, то ежа притащит, то ужа. Лису приручил, и она при нем жила, как собачонка. А как он смешно рисовал всех подряд! Кого ни нарисует, Томик ухохатывался почти так же, как на фильмах с Чаплином. Но теперь дядя Коля и отец разошлись во взглядах, отец говорит, что нам надо в кратчайшие сроки организовать промышленность и сельское хозяйство, а дядя Коля спорит с ним, что надо все делать не спеша, иначе народ пострадает.

Томик уже большой, многое понимает, ему одиннадцать исполнилось. Только такие веселые дни рождения, как прежде, в этом году нельзя устраивать. Потому что мама Надя умерла, и все очень страдают.

^{И. В. Сталин со своими детьми Василием и Светланой на отдыхе. Июнь 1935. Фотограф Н. С. Власик. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1672. Л. 19]}

Эх, а как бывало раньше! Когда наступала осень, конечно, приходилось с тоской покидать Зубалово и возвращаться в Москву, ходить в школу… Учеба давалась с трудом, но Томик имел силу воли и шел всегда в твердых четверочниках – в отличие от Васи, тому все давалось легче, и он, когда хотел, легко справлялся, а когда не хотел, двойки сыпались, отец ругал его крепко. Но, едва приближалось седьмое ноября, становилось вдруг легче, потому что впереди праздники, и с каждым годом их отмечали все ярче и веселее. Новый год праздновали тихо, по-семейному, как нечто таинственное, в полночь старый год кончается и наступает новый, он обязательно должен принести что-то необыкновенное.

28 февраля обычно бурно отмечали день рождения Сетанки, всякий раз говорили, что, родись она на день позже, день рождения бы только раз в четыре года отмечали. В прошлом году Томика нарядили в настоящую медвежью шкуру, он ходил и пугал всех страшным рычанием, а видя, как его смешно боятся, хохотал, пластаясь на полу, словно медведь, которому в нос сыпанули табака. Сетанка очень смешно читала басню Крылова «Стрекоза и муравей»: «Ты все пеля, это деля, так поди же попиши». Через пять дней опять веселье, теперь уже день рождения Томика, а еще через две с половиной недели – Васькин, и он в прошлом году учудил, вышел на всеобщее обозрение с горящей папиросой во рту, мол, мне уже одиннадцать лет, имею право. Отец сердился, но и смеялся, ишь ты, право он имеет.

– Эх ты, одиннадцать… А я вот в семь лет впервые закурил! Обскакал тебя, хвастунишку.

– Ну а ты-то чем хвастаешься, Иосиф! – качала головой мама Надя. – Какой пример детям!

Вася потом по секрету сообщил Томику и Сетанке:

– Наш отец раньше был грузином.

– А что такое гузин? – спросила Сетанка.

– Грузины – это о-о-о! – важно поднял указательный палец Вася. – Они ходили в черкесках и всех подряд кололи кинжалами.

Отец никаких черкесок не носил, на прежних фотографиях он и в пиджаках, и в шляпах, но теперь всегда ходил в какой-то полувоенной одежде, ее называли френч или китель, с накладными карманами, куда можно много положить. Зимой, весной и осенью френч шерстяной, темно-зеленый или светло-зеленый, еще говорили: цвета хаки, а летом легкий, белый, из какой-то коломянки, такая льняная ткань с добавлением пеньки. Всю одежду для семьи шил один и тот же портной, звали его Абрам Исаевич, фамилия Легнер, он одновременно служил в НКВД в звании полковника.

В последнее время отец и мама Надя все чаще ссорились, она хваталась за голову и кричала, что его не переубедить, а он в ответ рычал:

– Если человек бывал у нас в доме, это не значит, что я должен исполнять его прихоти, подчиняться его требованиям. Да, приходится ломать через колено, а иначе мы проканителимся и не будем готовы к новой войне.

– Ну почему ты все время говоришь о войне? – возражала мама Надя. – Я каждый год езжу в Германию, там никто не помышляет воевать с нами. Европа смирилась с существованием СССР, даже с уважением смотрит на наши достижения. Призы на международных выставках получаем.

– Это было до поры до времени, покуда у них не разразился кризис. Биржевой крах в США непременно подтолкнет буржуев к грабительскому походу против нас.

– Так нельзя, Иосиф! Жить с постоянной оглядкой на врагов, всюду искать одних врагов, выявлять врагов. Как все вопили: покушение! Покушение! И что в итоге? Ни в первом, ни во втором случае никаких покушений.

Это мама Надя говорила о том, как однажды в машину, где ехали Сталин и Ворошилов, врезался грузовик. Никто не пострадал, водитель грузовика с места происшествия сбежал, его вскоре поймали, оказалось, просто пьяница, никакого злого умысла против вождя. А через несколько недель обстреляли катер, в котором находился Сталин, это уже на Черном море возле Гагр, просто катер из-за непогоды задержался, а береговую охрану забыли информировать, и, когда катер появился, по нему дали предупредительные выстрелы.

На юг к Черному морю отец и мама Надя ездили ежегодно. Ему необходимо лечение суставов. В год, когда родилась Сетанка, он поехал один, написал, что заболел, и мама Надя, оставив Сетанку на попечение воспитательницы Натальи Константиновны, стремглав туда помчалась. А через пару-тройку лет он снова почему-то один поехал, и мама Надя приревновала, будто у него завелась другая.

^{И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов со своими женами Н. С. Аллилуевой и Е. Д. Ворошиловой. 1932}

^{Фотограф Н. С. Власик. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1663. Л. 3]}

У отца до нее были какие-то другие, и мама Надя очень ревновала, боялась, что она сама станет бывшей, а он заведет себе новую жену. И зря, потому что он ее очень сильно любил. Все время старался ласково разговаривать, даже когда она доводила его упреками. Жены других партийных деятелей ей жужжали в уши, что он слишком резко обращается с людьми, что все его уже боятся как огня, и мама Надя пыталась ему внушить, что с людьми надо мягче, вежливее.

А между тем шутки шутками, но накануне очередного седьмого ноября в 1931 году Сталин шел по Ильинке, и бывший белогвардейский офицер Огарев намеревался его застрелить, но за ним следили, и агент НКВД схватил его, когда тот пытался выхватить из кобуры револьвер. Это уже не спишешь на случайность. С того дня Сталину больше не разрешали просто так, без усиленной охраны ходить по московским улицам. И на переднем сиденье в машине запретили, он теперь за спиной у водителя Палосича откидывал особое кресло и на нем ехал.

А если его убьют? Этого прекрасного, смелого и умного человека, которого все домашние так любят, а он любит их. Но он еще каждый день думает обо всей стране, обо всем народе, чтобы лучше жилось, чтобы мы были готовы к войне, а она непременно грянет. Мировой капитализм не захочет долго мириться с существованием самого свободного государства в истории всего человечества. К тому же у нас вон какое богатство полезных ископаемых.

В прошлом году как-то особенно здорово жилось на даче в Зубалово. Мама Надя чувствовала себя лучше, много фотографировала своим собственным аппаратом, сама проявляла пленку, сама печатала снимки. Лишь иногда жаловалась, но не на голову, а на боли в животе, ездила в Москву на обследования, возвращалась грустная, говорила, что скорее всего будут делать операцию. По вечерам усаживались и вслух читала книги. Когда читала «Робинзона Крузо», предложила построить робинзоновский домик, и все вместе возвели его в лесу с помощью крепких бревен и досок, соединив несколько деревьев, забираться туда следовало по веревочной лестнице. И спортивную площадку она сама спроектировала, а зубаловцы дружно ее построили. А экзотический птичник! Это уже сталинская инициатива. Огородили в лесу полянку, запустили туда фазанов, цесарок, индюков и индюшек. А еще озерцо соорудили, в нем стали утки плавать, селезни, утята вывелись.

^{Н. С. Аллилуева с дочерью Светланой. 1927. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1651. Л. 17]}

Каждый день наполнен новыми впечатлениями. Упоительное лето! Хоть и засушливое, с лесными пожарами, Москва задыхалась от дыма, но их Зубалово дымы почему-то обходили стороной.

И кто бы мог подумать, что наступит осень и принесет всем такое неслыханное горе!

Закончилось восхитительное зубаловское лето, вернулись в Москву, в кремлевскую квартиру Потешного дворца, Вася и Томик пошли в пятый класс. Продолжалась засуха, сентябрь поставил температурный рекорд, почти тридцать градусов в середине месяца, вокруг горели леса, и в Москве было нечем дышать. У бедной мамы Нади возобновились головные боли, с каждым днем все хуже и хуже. А в октябре жара резко пошла на спад, и к началу ноября ударила зима, с обильными снегопадами и морозами.

Особенно сильный приступ у мамы Нади случился шестого ноября вечером. Утром она едва встала, ее отговаривали, но она все равно пошла вместе со всеми на парад. Дул пронизывающий ледяной ветер, и, глядя на мужа, стоящего на трибуне Мавзолея, она сказала:

– Вот мой упрямый не взял шарф, простудится, опять болеть будем.

Минут через пятнадцать после начала парада она схватилась за голову и тяжелой походкой ушла прочь. Томик и Вася достояли на параде до самого конца и в полдень поехали в Соколовку.

Тамошний гостевой домик всегда охотно использовали для катания на лыжах по холмистым окрестностям, и ребята от души накатались седьмого и восьмого ноября. Томик во второй половине дня восьмого числа выдохся и не захотел продолжить лыжный рейд до Нового Иерусалима за вкуснейшими пончиками, между прочим это два часа туда и два обратно, с полпути вернулся в Соколовку, и Васька бросил ему вслед свое извечное обидное: