Текст книги "Кремлевское кино"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Или не «черт тебе что», а «черт-те что», – вновь подал свой скромный голос нарком кино.

– Даже роды запрещено показывать, – со смехом продолжал Александров. – Хотят запретить показ крови, пыток, боли, поджогов, применения огнестрельного оружия. Вообще любых сцен насилия, убийств, избиений, драк. И, конечно же, нельзя показывать восставших рабочих, всякую революцию. Запрещено в плохом виде изображать священников, политиков, президентов, сенаторов. Нельзя, чтобы в конце фильма торжествовало зло. Преступник обязательно должен быть наказан. Короче говоря, все это называется правильными стандартами жизни, и только они должны присутствовать на экране кино.

– Боятся, стало быть, революции! – усмехнулся Сталин. – Ну, а как вы, изучили новшества? Звук? Цвет?

– Тут, надо признаться, американцы далеко шагнули. У них любая кинофабрика – настоящий завод, наподобие их машиностроительных, автомобильных предприятий, сталелитейных. Повсюду горы оборудования. Если для съемок нужно десять прожекторов, на всякий случай устанавливают тридцать, чтобы, если один испортится, не случилось задержки. Любая задержка в производстве – это деньги, штрафы. Нужен микрофон? Их ставят три. И так во всем. На студии «Парамаунт» в наличии аж двести микрофонов. Вы представляете? Конвейерная система везде, включая кинопроизводство.

– Запоминайте, Борис Захарович, – кивнул Сталин Шумяцкому. Тот со вздохом вскинул брови.

– Однажды, – продолжал Александров, – нас позвали на съемку кино про Древний Рим. Вся массовка одета в шлемы и латы, как положено. Под шлемом – миниатюрный радиоприемник с наушниками. Режиссер дает команду через свой микрофон, и каждый ее слышит в своем шлеме, не нужен громкоговоритель, никакой лишней сутолоки, недопонимания. На каждой кинофабрике собственная мастерская аппаратуры. И вся аппаратура постоянно совершенствуется. То и дело что-то новое изобретают и тут же патентуют.

– Запоминайте, товарищ Шумяцкий, – вновь кивнул председателю «Союзкино» генеральный секретарь.

– Девиз «Время – деньги» я бы написал на гербе Америки, – произнес с пафосом Александров.

– Можно бы и на нашем, – усмехнулся Горький, – а то, знаете, столько головотяпства.

– Все-то вы знаете про нашу страну, товарищ житель фашистской Италии, – неожиданно сделал сердитый выпад Сталин. – А давайте выпьем за то, чтобы и у нас понимали, что время – деньги. К тому же и шашлык подоспел.

Шашлыка принесли гору – и бараньего на ребрышках, и свиного, и по-карски, и из осетрины, и из семги. Ароматно запахло дымком.

– Джи-и-и! – Александров, махнув очередную рюмашку, облизнулся и под кашель Горького стал выбирать, каким из шашлыков полакомиться. – Американцы в еде полные болваны, еда невкусная, они делают свое барбекю, но до наших кавказских шашлычков этому барбекю далеко. – Он выбрал по-карски и буквально впился в его сочную мякоть. Некоторое время все молча наслаждались шашлыками, пока Шумяцкий не спросил:

– А как у них построен съемочный процесс?

– Тут тоже все на конвейере. Долго запрягают, но быстро едут. Три-четыре месяца мурыжат сценариста и сам сценарий, потом долго планируют, чтобы сам фильм снять за тридцать, а то и за двадцать дней. Режиссер на съемках – царь и бог. Он медлителен и капризен, ему все подчиняются беспрекословно, как рабы в Древнем Египте. Если в ходе съемок требуется что-то переделать в сценарии, со сценаристом заключают новый отдельный договор, и он переделывает. Короче, не кино, а часовой механизм… Но не подумайте, что я так уж влюбился в Америку. Многое просто безобразно.

– Например? – радостно оживился Шумяцкий.

– Деньги. Они все молятся на них. Даже слово «God» в шутку расшифровывают как «good old dollar».

– Это как это? – поинтересовался Горький.

– «Старый добрый доллар», – перевел Сталин.

– Неравенство чудовищное, как в самом обществе, так и в Голливуде, – продолжал Александров. – Актер и актриса, исполняющие главные роли, получают бешеные гонорары, а остальные – унизительно низкие. Допустим, эти за каждую свою рабочую минуту огребают сто долларов, а эти – семь центов. То есть пропасть между ними. И это развращает одних и оскорбляет других. Иной раз добрая половина бюджета картины достается режиссеру и двум актерам. Я считаю это крайне несправедливым.

– У нас такого никогда не будет. Правда, товарищ Шумяцкий?

– Правда, товарищ Сталин, но все же я считаю, что и уравниловки быть не должно. Не пропасть, конечно, но разница между главными работниками и второстепенными должна ощущаться.

– Подумаем. А что еще нам следует перенять у американцев? Как они со звуком работают?

– Да, звук, Иосиф Виссарионович. Американцы кино вообще называют «мувис», а звуковое – «токис». То есть двигающееся и говорящее. У них теперь sound engineer почти такое же имеет значение, как кинооператор.

– Инженер по звуку? – спросил Шумяцкий.

– Да, звукооператор. Он сидит в маленьком вагончике, и его возят, следуя за движением камеры. Звукооператор из окна вагончика видит все и регулирует запись звука. Разработана целая технология. Это нам необходимо использовать. Я в мельчайших подробностях все изучил.

– А Эйзенштейн? – с подковыркой спросил Сталин.

– Что Эйзенштейн? – не сразу понял Александров. – А, Эйзенштейн. Он тоже вникал.

– Но не так подробно, как вы?

– Ну, в целом… Тоже вполне подробно. Не думайте, что Сергей Михайлович там предавался dolce far niente.

– Это я знаю, что такое, – рассмеялся Горький. – Это когда валяют дурака.

– А говорите, только «бона сера», – ткнул в его сторону чубуком трубки Сталин.

– Еще в Америке экран в кинотеатрах гораздо больше нашего или европейского. В Лос-Анджелесе и Нью-Йорке есть кинотеатры с экранами размером с занавес нашего Большого театра.

– Ого! – восхитился Горький. – Воображаю: показывают на лице у актера прыщик, а тот величиной с корову.

– И тем не менее изображение на таком экране обладает колоссальной выразительностью и мощностью. Иное кинцо – дрянь, а монументальность размеров изображений сильно впечатляет. А вообще я многое изучил досконально и готов написать полный перечень всего, что нам бы необходимо тоже использовать.

– А цвет? – спросил Сталин.

– У них идут интенсивные работы и в этой области. Система «Текниколор» стремительно развивается, и я думаю, не сегодня завтра они выпустят первый нормальный цветной фильм. Митчелл и Болл изобрели трехпленочную камеру, которой сулят огромное будущее. Мультипликатор Дисней, известный своими бесчисленными Алисами, снял цветной фильм «Цветы и деревья», я не успел его посмотреть, поскольку отбыл из США накануне премьеры.

– Товарищ Александров, – пуская дым из трубки, продолжал расспросы Сталин, – вы до Америки долго сидели в Европе, что интересного можете рассказать?

^{С. М. Эйзенштейн и Чарли Чаплин на теннисном корте. 1930. [ГЦМК]}

– Ну-у-у… – задумался режиссер, не зная, с чего начать. – Сначала наша группа, Эйзенштейн, Тиссэ и я, участвовали в работе над первым немецким звуковым фильмом «Голубой ангел», получили богатый опыт, который сможем использовать дома.

– А что там за фильму вы снимали в Швейцарии? О пользе абортов?

– Не совсем так, Иосиф Виссарионович, – покраснел Григорий Васильевич, зная крайне отрицательное отношение Сталина к искусственному прерыванию беременности. – Это все Лазар Векслер, прокатчик, он возил по Швейцарии нашего «Броненосца», а потом предложил нам создать первый швейцарский фильм. Мы там мечтали о фильме про Ленина в Швейцарии. А он втянул нас в авантюру. «Женское счастье – женское несчастье». Мы и знать не знали подоплеку фильма. Но, как говорится, не было бы счастья, да женское несчастье помогло. Мы стали помогать в съемках. Требовалось показать роды. Со стороны, естественно, без наглядных подробностей. Оказалось, что никто не соглашался сниматься. Пришлось пригласить настоящую акушерку, чтобы она якобы приняла роды. Меня загримировали и уложили на операционный стол. А она подходит и спрашивает меня: «Quel genre de naissance avez-vous, mon petit ange?» – «Какие у вас по счету роды, мой ангелочек?» Джи-и-и! Представляете?

– Представляем, – рассмеялся Сталин и весело добавил: – Что джи, то джи!

– Я прыснул со смеху, все тоже. Пришлось объяснять акушерке, в чем дело, она возмутилась и хлопнула дверью, а заодно и мы узнали, о чем фильм, и тоже не захотели дальше принимать в нем участие. В общем, и смех, и грех. Нет, в Европе много интересного, но основной опыт ждал нас в Америке. Знаете ли, американцы многие тоже не в восторге от господства идеологии денег. Когда мы приехали в Голливуд, первым делом увидели сатирический проект памятника американскому кино: жирный и пьяный буржуй, верхом на нем голая девка с гитарой и бокалом вина. А знаете, какими словами нас встретил Чаплин? «Зачем вы сюда притащились? Здесь кино – рабыня доллара. Если хотите увидеть, как делается настоящее киноискусство, то поезжайте в ту страну, где сняли фильм „Броненосец `Потемкин`“.»

– Как остроумно и точно подмечено! – засмеялся Сталин. – Я всегда знал, что этот Чарли – наш человек. Правда, товарищ Шумяцкий?

– Чистая правда, товарищ Сталин, – ответил нарком кино и покраснел, будто и впрямь являлся Чаплином.

– Кино в Америке начали впервые крутить в борделях и кабаках, – продолжал Александров. – Быстро поняли, что это прибыльное дело, и поспешили вкладывать деньги. В кино, товарищи, нужно вкладывать много денег, ибо это самое эффектное пропагандистское оружие. Что главное в американском кино? Сюжет обогащения. У половины фильмов одна схема: молодой и бедный человек в хэппи-энде становится богат и счастлив. Это у них называется великой американской мечтой.

– А у нас надо, чтобы человек, ищущий себя в жизни, находил смысл в социалистических идеалах, в построении нового общества, – пафосно произнес Сталин.

– Совершенно верно, – кивнул Александров, откусывая от шашлыка. – И, кстати, в «Броненосце» нет идеи американской мечты, но нас принимали в Америке так, будто мы самые великие кинорежиссеры в мире.

– Я предлагаю отвлечься от стола и посмотреть какую-нибудь фильму, – сказал Сталин и первым поднялся, бросив на стол салфетку. Все последовали за ним, будто не Горький, а он являлся ныне хозяином морозовских роскошных анфилад, комнат, залов. Вошли в малую гостиную, где при занавешенных окнах царил полумрак, а когда они расселись в креслах, погасили свет, и вовсе стало темно. Затрещал кинопроектор, пронеслись титры, на площади торжественно открывали памятник «Миру и процветанию», сдернули белое покрывало и увидели на коленях центральной статуи спящего Чарли Бродягу. «Огни большого города». Фильм этот они уже все видели, мало того, в прошлом году его впервые показывали в Малом Гнездниковском к четырнадцатилетию Октябрьской революции, и все зрители пришли в восторг от наивысшего достижения Чаплина, в котором он соединил безумно смешное с глубоко трогательным, малое и низкое – с возвышенным и величественным. Но после сытного обеда и изрядной выпивки, приятно разлившейся по всему телу, отчего бы и не посмотреть во второй раз, а кому-то в третий или даже в пятый. Тронутые отношениями Бродяги со слепой цветочницей, зрители от души хохотали, когда он попал в компанию пьяного миллионера и на него обрушился каскад всяких смешных приключений. Невероятно смешно и одновременно горестно выглядят сцены, в которых показано, как Чарли пытается заработать в боксерском поединке, кажется, вот-вот одолеет противника, но получает нокаут, и бедолагу оттаскивают без сознания; и все же ему удается заработать денег на лечение слепой продавщицы, в финале он, еще больший оборвыш, чем в начале, встречается с ней, и она, нечаянно взяв его руку в свои, узнает его. Плакса Горький захлюпал и начал бешено сморкаться, Шумяцкий посмотрел на Сталина, увидел, что и тот утирает слезу, достал платок и тоже стал вытирать слезы. Что говорить, и сам Александров неожиданно для себя всплакнул.

– Предлагаю теперь прогуляться, – сказал Сталин, и снова не Горький, а он повел всех к берегу Москвы-реки. Поначалу, под воздействием финала картины, молчали, потом Александров решил развеять грусть и заговорил:

– С Чаплином у нас была та еще история.

– Расскажите, – вскинул брови Сталин.

– Это было как раз во время съемок этого фильма, который мы только что с вами смотрели. Нам посчастливилось наблюдать, как его снимали. А после съемок все шли купаться в океане. Чаплин – заядлый пловец. Калифорнийский пляж тянется на триста километров. Стоял август, съемки обычно заканчивались поздно, и мы приходили, когда там полно рыбаков. В это время года по ночам рыба подходит к берегам гигантскими косяками, и все ее ловят. Много летающих рыб. Тут же рыбу жарят и варят на кострах, притаскивают с собой все, что можно, – дрова, уголь, решетки для поджаривания, котелки для варки, банджо, гитары, граммофоны. Поют, танцуют, смеются до самого рассвета. Мы решили изменить время и приезжать на пляж рано утром, до съемочного дня. С трудом отыскали место, где никого нет. Уютный песчаный пляж между двумя скалами. С наслаждением стали купаться. Выходим и видим большой плакат: «Swimming is strictly prohibited».

– «Купаться строго запрещено»? – угадал Сталин.

– Совершенно верно, – со смехом подтвердил рассказчик. – Но Чарли махнул рукой: «We will». Мол, кому-то, может, и запрещено, а мы будем. И мы каждое утро приходили сюда купаться. Удивлялись, почему никто больше.

– Акулы? – догадался Сталин.

– Они, заразы, – кивнул Александров, досадуя, что эффект анекдота смазан. – Однажды мы засиделись до пяти утра и решили пойти поплавать не в семь, как обычно, а прямо сейчас. И застали там уходящих с уловом рыбаков. Оказалось, они всякий раз приходили сюда часа в четыре и ловили тут акул, вроде того, что у акул там гнездо. А когда мы приходили в семь, акулы пока еще не успевали опомниться от рыболовецких снастей и не набрасывались на нас по счастливой случайности. Джи-и-и! До сих пор мороз по коже, как вспоминаю. Сталин тогда сказал: «Акулам мы показались несъедобными. Но однажды, спасаясь от поклонников, все же окажешься в пасти льва».

– Это Сталин сказал? – переспросил Сталин.

– Чаплин, – не понял вопроса Александров.

– Просто вы обмолвились и сказали: Сталин, – пояснил Шумяцкий.

– Простите! – сконфузился режиссер. И испугался. Но, впрочем, да ладно, неужто он обидится? Вряд ли.

– Говорите, Чаплин большой любитель плавания? – сказал Сталин. – Отчего бы и нам не поплавать? Алексей Максимович, у вас тут акулы не водятся?

– Водятся, – ответил Горький. – Но у меня тут такая охрана, что их отгоняют подальше. Туда, к Николиной горе, Отто Шмидта кусать. Но они об его обледеневшую жопу все зубы себе обломали.

Смеясь над горьковской шуткой, Шумяцкий и Александров уже раздевались, и режиссер первым бросился в реку, за ним нарком кино. Сталин и Горький, как оказалось, купаться вовсе не собирались и наблюдали с берега, как резвятся деятели кино. Не хотите, как хотите, а Григорий Васильевич и Борис Захарович наплавались от души, а когда вышли из воды и стали обсыхать, Сталин попросил еще рассказать про Чаплина.

– Охотно, – отозвался Александров. – В этого человека невозможно не влюбиться. На первую встречу он пригласил нас в турецкую баню и, когда мы пришли, запел по-русски: «Мджится тройка, снег луджистый…» Я первым делом рассказал ему, как в Большом театре проходила конференция и ее участникам показывали чаплинского «Подкидыша». Оказалось, зачем-то срезали все интертитры. Что делать? И я наврал, что помню все надписи. Выпивший был малость, на кураже. Стал всем переводить, молол, что бог на душу положит. И когда там Чарли несет подкидыша и женщины его спрашивают, умеет ли он обращаться с ребенком, я придумал ответ: «Конечно, я же сам был ребенком». Выслушав мою историю, Сталин расхохотался и сказал: «Как жаль, что я не знал вас раньше!»

– Как жаль, что я недостаточно знал вас раньше, – со смехом сказал Сталин.

– Григорий Васильевич, вы опять вместо «Чаплин» сказали «Сталин», – прыснув со смеху, добавил Шумяцкий.

– Как это вы, товарищ Александров, в Америке постоянно общались с товарищем Сталиным? – спросил Горький. – И в океане плавали, и в турецких банях.

– Прошу прощения, – снова смутился режиссер. – Не знаю, что с моим языком происходит.

– Вот я читал про Тамерлана, – произнес генсек, – так тот приказывал отрезать язык всяким, кто слишком его распускал, и при этом говорил: «У тебя есть главный враг, это твой язык, и я хочу избавить тебя от главного врага».

Александров шутливо схватился за язык, посмотрел на него и жалобно произнес:

– Прощай, друг мой, враг мой!

Получилось смешно, все снова хохотали.

– Ну, а у кого главным врагом была глупая голова, тому, само собой… – сказал Сталин, и тут общий смех оборвался, все испуганно переглянулись, Горький первым схватился за голову, за ним Александров, и Шумяцкий тоже. Постояли так со скорбным видом и снова засмеялись.

– Веселый у нас денек получился, – сказал Сталин.

Шумяцкий и Александров в кустах выжали мокрые трусы, оделись. Все четверо двинулись назад в сторону белоснежных колонн морозовского дворца. Горький в косоворотке кремового цвета и просторных штанах, бритый наголо, в узорной татарской тюбетейке, из-под усов – длинный мундштук с дымящейся папиросой; туберкулезник, а курит то и дело. Сталин в неизменных яловых сапогах, темные брюки, белый френч, с неизменной трубкой; этот хотя бы не чахоточный, можно курить. Оказавшись на тропинке вдвоем, пропустив Горького и Шумяцкого малость вперед, Сталин вполголоса спросил:

– А правда ли, что у вас было там с Гретой Гарбо?

Александров малость опешил, но смело ответил:

– Да, товарищ Сталин, правда.

– Вот везунчик! – засмеялся генсек. – Кто же был инициатором?

– Представьте себе, она. Влюбилась в меня, как кошка. У нее как раз тогда с Гилбертом полный разлад вышел, свадьбу отменили. А тут я, энергичный, интересный, русский.

– И не оплошали?

– Разумеется, нет.

– Вот это по-нашему! Молодец! Знай наших! Огромный успех советского кинематографа! Все завидовать будут.

– Честно говоря, особо нечему, – признался Григорий Васильевич. – На экране она дива. А в жизни, уж извините, разочарую, пустышка.

– Вот как? Жаль. Хотя… Да и бог с ней.

Тут Горький с Шумяцким притормозили, оглянулись на них, и Сталин поспешил сменить тему:

– В чем секрет Чаплина, как вы думаете?

– В том, что его искусство интернационально и понятно всем, – не задумываясь, ответил Александров. – Он лучше всех чувствует человеческую природу. Кино – это прежде всего монтаж, и порой оно требует беспощадного вымарывания всего, что мешает главной линии фильма, уводит в сторону. Однажды Чаплин увидел нищего с кассой. Он получал подаяние, выбивал чек и вручал его подателю милостыни. Чаплину так понравилось, что он тотчас снял сцену, как Бродяга несет цветочнице деньги, но останавливается перед нищим, подает тому одну монету за другой, всякий раз получает чек, увлекается и остается без денег. Превосходный фрагмент. На съемках все умирали со смеху. И когда просматривали, тоже хохотали. Но в итоге Чаплин понял, что фрагмент этот уводит в сторону от основной линии, и безжалостно вырезал сцену из «Огней большого города».

– А по-моему, жалко такую сцену потерять, – возразил Горький. – Весьма человечно. И подчеркивает характер Бродяги.

– Вообще Чаплин неутомим. Когда он снимается, с него семь потов сходит. При этом говорит о пользе такой потогонной системы, а то начинает толстеть. Располневшего Чаплина зритель отвергнет.

– Может, мне тоже начать сниматься в кино? – усмехнулся Сталин. – А то, знаете ли, в последнее время стал лучше питаться, полнеть начал.

Александров продолжал рассказывать о том, как снимает Чаплин, как одна и та же сцена прокручивается через несколько вариантов, прежде чем будет выбран один, самый подходящий, как все сцены репетируются по многу дней, и уж тогда начинаются съемки; как он бережно относится к съемочной группе.

– Съемки съемками, а время обеда свято, и все должны быть накормлены, причем готовят лучшие повара. Да что говорить, его все обожают! А как он умеет изображать людей! К нему приезжал познакомиться Керенский, и он великолепно изобразил нам этого глупого и напыщенного дурака. А еще рассказывал, как к нему приезжал внук кайзера Вильгельма, и заметил, что русская революция была трагическая, а немецкая комическая.

– Это как? Почему? – удивился Сталин.

– Когда немцы восстали, вся семья кайзера дрожала от страха в потсдамском дворце, а явившаяся делегация вместо того, чтобы арестовать всех, стала вести переговоры о том, сколько денег кайзер возьмет за отречение от престола.

– Хо-хо! – изумился Горький. – Это прямо так и просится на бумагу!

– А что за история со сценарием Троцкого? – спросил Сталин с подковыркой.

– Чистейшей воды провокация, – махнул рукой Александров. – Думаю, никакой Троцкий никакого сценария не писал. Его состряпали лихие голливудские писаки. А нас хотели втянуть в это дело, чтобы сделать потом невозвращенцами. Сергей Михайлович это сразу понял и решительно отверг гнусное предложение. Вскоре нас арестовали, но ненадолго, просто хотели припугнуть. Спрашивали, каким образом мы намерены осуществлять свержение государственного строя Соединенных Штатов Америки. Я, помнится, пошутил, что наш броненосец «Потемкин» в замаскированном виде уже стоит в заливе Лонг-Айленда, а Сергей Михайлович меня сердито одернул, что с этими держимордами лучше не шутить. И они дальше задали вопрос, каким образом мы намерены осуществить убийство президента. Ну, тут уж мы спокойно клялись, что ни о чем таком не помышляем. Вопросы были один глупее другого, мы с трудом выдержали такое испытание, и нас в итоге отпустили. Только взяли подписи под протоколом, где говорилось, что мы обязуемся свято чтить законы и государственность США.

– Это тоже так и просится! – произнес Горький.

– Эх, надо было и впрямь поручить вам убить Гувера и свергнуть в Америке буржуазный строй! – весело сказал Сталин.

– После этого ареста и допроса нам запретили снимать сатирическую картину «Стеклянный дом», а потом и экранизацию «Американской трагедии» Драйзера отдали снимать Мамуляну, – вздохнул Григорий Васильевич. – И разговаривали с нами уже совсем не так, как в первое время после нашего приезда. Руководство «Парамаунта» в строгой форме объявило: вы обязаны снимать только то, что мы вам закажем. Тут уж мы окончательно поняли, что ни о какой свободе в Америке и речи быть не может.

– И тогда решили, что не станете невозвращенцами? – ехидно блеснул глазками Сталин.

Александров струхнул, но решительно опроверг генсека:

– Мы никогда не хотели стать невозвращенцами. Очень обидно слышать такое, Иосиф Виссарионович.

– Да шучу я, – похлопал его по плечу Сталин. – Я люблю пошутить. Я вообще веселый человек. Пойдемте, я вам кое-что покажу. Нарочно привез. Можно сказать, с умыслом.

Все четверо вернулись в столовую под коринфскими колоннами, расселись за столом; у Сталина в руках оказалась папка с документами, он раскрыл ее и достал пожелтевшие от времени страницы, с любовью стал их разглядывать:

– Вот какой славный подарок сделали мне азербайджанские товарищи. Личное дело Иосифа Джугашвили, заведенное в бакинском жандармском управлении тридцатого марта одна тысяча девятьсот десятого года.

– Ого! – удивился Горький. – Хотел бы я тоже такое иметь на себя.

– Вот, какой я был тогда. – Сталин показал всем заглавную страницу со своими фотографиями, анфас, в профиль, в полный рост. Усатый и бородатый брюнет, слегка всклокоченный, глаза с хитринкой, довольно примечательная личность.

– Красивенький, – усмехнулся Горький.

Сталин вновь повернул лист к себе и стал вычитывать из него:

– Возраст по наружному виду: тридцать – тридцать два. Год и месяц рождения: восемьсот семьдесят девятый, декабрь. Рост: один метр и шестьдесят девять сантиметров. У вас сколько, Алексей Максимович?

– Метр девяносто три, – ответил Горький.

– Верзила. Нам до вас расти и расти. У вас, Борис Захарович?

– Метр шестьдесят четыре, – крякнул Шумяцкий.

– У вас? – повернулся Сталин к Александрову.

– Какой назначите, такой и будет, – засмеялся режиссер.

– Я что вам, Прокруст?

– Метр семьдесят шесть, Иосиф Виссарионович.

– Не бойтесь, не подрежу. – Сталин сердито посмотрел на Александрова и продолжил знакомить всех с самим собой: – Телосложение худое. Объем в пояснице семьдесят сантиметров. Волосы черные, волнистые, густые. Борода и усы. Цвет лица: желтовато-белый. Рябое. И вот, товарищи, главное. Посмотрите сюда. Выражение лица – веселое!

Сталин снова развернул для общего просмотра лист, и все, присмотревшись, нашли указанную им графу, где действительно значилось: выражение лица – веселое.

– Ты гляди! – рассмеялся Горький. – Даже такие приметы обозначали, черти полосатые!

– Так вот, товарищи, – лукавым голосом продолжил Сталин, снова повернув к себе жандармскую карту. – Веселое. Посмотрите внимательно на выражение лица нашего сегодняшнего советского народа. Оно тоже веселое. Потому что во всем у нас наметились грандиозные успехи. И в индустриализации, и в сельском хозяйстве, и в торговле, и в международных отношениях, и в создании крепкой и мощной Красной армии. А вот киноискусство, к сожалению, не успевает за темпами хозяйственного строительства. Киноискусство, товарищи, по-моему, задержалось во вчерашнем дне. Известно, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а вы не желаете с этим считаться. Больше того, в киноискусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное. Алексей Максимович, кажется, вы писали, что если главный герой никогда не вызывает смех у читателя, то это не настоящий главный герой, а шаблонный. Вы ведь не против веселого, смешного, правда? Помогите расшевелить талантливых литераторов, мастеров смеха. Вы, товарищ Шумяцкий, поставьте своей задачей создание веселых картин, чтобы в зрительных залах хохотали, как когда смотрят «Огни большого города». А вы, товарищ Александров, с вашим искрометным остроумием эту задачу должны выполнить. Ну, что скажете?

^{И. В. Джугашвили (Сталин) (из Бакинского губернского жандармского управления). 30 марта 1910. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1647. Л. 10]}

Григорий Васильевич заморгал, переваривая сталинское предложение, и не удержался от вопроса, о чем тотчас и пожалел:

– Вместе с Сергеем Михайловичем?

Сталин мгновенно рассердился:

– Я разве сказал, вы и Эйзенштейн? Нет, товарищ Александров, вы и только вы. У Эйзенштейна свой путь, и мы не будем мешать ему, не будем навязывать ничего такого. Пусть работает в своем ключе. А вам давно пора выйти из его тени и самому стать значительной величиной. Ведь вы с ним снимаете на равных, а все равно говорят: фильмы Эйзенштейна. Никто не скажет: фильмы Эйзенштейна и Александрова. Вы с ним как сиамские близнецы, а вся слава достается ему. Я думаю, с этим пора покончить. Разделить сиамских братьев.

– Я тоже давно так считаю, товарищ Сталин! – горячо поддержал Шумяцкий.

– Ну вот, видите. Народу нужны хорошие советские комедии. И вы, товарищ Александров, их создадите. Я смотрел внимательно комедии Протазанова. И «Процесс о трех миллионах», и «Праздник святого Йоргена». Хорошие фильмы. Но они – сатира на буржуазное общество. Такое направление стоит продолжать. Но нужны хорошие комедии о нашем современном советском обществе. Легкие, веселые, жизнерадостные. Я смотрел «Закройщик из Торжка» того же Протазанова, другие подобные картины разных режиссеров. Смешно. Но в них высмеиваются гримасы НЭПа, а это уже вчерашний день.

– Вчерашний? – спросил почему-то Горький.

– Да, Алексей Максимович, – кивнул Сталин. – Пережитки НЭПа еще чувствуются, но это уже как рябинки на моем лице. Отметины от оспы остались, а сама оспа давно ушла в прошлое.

– С вашим образным мышлением, Иосиф Виссарионович, вам бы рассказы писать, – сказал Горький, наполняя рюмки и бокалы. – Не пора ли нам выпить за будущее советской кинокомедии?

– Самое время, – поднял свой бокал с вином генсек, чокнулся со всеми, слегка пригубил, и в этот момент в столовую вошло некое пьяное существо, тщедушное и плешивое, и сказало:

– Гляньте, какое тут общество! – причем первую букву в последнем слове произнесло, как немецкое «ö».

Тотчас за спиной у пьяного человека выросла фигура хорошенькой женщины лет тридцати, в ее лице смешались негодование, испуг, стыд и одновременно смешливость, как у некоторых жен, привыкших охотиться за своими мужьями, чтобы те не пили, и эту охоту воспринимающих за некую повседневную игру. Она сгребла пьяного человека в охапку:

– Ну куда ты вырулил! Я же просила! За это не получишь сегодня больше ни капли.

– А я хочу с этими людьми выпить, – сопротивлялся плешивый. – Тут, кажется, мой отец и еще пять-шесть достойных персонажей. Вон тот на Чаплина похож. А вон тот, гляньте, и вовсе на Сталина.

– Тимоша! – покраснев со стыда, как знамя Страны Советов, крикнул Горький. – Уведи ты его немедленно!

– Пойдем! А я говорю, пойдем! – тащила женщина, почему-то названная мужским именем, и в общем-то без труда справилась с довольно хлипким пьяницей, но осталось подозрение, что она на самом деле не слишком спешила увести его, устраивая своего рода представление, и даже позволила ему сбить огромную китайскую вазу. Заявленная в начале нынешнего собрания в качестве чеховского ружья вазища «выстрелила» – грохнулась на пол и, конечно же, по всем законам кинематографа, раскололась на кусочки, полетевшие под ноги присутствующим. Эйзенштейна в вазе не оказалось. Горький не сдержался и матерно выругался, Сталин посмотрел на него с сожалением и произнес обычное в таких случаях:

– На счастье.

– Да на какое счастье! – негодовал великий пролетарский. – Сплошное несчастье. С самого своего дня рождения как начал, так до сих пор это счастье продолжается.

– А я вот не люблю дни рождения отмечать, – сказал Сталин. – Славословия все эти. Всякий раз думаю: поскорее бы кончилось. Знаете что, товарищи, я полагаю, Алексею Максимовичу пора уже от нас отдохнуть.

– Иосиф Виссарионович! – взмолился Горький, но ему явно не хотелось, чтобы пьяное существо вернулось и публично чудило. И он не стал уговаривать, упрашивать. Тем более что главный гость решительно настроился на уход, подкрепленный убедительным аргументом:

– Надежда Сергеевна, знаете ли, сегодня плохо себя чувствует, я за нее волнуюсь, хочу поскорее увидеть. Повидались, ужин был прекрасный, ребята даже искупались, главное дело мы обговорили. Пора и честь знать.

Поднявшись со стула, Александров неприязненно посмотрел на серое пятно, оставленное его влажными трусами, насквозь промочившими брюки, ну да ерунда, высохнет. Он от души пожал сухую и крепкую руку Алексея Максимовича, расшаркался в восторгах: